Мертвец

1 часть

В дверь купца Сороса постучали. Одна из занавесок на окне первого этажа отодвинулась, но троица стоявших на пороге не смогла из-за бликов фонарей разглядеть лица наблюдателя. Затем дверь отворил высокий мужчина с коротко стриженными седыми волосами и гладко выбритым лицом, отличавшимся типичными для жителей этой части Державы угловатыми чертами и мощным скулами. Из стоявших перед дверью двое были городской стражей - один в чине лейтенанта - а третий выглядел как наёмник: чешуйчатый нагрудник, рюкзак за спиной, заляпанные дорожной грязью ботинки. Он был молод, черноволос, загорел от долгого пребывания на солнце и имел серые глаза жителя восточных рубежей страны.
- Господин, - тихо сказал лейтенант, - этот человек может вам помочь. Он из палачей.
- Ты жрец? - Спросил открывший, вид у старика был измученный бессонницей.
- Да. Зовут Харуст.
- Ты выглядишь слишком молодо для провожатого. Ты был на Пороге Смерти?
- Я совершал паломничество.
- И бог откликается на твои молитвы?
- Когда считает необходимым.
- Зайди. Не пачкай ковры. - Пропустив гостя в дом, хозяин вложил лейтенанту в руку мешочек с заранее приготовленными монетами. - Следите за обстановкой и помалкивайте. Если этот окажется бесполезен, держите меня в курсе о новых гостях города.
- Конечно, господин. Вы очень щедры.
- Я очень щедр. - Мрачно передразнил лесть подкормленного со своей руки стражника старик и закрыл дверь.
Внутри было душно и напряженно. Где-то в глубине дома плакала женщина. Слуг не было видно, хотя такой особняк явно нуждался по крайней мере в двух, чтобы содержать его в чистоте. Харусту здесь не нравилось, место было новым, выстроенным, как он узнал, на деньги самого Сороса, невероятно разбогатевшего за счёт торговли и сейчас пожинающего плоды трудов своей молодости, пока многочисленные сыновья, приняв дела, обеспечивали процветание сети, созданной их отцом. По слухам, это был властный и жесткий человек. И сейчас он стоял перед ним.
- Тебя ввели в курс дела?
- Да. Рассказывайте с самого начала.
- В гостиной.
Оказавшись в кресле, купец угрюмо наблюдал за тем, как в соседнее садится его гость. Харуст удосужился снять сапоги в прихожей, однако его наряд, покрытый разводами от пота и следами грязи, не сочетался с чистой и дорогой обивкой. Это место может быть и было лишено фамильных портретов, но тем более дорожил его богатым убранством хозяин. Наконец, жрец кивнул, сверля купца взглядом.
- Две недели назад мой сын упал с лошади и сломал себе шею. - Сорос начал бесстрастно, однако остановился внезапно, и продолжил только после долгой паузы. – Его звали Ораро. Тебе ведь нужна информа… подробная информация, я имею ввиду?
- Да. – Молодой жрец подметил и паузу, и сбивчивость собеседника после.
- Ораро было шестнадцать лет. Это мой третий сын. Был. Есть… Был. В общем, он тесно сотрудничал с купцом Селесом, моим давним партнером. Они как раз отправлялись в Тола-Алот по делам, когда… камень упал с городской стены. – Купец глядел в пол. – Прямо на голову лошади. Тупая тварь понесла, и мой сын не удержался в седле, упал и сломал шею. Мы похоронили его в семейном склепе. Я построил его в надежде, что буду первым, кому он станет последним приютом. Но боги рассудили иначе. Твой брат по вере провел надлежащие обряды над телом…
Очередная пауза. Сорос держался, насколько это было в его силах, но Харусту уже приходилось видеть похожих на него людей. Может быть, он был безжалостным по отношению ко всему миру, и ходили слухи, что своё богатство этот человек заработал отнюдь не простой торговлей. Однако эта сцена, когда железный человек тратит последние силы, чтобы не сломаться на виду у незнакомца, лучше любого словесного признания. Он был обычным человеком. Не хуже и не лучше других, и любил своих детей и свою семью, даже если бил свою жену и устраивал жизнь потомков согласно своим вкусам. По опыту Харуста, почти вся любовь была такой – однобокой и извращенной, немой, когда нужно, чтобы она говорила, и подавляемой, когда уже поздно что-либо сказать. Может быть, упокойся дух Ораро раз и навсегда, драмы было бы куда меньше.
- Я только прибыл в город, как зовут моего брата?
- Гренерг. Он на втором этаже. Я позаботился, чтобы жрец Провожатого всегда был рядом на случай, если Ораро выберется из склепа. – Старик сглотнул. – Как я говорил, все обряды были проведены. Я навещал сына иногда. Но три дня назад, когда зашел в склеп, то обнаружил гроб поваленным на пол и пустым. А Ораро вышел на меня из темноты. Его тело было уже… несвежим. Прежде, чем он смог ко мне подобраться, я выбежал и закрыл дверь на засов. Он ломился изнутри, но дверь очень крепкая, усиленная железом, так что выдержала. Я поставил сторожей возле двери. С оружием и приказом убить его, если он выберется. Прислугу прогнал прочь, жену сына отослал к родителям. Вот только свою не сумел. В особняке сейчас только она, я, двое сторожей у склепа, да Гренерг неустанно молится, хотя толку от его завываний не больше, чем от матери Ораро. Это всё.
- Ясно. – Харуст задумался, глядя себе под ноги.
- Что тебе ясно?
- У вашего сына или у вас есть враги?
- Множество. Врагов больше, чем друзей.
- Мне важно знать, есть ли среди них кто-либо достаточно отчаянный, чтобы обратиться к темному магу ради осквернения покоя вашего сына.
- Не знаю. Я думал об этом, и не вижу смысла. – Поразмыслив, сказал Сорос. – Есть множество куда более выгодных способов отравить жизнь моей семье. А это… я уверен, что никому не сделал столько зла – и мой сын тоже – чтобы платить за него такой монетой.
- Хорошо, если так. Ибо с могущественной магией я могу не справиться.
Купцу не понравилось то, что он услышал, однако Харуст не дал возможности отпустить по этому поводу какой-либо комментарий, заговорив вновь:
- Мертвец не может упокоиться, когда его что-то держит на этом свете. Душа не в силах перейти Порог Смерти. Она боится или не хочет, или даже не понимает, что мертва. Может быть, её держит неоконченное дело. Иногда такие души обитают в местах своей смерти в виде привидений, но также часто они пытаются вернуться в тело, принадлежавшее им при жизни. – Уловив угрюмый взгляд собеседника, жрец кивнул. – Простите, но я должен это рассказать, чтобы вам был ясен мой план действий.
Он не был уверен в том, что хочет научить купца и той толике знаний, которую мог бы преподнести. Далеко на востоке, в священном безжизненном крае, где растёт только колючая жесткая трава, а безжалостное солнце коптит вековые кости, устилающие целые поля, служители Провожатого постигают таинства Смерти. Среди руин цивилизации людей, почти преуспевших в том, чтобы обмануть её – заблуждавшихся, что такая возможность вообще есть. Это был страшный и жестокий народ, свой страх перед гибелью возведший в абсолют и от того рискнувший обрести бессмертие. Всё кончилось плохо, и теперь, согласно вселенской иронии, на останках древней империи копошатся, как жуки в тени обглоданного скелета, те, кто присягнул Смерти на верность. Они были провожатыми, теми, кто со времен падения райской земли, ныне зовущейся Порогом Смерти, принял один простой принцип – у всего должен быть конец, право на смерть. Их богом был тот, кто провожает души за порог и принимает их там в новом, неведомом мире. Об этом новом бытии никто не знал, даже сами провожатые, пусть они и верили если не в него, то в саму необходимость конца и начала всего сущего. А там, где есть неизвестность, есть страх и желание отсрочить её, если не ликвидировать полностью. Часто, за счёт приближения или мучительного лишения права смерти ближних своих. Столкновения жрецов Смерти с такими людьми породили для них ещё одно название – палачи. И что провожатые, что палачи призваны были осторожничать в вопросах просвещения простых людей, ибо они не могли открыть тайну Порога полностью, так как не знали, что находится за ним, а крупицы знания пугают подчас больше, чем самое страшное откровение или самая мрачная тайна.
- Его что-то держит. – Вновь произнес Харуст. – Черная магия или его собственная воля. Это не значит, что он сам решил стать чудовищем. Просто его душа заблудилась, не смогла или не захотела найти дорогу. Я повторяюсь… Простите. Я могу предложить два решения, и при этом сперва опробую первое, а затем второе. Вариант один – я узнаю о вашем сыне как можно больше и попробую поговорить с ним. Возможно, мне понадобится ваша помощь. Или помощь иных близких… матери или жены…
- Нет, это исключено. – Как ни странно, Сорос был спокоен. Даже больше, чем за всё то время, что они беседовали.
Харусту подумалось, что так подействовала фраза о необходимости помощи со стороны патриарха. Старику было явно комфортно думать, что его собственные силы и слова имеют вес в ситуации и приведут к благоприятному исходу.
- Вы можете рассчитывать на мою помощь, но кроме меня и Ораро в этом склепе не будет ни одного человека нашей крови, покуда мой сын не будет спасён. Я так же запрещаю задавать вопросы его матери или жене. Первая достаточно настрадалась, а вторая к тому же ждёт ребенка. Мои рассуждения ясны?
- Да.
- Тогда я назову твой второй вариант, жрец. Если ты не сумеешь разрешить проблему, которая держит его в мире живых, тебе придётся его убить. Так или нет? – Сорос явно вновь обретал почву под ногами.
- Да.
- И это самая крайняя мера?
- Разве что вы хотите послать к Порогу Смерти за кем-то из самых опытных моих братьев. Я могу осуществить лишь эти два варианта. Второй лучше не использовать, так как это травмирующий опыт для души. Вероятнее всего, ваш сын и так переживает шок. Он может не понимать, почему его заперли в семейном склепе. Или понимать и сходить с ума от безысходности и страха. Так или иначе, искалечить его тело настолько, чтобы я мог провести ритуал и насильно подвести его душу к Порогу, это как ворваться к человеку в дом ночью, избить его, связать, завязать глаза и сбросить в пропасть.
- Тогда сделай свою работу качественно и как можно скорее. Тебе нужна мотивация в виде вознаграждения?
- По факту выполнения работы. – Харуст глянул на часы. – Мне может понадобиться отдых.
