Исторический роман. Фрагмент из третьей части

— Давай! — подтолкнул его в спину охранник.
     Согнувшись, задержав дыхание из-за бьющей изнутри вони, Дмитрий вступил в тёмный зев темницы. На ощупь определил стену. Потыкав ступнями, нашёл место где стать, уперевшись в неё спиной. В это же чёрное чрево беды ныряли остальные горемычные его товарищи, наталкивались друг на друга, шипели тихой бранью с извинениями пополам. Пока все распределялись, Дмитрий разглядел даже не окошко где-то вверху, но прорезь в бревенчатой стене. Уставился в него, скудное.
     Память почему-то вскинула ему предсказание юродивого Михалушки. Ещё осенью, когда он толкал вече отправить посольство к Казимиру, за помощью. Предрёк старец, что пустое то дело. Ничем, кроме беды, не обернётся. Разозлился он тогда на слова незаконного отпрыска, выброшенного родом московских князей. Новгород дал этому Михалушке пристанище. Тот же, гляди, всё против него голос подымает.
     И теперь жаром в лице вспыхнула ненависть к юродивому. Дмитрий опустил взор, разглядывая уже заметные серые тени товарищей, тоже отыскавших себе местечко у стен. С того дня своего поражения они почти не говорили меж собой. Кусок хлеба и без слов можно разделить. Годные же слова могли быть только о разделении горечи падения. Но для них гортань твердела камнем.
     С того дня его опешенность так и не проходила. Дмитрий заметил, что избегает мыслить о будущем. Что о своём, что Новагорода. Бытие пленником и то ощущалось терпимее. Попросить дать ему хоть какую-то одежду, после того, как хохочущие стрельцы отняли у него почти всё, до исподнего. Греть босые ноги на привале. Стараться как можно дольше жевать тот кусок хлеба. И при любой возможности – нырять в воспоминания.
     Особенно отвлекали его перебирания прежних сделанных выборов, принятых решений. Он разбирался, где же были сделаны им главные ошибки. Как на самом деле стоило тогда поступить? И много таких вещей он отыскал, с головой утопая в мольбе Господу свершить чудо, вернуть его в одно из тех мгновений. Самым сладким мечтанием было сказать бы тогда умирающему Ионе выбрать третьим не подлого Феофила. Кого-то понадёжнее. 
     Постепенно тени товарищей стали сползать вниз, устраиваться сесть. Он сам терпел дрожание в ногах, пару раз усилием воли кое-как удержался от падения. Потом и он сел. Вонь стала ещё круче, хотя куда уж дальше?.. Истерзанная душа выла рыданием. Он радовался, что здесь темно и никто не увидит его лица. Порой кто-то из товарищей срывался то хриплыми проклятиями, то жалобным поскуливанием. Тут же всегда находился тот, кто заводил молитву. К ней, постепенно, присоединялись и остальные. Когда молитва заканчивалась, снова воцарялось молчание. Чем дальше, тем становилось невыносимей.
     Внезапно дверь принялась тяжело раскрываться, впуская к ним невероятно яркий свет пасмурного дня.
     — Борецкий! — проговорил стоящий в просвете бердышник; перечислил ещё имена. — На выход!
     Названные встали. Стараясь не натыкаться друг на друга, не наступать на сидящих, кое-как вынырнули на свет Божий. Веки сошлись так, что едва можно было что разглядеть сквозь частокол ресниц. Все выставили лица вверх, к начинающей накрапывать серой пелене. Вот и дожди зарядили, когда они уже не нужны.
     — К государю! — важно объявил им стражник.
     Дмитрий закрутил головой, оглядывая местность. Новгородская земля. По-хозяйски же здесь ходят чужие.
     Во дворе дубовой церкви, на привезённом с собой кресле сидел Иван Васильевич. Дмитрий тут же узнал его, хоть и видел его давно, ещё отроком. Их подвели к нему. Сказали остановиться в нескольких шагах.
     — Что ж, — начал великий князь негромко. — Я не раз предлагал вам опомниться. Исправиться. Предлагал Новугороду свою отцовскую милость и защиту. Вы же отказывались, упрямцы. Теперь должно вам принять от меня отцовское наказание. Кому жалко розгу, не жалко сына, а кто сына любит, не забудет вразумить. Есть ли вам, что сказать в своё оправдание?
     — Ты, князь, не отец нам, — превозмогая высохшее горло, проговорил Дмитрий. — Мы не твои чада.
     — Отец нам – Великий Новгород, — хрипнул Еремей Сухощёк.
     — Покажите мне этого отца, — чуть дёрнул плечами князь. — Если вы о вече, то вы сами вече и есть. И тогда или вы сами себе отцы. Что не бывает. Или вы безотцовщина. Но это неправда. Ещё с Александра Ярославовича стал Новгород отчиной великих князей московских. Ваши отцы, — пристально посмотрел он на Борецкого, — целовали моему в том крест.
     — Брат Василия Васильевича, Дмитрий Юрьевич, в своё время показывал моему отцу грамоту, в которой твой отец снимал с себя великое княжество московское. И тоже целовал в том крест, — сказал Борецкий.
