Шут. Алхимия души

Мне плевать. На многое. Да почти на все. На мнение обо мне. На злопыхателей.
Но на моих клиентов— нет. Никогда. Кем бы я был, если бы мне было на них плевать?
Я учу их смеяться в глаза проблемам,бедам и горю. Я знаю, о чем говорю.

Я рос в семье, где был никому не нужен. Мои родители были садистами и избивали нас троих за малейшую провинность. Двое плакали. Я — хохотал.

Чем больше били, тем громче я хохотал. Даже когда отец сломал мне руку, я не заплакал.

Смех был моим оружием против их глупости и ограниченности. Я смеялся не потому, что мне не было больно. А потому что это была моя первая, детская, инстинктивная война. Они хотели слез, отчаяния, признания их власти. Я давал им смех. Я превращал их жестокость в абсурдный фарс. Каждый удар был таким смешным... таким нелепым... За что? За разбитую чашку? За пятно на рубашке? Взрослые, могучие, они тратили свою силу на это. Разве это не верх идиотизма? Разве не смешно?

И они отступили. Шептали: «Он больной, он идиот, он психопат».

Я рос. Научился быть сильным, пошел в студию карате. Смог защитить своих двух сестер.
Око за око.Однажды я тоже сломал отцу руку.
Потом взял его за горло и сжал так сильно,что он почти перестал дышать. И сказал ему, глядя в глаза: «Если ты еще раз посмеешь нас тронуть, еще раз, — я задушу тебя. И вышвырну твой труп в мусор, где его сожрут крысы».

В тот момент я не шутил. Я не смеялся.
И он понял,что я не шучу.

На этом их могущество кончилось. Крысиный король — пал. И моя мать, крысиная королева, — тоже.

Мне рано пришлось стать взрослым и помогать сестрам. Но мы справились. Я научил их смеяться, и они выросли в прекрасных, сильных женщин — стойких, как сталь, и гибких, как молодые ивовые прутья.


Однажды я помог парню не прыгнуть с моста. Я сказал ему: «Пошли. Придумаем смешную историю про неудачливого самоубийцу. И если через неделю ты не будешь хохотать над ней — я тебя лично подтолкну».

И забрал его к себе.
Мы пили вино и рисовали комиксы.
О том,как парень, прыгая с моста, висит на шнурках, зацепившись.
Как он падает в лодку к влюбленным,и девушка из лодки понимает, что к ним прилетела её судьба.
Как он падает на яхту в разгар мафиозных разборок,и его принимают за полицейского.
Как он падает на корабль с монахинями,и те думают, что он посланник небес.

Он стал смеяться на пятый день. На седьмой — хохотал.

Их было много. Я научился различать их в толпе. Отчаявшихся. Готовых на всё. Мужчин и женщин, детей и стариков. В их глазах стояли слёзы. А моя задача была — заставить их смеяться. Хохотать, глядя бедам в глаза.
Я понял простую вещь:смех сильнее всего. Смех сильнее слёз.

А потом я перестал их искать. Они сами стали меня находить.


Она приходит ко мне. В соплях и слезах. Муж ушёл к любовнице. Любовь всей её жизни. История стара, как мир.

Мы сидим у меня в офисе. Я делаю для неё чашку кофе. С каплей коньяка. «Выпей. Согрей руки».

— А представь, — говорю я, затягиваясь. (Я люблю курить). — Представь, что его новая — это зомби.
Она смотрит на меня пустыми,мокрыми глазами.
—И она его сожрёт.

Я протягиваю ей блокнот и толстый фломастер.
—Давай, рисуй бывшего. Да-да, прям как умеешь. Дели его на части и пиши рецепты. Что из бывшего приготовит любовница-зомби.

Она медленно, как робот, берёт фломастер.
—Как?..

— Ну, пиши. «Заливное из мозгов». «Из кишок — колбасу». «Ноги-руки — на холодец»...

Сначала она выводит буквы с трудом, сквозь ком в горле. Потом — быстрее. Потом её рука начинает дрожать, но уже не от слёз, а от сдерживаемого... чего-то.

Через три часа она уже не плачет. Она работает над «Кулинарной книгой для невесты-зомби». Она работает с упоением мстительного шеф-повара.