- Я полагал, что дорога каждая минута. – Нахмурился в недовольстве купец. Он, похоже, уже настроился на то, что кошмар вот-вот закончится.
- Мне может понадобиться время для медитации. Провожатый не наделяет властью своих служителей только потому, что мы щелкаем пальцами и говорим: «Эй, мне нужно упокоить вот это кладбище». – Как можно спокойнее постарался сказать молодой человек, однако усталость и ощущение дежавю от общения всё же вылились в иронию.
- Гренерг медитирует уже четвертый день на втором этаже и всё, что я слышу, это его молитвенные завывания. Потом он выходит, идёт к склепу, читает какие-то бесполезные псалмы и идёт молиться дальше. – Сжатый кулак сдержанно, предостерегающе постучал по подлокотнику кресла. – И ты считаешь, он не рассказывал мне того же, что и ты? Довольно с меня одного дармоеда. Задавай свои вопросы и решай проблему.
Ему показалось, что старик хочет добавить ещё что-то, но тот замолк.
- Разумеется, господин. Прошу прощения. – Едва ли стоило пререкаться с таким влиятельным человеком. Интересно было, всё же, посмотреть на этого Гренерга. Хотя жрец подозревал, что это был за тип. – Расскажите мне про Ораро, пожалуйста. Каким он был, чем дорожил в жизни. Кого любил и ненавидел. Понимаю, информация очень личная, но мне бы это очень помогло.
- Он мой третий сын. – Сорос снова задумался, а потом добавил с видом принятого решения. – Самый младший. Как я говорил, ему было шестнадцать. Он был женат на дочери Селеса, она ждёт ребёнка. Милая девочка, она была бы моему сыну хорошей женой. Дела у него шли как нельзя лучше, мы с Селесом теперь считай родственники, два богатейших человека в Рар-Гелег. Ораро торговал в Тола-Алот в основном. Да и не только торговал. Вместе с Селесом они приобрели там виноградники и посевы пряностей. Очень прибыльное дело. Весь торговый путь оттуда до Рар-Гелег изобилует потенциальными партнерами, покупателями. А там на юге рабочая сила дешевая. Сам знаешь, беглецы из разоренного пограничья Иоэ. На Запад не подашься, там эти дрянные болота. Либо к морю, либо к нам, либо в степи. А адалы постоянно воюют друг с другом, от чего к нам бежит ещё больше всяких бесклановых, беспризорных дикарей, которые быстро привыкают вкусно кушать и жить с крышей над головой. И готовы работать за это. Хорошее место.
- У него были какие-нибудь увлечения?
- Он любил кататься на лошадях, путешествовать. – Сорос сардонически ухмыльнулся. – Кто бы мог подумать, да?
- А в детстве?
- Очень хорошо учился. Я потрудился дать ему лучшее образование, какое могли позволить мои средства. Как и всем моим сыновьям. Я... - купец тяжко вздохнул, - гордился им. И горжусь всеми моими детьми. Они образец того, как дети должны оправдывать ожидания своих отцов.
- Расскажите ещё о его жене. Она ждёт ребенка, как к этому относился сам Ораро?
- Как мог он относиться? Это его ребёнок. Сын, надеюсь. Продолжатель рода, мой внук. Наследник всего того, над чем без устали трудился Ораро. Теперь мне предстоит завершить начатое. Уж будь уверен, когда парень подрастёт, он сможет вступить во владение богатыми плантациями юга, приносящими урожаи три раза в год. Это меньшее, что я могу сделать для ребёнка, растущего без отца.
- А если будет девочка?
От этого вопроса старика передернуло, однако он снизошел до ответа:
- Что же, значит, на то воля богов. Ты узнал всё, что хотел?
- Да. Дозвольте мне теперь поговорить наедине со своим братом по вере.
- Что ещё за секреты от меня в моём доме?
- Я должен узнать, к каким средствам он прибегал. Едва ли это разговор для ушей мирян, все знают, что провожатые обязаны оберегать секреты Смерти. Кроме того, подозреваю, если он за три дня не смог ничем вам помочь, то справедливо опасается вашего гнева.
- Ему стоит.
- Вот. И он будет куда более открыт для разговора со мной лично, чем если вы будете рядом. Господин Сорос, я прошу вас использовать это время, чтобы подготовиться морально к тому, что мы увидим в склепе. Это ваш сын, вы видели его в младенчестве и в зрелости, но поверьте моему скромному опыту, вы вероятно никогда не видели его таким, каким вам предстоит. Это всегда мучительный опыт. Без исключений.
- Он на втором этаже. У тебя двадцать минут, затем я хочу покончить с этим.
Разговор прошел не так, как желал Харуст. Сорос говорил об Ораро, как о самом себе. Это было ясно. Вопрос теперь в том, был ли сын такой копией отца, как воображал себе глава семьи. Если бы жрецу дали волю, он бы выпытал из старика все нюансы жизни погибшего – особенно важным ему казалось расспросить про жену. Однако не похоже было, чтобы его собеседник вообще воспринимал женщин как равных себе и достойных упоминания. Уже в коридоре молодой человек понял, что забыл спросить имена жены и матери умершего, однако решил оставить этот вопрос на потом, в слабой надежде, что после разговора с Гренергом ситуация немного прояснится.
Он прошел к лестнице, бросив мимоходом взгляд туда, откуда при его прибытии доносился женский плач. У задней двери дома сидела мать Ораро, если Сорос не солгал о том, что выгнал из особняка всех, кроме неё. Трудно было разобрать её внешность за те несколько мгновений, пока жрец имел обзор, тем паче голова была направлена в сторону приоткрытой двери, однако по худобе и согбенности осанки, морщинистым рукам заключил, что она сохранилась куда хуже своего мужа. Было ли причиной перенесенное горе, болезнь или просто безрадостная жизнь, Харуст не мог сказать, но ставил на первое и третье после общения с купцом.
Вверх по лестнице, мимо картин, призванных придать дому атмосферу знатности. Молодой человек не разбирался в произведениях искусства и как правило ограничивался двумя градациями – нравится и не нравится. Здесь дело было даже не в этом. В доме всё твердило о богатстве владельца. Не кричало, именно твердило. Строгость и роскошь, призванные уменьшать любого находящегося здесь в сравнении с хозяином. Харуст поймал себя на мысли, что, если бы Сорос умер, это место могло бы стать куда более терпимым. Уютным даже. Огромная доля его ауры исходила от того значения, которое ему придавал сам владелец – своим поведением, силой своей воли.
Жрец забыл спросить, в какой из множества комнат находился Гренерг, но по световому пятну под дверью рассудил, куда стоит идти. Прислушался, прежде чем постучать, но безрезультатно.
- Открыто… - Вымученно донеслось с той стороны
Харуст толкнул дверь и вошел, глядя на полного пожилого мужчину, сидевшего на кровати. Комната, судя по всему, была гостевой.
- Брат Гренерг?
- Д-да… это я.
Как и все в этом месте, он носил печать истощения от бессонницы. Круги под глазами, осунувшееся лицо, бесцветный взгляд. Жрец был коротко стрижен по моде времени, гладко выбрит, и, судя по одежде, не нуждался в милости богов, чтобы выжить. На пухлых пальцах красовались перстни – едва ли очень дорогие, однако они хорошо показывали зажиточность их владельца. Между двух выпуклостей груди, проступавших тем сильнее от того, что их владелец горбился, покоился на цепочке миниатюрный меч. Харусту оставалось только подавить разочарование – это был символ Палача, только у ордена не было символа. Меч придумали жители Державы, чтобы был идол, пригодный для коленопреклонения и отпущения благословений. Ношение настоящим жрецом такой вещи говорило или о великом милосердии к человеческой глупости, или о куда менее похвальных качествах. Например, о гордыне. Или жадности.
- Я брат Харуст. Я не так давно совершил паломничество к Порогу Смерти и был принят в орден. Меня попросили помочь тебе в упокоении Ораро. – Он закрыл за собой дверь.
Гренерг молчал, глядя на дверь в нерешительности, однако с большим усилием выдавил после:
- Господин Сорос.
- Он внизу. – Жрец прислушался, затем понизил голос и прошел в комнату, сев на кровать рядом. – Уверен, он не подслушивает. Но будем говорить тихо.
Его речь постепенно сошла на шепот.
- С чем мы имеем дело?
- Я думаю, Провожатый посылает мне испытание таким образом. Не знаю, близок ли я к разгадке тайны, которая поразила несчастного Ораро. Молитвы, которые я пробовал до сих пор, не помогли, но у меня есть ещё несколько, которые я не пробовал.
- Молитвы? – Недоумение Харуста было искренним.
- Что?
- Какие молитвы?
- Я провел семь заупокойных обрядов за эти дни, трём из них научился в своих путешествиях по стране. Один день я молился Провожатому пять часов подряд и не принимал ни пищи, ни воды. Я чувствую, как с каждым разом моё понимание растёт. Вот уже много лет с тех пор, как я осел здесь и посвятил себя уходу за усопшими этого города и его окрестностей, я не встречался с ожившими мертвецами. Боюсь, моя сила за это время поубавилась из-за отсутствия практики. Но… это испытание, Харуст. Сейчас, когда близится уже моя собственная смерть, Провожатый посылает мне испытание веры.
- За этим ты носишь эту штуку на шее? У Него нет знака.
- А, это, - Гренерг провел пальцем по серебряному лезвию, улыбнувшись, - это всего лишь для людей. Им легче, когда у Смерти есть образ. Существо с косой, ветер, уносящий жизни или человек, рассекающий нити жизни ударом меча. Ты ещё юн, я в твои годы так же чурался внешних проявлений веры, но нельзя забывать, что людям комфортнее принимать помощь от того, кого они могут понять. И если служитель богов выглядит… Я скажу иначе: что было бы, если бы все мы носили черные робы и доспехи, угрюмы были наши лица и нелюдимо наше обхождение? Когда-нибудь ты устанешь от странствий и поймёшь, что есть время, чтобы путешествовать в поисках знаний и деяний, ждущих свершения, и есть время, чтобы просто делать ежедневную работу для обычных людей. Тогда же ты поймёшь, что людям нужно уступать, ради их же спокойствия.
Елейные речи брата по вере имели в себе рациональное зерно, однако Харусту было не по себе. Он пытался охарактеризовать для себя этого человека. Тем труднее это было, что Провожатый никогда не раскрывал своих планов. Или почти никогда, но те, кому доводилось проникнуться его помыслами, меньше всего походили на людей. И хорошо, если один такой человек появится за несколько сот лет.