     В нём упрямой волной вдруг взметнулась гордость. Некогда ужасались в Новегороде страшной казни, которую устроил Василий пытавшимся освободить его невинно пострадавшего шурина, князя Василия Серпуховского. Сидя в темнице, он боялся и вспоминать о том. Но сейчас – сейчас эта волна вдруг приподымала его естество над тем постыдным страхом. Он задышал, выпрямился. Товарищи его тоже зашевелились, вспоминая, кто они.
     — Не вам судить моего отца. Но Господу, — ответил князь, потемнев. Он выставил в сторону раскрытую ладонь. Стоявший неподалёку дьяк тут же, шагнув, вложил в неё помятый лист красиво исписанной бумаги.
     Дмитрий узнал свой окончательный приговор.
     — Не лживы оказались слухи, что вы, вопреки Яжелбицкому договору с моим отцом, решили войти в сношения с Казимиром. Да ещё и пойти под его руку, — он помахал в воздухе грамотой. — Нашли это в одежде, снятой с тебя, Дмитрий Борецкий.
     Голова его, сама собой, рывком взлетела, милостиво поместив перед его взором посеребрённый деревянный крест на вершине церкви. За перекладины креста будто запутывались тучи, рвались там – открывая бездонную синеву неба. Будущее стало совершенно понятно. Скоро встреча с Творцом.
     — Священника можно? — попросил он, не отрывая взгляда от доступного всем спасения, от креста. — Для причастия.
     — Будет вам, по вере вашей, — ответил князь. — Я милостивый отец Новугороду. Сколько вы людей убили, желая уменьшить пошлину платы за княжий суд? Я же ограничусь казнью только вас, посадники. Большинство же пленных вообще уже отпущено по домам. На которых нет вины за измену. А на вас есть. Вам и отвечать. Головой.
     Князь вернул грамоту дьяку. Посмотрел куда-то им за спину.
     — Уведите их. Сначала священника им. Потом как и было сказано, — сказал он, окончательно отводя взгляд от них.
     Их повели куда-то. Дмитрий ощущал приятную прохладу воздуха, влажную землю под ногами со стебельками трав, всё застревающими между пальцами ног.
     — Прости, Еремей, в чём был пред тобой не прав, — сбивчиво заговорил идущий рядом Киприан. — И ты, Дмитрий, прости.
     Спохватившись, они принялись просить друг у друга прощения и сами друг друга прощать. Да, спешить надо – но пока же ещё – вот она, жизнь? Вот шумит ветер в кронах деревьев. Откуда-то с озера доносится скрип вёсел в уключинах рыбацкой лодки. Даже горло першит жаждой, как будто это и есть сейчас самое главное – попросить кого-то принести попить, или самому нагнуться к ручью, стекающему в то озеро.
     Их даже не сразу привели к батюшке. Кто-то принёс им простую, но чистую одежду вместе с разлапистыми чоботами. Никуда не спеша, они приоделись. Приосанились, заулыбались. Так забавно было видеть друг друга в этом простецком виде. А ведь ещё их ждал священник. Батюшки же никогда не торопятся заканчивать службу, правда? Ещё долго им молиться, пробовать на вкус каждое слово, каждый образ, каждое чувство.
     Батюшка всё не шёл, и вряд ли кто из них не благодарил его за опоздание. Их вдруг бросило обниматься друг с другом, шептать слова любви. Никого не было дороже и ближе, любовнее и доверчивее, чем они друг для друга. Даже странно, как раньше они это не понимали. А ведь оно вот – глаза приподыми от суеты – и вот оно, счастье!
     Появился священник. Душа приуготовилась к принятию таинств. Слёзы катились из глаз, с уст срывались слова молитв. Отец Пантелеймон, понимая, тянул обряд, растягивал, превращая его чуть ли не в ещё одну, долгую жизнь. В памяти далёким набатом звенели слова князя «головой», «головой», «головой». Да только что же в том дело, если сейчас сквозь тучи то и дело прорывается солнце, если друзья любовно глядят на него своими почти весёлыми глазами? Глазами, от которых тянутся полоски счастливых слёз?
     Аминь. Да, аминь. И что такое это аминь?
     Стоявшие всё это время неподалёку бердышники подходят к ним, грубовато тычут их оружием. Прикосновение лезвия, ничуть не ранившее тело, вдруг взрывается болью где-то у виска.
     Их ведут куда-то в обратную сторону. Такое ощущение, что невидимый силач ладонями сжимает голову, будто сейчас та лопнет, не выдержав. Где-то рядом забормотали молитву. Почему-то никто к ней не присоединяется.
     Он видит впереди круглое свободное место, вокруг которого стоят и москвичи, и местные жители, и женщины, и даже дети. Запнувшись о корягу, останавливается.
     — Иди, иди, — толчок чем-то острым в спину.
     Взрыв осознания: до мгновения, когда это острое раздробит ему шейные позвонки, осталось всего ничего. Никакая жизнь, даже самая короткая, в оставшееся уже не поместится.
     Ради чего он жил?
     Зачем сейчас умирает?
     — Люди честные, люди новгородские, молитесь за меня, грешного! — кто-то кричит его собственным голосом. — Ради вас принимаю казнь!
     Взметаются женские вопли с истошными детскими криками. Мужчины молчат. Мужчины молчат.
     Это ещё жизнь? Или уже смерть? Не понимает он. Наверное, жизнь. Яркая, светлая, мучительно долгая жизнь последнего шага перед плахой.