Портрет

Памяти моего деда

Вместо смерти был свет.
Л. Н. Толстой, «Смерть Ивана Ильича»

По рыхлой розовой тропинке, осенённой сизыми тенями прибрежных ив, шли с разных концов Лопухинского сада два незнакомца: тучный старик – неуклюжей, переваливающейся походкой, и, навстречу ему, стройный юноша – лёгким порывистым шагом. Когда они поравнялись, старик спросил:
– Можно вас нарисовать?
– Нарисовать? – переспросил юноша, точно сомневаясь, не ослышался ли. – Нет, спасибо: дела!
– Мы в десять минут управимся! Вы, должно быть, смущены... Вас когда-нибудь рисовали? Нет? Ну, вот видите! Неужели вам не интересно столь необычное предложение?
– Дома ждут…
– Вам далеко?
– Мм…
Пять–семь.
– Мы тут же, в саду. День дивный!
Около двадцати.
– Сколько вы готовы заплатить? Чтобы я не заставлял вас.
Ему ясно стало, в чём был подвох, и он устыдился своей наивности. Все они! Тревога рассеялась. Откупиться. Он назвал тысячу рублей – сумму, которая первой пришла ему в голову и которую не жалко было отдать. Более чем. Поможет ему. Тот был доволен:
– По рукам! Пойдёмте к берегу. Вы что больше хотите, чтобы я нарисовал: портрет или шарж?
Чуть было не заказал портрет, но испугался, что ему-то (с его на редкость красивым лицом) нескромно будет заказать портрет, и решил заказать шарж; но потом испугался ещё сильнее, что старик догадается, почему он решил заказать шарж, а не портрет, и решил заказать портрет; но вдруг... Пришли. Портрет. Он выпалил...
– Портрет? Прекрасный выбор! Вас, кстати, как зовут?
– Григорий.
– Очень приятно. А меня – можете себе представить – Лазарь!
Морщинистая мокрая ладонь. Лоснится в летнем луче. Как сильно жмёт! Распалось. Роется на дне пакета. Странно тупой карандаш, грязновато-розовый ластик, сжатые в кулаке. Чёрно-синий планшет с белоснежными листами, на верхнем наброски, снял. А если вдруг дождь, у него есть… зонтик. Показал и положил обратно, пакет на землю. Чуть повернуться, смотреть чуть выше плеча, ещё выше, теперь левее, ещё, нет, обратно, стоп! Да, вот так. Спасибо. Лазарь! Могу. Как он меня… Старик очерчивал овал его лица. Полная недвижность. Чтоб лучше выйти. Черты его приняли значительное выражение, в мутно-зелёном взгляде засквозила лёгкая печаль.
– Боже, Гриша, не стойте вы мраморной статуей! Хотите анекдот?
Кивок.
– Разговаривают двое олигархов, и один другому жалуется: у меня только две машины, и то одна… без крыши!
Взрыв хриплого смеха.
– Без крыши, понял? Прикольно, да?
В ответ улыбнулся натужно. Так и знал, что будут анекдоты!
– А ещё хочешь?
Старик рассказал ещё два очень похожих. Всем одно и то же. Он настолько расположился к молодому человеку, что захотел поведать ему историю своей жизни:
«Я ведь художником с самого детства мечтал стать. Помню, нашёл на прошлой неделе старый учебник природоведения, а он весь изрисован – так это я его изрисовал, ещё когда во втором классе учился. В школе-то я плохо учился, только рисовал хорошо. Потом сюда приехал и поступил в Репинскую академию. Так и стал художником. Дай тебе Бог, Гриша, себя в этой жизни найти. Тебе сколько? А, понятно, учишься ещё, значит. Кем? А, здорово!.. Это для меня очень сложно всё – я ведь по математике двойки получал (я так и подумал, что вы либо физик, либо математик, либо, вот, программист – вижу, человек-то серьёзный). Много платят? Я мечтал: накоплю здесь и уеду – домой, на юг. Вы сами приезжий? Затягивает этот город, согласитесь? Чем только я не занимался здесь... Я когда из академии выпустился, Горбачёв свободу объявил. Человек он был гениальный, не побоюсь этого слова – гениальный! Но я же художник! А художник – он и так свободен... Вы знаете, Григорий, я ведь пейзажист по образованию. И этот сад рисовал... Вон, приходил намедни в Мельницу (они Лунтика и Богатырей сняли), хотел аниматором устроиться – так они, конечно, отказали. Им молодые нужны, те, кто в компьютерах понимает, а я в них вообще ничего не понимаю...»