Сказанное Гренергом могло быть чистой правдой. Этот человек вызывал неприязнь своим видом, этой непростительной тучностью и украшениями, речами об уступчивости и добродетели. Почему-то молодой провожатый не мог серьёзно воспринимать разговоры о самопожертвовании от тех, кто позволял себе отъедаться до такого состояния. И от тех, кто носил бессмысленные символы. Но гордыня тоже была грехом, а планы Смерти на его слуг никому не ведомы.
- В твоих речах есть правда, брат Гренерг. Но Сорос дал нам двадцать минут на разговор, затем он желает, чтобы мы освободили мучающуюся душу. Я обрисовал перспективы так, как я их вижу: или поговорить с мертвецом, или уничтожить его, а душу подвести к краю силой. Если у тебя есть иные варианты, я доверяю твоему опыту.
Его собеседник ободряюще похлопал жреца по плечу, кивая:
- Провожатый не зря послал тебя сюда, брат Харуст. Сегодня мы подарим покой измученной душе. Я уверен. Тяжкие испытания последних трёх дней закалили мою волю, а в тебе я чувствую пышущее энергией молодости желание помочь ближнему. Вместе их будет достаточно, чтобы прервать страдания Ораро. Он услышит нашу молитву сегодня. Идём.
И Гренерг встал, словно некая внутренняя сила подарила ему вторую юность. Харуст даже улыбнулся краем губ от того, как преобразился этот обрюзгший, серый человек в богатом наряде. Это воодушевляло и, безусловно, брат Гренерг умел подобрать слова, и умел говорить. В лучшие дни, вероятно, этот тихий баритон смог внушить спокойствие не одному убитому горем.
За дверью их ждал Сорос – подслушивал? – он как ни в чём не бывало пригласил гостей спуститься. Возможно, молодой человек переоценил свою чуткость.
- Время подошло к концу. Мой сын страдал достаточно. Моя жена. Я. Доведите дело до конца. Гренерг, если мертвецы восстают после твоих обрядов, это не делает тебе чести как священнослужителю.
- Господин Сорос, Смерть – самое мистическое явление, которое можно вообразить, ибо никто ещё не возвращался оттуда. Лишь застывали на пороге, не в силах ни вернуться обратно, ни ступить вперед. И в мире множество странных сил, способных помешать переходу. Однако теперь я не один, брат Харуст поможет мне, и вместе мы сможем победить то, что удерживает вашего сына от упокоения.
- Так ты считаешь, что это какая-то злая сила?
- Не обязательно. Однако важно понимать, что, какая бы сила не противилась естественному ходу вещей и какие бы дела не держали усопшего в этом мире, первое можно перебороть милостью Провожатого, а второе возможно отпустить, когда душа поймёт, что её место за Порогом, и в этом нет ничего ужасного. Так же как входя в этот мир с рождением душа попадает в новые и невиданные доселе пределы, так же и в смерти она отправляется в новый виток пути. Что бы не держало её до рождения, она отпустила это, прибыв дитём в этот мир. Что бы не держало её в этом мире, она отпустит это, чтобы продолжить путь, и молитва Провожатому укажет ей путь, помогающий это сделать.
Закончив речь, Гренерг только кивнул, в глазах его, до недавнего времени почти безжизненных, теперь пылало устремление и вера в собственные слова. Харуст кивнул. Это могло сработать. Он никогда не был религиозным человеком. Провожатый был для него чем-то иным. Силой природы, возможно. Не доброй и не злой, просто ходом вещей, противление которому влечёт беды. Смерть – выбором, к которому необходимо прийти. Принять. Не совершать по наитию, лишь от того, что молитва воодушевила тебя. Нет, важно было осознать, что пора двигаться дальше, что это твоя обязанность перед окружающими и самим собой. Страшные вещи происходят с разумом, который живёт вечно. Множество безумных, неспособных уйти душ, скитающихся среди руин Порога Смерти – подтверждение тому.
Однако сейчас он готов был дать молитве шанс. В конце концов, один подход, представляющийся не важно насколько логичным, не может быть единственно верным в том, что касается таких таинственных вещей, как душа и разум.
- Что ты скажешь, молодой человек?
- Я скажу, что нам пора завершить дело.
Сорос промолчал, они спустились вниз, и купец повел жрецов к двери, ведшей в парк. Гренерг следовал за ним, приосанившись. Оба не обратили внимания на сидевшую на тумбе женщину. Теперь Харуст мог рассмотреть её лицо. Едва ли она была красавицей в юности, но этого и не требуется, чтобы горе и жизнь тебя изуродовали. Обвисшая кожа, морщины, пожелтевшие, мутноватые глаза. Дорогое платье не сглаживало впечатления, особенно сейчас, когда сил у неё держаться уже, кажется, не было. Она просто сидела, при приближении мужа спрятав взгляд, и только после того, как он вышел, рискнув посмотреть в след. Прикрывая дверь за собой, Харуст воспользовался моментом и посмотрел пристальнее, и ему тут же захотелось сказать что-нибудь утешительное, потому что перед ним сидело человеческое существо, в котором он не видел воли к жизни. Едва ли молодой человек разбирался в сортах апатии или отчаяния, но к Порогу Смерти совершали паломничество не только те, кто желал успокоить совесть или посвятить жизнь служению. Были те, кто просто хотел умереть. Люди, лишившиеся смысла в жизни, либо проведшие жизнь настолько удручающую, что много раньше срока их души желали отправиться дальше. Самоубийцы, желавшие сделать всё вдали от цивилизации, от законов, где никто не узнает и не будет оплакивать – ещё один труп для полей костей. И иные самоубийцы, которым нужна была помощь. Для многих последняя беседа с провожатым была одним из немногих опытов теплого человеческого общения, шансом, что тебя поддержат, хотя бы в конце. Некоторые даже уходили после этого прочь, найдя в себе силы жить дальше. Кто-то оставался, чтобы служить. Но многие пользовались безболезненным, умело исполняемым правом на смерть.
Мать Ораро была очень похожа на тех, последних людей. Её слезы, безвольно поджатая линия губ, темная от старости кожа, похожая текстурой на кору, вызывали у Харуста ощущение мучения, которое нужно было во что бы то ни стало прервать. Едва ли она проливала слезы только лишь по сыну, больше по всей своей жизни, хотя всё это могло быть лишь фантазией слишком эмоционального жреца. Он так и не спросил у Гренерга всего, что хотел – имени жены и матери, истинного количества детей. Трое перечисленных сыновей были взрослыми, но в Державе смерть одного или нескольких младенцев не была чем-то из ряда вон выходящим. Не задал вопроса об отношениях в этой семье, но глядя в эти глаза почему-то думал, что они были куда плачевнее, чем казалось. Может, он не бил её. Возможно, просто запер на всю жизнь в клетке своих желаний и повелений, методично убивая всё, что она когда-либо любила и о чем мечтала. Как будто насилие обязано быть физическим. Но Харуст не знал, и не знал, что сказать. И прикрыл дверь, устремившись за отдаляющейся спиной священника.
Склеп, возле которого дежурили двое могучего вида мужчин, представлял собой очень красивый собирательный образ древних гробниц, в изобилии оставленных империями прошлого. Древние творцы исчезали, оставляя после себя пустующие города и кладбища, на смену им приходили юные народы, поднявшиеся из неминуемо следующей за вырождением цивилизации эпохи варварства. Обретши секреты древних, эти люди перенимают архитектуру тех, кто был до них, видоизменяя её по своему вкусу, они пользуются нерушимыми черными дорогами, пронизывающими все уголки мира и пьют воду, текущую акведуками и трубопроводами, проложенными тысячи лет назад. Не каждый город настолько древний, но столица Державы была одним из таких – Вечным Городом, чудом света. И Сорос явно желал, чтобы усыпальница его рода походила на наследие древних.
Гренерг замер перед дверью, вид у него был уверенный, взгляд – твердый. Вечера в Рар-Гелег были прохладными, несмотря на теплое время года, и сейчас во всём, что окружало пятерых людей, чувствовалась атмосфера напряженности и рока. Удивительные изменения вызывает в, казалось бы, самом обычном окружении контекст: не будь в склепе заперт живой мертвец, не были бы такими зловещими порывы ветра, и траурными не казались бы свисающие к земле ветви деревьев. Живописный сад от одной детали из спокойного места отдыха превращался в логово затаившегося кошмара, и проклятыми кажутся корни, питающиеся от земли, не способной удержать в своих объятьях усопшего.
Мордовороты, вооруженные топорами, переводили взор со священника на своего хозяина, и Харуст прекрасно понимал их неуверенность в могуществе жреца. Безусловно, Сорос или хорошо платил им, или имел иные рычаги давления, и оба не боялись того, что находится за дверью. Ухоженность костюмов лишь подчеркивала грубость черт и шрамы, а в глазах не отражалось никаких чувств. Нет, они не боялись. Едва ли они вообще чего-то в этой жизни боялись – наверняка эта парочка побывала в таких передрягах, что это чувство за частотой использования истончилось, как старый точильный камень. Зато сомнение там было. Это определённо была не первая проваленная демонстрация со стороны Гренерга.
- Начнём. – Глубоко вдохнув, сказал наконец тучный священник и опустился на колени.
- Насколько я понял юношу, вы собирались в склеп. – Купец положил руку на плечо Гренерга, произнося эти слова с побудительной интонацией.
- Мы не можем рисковать, открывая эту дверь. Случается, что, возвращаясь в мир, мертвец обретает странные способности… - Неуверенно начал жрец, но Сорос схватил его за шею, его пальцы утонули в складках подбородка.
- Ты что же, дрянной шарлатан, думаешь я совсем из ума выжил? Ты проводил свои обряды над телом моего сына, ты тут выл, как побитый пёс, якобы молился. Я могу сложить два и два, ублюдок. Вот эти парни если понадобится справятся хоть с тремя такими, как Ораро. А если ты ещё будешь дурить мне голову, я тебя там закрою с ним, понял? Ты ведь этого боишься, свинья. Ты боишься того, кого не смог проводить до порога. Ты боишься, что твой бог тебя больше не бережет…
Побледневший жрец не решался сопротивляться хватке старика, явно не настолько сильной, чтобы её нельзя было сбросить. Всё катилось к чертям. Харуст боялся этого – терпение Сороса кончилось, и он больше не намерен слушать сказки, ему нужен был результат. Гренерг с самого начала произвел впечатление не имеющего никакой власти, кроме дарованной ему красноречием. Это могло дурить людей в относительно спокойном городе вроде Рар-Гелег, но не пригодилось бы там, где народ имеет дело с посмертными проклятьями на регулярной основе. То, что толстяк боялся встретиться с Ораро лицом к лицу было несомненным, но действительно ли его молитвы не имели силы…
- Господин. – Как можно тверже прервал гневную тираду купца Харуст.
