42-ой. Участие Авиации Дальнего Действия в обеспечении ленд-лиза по Северному пути. Хроника и воспоминания.
19 лет тому назад я из «спортивного интереса» в 50-летнем возрасте решил провести над собой эксперимент: получить второе высшее, но гуманитарное на основе уже имеющегося технического… Не жалею, эксперимент удался.
Вспоминаю преподавателя немецкого языка. Фаина Александровна, будучи уже на пенсии, добросовестно «возилась» со взрослыми студентами-заочниками, которым корочки о высшем образовании необходимы были скорей всего, чтобы удержаться на насиженных местах. Сей дамоклов меч над моим плечом не висел и мне учеба доставляла только удовольствие. Ну а некоторые из таких желающих заполучить диплом «за бабки», забили на занятия и являлись лишь к концу сессии за зачетом или за оценкой. Мол, они за учебу заплатили, так будьте добры, уважаемая Фаина Александровна, вот зачетка, а ручка у вас имеется, мы даже знаем где – в сумочке, а если закатилась куда-то, так мы вам свою «подарим». Такой подход к своему любимому предмету шел явно в разрез с ее, на всю жизнь устоявшимися, педагогическими принципами. Отшивала она таких «заушников», не обращая ни на что – ни на посылы, ни на угрозы, ни на слезные увещевания все забыть и простить…
Я же, понимал, что свой «немецкий» так быстро не восстановлю: ведь уже четверть века прошло, как свой трояк в институте заполучил на госэкзамене и более немецким не пользовался. Так уж сложилось. Поэтому все занятия по немецкому посещал, даже иногда пытался активничать на них.
По возрасту я в группе старше всех был и мое «рвение» на парах по немецкому Фаиной Александровной было отмечено: я ей прямо сказал, что, владея компьютером, мне не составит особого труда сделать машинный перевод нужного мне текста до уровня понимания его содержания хоть с немецкого, хоть с китайского. А в доказательство этому принес ей машинный перевод пособия от корки до корки, по которому мы постигали немецкий язык, и которое я предварительно прогнал через файнридер. Эти «манипуляции» с пособием я как раз перед экзаменом учинил, часа за два. Так, что всю группу этим эрзац-переводом снабдил, а экзамен именно по пособию и проводился, но по тем текстам, которые преподаватель специально не задействовала в процессе обучения, оставив их на экзамен. Это лишь на экзамене выяснилось.
Фаина Александровна, раздав всем задания на экзамене, меня «обделила», мол, Усманыч, шел бы ты куда подальше, «четвертки» тебе хватит? О, Господи, и трояка бы хватило, но вижу, как в зачетке оценка «хорошо» вырисовывается. От души поблагодарив Фаину Александровну я по-тихому «сделал ноги». А «однокашники» меня потом благодарили, что время им сэкономил: не надо было в словаре капаться, а только предложения правильно складывать по правилам немецкой грамматики из «набора» уже переведенных слов.
А ныне воспоминания и ассоциации по этому поводу меня до глубины души почему-то пробрали. От этого я сначала в недоумение впал: к чему бы это? А потом от «мук духовных» причину этому интенсивно и по привычке искать стал. Нашел! Дабы продолжить свои изыскания с психологическим подтекстом на тему «Участие Авиации Дальнего Действия в обеспечении ленд-лиза по Северному пути» я нутром прочувствовал, что меня ждет где-то текст, особенный, пусть даже на иностранном: мне ли от этого в «печали быть»? Но возжелал, чтоб он непременно был создан в период войны или хотя бы как раз после нее, да такой, чтоб дал возможность поймать сразу трех зайцев одним махом – получить «яркую» характеристику союзникам-«простолюдинам», исполняющим задуманное от власть имущих; описание событий при этом, да так, чтоб за душу брало; и описание мест, где эти события свершались. И чтоб источник со стороны союзников исходил, а автор сего все это через себя по нужде или по какой другой причине пропустил бы. И главное, чтобы все это проявилось в контексте переговоров наркома иностранных дел Молотова с лидерами союзников в конце мая в начале июня 1942 года. И конечно этот «текст» должен быть про морской конвой PQ-16, на обеспечение прохождения которого в Баренцевом море и была привлечена Авиация дальнего действия. И знаете, на удивление, такой «текст» быстро нашелся!!! Правда на английском, да и датирован он был, как и заказывал, 1946 годом. Это оказалась глава под названием «P.Q.16» из книги «Alexander Werth, The Year of Stalingrad» (Александр Верт, Год Сталинграда), первого издания 1946 года.