И вдруг она останавливается, смотрит на написанное и издаёт звук. Сначала это похоже на всхлип. Потом на кашель. А потом это превращается в настоящий, громовой, животный хохот.

— Заливное... из мозгов... с черносливом!.. — выдыхает она сквозь смех, и слёзы, наконец, текут по её лицу. Но это другие слёзы. Слёзы катарсиса. Слёзы, которые очищают.

Она не приняла своё горе. Она его переварила. В прямом и переносном смысле.

И она уходит с книгой рецептов из бывшего и с наказом читать её в трудные времена.



КОРАБЛЬ, ИДУЩИЙ КО ДНУ

Он приходит. Его выгнали с работы. Сидит, смотрит в пол, руки дрожат. «Я отдал ей десять лет. Теперь я никто».

Я подаю ему стакан воды. Не сочувствую. Не утешаю.
—Ну, поздравляю. Вы благополучно покинули корабль, который идёт ко дну.

Он поднимает на меня потухший взгляд.
—В смысле? В компании всё хорошо. Акции стабильны...

— Все компании рано или поздно идут ко дну, — пожимаю я плечами. — Она что, будет существовать ещё сто лет? Двести? Нет. Значит, она — «Титаник». Просто кто-то уплывает на последней шлюпке, а кого-то смывает за борт волной кризиса. Тебя просто выбросило на берег раньше, пока не начался каннибализм в трюмах. Повезло.

Он смотрит на меня, не понимая, смеяться ему или злиться.

— Давай, — протягиваю ему блокнот. — Рисуй. Рисуй, как они тонут. Дополняй деталями.

Он медленно берёт карандаш.

— Ну, например, — начинаю я подсказывать. — Генеральный директор в панике пытается запустить спасательный шлюпкоподъёмник, но забыл код от панели управления. Тот самый код, что был на стикере под его клавиатурой, а уборщица его выбросила.

Уголок его рта дёргается.

— Бухгалтер, та, что всегда ворчала на тебя из-за опозданий на пять минут, теперь плывёт на оргтехнике. Держится за ксерокс, а тот жужжит и тянет её на дно. «Заправка не включена!» — кричит она тонущему системному администратору.

Он уже рисует. Сначала небрежно, потом всё азартнее.

— А отдел кадров, — продолжаю я, — в полном составе пытается составить протокол о затоплении в трёх экземплярах. И тонет с перьевой ручкой в руке, потому что «без чёрной гелевой не принимается!».

— А мой бывший начальник, — уже подхватывает он, и в его глазах вспыхивает огонёк, — кричит в спутниковый телефон: «Я требую созвать совет директоров!», а ему в ответ: «Уважаемый, ваш пакет акций уже съели рыбы-прилипалы».

— А офисный кулер, — добавляю я, — теперь это единственный плавучий островок. За него дерутся менеджеры по продажам, и самый хитрый продает  места на нём за те самые бонусы, что им не доплатили.

Через час он хохочет. Он создал целый комикс. Он дал имена тонущим коллегам, придумал им нелепые предсмертные реплики. Его увольнение перестало быть личной трагедией. Оно стало сценой из глобального, идиотского, по-шекспировски нелепого фарса.

Его боль не исчезла. Она превратилась в историю. А над историями можно смеяться. Особенно над самыми горькими.

 «НЕСПОРТИВНОЕ ПОВЕДЕНИЕ»

Она влетает в кабинет, как ураган из слез и дорогих духов. «Они не слушаются! Совсем! Дети-погодки, подростки! Я не знаю, что делать! Вчера...»

Я поднимаю руку, останавливая этот поток. Смотрю на неё с деланным удивлением.
—Раздевайтесь.

Она замирает. Слёзы мгновенно высыхают от шока.
—Что-о-о?

— Я сказал: раздевайтесь. Прямо здесь. Кофту, джинсы, всё. — Моё лицо абсолютно серьезно.

В её глазах — паника, непонимание, начинающаяся злость.
—Вы с ума сошли?! Я не буду этого делать!

Я тяжко вздыхаю, разочарованно качая головой. Встаю и подхожу к окну, распахиваю его. В кабинет врывается уличный гул.
—Ну тогда прыгайте в окно! Быстро!

Она отшатывается, прижимает сумочку к груди, как щит.
—Вы... вы псих! Я не буду прыгать!

