Мысль мотылька

Сядьте ближе, не к ковру — к тишине. Я расскажу вам сказку, которая прячется в другой сказке, как зерно в гранате. Вы её, возможно, уже читали, только называлась она иначе и кончалась раньше.
Это не история про зверя, который съел весь обед, — он там по-прежнему занят своим вечным обедом на дне моря. Не про девятьсот девяносто девять султанш — их крик до сих пор звенит в ушах небесных флейт. И даже не про то, как мотылёк топнул и дворец подпрыгнул, как чайник на огне.
Нет. Я расскажу вам, что случилось вечером того дня, когда все решили, будто сказка уже кончилась.

Когда султан с Балкис вернулись во дворец и, по всем правилам приличной литературы, “жили долго и счастливо”, в саду под камфарным деревом осталось трое: смех Сулеймана, усталость бабочки и крошечная мысль мотылька.
Смех вернулся к своему хозяину; люди не любят, когда смех задерживается без надзора. Усталость бабочки унесли на крылышках духи пыльцы. А вот мысль мотылька… она никуда не ушла.
Это была очень маленькая мысль, но у каждой маленькой мысли есть большое упрямство. Звучала она так:
«А что, если я действительно могу?»
Не «пошутил», не «сотворил видимость», а по-настоящему: топнуть — и чтобы всё, разом, без договорённостей с волшебными кольцами и подземными подрядчиками.
Эта мысль искала себе место. В голову мотылька она не помещалась — там уже жили важность, страх жены и память о громовом тумане. В сердце бабочки ей было слишком светло — сердце бабочки после таких уроков становится осторожным, как кошка возле горячего самовара. Даже в кольцо Сулеймана эта мысль не пролезла — у кольца были свои, древние, загруженные до отказа архивы.
Тогда мысль сделала то, чего обычно не делают мысли из сказок: она выпрыгнула за край страницы.
Да-да, за самый край, где заканчивается текст и начинается белое поле, которым переписчики вытирают перо. Пергамент чуть-чуть вздохнул, как человек, разжавший зубы после длинного разговора. И мысль мотылька, этот невесомый “а что, если…”, скатилась по полю вниз и упала туда, где обитают забытые строки и нерассказанные продолжения.
И вот там-то с ней и встретился один человек.

Он не был ни султаном, ни мотыльком. Он был тем, кого вы редко замечаете в книгах, хотя без него книг не бывает вообще. Его звали — допустим — Джамиль. Он сидел в скриптории и переписывал всё ту же сказку про мудрого царя, Балкис и наглого мотылька.
К полудню Джамиль устал. Глаза путали “о” и “а”, перо царапало бумагу, жена мерещилась в каждой придирчивой султанше. Он вздохнул:
— Да что вы все за люди такие… Один царь, девятьсот девяносто девять жалобных голосов, один мотылёк с манией величия. А мне потом это по сто раз выводить. Хоть бы кто подумал обо мне.
В этот миг мысль мотылька тихонько лёгким щелчком стукнулась ему в висок.
— А что, если… — прошептала она. — А что, если ты тоже можешь топнуть?
Джамиль усмехнулся. У него были натруженные ступни и совершенно не сказочные ноги.
— Куда уж мне до султана, — пробормотал он. — Я здесь только буквы считаю.
Но мысль уже вцепилась в его нейроны, как репей. И рука Джамиля, вместо того чтобы покорно вывести очередное “О мой повелитель, сокровище души моей…”, вдруг написала:
«Но это была ещё не вся история».
Пергамент вздрогнул вторично.
— Постой, — шепнул белый край страницы. — Так не положено. Сюда больше ничего не дописано вот уже сто лет.
— Сегодня положено, — ответил Джамиль, сам не зная, с кем говорит.
И стал писать.

