Корзина со снегом

«Что ещё?»

Он оглядел полки. За пачками с гречкой и макаронами начинался собачий корм. За кормом рябил овощной отдел. Надо бы и для салата огурцов взять. Неожиданно позвонила Ира, чему Глеб несказанно обрадовался. В последнее время между ними словно кошка пробежала.

— Глеб, мне надо тебе сказать…

— Ирочка, я в магазине.

Она замолчала.

— Но ты всё равно говори.

Глеба толкнули в ягодицу металлическим углом продуктовой корзины. До чего же узкие проходы в этих мини-маркетах.

— Я к тебе больше не приду... Я остаюсь с Платоновым.

Глеб сделал стремительный шаг вперёд, вспомнив, что шёл за огурцами, но от резкого движения телефон выскользнул из руки, словно его облили оливковым маслом, и от удара о керамическую плитку стекло на экране вмиг покрылось тонкими лохматыми линиями. Удручённый неприятной новостью и раздосадованный оттого, что только что разбил телефон, Глеб встал в очередь к кассе. Рядом шевелилось плечо с волосатым ухом, болтались вниз головой зубные щётки и алели тугие параллелограммы арбузных «орбитов». Он ткнулся носом в это маленькое пространство.

— Мужчина, двигайтесь!

Он послушно шагнул и встретился с круглыми глазами, точно у совы, сверкавшими за стёклами очков над плотно сомкнутыми вишнёвыми губами.

— Пакет нужен? — вопрошали совы.

Глеб грустно покачал головой.

— С вас четыреста сорок семь...

Он достал деньги. За спиной шуршало и чмокало:

— Ну как же медленно!


Наконец Глеб вышел из магазина, освободившись от всего и всех. Он прошёл два дома вдоль Кирочной и свернул в переулок. Здесь, на кирпичной ограде бывших казарм жандармского дивизиона*, коммунальщики закрашивали уличные граффити. Глеб в изумлении остановился: перед ним под накатным валиком медленно исчезал портрет Симонетты Веспуччи** в профиль. Тонкие нежные губы и ярко-красные ленты в рыжих косах заложницы петербургской урбанфрески бесславно растворялись под грубой малярной кистью, хотя выдержали бы любую погоду, прикрытые жестяным карнизом. Глеб тяжело вздохнул и побрёл дальше. Полузамазанная Симонетта, погружаясь в жёлтую краску, точила его спину взглядом, полным трепетной укоризны.

*Кирпичная ограда бывшего Офицерского корпуса казарм Санкт-Петербургского жандармского дивизиона, как и здание самих казарм, возведена в 1857–1860 годах по проекту архитектора Р. Б. Бернгарда. Стена ограды выходит непосредственно на Кирочную улицу, переулок Радищева и Преображенскую площадь.

**Симонетта Веспуччи (1453–1476) — флорентийская красавица, модель картины Боттичелли «Рождение Венеры» и других картин художника.

«Остаётся с Платоновым, — мысль в голове Глеба оживилась, заскрипела, будто несмазанная деревенская телега, которая везёт бидоны с молоком по дороге, размытой дождями и вспаханной коровьими копытами. — Хм… Он моложе меня лет на тридцать. Худой. Снимает комнату. Амбиций много. Приходил как-то в гости. Пил чай. Ира испекла пирог. Кажется, с вишней. Но разве ж он пишет? Что он пишет? Мазня! Никакого внутреннего звука! Больше краски переводит и много говорит. Хотел брать у меня частные уроки. Смешно.

Ира — красавица, жрица. Я тебя придумал, я тебя возвысил, а ты предала меня. Ты — ведьма! Рыжая бестия! Кабачная официантка! Бесов на иконах изображают в профиль, чтобы не встретиться с искушением, вот и ты всегда любила меня так же, наполовину. Он молодой, конечно, в нём силы больше, а я, дурак, всё рисовал твои груди, когда тот их мял по ночам, когда ты к нему бегала. У него даже мастерской своей нет. Должно быть, спаривались на съёмной квартире».

Глеб так яростно желал унизить образ любимой женщины, сделать из него что-то низменное, недостойное, пресмыкающееся. Он шёл вдоль ограды, размазывая встревоженный взгляд по тротуару и пиная в стороны какие-то тёмные точки, похожие на клопов или мух. В конце ограды, на присыпанной снежком четырёхрядной каменной брусчатке, сиротливо стояла початая чекушка с нежным названием «Ивушка».

«Ивушка, Ирушка», — с горькой иронией подумал Глеб, остро ощутив свою незащищённость. То ли от Ириных слов, то ли оттого, что он разнервничался, обострился гастрит, к горлу подступила едкая волна и обожгла края языка.