Помолчав с минуту, не придумав, чем продолжить, он попросил: «Вы обещаете мне, Гриша, в рамочку вставить? Без рамочки просто рисунок будет, а в рамочке – портрет!» Тот пообещал. Ещё через минуту поблагодарил: «Спасибо тебе большое, Гриша, очень ты мне помог…», а потом сказал просто: «Так-так…» – рассеянным старческим голосом, как бы сосредотачиваясь на работе. Зачем ему знать о моей жизни? Уж не подумал ли он?.. Нет, конечно, нет. А этот вопрос! Он и прежде прибегал к этой уловке, но никогда ещё ему не было так совестно за неё. И как легко принял согласие! Ибо предчувствовал, что Гриша в конце концов согласится – и надеялся на отказ. «Если бы Гриша отказал, я тотчас бы отступился. Если бы Гриша действительно не хотел, то и не согласился бы…» – убеждал он себя; но ему всё яснее становилось, что Гриша потому только согласился, что не умел отказать, – и чувство вины всё сильнее мучило его.
Оно переходило в досаду. Он ничего не добился, ничего не скопил, не устроил старость. Всё это было бы неважно, не будь он одинок… Но у него есть картины: они доставили ему столько страданий и восторгов, в них вся его жизнь! Одна за другой мелькали в его воображении… Все они были пошлость! Он и раньше сознавал это, но всякий раз ему удавалось придумать им бесконечно-сложные оправдания, уверить себя, что труд его не напрасен, что у него есть талант; и всё же он не мог не замечать того неизменного равнодушия, с каким все относились к ним, какое всегда скрывали за мелкими замечаниями и ничтожными похвалами, – скрывали только из жалости к нему. «Стало быть, когда я требовал внимания к себе, я уже поступал самолюбиво и дурно; и дурнее всего я поступаю сейчас…» Наконец он раскаялся и в этом ненужном, и столь привычном ему раскаянии. Ведь так я никогда не закончу. Отдам ему, и отпущу поскорее.
И он обратил всё внимание на портрет. Он допустил грубейшие ошибки! Незамеченные в начале, теперь они резали ему глаз, и всё в портрете казалось фальшивым, выдуманным, мёртвым... Он поднял взгляд на Гришино лицо: оно уже установилось в его воображении, обрело в нём ту цельность, без которой он не мог осознать всей его красоты. Красивы были кудрявые каштановые волосы, обрамлявшие его; красивы были мягкие брови, тонкий нос, маленький рот и невыразительный подбородок – все черты в их гармонии; красивее же всего были глаза: каре-зелёные, с едва уловимым золотистым оттенком, они глядели на него с кротким, задумчивым выражением. И через их выражение он, казалось, понял всего Гришу – умного, скромного, слабого, доброго. Как раньше он не видел этого?..
Радость открытия и вместе с ней новое чувство – какой-то отеческой нежности к Грише – вдохновили его. Всё давалось ему с необычайной лёгкостью: ошибки тотчас были исправлены, с каждым новым штрихом лицо оживало! Он мог засмеяться от своего счастья. А как прекрасен сад! Отражения чистой полуденной лазури, струящихся солнечных деревьев и крупных краснеющих камней, окаймлявших берег, сливались, дробясь и колеблясь, в зеркале реки. В следующий раз он придёт с холстом и красками… Но где всё то, что ещё несколько минут назад так мучило его? Этого нет больше. Он уже и не думал об этом, а только повторял в своей душе: «Как хорошо, как просто, и как правдиво выходит!» – не помня, что всегда в таком состоянии ему казалось, что хорошо, и просто, и правдиво…
Прошло двадцать три минуты. Он уже несколько раз собирался напомнить старику о своём существовании, как-нибудь намекнуть ему, что не может позволить себе, стоя здесь, в такую жару, попусту растрачивать своё время и силы, что его ждут свои дела! Через минуту скажу ему. Он перевёл дыхание, чтобы начать говорить, как вдруг почувствовал, что всё его мужество исчезло… Признаться, ему небезынтересно было наблюдать за стариком. Но ведь этот интерес был только побочным следствием его слабости, его неумения (как мог бы выразиться иной психолог) просто сказать нет!