- Что?
- Вполне вероятно, что ваш сын сейчас стоит по ту сторону и слушает, как его отец хочет задушить священника, призванного ему помочь. Позвольте нам провести обряд. Если это не поможет, я отправлюсь в склеп и поговорю с Ораро лично, с вашего позволения.
Сорос смотрел на него с ненавистью и презрением. Так смотрят на нищих, безмозглых оборванцев, просящих милостыню на улице.
- Вы ничего не теряете от того, что брат Гренерг проведет свой обряд. В случае же, если Провожатый вновь не откликнется на его молитву, я клянусь, что доведу дело до конца по-своему. Теми способами, которые я вам обозначил. Сперва первым, если не выйдет – вторым. Я клянусь.
Это было ошибкой. Хотя Харуст не знал, как себя требовалось вести, чтобы выйти из этой ситуации благополучно. Ударив стоявшего на коленях по лицу так, что тот не удержал равновесие и завалился на бок, купец плюнул на него и процедил сквозь зубы:
- Мудаки. Безмозглые мудаки. Если бы вы думали головой, а не задницей, вы бы знали, как опасно мне врать. Ты что, думаешь, я в своём доме не узнаю, что происходит у меня на втором этаже? Эта куча свиного сала причитает с того самого момента, как первая молитва ничего не дала. Хорошо не попытался убежать, или я бы его приказал зарыть живьём. Хочу, чтоб вы оба поняли – ваша жизнь здесь ничего не значит. Мне важно, чтобы мой сын отошел в мир иной, как полагается, и, если для выполнения обязанностей мне придется вас посадить на цепь и страшно пытать… никто вас не будет искать здесь.
Казалось бы, Сорос немного успокоился, однако затем внезапно пнул свернувшегося от страха калачиком Гренерга. Он наносил ему удар за ударом по животу и по ногам, повинуясь потребности сдавших нервов. Или просто своего истинного лица.
- Да. Прекрати. Ты. Уже. Скулить. Тупое. Животное. – Выдохшись, он кивнул одному из своих охранников. – Всё, надоело. Моргром, поставь эту собаку на ноги. Юноша, ты чего стоишь? Не видишь, от Гренерга толку уже никакого. Давай, тебе идти впереди. Прямо туда, в склеп. Читай свои молитвы, сейчас оба будете впущены внутрь. Приготовьте им по факелу, ребята. А мы пойдём следом. Если они решат просто забить моего сына до смерти, уж лучше он умрёт от наших рук. Похороним его на новом месте, прямо поверх этих двух фокусников.
Громила не без труда помог жрецу подняться – того не слушались ноги, а побелевшая кожа не оставляла сомнений в том, что бедняга переживает шок. Харуст, проходя к входу, остановился на секунду и положил руку на плечо старшего брата.
- Держись позади, брат Гренерг, и ничего не бойся. Это лишь испытание веры.
Он старался, чтобы слова звучали без иронии. А затем встал напротив входа, закрыв глаза. Он приготовил палицу и небольшой щит – всё, чем владел из оружия.
- Открывай-ка дверь. Моргром, держи свой топор наготове. – Сорос колебался. Едва заметный спад уверенности. Харусту даже показалось, что он услышал, как купец сглотнул, когда новенькая, крепкая дверь тихонько отворилась.
- Он в глубине склепа. Не бойтесь.
Харуст шагнул внутрь, открыв глаза. Воняло тошнотворно, как и полагается любому подобному посмертному вместилищу. Впрочем, воскуряемые благовония должны были перебивать запах, если бы только у кого-то была возможность делать это последние дни. Выставив палицу перед собой, точно факел, жрец двинулся вниз. Он слышал удивленный возглас Сороса после того, как оружие засветилось, разгоняя тьму впереди, так же ясно, как и ощущал хватку на своём плече закостеневших от ужаса пальцев Гренерга.
Впору было бы подвергнуть сомнению заявления купца о шарлатанстве, однако юноша сумел сдержать гордыню. Достаточно было того, что он знал сам, на что способен. Умение изгонять естественный мрак было далеко не самым полезным, хотя и куда более универсальным. Куда больше Харуст ценил дар Провожатого чувствовать нарушения хода вещей, которыми являлась нежить. Наверное, тому был виной Порог Смерти. Выживание в этой суровой земле, где каждый шаг сопровождается хрустом костей или поднятием векового праха, приносит опыт наблюдения за теми, кто должен был уйти сотни лет назад, но остался. Большинство – в виде духов, бестелесных, многие сейчас уже почти неуловимы взглядом или чувством, и только ощущение неправильности, терзающее любого пилигрима, наводит на мысль об их присутствии. Покидая священную землю, ты первым делом поражаешься, насколько это тягостное ощущение незавершенной смерти запало в тебя. Это нельзя сравнить с горем, отчаянием или любой иной эмоцией, потому что это не эмоция вовсе. Именно чувство, некое новое, пробуждающееся лишь потому, что ты переступил черту, непредназначенную для людей. Большинство земель вне Порога лишены его, и это ощущение сенсорной пустоты, признаться, даже вызывало подчас тоску у Харуста. Но в местах, где законы смерти нарушаются, всегда можно открыться этому чувству вновь. Как снять повязку с глаз. Или вытащить из ушей пробки. Одна из причин, почему считается, что места, приютившие нежить, имеют тягостную атмосферу вокруг себя – для большинства людей ощущение присутствия не кажется чем-то нормальным.
Что же, Ораро был внизу. Возможно, таился в засаде, но эту мысль можно было списать уже тогда, когда Харусту открылся самый рудиментарный обзор залы. Свет выхватил стоявшую возле ниши с выпавшим и развалившимся гробом фигуру. Чувства не подводили, именно туда они и вели жреца с момента начала спуска.
- Четверо… Ораро. – Растолкав сторожей, Сорос протиснулся вперед, встав рядом с Харустом. Он уже не обращал внимание на Гренерга, спрятавшегося за спиной юноши с видом панического ужаса на лице. – Сын…
Присутствующих мало волновал запах. Купца занимала лишь фигура возле поваленного гроба – крышка его была сорвана, стенки выломаны, очевидно при попытке Ораро выбраться – охранники только морщились, но едва ли это было их первое пребывание в зловонной дыре вроде этой. Гренерг молился тихим, дрожащим голосом и сжимал до боли плечо юноши, а Харуст не отрываясь сверлил взглядом мертвеца, словно пытался загипнотизировать. Нужно было отдать должное Соросу, это место хорошо вентилировалось, хотя молодой жрец не был фанатом подземных мавзолеев. Его вообще приводила в изумление культура сохранения мертвецов вне земли, вызванная байками о «чистоте» подобного способа. Оставь свиную тушу в ящике посреди поля и в конце концов ты так или иначе получишь зловонную груду жижи, просто запертую в ящик. Мумификация была выходом, но такая традиция мало практиковалась в Державе. И во всех случаях смерть была грязной, вонючей и страшной.
- Сын! – Вскрикнул купец, голос его дрожал. – Ораро! Это я, твой папа. Я привел людей, которые помогут…
Медленно, неуклюже фигура обернулась. Мертвец не обладал тем контролем над телом, которое имеет живой, его движения напоминали отчаянные попытки разбиваемого параличом человека: грудная клетка едва функционировала, повинуясь привычке, и при каждом вдохе и выдохе порождая тихий хрип; глаза заплыли, кожа позеленела и сам труп казался опухшим от раздувших его газов, которые высвобождались с отвратительным звуком во время движения через рот, ноздри и иные естественные отверстия. Неизменно сопутствующие разложению выделения испоганили костюм. Конечности Ораро дрожали судорожно, когда он пытался перестроиться из положения в положение.
- Четверо… - Сорос схватился за голову, тряс ею, как будто пытался сбросить кошмарный морок. – Жрец. Жрец. Делай что-нибудь. Я приказываю.
Харуст, впрочем, не слушал. Он продолжал смотреть на мертвеца в молчании, прислушивался. Некоторая нежить умела говорить – это был явно не тот случай. Если только его не дурят. Ораро явно имел самый рудиментарный контроль над своей смертной оболочкой. Кажется, даже не понимал, какое могущество таится в воле одной души, отказавшейся пересечь Порог. Его гниющего горла и легких не хватало, чтобы издавать членораздельные звуки. Вероятно, все усилия души уходят на то, чтобы заставить двигаться конечности. Жрец пошел вперед, ощущая, как резко, в ужасе отцепились от него пальцы Гренерга. Булаву отвел в сторону, опустил щит:
- Я не враг. Ораро, я не враг. Я провожатый. Меня зовут Харуст. Позволь мне с тобой поговорить.
Мертвец сделал шаг назад – нелепая попытка отшатнуться. Жрец остановился, подавляя инстинктивное желание утереть со лба пот. Он чувствовал вину за то, что жил. Что дышал сейчас ровно, размеренно, насколько мог, перед этим измученным человеком, силящимся просто стоять прямо. Он хотел спросить: «Ты можешь говорить?», но это звучало бы жестокой насмешкой. Была нежить, которая умела – могущественная, способная постоять за себя. Сбросившая первичный шок от осознания своего проклятого существования. Наслаждались такие существа им или ненавидели – предмет для дискуссий. Но Ораро ещё не преодолел эту черту. Боги, как ему должно быть сейчас страшно.
Харуст сжал зубы от ненависти к происходящему. Дорого он отдал бы, чтобы оказаться с Ораро наедине, не заставлять окружающих видеть этот… позор. Но потом расслабился, направив взгляд в пол и прислушался. Речь была проявлением силы, но был и слух. Безмолвные для простых людей духи Порога Смерти открывали для провожатых новый, удивительный мир своих жизней, оборвавшихся сотни и тысячи лет назад. Нужно только уметь их слушать. Харуст концентрировался на этой мысли, на том чувстве, что позволяло ему безошибочно определять положение Ораро относительно себя. Слух человека – это особенность его тела. Слух духа – это проявление силы воли.
Молитвы Гренерга и мерное дыхание сторожей, и сбивчивое Сороса, всё это он отстранил от себя, открывшись крику отчаяния и страха, сперва далёкому, точно горное эхо, но вдруг налетевшему подобно ударной волне и заставившему вжать шею в плечи.