Дойдя до конца, казалось, бесконечного забора, он вышел к Преображенской площади и собору. На колокольне собора сквозь высокие голые деревья сквера отчётливо и густо в свете зимнего дня белел циферблат курантов. Светло-жёлтые стены и белые рулоны колонн у западного фасада искрили нежным благолепием, но позолота двуглавых орлов, гордо восседающих на орудийных винградах*** трофейных стволов, охваченных цепями по всему периметру ограды, в разливе сверкающего солнечного снега жёстко хлестала по глазам. Глеб на минуту зажмурил глаза и продолжил путь.
Когда он достиг улицы Пестеля, жёлтый казённый цвет домов стал преследовать его. Казалось, в каждом доме кто-то кого-то когда-то предавал, сводил или сходил с ума: от неразделённой любви, от проигрыша в карты, от растерянности в лабиринте бюрократических лестниц, от предчувствия скорых пыток под сводчатыми потолками тайной канцелярии. Окна, наполовину выходящие на тротуар, наполовину увязнувшие в асфальте, глазели из-под каменных ресниц, как картины позднего Тициана****, в которые хлынул бурный реализм стихии.

***Винград — выступающая часть на казне гладкоствольных и нарезных артиллерийских орудий, заряжавшихся с дула.

****В картинах «позднего периода» итальянского живописца эпохи Возрождения Вечеллио Тициана лёгкость и яркость красок сменяется монохромом, динамичностью и глубиной тёмного фона, пронизанного разными тонами.

Наконец он подошёл к своему дому, но и он оказался бледно-жёлтым, точнее, серо-песочным. Выходившая когда-то давно из берегов во время наводнения Фонтанка, сдвигая мосты и круша набережные, окатила и этот старый дом со всеми его мрачными тайнами с оттенком сумасшествия.

К сердцу подкатила удушливая волна, и на лбу выступила испарина.
Он ведь сам отдал её. Он предложил начинающему художнику Платонову, который только в прошлом году выпустился из Штиглица, нарисовать Ирочку. Такие девушки, как она, не позируют классу, такие, как она, становятся музой одного мастера. Зачем же он это сделал? От щедрости или от глупости? Отчего-то он решил унизить этого юнца, показать, что ему не удастся нарисовать её так, как это делает он, маститый и признанный. И что теперь?

Глеб поднял глаза к небу, но после нездоровой желтизны городских стен оно ему показалось зелёным и мутным, болотным, а тонкую мембрану ушей настойчиво терзал звук расстроенного контрабаса. Внезапно на зрачок, расплющивая его до дна, наехало толстое лицо с двумя подбородками, двумя носами и одним глазом посередине нагримированного лба. Странное лицо ехидно улыбалось, как будто Глеб сделал что-то предосудительное, а потом, утончившись в тугую линию, по капле стекло вниз, тюкнув сверху по пыльно-графитовой шляпке колесоотбойной тумбы, возле которой, сузив от солнечных морозных лучей глаза, лизала лапу старая кошка.

Нет, это была не любовь. Это был магический соблазн. Быть уже далеко не молодым, пить таблетки от подагры, при этом рисовать красивую обнажённую женщину и не пожелать хотя бы даже в мечтах стать её пылким любовником?! Но он увлёкся. Маленькое золотистое руно внизу её живота, каждый тонкий завиток он рисовал бы всю ночь; но ей стало скучно, а от скуки она стала злой и недовольной. А тот, наверно, рисовал её не так долго и тщательно. Да как рисовал? Все его картинки — корявенький наив.

Глеб вошёл в арку дома с инициалами на фасаде***** и, миновав тусклый арочный тоннель, свернул направо. Мельком взглянул на прилепленный к двери парадной листок с объявлением об услугах по уничтожению тараканов, клопов и мышей, открыл дверь и провалился в сводчатое душное пространство, в котором друг на друге громоздились плоские стёртые ступени, такие шаткие и эфемерные, что казалось, будто ступни утопают в каменном пластилине. Каждый шаг наверх глухо отпечатывался вдоль стены, по краю которой вилась коричневая вафельная линия с облупившейся краской. Измождённый, шумно дыша и облизывая пересохшие губы, Глеб встал перед дверью и достал ключ. Но, приложив ключ к замку, испуганно отдёрнул руку.

*****В левой части фасада дома 23 по улице Пестеля, в картуше на лепной фризе, расположены инициалы владельца «ПКА» — Петра Андреевича Комова.

Это была не его квартира. Он ошибся этажом.

К своей двери Глеб бежал с колотящимся сердцем. Наконец, уставший и истерзанный, он поставил продукты на кухонный стол. В покупательской корзинке с чёрными пластиковыми уголками на железных рёбрах лежали в прозрачных пакетах, припорошенные снегом, словно мукой, филе индейки и виноград. Глеба внезапно озарило: вот почему люди смеялись ему навстречу! Он стащил корзину из магазина и шёл с ней по улице. Он и сам готов был сейчас рассмеяться и уже занёс левую руку над столом, чтобы выпустить боль и страх, всю дорогу сопровождавшие его, как вакханки несчастного Орфея******, но в памяти неожиданно возник портрет Симонетты Веспуччи, и рука медленно, с тихим сопротивлением опустилась на стол, ладонью прикрыв тёмный квадрат на белой клеёнке.

******В древнегреческой мифологии вакханки (менады) — безумные спутницы бога Диониса (Вакха), согласно Овидию, растерзали легендарного певца, музыканта и поэта Орфея за то, что презрел их любовные притязания.

— Огурцы забыл! — вслух произнёс Глеб, но ничего, кроме досады и лёгкого жжения в груди, не почувствовал.