В эпоху Искусственного Интеллекта и с помощью Алисы AI эта находка обнаружилась достаточно быстро, да и выбор «переводчика» оказался незатруднительным. Для этого я небольшой фрагмент из главы в оперативную память вставил и «переводчики» в количестве штук 10, предложенные Сетью, простым перебором оценил. Выбор пал на «sinonim.org».
А кто же такой этот Александр Верт, написавший к 1946 году «Год Сталинграда»?
Как «глаголет» Алиса AI, Александр Верт (Alexander Werth) (1901-1969) — военный корре-спондент, работавший в Советском Союзе во время Второй мировой войны. Он свободно владел русским языком и имел возможность общаться с советскими офицерами, солдатами, гражданскими лицами и немецкими пленными. А книга «Год Сталинграда» сочетает исто-рические факты, личные наблюдения и анализ событий через призму личных впечатлений автора. Верт провёл в Советском Союзе четыре года во время войны, путешествуя по стране и собирая материал для своих работ.
В Предисловии автор отмечает, что это книга корреспондента и писалась она в течение двух-трех лет, а не двух-трех недель!
«Это серьезная попытка проанализировать и рассмотреть под максимально возможным количеством углов зрения один из наиболее критических периодов войны в России — критический не только для самой России, но и для всего мира… Это был год, когда Советский Союз, все еще недостаточно поддерживаемый союзниками, вел свою Битву за Выживание и выиграл ее.
Я уделил особое внимание изучению, в рассматриваемый период, официальной советской позиции, а также позиции рядовых граждан по отношению к новообретенным западным союзникам… это отношение не всегда было благосклонным.
Хотя этот том больше, чем просто «записки корреспондента», он не претендует на высокое звание Истории. Но это исследование, а также рассказ, и в этом качестве он может быть полезен даже «будущему историку» — хотя я не очень-то верю в существование этого несколько туманного персонажа. «Подлинная» история войны в России, или где бы то ни было, но особенно в России, вряд ли будет написана в ближайшие годы, если вообще будет написана. Чтобы написать действительно подлинную историю, потребовался бы доступ к стенографическим отчетам, скажем, Политбюро, Центрального комитета Коммунистической партии и важнейших военных конференций, на которых принимались жизненно важные решения военной, внутренней и внешней политики. Такие отчеты вряд ли когда-либо станут доступны…
Поэтому приходится в основном иметь дело с материальными и психологическими последствиями этих решений, а не с самими решениями…»
Увы, автор «The Year of Stalingrad» не дожил до момента, когда все стало наоборот — когда «решений» хоть завались, а истинные «материальные и психологические последствия этих решений» оказались дефицитом, и их начинают попросту выдумывать…
И так с некоторыми «упрощениями» и «урезанием» выношу на суд читающим «материальные и психологические последствия решений», пережитые автором «The Year of Stalingrad» в мае-июне 1942 года, однако воспроизведенными усилиями искусственного переводчика с тогдашнего английского на современный русский, образца 2025 года. Одно могу констатировать – прогресс в качестве «машинного» перевода скакнул заметно вперед.
«Это была унылая зима в Лондоне. Зима Гонконга, Малайи и Сингапура, Явы и Бирмы. Зима, когда были потоплены «Prince of Wales» и «Repulse», а «Scharnhorst» и «Gneisenau» прошли через Ла-Манш прямо у нас под носом. Англия была недовольна. Впервые с начала войны она была недовольна даже Черчиллем. На несколько коротких дней после его выступления по возвращении из Москвы сэр Стаффорд Криппс внезапно обрел национальную известность. Но когда Криппс отправился в Индию, и никакого чуда не произошло, он исчез из памяти людей, и все вернулось на круги своя — за вычетом Гонконга, Бирмы, Сингапура и прочего, а Россия осталась единственным светлым пятном. Редакторы Флит-стрит говорили: «Слава Богу за Россию. Больше ниоткуда нет хороших новостей, чтобы поместить их на первую полосу». Битва за Москву продолжала оставаться главной новостью долгое время после того, как русское наступление остановилось. ...на протяжении всей зимы Россия оставалась, пожалуй, единственным настоящим воодушевлением большинства людей в Англии. Если еще был хороший шанс выиграть войну, думали люди, то это благодаря русским. Если Лондон не подвергался бомбардировкам, то и это тоже благодаря русским. Моментами это бездумное обожание России даже становилась слегка утомительным.