«Кто здесь?! КТО ЗДЕСЬ?! Боги, как страшно… это ад?! Боги! Ответьте мне, Боги, УМОЛЯЮ!»
Кажется, дела были ещё хуже.
«Почему я не слышу свой голос?! Кто здесь?! Я слышал кого-то, клянусь, я слышал. ОТЗОВИСЬ, КТО БЫ ТЫ НИ БЫЛ!»
Он не понимал, что он мёртв. Из таких выходили безумные ужасы, рыскающие без цели по погостам и катакомбам. Стереотипные ожившие мертвецы, пытающиеся хватать за ноги, преследующие всякий движущийся и издающий звук или запах объект и комично врезающиеся в дверные косяки при каждой удобной возможности. Многие разорители могил потешались над этим видом нежити, когда понимали его относительную безвредность. Проблемой было лишь то, что в этой гниющей, падающей и поднимающейся, гоняющейся за каждой тенью оболочке сходила с ума душа, которая по каким-то причинам так и не смогла осознать, что она заточена в трупе. Уделом её было медленно терять рассудок. Физически мертвое тело не способно было видеть, слышать или чувствовать что-либо нормально. Эта способность деградировала стремительно и мучительно, покуда не оставалось ничего, кроме сенсорной пустоты. Если дух не найдёт в себе сил перешагнуть через границы плотских ощущений и стать чем-то большим – пусть даже чудовищным – его ждёт вечность одиночества. И тогда никто не знает, к каким краям сумасшествия приведёт бесконечное скитание в беседе с самим собой и бессловесных мольбах о помощи.
Почему Провожатый допускает это, Харуст не знал. Впрочем, был ли этот мир вообще когда-либо милосердным…
- Ораро, услышь мой голос. – Жрец говорил тихо. То, что могло передать душе бесполезное тело, его не интересовало. Слова должна была донести воля. Собрать её в кулак, наделить силой и говорить вне мира смертных – едва ли существовал для кого-либо универсальный алгоритм подобного действа.
Харуст знал о заклинаниях, о медитациях, долгих ритуалах, подразумевающих употребление наркотиков или введение в транс посредством музыки. Кто знает, почему одни техники годились для определённых духов и людей, а иные – нет. Ему хотелось верить, что ключевым компонентом является воля, сосредоточение её посредством нужного метода. Значит, все они были равноправны в своей сути. Если бы только было так просто познать это, как убедить себя путём рассуждений.
Ответа не последовало, но была реакция: труп дернулся, а жрец ощущал, как душа, заключенная внутри, прислушивается. Годились ли вообще разлагающиеся органы чувств для чего-то, кроме удобрения? Могли ли они улавливать звуки, изображения, запахи? Могло статься так, что поведение, наблюдаемое за ожившими мертвецами, было лишь проекцией их ещё живых инстинктов на мёртвую плоть: попытка дышать, когда воздух уже не был нужен, судорожные движения глаз, как будто ими было можно что-то увидеть. Но Палачи были слишком дезорганизованным орденом, держались обособленно даже друг от друга, чтобы из их совместных изысканий родилась какая-либо посвященная нежити наука. А некромантия чаще всего мало задумывалась о таких тривиальных вещах, как принцип действия, стремясь лишь к результату, борьбе с которым Провожатые также посвящали свои жизни.

2 часть

Нужно было говорить громче. Но не голосом, а мыслью, и Харуст сделал несколько осторожных шагов к мертвецу, не открывая глаз – он и так чувствовал его присутствие. Это приближение не несло иной цели, кроме как убедить самого жреца в близости его души к истязаемой. Люди вообще очень много вкладывают смысла во взаимосвязь действий физических с мистическими, иначе не появились бы ритуалы и заклинания, и подношения, являющиеся ничем иным, как попыткой олицетворить неосязаемые магические силы в реальном мире. Главное было убедить себя в собственном могуществе.
«Ораро. Ораро. Ораро!» - Оставив слова, жрец испустил мысленный клич, направляя его своей волей к душе, замершей в ожидании.
«О, слава Богам, что услышали мои крики! Умоляю, простите меня за мою жизнь во грехе и неверии, пощадите и спасите из этого ада! МНЕ ОЧЕНЬ БОЛЬНО! Что бы я ни… за всё, что сделал я, я раскаиваюсь!..»
На Харуста обрушился шквал мыслей, начисто лишивший его ощущения реального мира. Оставалось лишь концентрироваться на собственном дыхании, замерев. Он принял его голос за Богов, что было не таким уж редким явлением для ожившего мертвеца, не знакомого со способностями Провожатых. К счастью, Боги предпочитали не общаться со смертными, отвечая на мольбы лишь дарованием силы и прозрений – и это было милосердно с их стороны, ибо те, кому доводилось получить от повелителей мира больше, платили страшную цену.
Ораро каялся, и от истовости его молитв и откровений они сливались в невозможный для восприятия поток. Так высвобожденный из пыточной пленник, весь в крови и поту, не утруждая себя утереть обслюнявленные и дрожащие губы, рыдает у ног своих спасителей, ещё не зная, что всё это значит – долгожданное отдохновение или новые, более страшные муки. Он плачет, пытаясь говорить сквозь выбитые зубы, но от волнения лицо немеет и язык не слушается, и всё наболевшее выливается бульканьем, мычанием и бессвязными вскриками. Впрочем, Харуст не спешил прерывать Ораро. Было у этой истерики одно полезное качество – она вентилировала наружу все боль и отчаяние, что копились в этой душе с момента её возвращения в мир. И, лишь когда лавина мыслей замедлилась, он позволил себе заговорить вновь.
«Ораро, всё будет хорошо. Не бойся. Ты не в аду…» - и осекся, не зная, какие подобрать слова.
«Где же тогда, о Боги? Что должен сделать я, чтоб эта пытка прекратилась?»
«Послушай… Я не Бог. Всего лишь провожатый, служитель того, чьё имя носит мой орден. Это не ад. Я умоляю тебя собрать волю в кулак и принять, поверить в то, что я тебе скажу. Ты – мёртв. Ты упал с лошади и сломал себе шею, но твоя душа не покинула этот мир. Я здесь, чтобы помочь тебе.»
«Нет… нет… нет! НЕТ!» - Крик Ораро, протяжный и неестественно сильный, ибо исторгала его не грудь, а разум, заставил Харуста съёжиться. – «Этого не может быть. Ложь! Почему тогда так больно?! Почему я парю во тьме, терзающей меня такой болью, словно меня варят в масле?! Если это не ад, почему здесь так пусто, клянусь Четверыми!»
«Потому что мертвое тело не может чувствовать мир вокруг. Твой дух в ловушке, он вернулся в единственную оболочку, которую знал, но она больше не может поддерживать жизнь. О, Ораро, умоляю, не отчаивайся и поверь мне. Я здесь ради тебя, вместе мы…»
«А БОЛЬ?!» - Харуста перебили.
«Душа силится ощутить мир через сосуд, который вмещал её с самого рождения. Но сосуд гниет. Твоя боль – муки тлеющего тела.»
Жрец ожидал нового приступа, но вместо этого ощутил нечто вроде облегчения. И в следующей мысли, которую он сумел уловить, было подозрительное спокойствие. Достаточно подозрительное, чтобы заставить Харуста волноваться.
«Хорошо. Это всё объясняет. Как больно, Боги. Возможно, я не сошел с ума. Хотя, видит Провожатый, мне кажется, что я провел в этой темнице вечность. Скажи, жрец, где мы сейчас?»
«В фамильном склепе.»
«А кто позвал тебя?»
«Отец.»
«Я, должно быть, напугал его до жути, когда он спустился сюда и увидел меня. Я думал, я схожу с ума и вижу… вещи. Или что это пытка, придуманная в наказание.»
Харуст никак не отреагировал, однако Ораро, очевидно, уже приспособившийся чувствовать своего собеседника, понял его недоумение.
«Мне было видение. Будто в этой тьме я вижу лик отца. Тянусь к нему, но он ускользает. Отворачивается, и ускользает от меня. Должно быть, я до жути напугал его… Что будет дальше?»
«Я помогу твоей душе обрести покой. Подведу её к Порогу, за которым её ждёт Провожатый.»
Ощущения на сей раз были тревожными, они не нравились жрецу – душа сопротивлялась. Он чувствовал гнев, чувствовал обиду. Решимость и жажда жизни разгорались внутри Ораро. В этом не было ничего удивительного, если подумать – молодой человек в расцвете своих сил ломает шею, оставляя беременную жену, родителей и близких. Впрочем, возраст здесь не всегда имел значение. Люди просто любили жизнь. И любой шанс, даже чудовищный, был притягателен.
«Ты не хочешь.» - Констатировал факт Харуст.
«Провожатые хорошо чувствуют желания умерших.» - Язвительно ответил мертвец. – «Я настрадался достаточно, чтобы менять выпавший мне шанс на неизвестность. Что если там, за Порогом, настоящий ад?»
«Ты не знаешь. Никто не знает.»
«Именно. Уж лучше я научусь терпеть боль здесь. Одно видение было, будут и другие. Я хочу остаться, жрец. Я хочу жить, увидеть, как вырастет мой ребёнок, пусть даже издалека. Защищать их, пусть я никогда не смогу показаться перед ними в таком виде. Я хочу…»
«Убить отца, да.»
«Откуда, во имя всего святого, тебе-то знать?!»
«Ты только что сказал, мы хорошо чувствуем желания умерших. Тем более, я с ним общался. Я гадал, похож ли ты на него так, как он себе воображает.»
«Я. Не. Мой. Отец.» - Мертвец брыкался в ярости, Харуст чувствовал это. Ораро был для него почти родным братом, так что они легко обменивались малейшим изменением настроения. Он был открытой книгой, слова в которой начинали мало-мальски приобретать смысл.
«Я знаю. Я это чувствую в тебе. Обида, всё детство проведено в попытках заслужить его любовь, но всё, что ты чувствовал – лишь гордость и требование делать больше.»
«Как призовая собака!» - Эти слова они сказали хором.