Он написал, что вечером того самого дня Сулейман вышел в сад один. Балкис притихла в своих покоях, султанши затаились, как кошки после грозы, духи разошлись по сменам, кольцо отдыхало на тёплом пальце.
Сулейман сел под камфарным деревом и вдруг почувствовал: в саду кто-то уже сидит.
— Я знаю тебя, — сказал он, — ты из тех гостей, которые приходят без приглашения и никогда не уходят.
Перед ним, на травинке, сидел крошечный мотылёк. Не тот самый, воздушный болтун. Другой. Серый, с обгоревшим крылом, как будто уже раз десять подлетал к чужой истине слишком близко.
— Я — мысль, — сказал мотылёк. — Осколок фразы «а что, если…».
— Опасный ты тип, — вздохнул царь. — Из-за таких мыслей рушатся царства, браки и распорядки дня. Чего ты хочешь?
— Я хочу честно, без колец и уловок. Ты раз — и дворец исчез. Или не исчез. Но без этих хитрых соглашений, где всё заранее решено.
Сулейман посмотрел на него, как смотрят на ребёнка, который просит показать, куда девается солнце ночью.
— Ты хочешь свободы, маленький?
— Я хочу проверить, существует ли она, — поправил его мотылёк.
Царь усмехнулся, снял кольцо и положил рядом на землю.
— Вот оно, — сказал он. — Власть, которой ты восхищаешься и от которой я устаю. Кольцо знает законы трёх миров. Но есть четвёртый мир, о котором оно не имеет понятия.
— Какой ещё четвёртый? — насторожился мотылёк.
— Мир, где никто не обязан ходить по кругу сюжета. Где я не обязан быть мудрым, Балкис — мудрее всех женщин, а ты — смешным. Мир, в котором сказка может сама решить, чем она закончится.
Мотылёк пискнул:
— Такого мира не бывает. Ты сам только что перечислил все главы книги. Где тут дыра для свободы?
Сулейман наклонился ближе. В его глазах отражалась не только трава и кольцо, но и что-то ещё — будто над садом висело огромное чистое зеркало.
— А если свобода — не снаружи сюжета, а в том, кто его читает? — прошептал он. — Видишь ли, маленький брат, ни я, ни ты не топаем. Топает тот, кто держит книгу. Мы — только движение его сердца.
Мотылёк заморгал. Ему стало не по себе. Гораздо страшнее, чем поднимать дворец на тысячу миль.
— То есть… я никогда не решал сам?
— Решал, — мягко ответил царь. — Но на своём уровне. Как буква решает, будет ли она чуть наклонена вправо или влево, хотя слово уже задумано целиком. Это и есть твоя доля: наклонить себя.
Мотылёк задумался. Для мысли это редкое состояние.
— А что будет, если всё равно топнуть? Не чтоб дворец исчез, а… ну, просто.
— Попробуй, — сказал Сулейман. — Только учти: ты сейчас не в сказке. Ты в тишине между буквами. Здесь любое движение станет законом.
Мотылёк поднял свою тонкую лапку и очень осторожно, почти неслышно, коснулся земли.
Ничего не произошло.
Дворец остался на месте. Камфарное дерево не взлетело. Жёны не завизжали. Духи не выскочили из трещин, вынув из ушей вату.
Зато Самое Главное чуть-чуть посмеялось.
Его смех был как лёгкая дрожь в воздухе. От этой дрожи одна штукатурка мысли в голове какого-то человека в далёком будущем отвалится, и он вдруг поймёт, что может не кричать на ребёнка. Где-то в другой стране женщина, собиравшаяся повторить чьи-то слова о собственной никчёмности, запнётся и промолчит. В третьем мире учёный, глядя на формулу, неожиданно спросит себя: «А если предположить иначе?»
Учёные того времени ещё не придумали слов, а учёные будущего назовут это «эффектом бабочки». Но Сулейман только улыбнулся:
— Видишь? Ты топнул там, где нет зрителей. И именно поэтому мир слегка изменился.
Мотылёк вздохнул:
— А почему я этого не вижу?
— Потому что ты привык ждать фейерверка, — ответил царь. — Вас, мотыльков, с детства портят свечи. Вы думаете, что любое действие достойно уважения только тогда, когда вокруг грохот и тьма.
Он помолчал и добавил:
— Я сам долго так думал. Пока зверь из моря не съел мой обед и не показал, насколько смешны мои масштабы. В тот день мой дворец впервые исчез по-настоящему — не в воздухе, а в моей голове. С тех пор я берегусь хвастать.
Мотылёк сел рядом с кольцом. Оно молчало; у правильных кругов нет ни начала, ни конца, ни языка.
— Значит, ты больше никогда не будешь показывать чудеса? — осторожно спросил он. — Даже такие забавные, как сегодня?
— Почему же, — усмехнулся царь. — Иногда я буду. Но теперь я знаю: настоящее колдовство не в том, чтобы поднимать дворцы, а в том, чтобы снижать голоса. Ты видел, как замолчали девятьсот девяносто девять ртов? Это было сильнее любой грозы.
— Это Балкис придумала, — не удержался мотылёк.
— Да, — кивнул Сулейман. — Потому что она знает женский характер. А я, благодаря ей, учусь узнавать человеческий.
Он поднялся, взял кольцо, задержав на миг над ладонью.
— Возьми, — неожиданно сказал он.
— К-к-как это — возьми? — мотылёк чуть не свалился.
— Не пугайся. Я не прошу тебя управлять мирами. Просто подержи. Пусть через тебя на мгновение пройдёт тяжесть того, чем ты восхищаешься.
Кольцо оказалось тяжелее, чем выглядело. На лапке мотылька оно стало целой золотой планетой. Ему показалось, что он вот-вот провалится в землю.
— Ух… — выдохнул он. — Вот оно какое, твоё “могущество”…
— Угу, — сказал царь. — Представь теперь, каково носить это не на одной лапке, а на всём сознании. Всё время. И при этом ещё не сходить с ума.
Мотылёк тихонько подтолкнул кольцо обратно.
— Забери, пожалуйста, — прошептал он. — Мне ближе моё маленькое “а что, если…”. Я, пожалуй, останусь просто мыслью.
— Просто мысль, — улыбнулся Сулейман. — Не самая плохая должность во вселенной.