Той зимой в Африке тоже не происходило ничего особенно утешительного. А после Перл-Харбора Америка казалась очень далекой от Европы. Не сосредоточится ли она на Японии, а не на Германии, с тревогой спрашивали люди.
Казалось, что теперь война была далеко. Многие матери и дети вернулись, да и многие люди с нежной нервной системой выползли из своих убежищ в Девоне и Корнуолле, Беркшире и Бакингемшире и вернулись обратно в Лондон. Пожарные службы оказались не у дел. Товарищество времен бомбежек исчезло. Мейфэр снова стал Мейфэром, а Клэпхэм-Коммон — Клэпхэм-Коммоном. … В «Coquille» и «Coq d’Or» союзные дипломаты и чиновники обедали не подвергшимися рационированию пулярдами, платя целое состояние за последние остатки посредственного бургундского. Ночью можно было увидеть профессора Лоуда, мистера Агата и сотню других известных и менее известных личностей в «Cafe Royal».
О чем шла речь? О России — всегда о России. А затем о Европе. И о США с Японией, которые были на третьем, неважном месте. Господин Майский, ныне почетный член клуба «Athenaeum», предупреждал мир, что, если в 1942 году не будет открыт Второй фронт, немцы могут вторгнуться на Кавказ. А старый завсегдатай клуба, когда его спросили о его вкладе в войну, ответил, что он изо всех сил старается хорошо отзываться о русских.
Пабы на Флит-стрит стали унылыми, совсем не похожими на те, что были зимой во время блицкрига, когда вокруг все пылало, а журналисты и пожарные, встречаясь вместе, были полны энтузиазма. Потрепанный скрипач и гитарист …зарабатывали себе на выпивку и несколько шиллингов, играя «Интернационал», который теперь был сведен к статусу национального гимна союзников. …В пабах на Флит-стрит также хвалили русских и ругали Черчилля, но всегда добавляли: «беда в том, что других нет». Разрушения, вызванные блицкригом, были всего в нескольких ярдах… но теперь это казалось далеким и нереальным, как будто случилось много лет назад. Было много инерции, много рассуждений о послевоенном восстановлении, но было мало страсти и очень мало ненависти, очень мало той ненависти, которая существовала в Лондоне во время блицкрига. «Надеюсь, их всех к чертям утопят», — сказала мне старая кокни, продававшая газеты «Стандард» у ворот Темпла в день потопления «Бисмарка». Теперь же, когда мистер Иден описывал штыковые атаки на британских солдат в Гонконге, облезлый шотландец сказал в пабе на Флит-стрит: «Да бросьте, это просто пропаганда. Люди такого не делают». А записка Молотова о немецких зверствах не произвела никакого впечатления. Это тоже была «просто пропаганда».
Море было далеко от «Coq d’Or», а военные заводы — от пабов Флит-стрит. Лондон, в котором я провел более пяти месяцев после возвращения из России, был более недовольным и неприятным местом, чем я знал его когда-либо прежде или после. И я снова уезжал в Россию без особого сожаления.
Мне сказали, что дорога от Архангельска до Куйбышева может занять три недели или больше. Мой багаж был загадочно замаркирован как S.85. Никакого намека на порт отправления не было. Однако эту информацию, если бы кто-то захотел ее узнать, свободно предоставляли ярлыки, наклеенные носильщиком с Кингс-Кросс!
Одно из больших преимуществ поездки в Россию по морю заключается в том, что можно взять с собой неограниченное количество багажа. В 1941 году, летя на «Каталине», мне разрешили взять всего пятьдесят фунтов багажа, включая пишущую машинку, в результате чего в Москве мне всего не хватало. На этот раз я знал, что купить что-либо в России будет гораздо труднее, чем в прошлом году.
Осведомленный мой знакомый сказал мне, что конвои в Россию теперь будут очень хорошо охраняться крейсерами, возможно, авианосцем, множеством эсминцев и подводными лодками против надводных кораблей. Некоторые из моих друзей из военно-морского флота советовали мне не быть таким уверенным в этом. Поэтому я понятия не имел, что меня ждет, кроме того, что это, вероятно, будет очень долгое путешествие.
Поезд с хорошей скоростью двигался на север… Наконец мы добрались до Йорка. Йорк был разбомблен всего несколько дней назад. Железнодорожный вокзал был выжжен… было много разрушений от бомб. Многие крыши были сорваны, многие дома выгорели, но вдалеке, невредимый, стоял Йоркский Минстер. Поздно вечером я добрался до порта посадки.