«Я лишь хотел, чтобы он любил меня. Мою мать, братьев. Но старый скупердяй был озабочен тем, что считал деньги и ездил заключать сделки. Верховая езда, математика, фехтование… Во имя всего святого, да мне вообще нравится медицина, но всё, что я получал от него – уроки счетоводства, политики, заучивание родословных его влиятельных дружков и партнеров, чтобы не приведи Порядок я не ударил в грязь лицом. Ведь мы должны заслужить уважение! А как этот ублюдок обращался с матерью… У неё были мечты, знаешь ли. Надежды, о которых она пела мне, сидя вечерами у колыбели, о которых она рассказывала, когда мы гуляли в одиночестве по парку в старом городе. Знаешь, каково это, быть женой тирана, который относится к женщинам, как к своим рабам-южанам? Он бил её, он втаптывал в землю всё, что она любила, и любое проявление свободы воли воспринимал как бунт. Он не человек, он – дракон, спящий на своих сокровищах и убивающий, чтобы сделать груду ещё больше. Берущий от окружающих всё, что ему захочется, и умывающийся их слезами. И каково жить, когда из тебя пытаются сделать то же самое, когда тебя заставляют становиться его копией, пока ты не перестаёшь понимать, где Ораро, а где Сорос Второй, ещё более богатый и мерзкий. Клянусь, жрец, этим камнем и этой кобылой правила в тот день воля Богов, ибо тем вечером я отравил бы его вино. Я бы задушил его подушкой. Нет, голыми руками. А тело положил в склеп, которым он так гордится!»
- Ораро! Сын мой, что ты говоришь! – Мир обрел образы и краски так внезапно, так резко обрушились в уши звуки и чувство биения сердца было столь сладким, что мертвец опешил и умолк.
Он видел себя. Свой труп, вернее, стоящий перед ним, точно чучельник укрепил каркас и прибил к полу. Зловоние лезло в ноздри, а свет булавы в руке выхватывал из тьмы очертания склепа и человека, стоящего сейчас сбоку, схватившегося за плечо, не принадлежавшее ему, но ставшее продолжением его воли. Жизнь была сладостным, богатым фонтаном, бьющимся в теле жреца, и Ораро мог ощутить гнев не только духом, но и плотью – горячей, с текущей кровью и сердцем, заходящимся от гнева.
- Как смеешь ты говорить такое обо мне… Жрец, что бы ты ни сделал с моим сыном, это не то, что я тебя просил! Ты обещал, ты клялся, что даруешь ему покой, но не эту профанацию любви…
- Да что ты знаешь о любви, высохший упырь! – Он кричал так, что голос срывался, и вспенившаяся слюна обрызгала костюм купца. – Палач, отдай мне эту руку с оружием, чтобы я мог разбить ублюдку голову! Он недостоин жизни, за всё, что сделал! Я не отдам ему мою жену, чтоб превратить её жизнь в лишенное всех радостей существование марионетки, я не отдам ему своего ребенка, чтоб он продолжал выводить свой род, как новую породу собак!
Сорос побледнел и опустился на колени, хватая ртом воздух. Он вцепился в ноги Харуста… нет, в ноги своего сына, Ораро, выдавливая из глотки слабые слова:
- Всё, что я делал, всё ради вас. Ты, твоя мать…
- У неё есть имя! Ты хоть помнишь её имя, отец, или она для тебя одна из тысяч жен и матерей, живущих на земле?!
- Алула. Я всё помню, Ораро, прошу, дай мне договорить. Всё, что я делал – всё ради вас. Чтобы весь мир был у ваших ног, чтобы вам никогда не пришлось знать нищету и нужду, как мне, чтоб ваша молодость была сытой и достойной, и все радости были доступны.
- Какие радости? – Прошептал он, глядя на старика у своих ног с презрением. – Когда ты видел её в последний раз? Говорят, когда-то она была самой красивой женщиной, что видел этот город, но ты высосал из неё всю жизнь. Рожай, рожай детей, веди себя, как подобает благородной даме, носи украшения и корсет, не смей показываться на глаза без разрешения, сопровождай меня в болезни и в горе, ибо что, владетельным Мор-Ромам потом шептаться, что меня собственная супруга не слушается?! А что со мной? С моими братьями, с их женами? С Илоией, с которой ты заставил Дисида развестись, когда она родила ему девочку, вместо очередного наследника, которыми ты бредишь, старый козел? Что до того, что ему приходится в тайне от тебя содержать их, ибо ты запретил им близко приближаться, пригрозив выгнать из города? Ты не знаешь иной любви, кроме любви к самому себе. Все, кто тебе дорог – просто ценные вещи, обязанные служить своей цели, иначе они теряют свою ценность. Я презираю тебя, отец. И я никуда не уйду. Если понадобится, я буду бродить ожившим мертвецом в твоём саду и бросаться, как бешеный пёс, каждый раз, когда ты попытаешься приблизиться хоть на шаг к моей семье. Моей любимой Анне…
Впервые за этот день Харуст увидел, как старик плачет. Униженно, не стесняясь никого, забыв о гордости, статусе и накопленных богатствах. Поливая слезами запачканные дорожной грязью его сапоги. Он напоминал сломленное бурей дерево, державшееся до этого момента вопреки всем невзгодам и превратностям судьбы, и тем сокрушительнее было его падение. Старое, слишком толстое, слишком сухое, оно уже не умело гнуться, и уповало лишь на ту силу, что набрало за годы высасывания жизненных соков из почвы. У его подножья не росло ничего, ибо это дерево не оставляло ни света, ни влаги другим, и сейчас ствол рухнул на безжизненную землю, ломая ветви с оглушительным треском, пытаясь цепляться ими за камни и трещины в земле, чтобы безжалостная буря не подхватила его под кроной, как зонт, и не подняла в воздух, где уже не будет спасения.
Что же до Ораро, то он видел этого человека таким впервые за всю жизнь. Этот сильный, безжалостный человек, имевший связи везде, купивший всё и способный убить человека на улице, оставшись неприкосновенен для закона, ни разу на его памяти не плакал. Почему-то чувство жалости, вызванное подобной картиной, лишь раздуло гнев, укрепило отвращение, которое сын испытывал к своему отцу, и рука с булавой попыталась податься вверх для удара, что должен был положить конец тирании, всем страданиям. Никогда ещё решение не было таким простым и очевидным, всего лишь один удар.
Харусту стоило невероятных усилий удержать палача от исполнения приговора. Казалось, буря, что сломила старика и бушевала… нет, которой стала душа Ораро, пытается разорвать на части его собственную. Жажда жизни и жажда мести слились воедино, порождая чудовище. Он допустил ошибку, позволив Ораро и Соросу уладить свои разногласия раз и навсегда, он ошибся, впуская мертвеца в своё тело и тем самым обрекая свою душу на муки не менее болезненные, чем пребывание внутри трупа. И теперь эта тварь, в которую превращался Ораро, желала мстить, извращая всё светлое, что она противопоставляла своему прародителю, на угоду своей жажде. Любовь становилась поводом для убийства – история множества заблудших душ, знающих, что на иное они не способны. Их никогда не примут в мире живых, им не будет покоя. И от голода жизни каждая эмоция, особенно в захваченном теле, переживалась десятикратно сильнее, месть становилась самоцелью, ибо была самым живучим из чувств, а любовь и инстинкт защитника – двигателями и оправданиями.
Дрожа от натуги, точно канат, которым связали бесноватого, жрец не позволял ему ударить. Он искал способ, нужна была фраза, нужная фраза. Что-то, что внесет разлад в этот набирающий силу вихрь ярости:
- Слова Ораро? Или Сороса Второго, идущего к своей цели?
- Что?
Интонация в голосе жреца менялась стремительно, вторя личностям, попеременно захватывавшим власть над едва успевающей выдувать воздух глоткой.
- Что будет дальше, Ораро? Заставишь свою мать быть счастливой? О, я уверен, живой мертвец, убивший её мужа – самого паршивого из всех, но мужа – будет встречен с распростертыми объятьями!
- Заткнись! Он это заслужил! У неё будет всё, она сможет жить так, как её захочется!
- А её разум? Она пережила смерть сына, теперь ей предстоит пережить смерть мужа и возвращение её чада в облике чудовища. Конечно, если она сойдёт с ума от этого кошмара, легче будет с ней жить. Она будет разговаривать с тобой совсем как с живым. Может ты даже заставишь её мумифицировать твоё тело, чтобы замедлить разложение.
- Я никогда… Заткнись! Мне ну нужен этот мешок гноя, я возьму твоё тело!
- А, и заявишься к своей жене затем! Гениально! Здравствуй, Анна, я украл чужое тело, теперь мы всегда будем вместе! А ещё теперь я буду охранять тебя до самой твоей смерти, тебя и наших потомков! Пока это тело не истлеет, и мне не придётся найти новое! Но ничего, если ты будешь вымачивать меня в специальном бальзаме, я продержусь подольше. Главное не целоваться и не спать вместе, если конечно ты не из тех, кому…
- Всё будет не так! Я буду их стражем, я буду в тенях, я уничтожу любого, кто посмеет разрушить их счастье!
- Как твой отец? Любого, кто окажется недостоин приблизиться к представителям великого, самого аристократического и богатого рода Соросов. А потом твой ребенок сделает что-то, что тебе не понравится, и ты бросишься исправлять ошибки. Ты задушишь в ночи каждого, кто посмеет отказать ему в его желаниях, и он будешь лишь думать о том, почему след мертвецов сопровождает его в этой жизни…
- ХВАТИТ.
- Не стесняйся. Я уж не говорю обо мне. Моя душа ведь ничего не значит, её можно выбросить прочь. Или растерзать на тысячу частей, пока я не стану тенью на задворках твоего разума, тихо, почти неслышно молящей о пощаде. Как один заблудший дух внутри собственного мертвого тела, над которым эта тень решила сжалиться. О, какая глупость и какая предсказуемость! Ведь все в Рар-Гелег знают, что приближаться к Соросам всё равно, что селиться рядом с логовом дракона. Прошу, сил у меня уже совсем немного. Осталось расправить крылья и занять своё законное место на горе золота.
Тени заплясали на стенах, когда булава упала на пол, а рядом с купцом на колени рухнуло второе тело, отчаянно хватаясь за голову, как если бы десятки червей ползали под коркой черепа. Ораро… Харуста трясло от переживаний. Отчаяние, гнев, любовь, обида, жалость и презрение, и жажда жизни с обеих сторон сливались, ввергая оба разума в состояние истерики, грозившей перерасти в безумие.