Я поворачиваюсь к ней. В моих глазах — не злорадство, а демонстративная, преувеличенная печаль педагога, наблюдающего за нерадивой ученицей.
—Ах, вот как? — говорю я мягко, почти с укором. — Какая вы неспортивная. Какая вы непослушная.

Я закрываю окно и возвращаюсь на своё место.

— Вам только что дали два четких, простых указания. И вы оба раза ослушались. Без объяснений, без сомнений. Просто — «нет». — Я делаю паузу, давая ей это осознать. — Поздравляю. Вы только что испытали на себе чувство, которое испытывает ваш подросток, когда вы ему что-то приказываете. Только у него на это в десять раз больше причин: гормоны, бунт, сепарация. А у вас была всего одна — это идиотизм.

Она медленно опускается в кресло. Её лицо меняется. Сквозь макияж и растерянность пробивается мысль. Острая, как игла.

— Вы не смогли выполнить бессмысленный приказ от условного «старшего». Почему вы ждёте, что они смогут? Они — не солдаты. Они — люди. Почти.

Я протягиваю ей коробку салфеток. На этот раз — чтобы стереть не слезы отчаяния, а пот прозрения со лба.

— Давайте теперь поговорим о том, как договариваться с людьми, а не командовать подчинёнными. Или вам снова окно приоткрыть?

После окна и прозрения она сидит уже не в слезах, а в задумчивости. «Но как... как с ними договариваться? Они же не слушают!»

— А давайте не договариваться, — предлагаю я. — Давайте представим, что их упрямство — это не баг, а фича. Секретное оружие. Достаём блокнот.

И мы начинаем рисовать.

Кадр 1: Гигантский инопланетный корабль парит над Капитолием. Все мировые лидеры в униформе и пиджаках выстроились в почтительную очередь, чтобы подписать акт о капитуляции Земли. У всех одинаковые улыбки согласия.

Кадр 2: Инопланетянин, похожий на гигантскую разумную губку, протягивает договор Президенту. Текст в облачке: «Мы добавим вашу биологическую и технологическую составляющую к нашим. Сопротивление бесполезно и невежливо».

Кадр 3: Внезапно в кадр врываются двое её подростков. Один в наушниках, второй смотрит в телефон. Они слышат последнюю фразу.
—Эй, чувак, — говорит старший, не отрываясь от экрана. — А это обязательно?
Инопланетянин моргает фоторецепторами:«Наша логика безупречна. Все разумные существа согласны».
—Ну, нет, — бросает младшая, наконец поднимая глаза. — Мы не согласны. Какая жалость.

Кадр 4: Инопланетяне замирают. Их корабль мигает. Губка-командир обращается к своему помощнику:
—Анализ. В их ДНК есть маркер... «Подростковое несогласие». Оно не поддается нашей логике. Оно отвергает любой, даже самый безупречный, аргумент «старших».
—Что делаем?
—Немедленное отступление. Мы не готовы ассимилировать иррациональное сопротивление на основе «просто потому что». Это опасно для нашей коллективной матрицы.

Кадр 5: Корабль с позором улетает. Лидеры в ступоре. А её двое детей, пожав плечами, уже идут дальше, споря, какой сериал смотреть вечером. Они даже не поняли, что только что спасли планету. Они просто сказали «нет».

Она смотрит на готовый комикс и смеётся. Это смех облегчения и нового понимания.

Её «непослушные» дети — не сломанные винтики системы. Они — те, кто может сказать «нет» там, где все «разумные» взрослые сдались. Их бунт — это не ошибка, это страховка человечества от единомыслия, рабства и инопланетных губок.


Она приходит с неразделённой любовью. Весь мир сузился до одного человека, который этого не оценил. Она — сжатый комок боли.

Я слушаю. Киваю. Потом говорю:
—А представь, что дело не в нём. Вообще не в нём.

Она смотрит на меня пустыми глазами: как это, не в нём? Вся боль — из-за него.

— Ты просто производишь количество любви, — говорю я, — для поддержания любовного баланса планеты.

Она замолкает. В её взгляде появляется искра любопытства сквозь слёзы.

— Вот смотри, — беру я блокнот и рисую схему. — Земля — как большой аквариум. Уровень любви в ней постоянно падает: из-за ссор, войн, равнодушия, злости. Кто-то же должен его пополнять? Нельзя просто взять и полюбить планету в целом. Абстрактно. Любви нужен объект. Фокус.