На этом месте Джамиль положил перо.
На полях, рядом с аккуратно выведенной официальной моралью про хвастовство и урок смирения, у него получилась другая, крошечная приписка:
«Иногда самое большое чудо — когда ничто не исчезает и никуда не взлетает, а всё остаётся на месте, но ты смотришь на это иначе».
Скрипторий над ним вздохнул. Полки книг зашуршали. Одна старинная рукопись на верхней полке ревниво покосилась: “Кто это тут самовольно продолжения пишет?”
А в саду, за стеной, реальный мотылёк сел на реальный лист инжира и, ни о каких дворцах не думая, просто сложил и разложил крылья. Воздух дрогнул — едва-едва. Этого было достаточно, чтобы где-то далеко-далеко ребёнок, читающий старую киплинговскую сказку, вдруг захотел спросить:
— А что было потом?
И вы теперь знаете один из возможных ответов.

Ну а вы, сидящие тут, у этого огня, у этого экрана — кто вам ближе? Сулейман с его тяжёлым кольцом ответственности? Балкис, у которой любовь и хитрость живут в одном сердце? Или тот мотылёк, который кричит о своём могуществе, а на самом деле всего лишь боится, что жена будет над ним смеяться?
Запомните: мир редко подпрыгивает от нашего топота. Но каждый раз, когда вы вместо громкого жеста позволяете себе маленькую честную мысль “а что, если…”, где-то незримо дрожит воздух. И, быть может, какой-то древний царь, которому давно не до обедов на весь мир, снова смеётся до слёз — не над вами, а от радости, что сказка продолжает сама себя дописывать.
И уж, согласитесь, ловко придумано: один мотылёк, одна мысль — и вдруг у истории появляется ещё одна дверь. Кто войдёт в неё — решаете не вы и не я. Решает тот, кто сейчас читает.