Обиднее всего то, что пообещал старику целую тысячу. Можно было вдвое меньше. И за что? За ненужный ему, неизбежно дурной портрет? За банальные анекдоты, за бестолковые истории? И зачем он рассказал мне? Уж не разжалобить ли?.. Хотел, конечно, хотел. А этот вопрос! Он и прежде поддавался на такие уловки, но никогда ещё не чувствовал себя так глупо. И как легко согласился! Ибо сразу понял, что старик просто так не отвяжется – и боялся отказать. «Даже если бы я отказал, он бы не отступился. Но если бы я действительно не хотел, то и не согласился бы так легко» – подумал он к своему удивлению; и вдруг ему ясно стало, что согласился не потому только, что не умел отказать, – и чувство вины перед собой отпустило его.
Он согласился с тем, чтобы помочь старику. Тот, очевидно, неустроен, беден, одинок; иначе почему бы он был так разговорчив? Да и можно ли судить художника по тому, как он говорит? Конечно, он не мог быть гением; но ведь он окончил Репинскую академию, следовательно, не вовсе бездарен. Не исключено даже, что у него талант, – неровный, неяркий, тихий, и потому неоцененный современным обществом…
Если старик в самом деле талантлив, можно простить ему то, как навязался мне. Восхитился невольно его коммерческой ловкостью. Быть может, то не противоположность, но признак таланта, его защитный окрас? Как знать. Видно, во всяком случае, что весь поглощён процессом – жаль отвлекать его… Он умилился своему желанию стать благодетелем старика; потом устыдился своего умиления; и, наконец, умилился тому, что способен стыдиться своего умиления.
– Извините, пожалуйста, что отвлекаю вас; я всего лишь хочу узнать, скоро ли будет готов наш портрет?
Старик был застигнут врасплох.
– Боже, Гриша, как задержал я вас! Мы чуть ли не полчаса стоим, у вас же дела…
– Ах, ничего страшного, подождут…
– Ещё две минуты, и я закончу, ей богу!
В тридцать секунд наложил последние штрихи, увенчал точкой-родинкой левую щёку. Весь дрожал и потел, руки тряслись от волненья! И, передав, объявил – торжественно, со всей возможной иронией:
– Готово!
Он был разочарован: на портрете совсем другой человек! Черты, по отдельности, довольно близки, но в самом выражении их кроется что-то неестественное, неуловимо-глуповатое, не его. Старик не понял мою душу! Но не в этом ли состоит задача художника?.. Так мог бы любой, кто хоть сколько-нибудь умеет рисовать; да и сильно ли этот портрет отличался от тех, что…
– Ну как, Гриш?
Он сам удивился той лёгкости, с какой ответил:
– Очень красиво, спасибо.
И, почувствовав, что этого недостаточно, поспешил прибавить:
– Лучше всего глаза: очень живые!
Не поверит. Старик очень обрадовался:
– Я так счастлив, что вам понравилось! В рамочку только вставьте, и будет у вас портрет. Задержались немножко, зато и вы, и я довольны…
Демонстративно вынул телефон.
– Куда вам перевести?
Молчанье. Виноватый взгляд.
– Ох, Гриша, у меня ничего этого не подключено. А налички у вас нету с собой?
– Нет, я с собой не ношу, только телефон и карточку.
Старик выглядел так, словно никогда и не слыхал, чтобы кто-то обходился без налички. Тут же опомнился:
– Здесь рядом торговый центр, RIVER HOUSE, там наверняка есть банкомат. Пять минут где-то идти. А покуда идём, мы с вами ещё поболтаем…
По рыхлой розовой тропинке, осенённой сизыми тенями прибрежных ив, шли вместе к торговому центру RIVER HOUSE два знакомца: стройный юноша – лёгким порывистым шагом, и, еле за ним поспевая, тучный старик – неуклюжей, переваливающейся походкой.