— И вот... находятся такие «генераторы». Люди с огромным, нерастраченным запасом. Они выбирают кого-то — часто случайного, неподходящего — и начинают генерировать. Вкладывают всю свою силу, всю нежность, всё воображение. Они думают, что это для одного человека. А на самом деле... они питают целый мир.

 Твоя неразделённая любовь — это не ошибка. Это — твой вклад в экосистему. Ты, как альпинист с баллоном кислорода, поднимаешься к самому труднодоступному и холодному объекту (туда, где любви меньше всего), и просто своим присутствием, своими чувствами — выравниваешь давление.

Я протягиваю ей листок.
—Давай посчитаем. Нарисуй, куда ушла твоя любовь. Не к нему. Через него.

Она медленно выводит:

· 30% — на то, чтобы в его сером офисе появился золотой солнечный зайчик.
· 25% — на то, чтобы бездомный пёс, которого он обошёл, нашёл сегодня миску с едой.
· 15% — на то, чтобы его мама, которой он редко звонит, нечаянно улыбнулась, смотря вечерний сериал.
· 30% — ушло в общий фонд, в атмосферу, чтобы два незнакомца в метро случайно улыбнулись друг другу, а ребёнок в песочнице поделился совком.

— Он был просто... ретранслятором, — говорю я. — Случайным проводником. Миссия выполнена. Баланс восстановлен. Ты — не отвергнутая. Ты — донор. А донор после сдачи крови чувствует лёгкую слабость, но не стыд и не боль.

Она смотрит на схему. На эти проценты. Её любовь, которая казалась ей ненужным мусором, оказалась разложена по миру, как благотворительность.

— Значит... я не зря?
—Ты спасла несколько миров. Просто один из них — его — этого не заметил. Но это не главный результат.

И она начинает улыбаться. Её эгоистическое горе («он меня не любит») превратилось в нечто большее. В космическую службу.


Он приходит. Седая тень, в глазах — пустота, которую оставила после себя целая вселенная.
—А что ты скажешь про Смерть? — его голос — глухой удар по натянутой струне. — Над ней не похохочешь.

Я смотрю на него. Не как психолог на клиента. Как один солдат на другого после боя.
—Ну, я бы поспорил.

Я рассказываю ему. Как однажды за мной пришла Сама. Стояла на пороге, костяными пальцами сжимая песочные часы. Ждала моих слёз, истерики, мольбы.

Но я смотрел на Её пустые глазницы и... хохотал. Не потому, что не боялся. А потому, что видел в Ней самого абсурдного, нелепого и вечного менеджера по кадрам.

— Ты думаешь, ты — конец? — спросил я Её. — Ты — всего лишь финальный розыгрыш. Самый чёрный прикол мироздания.

И Она... оценила. Тень улыбки тронула безгубый рот.
—С тобой весело. Я потом... как-нибудь загляну.

Он слушает. В его взгляде — ни надежды, ни протеста. Только вопрос.
—У меня умерла жена, — говорит он. — Как над этим смеяться?

— Над этим — никак, — отвечаю я твёрдо. — Над фактом её ухода — не смеются. Это священно. Это — та черта, где смех становится кощунством.

Я делаю паузу, давая этому утверждению повиснуть в тишине.

— Но можно вспомнить всё, над чем вы смеялись вдвоём.

Я протягиваю ему блокнот.
—Давай. Вспомни самую дурацкую шутку, от которой она хохотала так, что падала на пол. Вспомни, как она смеялась над тобой, когда ты пытался собрать шкаф и у тебя ничего не выходило.Вспомни, как вы вместе смеялись над глупым фильмом, над фразой официанта, над своей собственной опечаткой в сообщении.

Мы не смеёмся над смертью. Мы смеёмся сквозь неё. Мы достаём из сундука памяти не горечь утраты, а яркие монеты совместного смеха. Каждый такой случай — это плевок в лицо забвению. Это способ сказать: «Да, ты забрала её тело. Но наш смех — ты никогда не заберёшь. Он остался со мной».

Он начинает писать. Сначала медленно, потом всё быстрее. Он не плачет. Он улыбается. Он заполняет страницу обрывками их общих глупостей, их личного, никому не ведомого юмора.