- Я не заслужил этой смерти, я был слишком молод. А я хотел помочь тебе, и вот как ты отплатил за это. Как ты не понимаешь, что смерть придумана не просто так! Но она так несправедлива! Почему мы не можем прожить долгую, счастливую жизнь?! Я не знаю! Чего ты от меня хочешь?! Если бы я мог, я бы даровал вам всем вечную жизнь и право умирать, когда вы захотите, но всё не так. Всё не так. Вечность творит страшные вещи… Пожалуйста, Ораро. – Человек, имя которого теперь трудно было определить, плакал, раскачиваясь вперед-назад, как умалишенный, терзаемый кошмаром. – Я никогда больше их не увижу. Моя жена, мой ребенок, братья, матушка моя, я так боюсь, я так и не сказал вам всего самого важного. Но разве шанс сделать это не будет куплен ценой всего, во что ты верил в жизни, Ораро? Я не знаю. Не знаю, мне страшно, и я хочу, чтобы всё было как раньше. Ну почему этому поганому камню нужно было упасть именно сейчас. Порядок, Создатель, Борьба, Смерть, что сделала вам эта душа, чтобы обрывать её путь так?
Казалось, что сейчас свод гробницы обрушится, чтобы положить конец этому отвратительному спектаклю, рожденному из недосказанности и несчастья, но камень оставался крепким, как никогда, и троица позади вынуждена была наблюдать за тем, как старик, найдя в себе силы, приподнялся и бросился на жреца, обнимая его со всей силой, на которую были способны немеющие руки. Гренерг, кажется, потерял сознание, и сейчас безвольной кучей лежал между стражами, не смевшими сводить расширившихся в ужасе глаз от нечестивого представления в центре комнаты: застывший труп и пара, от безысходности ситуации ревевшая, будто два оставленных в лесу ребенка, жмущихся друг к другу. Сорос целовал лицо Харуста, видя в нём лишь своего сына и умоляя о прощении, а Ораро, забывший о своей обиде и гневе отвечал тем же, боясь отпустить это ненавистное ему, но такое родное и, в преддверье смерти, почему-то, больше всего на свете любимое существо. Он уже решил всё про себя, и сейчас лишь оттягивал момент, прощая.
Он прощал отца, и просил у него прощения. У всех, кому когда-либо наносил обиду, у всех, кого любил и с кем враждовал. В отце в последний момент он, словно в калейдоскопе, видел сменяющиеся образы каждого человека, которому не успел сказать последние слова, и от того он говорил, не переставая, сквозь поцелуи и слезы, глотая соленые капли, поджимая и прикусывая губы, когда бурный поток эмоций угрожал превратить его речь в бессмысленное мычание.
- Пожалуйста, не обижай их. Это-то желание ты можешь исполнить для меня? Я не знаю, что будет потом, и мне страшно, папа. Мне так страшно, что сердце сейчас разорвется.
- Никогда. Никогда. Клянусь, никогда. Клянусь тебе, слышишь?
- Я идиот. Я чуть тебя не убил, какой идиот. Я хотел, слышишь, хотел, и за это я приму любой ад, на какой обрекут меня Боги.
- Не смей говорить так, понял, даже не думай об этом. Пусть Боги лучше сразят меня здесь на месте. Должны же они видеть, что больше всего на свете я желал, чтобы вы были счастливы, чтобы имели всё, чего не было у меня по праву рождения. – Сорос трясущимися пальцами пытался стирать соленые влажные дорожки со щек сына, и от нервного напряжения казался сам слабым и бледным, почти покойником. – Боги, ну почему они не могут забрать меня вместо тебя. Пожалуйста… Жрец, пожалуйста, сделай что-нибудь. Смерть ведь тебя слышит, она отвечает на твои молитвы, так сделай же ты что-нибудь, чтобы мой мальчик жил, а я – умер. Это не справедливо. Не справедливо…
Но Боги благоразумно молчали, не давая смертным лишнего повода умолять. Наверное, они, вечные и непознаваемые, давно уже научились не лезть в горе людей и давать кому-то привилегии, ибо знали, что, каким бы благом не вознаградили они даже столь священное чувство, как любовь, смертным всегда будет мало. Одарённым – мало, а остальным – завидно. И потому вместо гласа Провожатого, который надеялся услышать Сорос, был ему явлен лишь глас провожатого, одного из множества слуг, обладавших только правом соблюдать высшие законы.
- Прощайтесь. Я очень устал, а моё тело остаётся со мной в любом случае. Говорите свои последние слова, иначе я отпущу Ораро без них. – Голос этот говорил лаконично и, из-за этой лаконичности, жестоко.
Соросу даже почудилось, что сама Смерть говорить устами жреца, но это было химерой, порождённой его воспалённым разумом – просто Харуст не желал сам давать ложной надежды, и, как бы ему не хотелось иного разрешения настоящей трагедии, он должен был растоптать любой намёк на него. Души отправляются за Порог, таковы правила.
- Прощай, отец. Ты дал слово. Спасибо за всё, и прости за всё. Мне… мне так хочется говорить с тобой ещё и ещё, но если я буду, то уже никогда не смогу уйти. Даже сейчас тяжело найти силы.
- Ничего не говори. Тебе не нужно моё прощение. Как будто кровь моя могла совершить что-то, за что я должен был её простить. Я дал слово, я его сдержу. Ради тебя и ради тех, кто ещё живёт, я его сдержу. Будь осторожен, мальчик мой. И, что бы ни случилось, ничего не бойся. Обещаю, когда придёт мой час, я тебя найду, и мы снова будем вместе. Главное, помни – я очень тебя люблю, больше жизни люблю, вы – единственный смысл во всём этом мире. Прощай.
Труп рухнул на камни зловонной кучей, от падения его конечности неестественно сгибались, плоть хлюпала, отделяясь от костей, а хрящи хрустели и лопались, не в силах выдержать внезапной нагрузки. Какая бы сила, исходившая от души, населявшей свою бывшую смертную оболочку, не приводила его в действие, она исчезла. Наступила тишина, которую нарушало лишь дыхание. Громилы не сразу решились выйти вперёд и помочь Соросу подняться, а тот даже не звал их, сев на пол и пустым взглядом уставившись на единственный источник белого света в склепе. Наконец, Моргром прошел в центр и нерешительно заговорил, нагибаясь к старику:
- Господин, вы в порядке? Позвольте мне отвести вас в дом, отдохнуть.
- Погоди. – Он позволил поставить себя на ноги, затем кивнул второму на жреца. - Моргром, держи-ка меня. Кажется, у меня отказывают ноги… А ты давай-ка помоги юноше. Жрец, Харуст, ты жив?
- Да. Я встану сам. – На это потребовалось несколько попыток, но, в конце концов, юноша оказался на ногах. Его шатало.
- Что с моим сыном? Ты всё сделал? – Старик кривил лицо от горя, пытался сдерживать слёзы, которые теперь, когда маска гордости была уничтожена, плохо поддавались контролю.
- Душа Ораро ушла, она больше не вернётся. Я подвел её к Порогу смерти, дальше её судьба в руках Провожатого. – Поежившись, он кивнул на труп. – Вам необходима моя помощь в повторном захоронении? Возвращение уже не грозит. И вообще я рекомендую кремацию. Но тело больше не восстанет, душа, что знала его, обрела покой. Теперь это просто труп, вам не нужны ритуалы, чтобы удержать его в гробу.
- Тогда я справлюсь сам. Боги, выведите меня кто-нибудь отсюда, кажется, от этой вони я сейчас потеряю сознание.
- Помогите мне привести в чувство брата Гренерга.
- А, точно… Равар, давай-ка разбуди его и помоги выбраться на свежий воздух. Моргром, веди меня. Давай на какую-нибудь скамью в парке, а затем принеси успокоительного.
Они оставили удушливую усыпальницу. Гренерг, измученный собственными страхами, покорно плёлся перед Раваром, поддерживающим его, и озирался по сторонам, точно ожидал нового избиения или, ещё хуже, казни. Когда Сороса расположили в парке под липой, и Моргром побежал за лекарством для своего хозяина, толстый священник бросился купцу в ноги, умоляя не карать его и отпустить с миром.
- Обещаю, я уеду из города. Я больше вам на глаза не попадусь. Я все деньги верну, что вы мне заплатили, я даже отдам в два раза больше…
- Заткнись, ради всего святого, просто заткнись. – Потирая грудину левее солнечного сплетения, купец выглядел плохо.
- Я бы вам советовал, господин, прямо сейчас послать за хорошим целителем. В вашем возрасте переживать то, что вы пережили – очень вредно для здоровья. – Вставил Харуст.
- Будто я сам не знаю… Равар, этого шарлатана выпроводишь, когда Моргром вернётся, а затем давай как можно скорее к доктору Аниту, разбудишь его, если спит, скажешь, у меня сердечный приступ, пусть стрелой мчит ко мне. Скажи, помираю я. Чтоб не телился, как обычно.
- Господин. – Тот кивнул.
- Радуйся, свинина, что твой юный коллега смог сделать то, чего не сделал ты. – Наконец, обратился он к священнику. – И даже больше. Дал поговорить с моим мальчиком в последний раз. За это я тебя не убью, но и твои аферы надо заканчивать. Слишком долго ты наращивал сало на чужом горе и лживых молитвах.
- Господин, если позволите…
- Что?
- Я бы не сказал, что брат Гренерг настоящий шарлатан. Думаю, Провожатый послал ему испытание. Это… распространённая среди нашего ордена ситуация. Смерть – суровый господин, но служат ему по-разному. Есть те, кто ведёт войну со злом. Они повелевают страшными силами, и их вы зовёте палачами. Есть те, кто помогает душам уйти на покой. Как я. Мы не обладаем великим могуществом, но его хватает, чтоб блюсти законы Провожатого. Однако есть и те, кто… помогает живым справиться со смертью. Ибо заблудшая душа – не такое уж частое явление. Иногда жрец Провожатого посвящает себя проведению ритуалов, которые успокаивают не столько мёртвых, сколько живых. Они помогают справиться со страхом смерти, примириться с врагами и вселяют надежду, что, когда ты умрёшь, то получишь достойное погребение, и твоя душа не будет обременена при переходе в иной мир.
- И как это относится к нему? Долго же ты бегал… - Вернулся Моргром, Сорос жадно припал губами к чашке, от которой пахло какой-то спиртовой настойкой.
