Хроника о морских лисах Виндланда

Хроника о морских лисах Виндланда,
сочинённая из слов Эйрика Чернобородого, Аарона ибн Шмуэля и девицы Катарины


В «Хронике Саксона Грамматика» — том сухом и тщеславном сочинении, что лежит в библиотеке линкольнского монастыря меж трактатом о моли и переписанной «Жизнью Насения», — сказано следующее: «Vulpes marina встречается в Северном море и особенно у берегов Виндланда, где туманы рождаются из дыхания подводных вулканов. Имеет тело лисицы с перепонками на лапах, а хвост её подобен скату. Выделяет пену, липкую, словно смола, и корабли, увязнув в ней, стоят недвижимы до разрушения». Далее Саксон приводит слова некоего монаха, будто лисы эти — души утопленников, ищущих спасения в чужих смертях.
Но Саксон Грамматик не видел морских лис.
Я видел.
Мы вышли из Бирки в сентябре, когда туманы над заливом тяжелели. Корабль наш звался «Драконий хвост» — дурацкое имя, данное дураком, но шёл он верно. Я, Эйрик, сын Харальда Чернобородого, держал рулевое весло. Аарон ибн Шмуэль — бежавший от погрома в Кордове с единственной сумой, полной книг, — стоял у мачты. Катарина, взятая нами в Скандзоне за три серебряных пенни и обещание выдать замуж за герцога (который был уже мёртв), сидела на ящике с сухарями и точила нож. Она всегда точила нож, когда боялась.
В третий час после полуночи туман стал таким густым, что его можно было резать. Я закричал: «Вода мелеет!» — но было поздно. «Драконий хвост» рванулся, задрожал и всей тяжестью лёг на камни, которых не было на карте. Я проклял их, но они остались.
И тогда пришли лисы.
Сперва я принял их за птиц, падающих в воду от усталости. Серые твари скользили по волнам, таращась на нас. Но птицы не имеют таких глаз. Глаза их были словно медные гроши и светились огнём, которого не бывает. Они вынырнули из тумана — семь, потом двенадцать, а затем я сбился со счёта.
Аарон, вечно чего-то опасавшийся — то, что ножи его не остры, то, что Аллах забыл Кордову, то, что числа в книгах не сходятся, — заговорил по-арабски, быстро, повторяя:
— Бисмиллях, бисмиллях…
— Не молись, — бросил я. — Помогай.
Но Аарон не торопился. Он был алхимиком, а алхимики, как известно, превращают время в золото, а золото в пустоту. Он прижал к груди суму, где хранились «Книга о времени» Аристотеля, «Сотворение» Ибн Сины и какой-то трактат его собственного сочинения, который он боялся показать даже мне. Пальцы его дрожали так, что я слышал шуршание пергамента.
Катарина не молилась. Она встала с ножом в руке и посмотрела на лис. Она — из тех женщин, что рождаются в портовых тавернах и знают: молитва — просто другое слово для ножа, который не успел вытащить.
Лисы подплыли ближе. Их хвосты — плоские и серые — волочились по воде, оставляя следы, которые не растворялись. Они запели. Да, запели. Звук был таким, будто кто-то бьёт по мешку, полному костей и стекла. Уши мои наполнились песнью, которая заставляет искать то, что не терял.
— Они заманивают, — прошептал Аарон. — Ибн Туфейль писал о существах, выделяющих слизь, которая разрушает древо. Она не разрушает сразу. Она заставляет древо вспомнить, что оно когда-то было семенем, и вернуться в землю.
— Что за чушь, — отрезала Катарина голосом твёрже моего.
Но чушь начала сбываться. Пена из пастей лис коснулась борта. Сперва пузырь, потом нитка, затем целое покрывало. Она не пахла ничем.
«Драконий хвост» начал крениться. Не от волн — от того, что древо днища вспоминало: оно было желудём и хотело вернуться в небо, откуда упало. Я услышал треск. Треск времени, ломающегося об остов.
— Аарон! — крикнул я. — У тебя же есть порошки! Вся твоя алхимия!
— Янтарь, — пробормотал он. — Янтарь с ладаном. Ибн Сина упоминал о «странствующих огнях», питающихся слизью. Они боятся остановленного света. Янтарь — это застывший свет.
Он вытащил мешочек. В нём лежал порошок, похожий на перетёртые зубы дракона — если драконы существуют, и единственное, что мы о них знаем: они оставляют зубы, а не кости.
— Брось его! — закричал я.
Но Аарон замер.
Катарина выхватила мешочек.
— Что ты делаешь? — спросил Аарон голосом беженца, видящего, как горит его дом.
— То, что должна.
Она вскрыла мешок ножом и швырнула содержимое за борт — в морскую пену. В ту самую, которая пожирала наш корабль.
Порошок повис в воздухе, как пыльца несуществующего дерева. И случилось то, что я могу описать лишь как пробуждение. Вся пена, вся липкая слизь, вся субстанция, заставлявшая древо помнить своё начало, — она вспыхнула. Не огнём. Светом. Светом того самого дня, когда он застыл в смоле.
Лисы завопили. Их песнь стала песнью не о том, что ты потерял, а о том, чего никогда не имел. Они уплыли, растворились в тумане, как горькие воспоминания в вине.
«Драконий хвост» перестал крениться. Древо днища снова стало древом, а не семенем. Мы стояли на мели, но теперь это была просто мель, а не врата в иной мир.
Аарон сел и закрыл лицо руками.
— Я потерял снадобье. Оно было в мешочке. Теперь оно в море.
— Ты спас нас, — сказала Катарина.
— Я спас вас, — поправил он. — Снадобье спасло бы меня.
Я посмотрел на туман, сквозь который мерцали последние лисы. И подумал: может, Саксон Грамматик был прав. Может, они и впрямь души утопленников.