Он не предаёт свою боль. Он превозмогает её силой их общей радости.


Он уходит не с пустотой внутри, а с миссией. Списком тем для будущих глав.

Он возвращается через неделю. Мы не начинаем с разговоров. Мы начинаем с воспоминаний. Мы становимся не психологом и клиентом, а двумя соавторами, двумя биографами самого главного, что у него осталось.

Глава 1: «Хохот, от которого дрожали стаканы»
Она смеялась над его попыткой приготовить ужин по рецепту, когда он перепутал сахар с солью, и они заказали пиццу, хохоча на кухне, сплошь усеянной свидетельствами его кулинарного провала.

Глава 5: «Смех как форма храбрости»
Она смеялась, когда у них сломался старый Ford в тридцати километрах от города под проливным дождём. «Ну что, — сказала она, — теперь у нас есть история для внуков». И они пели глупые песни, пока не приехал эвакуатор.

Глава 12: «Тихий смех перед сном»
Он вспоминает, как она тихо смеялась в подушку над шуткой из вечернего шоу, и этот звук был для него убаюкивающей колыбельной.

Он пишет. Иногда его плечи трясутся не от рыданий, а от смеха. Он ловит себя на том, что вслух произносит: «Дорогая, ты бы сейчас так посмеялась...»

И однажды, закрывая блокнот, он говорит, глядя куда-то вдаль, сквозь стены:
—Я даю клятву. Смеяться за нас обоих.

В этой фразе — всё. Это не отчаяние. Это — обет. Это обещание жить так, чтобы её смех не умолк. Чтобы каждая его улыбка отныне была двойной — его и её. Чтобы её радость не умерла вместе с ней, а продолжалась в нём.

Он уходит, держа в руках не папку с диагнозами, а рукопись. Самую важную книгу в своей жизни. Книгу, которая не закончится, пока жив он.

И я знаю, что он сдержит клятву. Потому что смех, который я помог ему откопать под завалами горя, оказался прочнее смерти.


ЭПИЛОГ ПРО ШУТА

И вот, когда на сегодня все истории рассказаны, а слёзы высохли и превратились в чернила для новых глав, я закрываю за собой дверь своего кабинета.

Меня не зовут на пиры королей. Обо мне не слагают героических баллад. Мое имя не высечено на мраморе.

Оно высечено на других скрижалях.

— На внутренней стороне рёбер человека, который снова научился дышать полной грудью.
—В уголках глаз женщины, которая обнаружила, что может смеяться над призраком прошлого.
—В лёгких парня, который когда-то стоял на краю моста, а теперь заливается хохотом, вспоминая, как его «спасли шнурки».

Я не ношу корону. Моя корона — это улыбка, с которой я смотрю на мир, зная его насквозь — и оттого любя ещё сильнее. Мой скипетр — огрызок карандаша, а держава — потрёпанный блокнот, где боль превращается в абсурд, а абсурд — в силу.

Иногда ко мне по старой памяти заходит Сама с косой.
—Ну что, — говорит Она, садясь в кресло и с интересом разглядывая новые рисунки на стене. — Как успехи?
—Работа кипит, — отвечаю я, протягивая Ей чашку кофе. — Ты же знаешь, Мойры вечно путают нитки, а я потом распутываю узлы в головах.
—С тобой не скучно, — заключает Она, и в Её бездонных глазницах мерцает что-то похожее на уважение. — Продолжай в том же духе.

Я выхожу на улицу. Город шумит, живёт, плачет и смеётся. Я прохожу по нему невидимой тенью, но мои антенны улавливают знакомые сигналы — хрустальный звон только что освободившегося смеха, рождённого из боли.

Моя война не закончилась. Она просто сменила форму. Я больше не ломаю кости крысиному королю. Теперь я ломаю хребты внутренним демонам. И мое оружие острее любого меча.

Я — Шут. Последний алхимик души. Тот, кто меняет свинец отчаяния на золото бесстрашия. Тот, кто научился смеяться в лицо судьбе.

И пока я иду по вечернему городу, где-то кто-то, глядя в лицо своей беде, вместо того чтобы сломаться, вдруг неуверенно, а потом всё громче начинает смеяться.

И это — моя единственная и вечная победа.