- Он – из третьих. Но это опасный путь, ибо людям свойственно проявлять благодарность. Покуда ты воюешь или странствуешь, тебе не унести с собой много богатств, да они и не очень нужны. Но если ты оставил эту жизнь и осел, посвящая себя служению живым, а не мёртвым… легко утонуть в этой благодарности, потерять путь. И тогда Провожатый становится дальше. Ты забываешь ритуалы, заклинания. Ты перестаёшь чувствовать. Я боюсь, с братом Гренергом произошло именно это. Он всё ещё жрец Провожатого, но не палач и не проводник душ. И, возможно, это достойно порицания. Но я прошу вас, господин, простить его, и дать ему обрести свой путь заново, если он окажется достоин. Ибо когда-то он, как и я, совершил паломничество к Порогу Смерти. Он видел поля костей и не нашедшие упокоения души древнего мира, просто забыл. Может, это и к лучшему. Но он уже отмечен Смертью, и у неё на него могут быть свои планы. Я бы не стал вмешиваться в них, не после того, что вы видели собственными глазами.
- Ну пусть так. Мудрые слова. Мудрые в том, что я действительно не хочу портить отношения с Богами, пусть Пал… Провожатый будет судьей этому человеку. Равар, не стой тут, как идиот, выпроводи брата Гренерга прочь и пусть не появляется больше возле моего дома. Его жизнь – его жизнь.
Немного успокоившись, Сорос пригласил Харуста сесть рядом с собой на скамью. Жрецу было приятно оказаться наконец-то вдали от миазмов разложения, от оживших мертвецов, заблудших душ и сцен для человеческих трагедий. Здесь, под липой, шелест ветра в листве убаюкивал, напоминая, как много сил юноша потратил этой ночью, и что он так и не поспал толком после долгой дороги, приведшей его в Рар-Гелег. Он мог позволить себе дышать полной грудью. Наконец-то, он мог позволить себе облегченно выдохнуть. Купец кивнул Моргрому уйти.
- Я прикажу подготовить тебе комнату в моём доме. Ты можешь остаться сколько пожелаешь, пользуйся моим гостеприимством. Это меньшее, чем я могу отблагодарить. Ну и про награду я не забыл, разумеется.
- Благодарю, но я лучше переночую на постоялом дворе.
- Торопишься сбежать от меня после всего, что наговорил мой сын, верно?
- Господин Сорос, я сегодня побыл вместилищем для чужой души, которая чуть не украла моё тело. Если бы я мог только описать, как мне хочется оказаться отсюда подальше и просто отдохнуть. Я тоже человек, не забывайте. Все, кто служат Провожатому – простые смертные люди.
- Понятно. Но награду ты возьмёшь?
- Конечно.
- Хорошо. Спасибо.
- Я могу идти?
- Эх… ну что ты не можешь немного побыть со стариком, который увидел в тебе сына? Да, ты можешь идти. – Сорос закрыл глаза, по его щекам вновь потекли слезы. – Надо выпить ещё успокоительного. Моргром, принеси ещё!
- Не плачьте, господин Сорос. Вы всё сделали правильно, и ваш сын в самом конце любил вас. Я ведь чувствовал всё. Он всегда любил вас. Просто держите своё обещание.
- Клянусь, сдержу. Спасибо, Харуст. Надеюсь, больше никому на свете не придётся пережить то, что довелось мне. Иди и постарайся сделать так.
Он оставил старика на попечение охранника, и, получив свое вознаграждение, поспешил убраться из этого проклятого дома. Казалось бы, трагедия закончилась, и на дом Соросов должно было снизойти долгожданное облегчение, но жрец ощущал лишь медленно распространяющийся яд. Этот яд тёк не откуда-то извне, не гнев Ораро запятнал этот дом. Наоборот, мертвец лишь сковырнул скорлупу лоска, под которой давно проглядывалось нечто ужасающее. Может быть, Харуст был пессимистом. Из него вышел бы отличный пророк судного дня, учитывая, сколько дряни он замечал в людях. Если правду говорило поверье, и Провожатому были открыты все грехи души, то это должен был быть очень, очень несчастный Бог.
Удаляясь, он встретил в дверях доктора Анита, хотя, вероятно, это было сокращением от Анит-Тина, мода на зеркальные имена распространилась сюда вместе с главенствующей верой в Порядок, божество, покровительствующее Державе. И вышел, стараясь выгнать из головы назойливые мысли. О том, как в коридоре он склонился к матери Ораро и едва удержался, чтобы не расцеловать её, когда передал последние слова её сына. Ему в этот момент хотелось умереть. Что там говорить, ему хотелось умереть уже тогда, когда он заглянул в чужую душу. Бедная женщина. Если только половина того, что помнил или воображал себе её сын, было правдой, Сороса нужно было схватить за волосы и бить головой об пол склепа до тех пор, пока мозг не покроет его ровным слоем. Побои, унижения, скандалы. Ублюдок обращался с ней, как с вещью, что было… в общем-то, нормой. Но что мешало ненавидеть норму?
Именно поэтому его тошнило от этого дома и этой семьи. В ретроспективе, сделал ли он что-то лучше? Упокоена одна душа. Это всегда хорошо. Дана клятва, которую Сорос не сдержит. Почему? Да потому что люди вообще редко меняются, и, хотя травмирующие события являются самым лучшим рычагом, рычагом, способным круто повернуть курс человеческой жизни, сам Ораро не верил в то, что его отец может реально измениться. Попытки уже предпринимались, были ссоры, были располагающие к этому события. Сорос был эгоистом, и Харуст не хотел находиться здесь, чтобы наблюдать, как этот дракон в человеческом теле извращает данную клятву, постепенно растягивая её границы так, что от неё ничего не останется. Жизнь Алулы ей никто не вернёт, и, юноше не хотелось вспоминать её глаза, потому что ему казалось, будто бы в них проглядывались огни скрытого безумия. Он хотел ей помочь, но что он мог сделать? Наверное, будь он решительным, очень многое. Даровать право на смерть. Поговорить, будь у него мудрость старых служителей Смерти. Вбить в Сороса покорность. Или помочь понять… ай, нет, это было бесполезно. Для этого потребуется кто-то, сведущий в сердцах людей. Едва ли даже служитель Борьбы, если таковые ещё остались в мире, мог бы вернуть краски в жизнь Алулы и усмирить её мужа, закостеневшего в своих взглядах на мир. Да и не дело провожатых это было – судить людей. Они не судили даже души, лишь следили за исполнением закона.
И это было тоже страшно, ибо Порог Смерти, не тот, что находился далеко на востоке, но другой, настоящий, был непознаваем, как и его хозяин. Никто не возвращался оттуда, чтобы рассказать, что ждёт дальше. И тогда в склепе, когда Ораро сказал ему в мыслях последние прощальные слова для своих матери и жены, Харусту казалось, будто он бросает душу в ледяную тьму, в подземное озеро, не имеющее дна. Это был первый опыт в его жизни. Не первая душа, но первый опыт. Он никогда ещё не стоял так близко, не… практически был душой, что переступала за Порог, ведь их мысли и чувства на какое-то мгновение стали едины.
- Брат Харуст!
Это Гренергу принадлежал голос, вырвавший юношу из раздумий, покуда он неторопливо брёл по освещённой фонарями улице.
- Брат Харуст! Я ждал в тенях, пока ты выйдешь. Но даже когда ты вышел, я не решался подойти. Я только хотел сказать тебе спасибо. За то, что спас меня.
- Не стоит, брат Гренерг. Вы меня многому научили.
- Да чему я мог научить? Все эти четыре дня я, как глупец, думал, что Провожатый послал мне испытание, и всё, что я должен сделать – это истовее молиться. Я так боялся встретиться с мертвецом лицом к лицу… Я до сих пор боюсь. Но именно поэтому я должен вспомнить, каково это. Я решил отправиться к Порогу Смерти второй раз. Просто хотел, чтоб ты знал, что это благодаря тебе.
- Это… очень похвально.
«Зачем он это мне рассказывает? Собрался – иди молча. Эх, почему людям всегда нужно чужое одобрение, чтобы что-то сделать…»
- Я только хотел задать один вопрос. Последний. Больше мы, вероятно, не увидимся.
Жрец вопросительно кивнул.
- Кто научил тебя принимать в себя чужие души?
- Мой наставник. Ещё на Пороге Смерти.
- Что ж, значит, я зря принял тебя за неопытного юношу, знающего не более, чем пару заклинаний. И за это я хотел извиниться. Гордыня и страх сделали меня жалким. Прости меня, брат Харуст. До свидания. – Кажется, толстяк чувствовал, что утомил брата по ордену разговорами, и потому поспешил ретироваться.
- Доберись до Порога невредимым, и найди там то, что ищешь.
Продолжая путь к одному из постоялых дворов, которые он приметил, пока стража вела его к дому Сороса, Харуст вернулся к своим раздумьям. Наставник… Если бы он ещё учил его чему-то такому. Нет, всё было так спонтанно – ощущение могущества, словно ты способен потрогать душу руками, принять в себя или оттолкнуть. Как человек, внезапно получивший силу гиганта, и одним неловким движением могущий поднять повозку. Он никогда не испытывал подобного, не ощущал такого контроля. И Ораро, несмотря на свою нерешительность, что теплилась в нём до самого конца, ушел как-то слишком легко и гладко, как будто не оказывал сопротивления вовсе. Но оно должно было быть… отправить душу на тот свет – тяжелая работа. Раньше всегда сопровождалась напряжением, готовым, казалось бы, разорвать его тело на куски. Сейчас, однако, вспоминая бурю эмоций, грозившую ввергнуть его разум в безумие и диалог, звучавший одними устами, он так же ясно помнил внезапное, показавшееся неестественным обретение контроля. Как открытие человеком тайны, силы, что всегда была в нём, но ждала своего часа.
И даже просто принять чужое в себя… кажется, Провожатый благоволил ему. Или проклял. Мысль никак не желала покидать Харуста, потому что он раз за разом возвращался к последнему ощущению, доселе ни единожды не испытываемому. Обычно, ты лишь подводишь душу поближе, и дальше божество принимает её в свои ласковые объятия, оправдывая своё имя и сопровождая заблудшего к заслуженному посмертию. Порог тогда воспринимается как некая непрозрачная, но тонкая занавесь, за которую невозможно заглянуть.
Если бы только так же было в этот раз, может быть, юноша чувствовал бы себя спокойнее. Нет, в этот раз, он словно сопровождал Ораро до самого конца, встал на краю, на последней ступени, и держал душу за руку до того момента, когда последний палец не выскользнул из хватки, пропадая, а твоя длань осталась, едва-едва не касаясь запретной плёнки, за которой было темно и холодно. Харуст вновь поёжился, казалось, будто его вдруг выставили на мороз. Черная, холодная бездна, за которой он не почувствовал ничего.