– Ох, Гриша, я не могу так быстро.
Остановились.
– Давайте вы без меня сходите, а я вас тут на скамеечке подожду.
– Хорошо.
Понадеялся было, что оставит себе…
– А насчёт портрета не беспокойтесь, я сейчас же отдам…
Он достал чистый лист и приложил к портрету (чтобы линии не смазались). Свернул аккуратно в трубочку. Вручил, улыбаясь, Грише:
– Жду вас здесь.
И не смог удержаться, чтобы вновь не пожать Грише руку:
– Спасибо тебе, дорогой! Куплю себе красок…
На краях оплывших век дрожали мелкие слёзы. Промелькнув напоследок профилем, скрылся за углом. Его душила злоба: старик оказался самым обычным обманщиком! Понял ещё до, по первым взглядам – беглым, боязливым, будто случайно посланным. Да даже то, что сразу отдал, – не из доверия вовсе, но чтоб точно ему заплатил. Тысяча рублей!.. Стоит, однако, признать, что это была тщательно спланированная, блестяще исполненная комбинация, гениальная в своей мнимой простоте, рассчитанная именно на таких порядочных, честных людей, как он сам!
Видит Бог, он хотел помочь старику; но ведь деньги ещё больше развратили бы его! Свободный художник. Разве этот пошляк мог быть художником? Он шёл по Аптекарской набережной. Проще всего было бы заплатить. Правильнее же всего было бы вернуться к старику и возвратить портрет – с объяснением, что мне не понравилось и почему я не буду за это платить. В конце концов, если и вправду считает себя художником, то ему должно быть достаточно одного духовного наслаждения, которое получил от рисования меня; либо же, на худой конец, доработает и продаст кому-нибудь другому.
Итак, я вернусь... Ему во всех красках представилась сцена скандала. Надо же, чёрт возьми, уметь постоять за себя! И он решил подготовить речь, в которой – с высоты добродетели, ни в коем случае не оскорбляя его – разоблачит все манипуляции старика: то будет мой звёздный час, перелом в судьбе, акт обретения воли!.. Он проходил мимо урны. Выкинуть – и забыть. Так было бы даже деликатнее… Ужас перед этой мгновенной мыслью вдруг охватил его. Проще всего заплатить. Всего-то тысяча. Это послужит уроком. Целая тысяча! Нет, лучше пойду, поторгуюсь, скажу, что с деньгами туго, извинюсь перед ним…
Стоял в каком-то оцепенении. Частью своего существа он уже ощущал то унизительное, сладостное облегчение, какое наступит, когда заплатит старику. Так чего же он ждёт? Кстати, и в рассуждении временных затрат разумнее выкинуть портрет. Всё равно никто не узнает... Он знал, что если выкинет портрет, то совесть недолго будет преследовать его; и всё же что-то сдерживало его, и чем больше он рассуждал, тем сложнее ему было решиться на что-либо. Ему нужен был внешний импульс, сильное переживание…
Развернул. С каждой секундой портрет обнаруживал всё большее сходство со своим создателем! Он вызвал в памяти лицо старика: оно уже установилось в ней, обрело ту цельность, без которой не мог во всей полноте осознать его безобразия. Безобразна была пятнистая смуглая лысина, обрамленная остатками седых волос; безобразны были кустистые брови, мясистый с пунцовыми прожилками нос, толстые губы и грубый подбородок – все черты в их дисгармонии; безобразнее же всего были глазки: маленькие маслянисто-чёрные, они глядели с лукавым, алчным выражением. И одно выражение их выдавало всего старика – хитрого, наглого, лживого, сильного. Как раньше он не видел этого?..
Отвратительная старость проступила в чертах портрета. Старик нарисовал самого себя! Ему показалось даже, будто лицо смеётся над ним. Ненависть закипала в жилах, он сам старался усилить её; и, наконец, весь отдался ей, вошёл в зенит своей силы! Это было в точности то состояние, которого он ждал. В одно мгновение смял портрет и выкинул в урну. Домой.