…не так уж много людей отправляется в Россию в составе конвоя. На вокзале меня встретил представитель Военно-транспортной службы… На армейском автомобиле в камуфляже он отвез меня в таможню. С нами ехал бледный, немного печальный русский ученый, возвращавшийся домой. Он вез большие ящики с приборами и огромные свернутые в брезент карты. Поначалу он был очень застенчив и неразговорчив, но потом мы с ним хорошо познакомились. Его звали Пушков, он был директором Института земного магнетизма в Ленинграде и ненадолго приезжал в Англию с группой российских военных и моряков. Теперь он возвращался домой один. Несколькими днями ранее некоторые из его спутников погибли в авиакатастрофе в Англии, и это, казалось, сильно его угнетало. Он почти сразу же упомянул об этом. На нем была фетровая шляпа и новый плащ, и когда я заметил, что его одежда не подходит для арктического путешествия, он сказал: «Все будет в порядке. Я отдал свою зимнюю одежду Красной Армии, когда уезжал из Советского Союза на юг в марте».
Мы поднялись на борт в сумерках, проехав через лабиринт доков со складами, железнодорожными путями и грузовиками, загруженными ящиками с надписью: «Мурманск». Если бы в порту был немецкий шпион, он бы быстро разобрался, что к чему.
Это было грузовое судно водоизмещением в 10000 тонн под названием «Empire Baffin» - военный конвойный корабль «массового производства», прочный, хорошо построенный с максимальной экономией и определенной строгостью. Его корпус был окрашен в темно-серый цвет. На борту максимум места было отведено под груз… Каюты экипажа были очень тесными, каюты офицеров очень маленькими, но курительная комната и столовая под баком выглядели почти как в мирное время, с имитацией панелей из красного дерева, несколько грубоватыми кожаными креслами. В столовой висели большие цветные фотографии короля и королевы. В ту ночь погрузка корабля была почти завершена. Носовая палуба была уже заполнена средними танками, прикрепленными к железным перилам толстыми канатами; это был излишек из трюма. Что было там внизу, кроме танков, осталось тайной…
Угрюмому, немногословному Пушкову и мне повезло: капитан Дайкс предоставил нам просторную четырехместную каюту на палубе, предназначенную для лазарета. Но ни врача, ни пациентов на борту не было, и нам дали на время в нее поселиться.
Капитан Дайкс, пятидесятилетний жизнерадостный валлиец провел в море всю свою жизнь. За несколько месяцев это была его третья поездка в Россию — немногие кто-либо из других кораблей совершали это плавание более двух раз. Оно считалось одним из самых тяжелых в мире, наверное, за исключением конвоев на Мальту.
«В прошлый раз, когда мы плыли в Россию — сказал он, — эту каюту занимал господин Гарро, французский министр; тогда было холодно и мерзко, палуба была покрыта толстым льдом. Но вам обещают прекрасную погоду — это я вам гарантирую», — рассмеялся он.
Была темная ночь, воздушные шары тускло мерцали в низких дождевых облаках. Кроме слабых всплесков воды, бьющейся о борт, в порту царила полная тишина. Темные силуэты затемненных кораблей и складов были видны лишь смутно… время от времени по воде проносился слабый свет моторной лодки.
Это была моя последняя ночь в Англии; что же произойдет в мире, размышлял я, прежде чем снова будет возможность вернуться в английский порт? Британия, как мне казалось, была в безопасности, по крайней мере, на данный момент.
… когда мы проснулись на следующее утро, наша «Empire Baffin» медленно поворачивала на север, выйдя из устья реки. Вдалеке, резко очерченные на фоне серого неба, возвышались краны, похожие на крокодилов-богов.
Мне предстояло провести четыре недели на корабле «Empire Baffin», и я навсегда запомню людей с этого конвойного судна… многих из восьмидесяти девяти человек, оказавшихся во всех смыслах по воле судьбы в «одной лодке».
А еще был Пушков, поначалу такой застенчивый, сдержанный и неловкий, но чья истинная натура и человеческие качества расцвели в этой теплой человеческой компании всего через несколько дней. Было странно обнаружить столько человеческого тепла в этом советском ученом, сыне каменщика из Орла, в этом члене партии, в этом маленьком бледнолицем человеке со слабым телосложением, унаследованным от голодного детства во времена Гражданской войны, а теперь стремящимся в голодный Ленинград к жене и двум своим детям, неизвестно - живым или мертвым.
И мы отправились в плавание. Поначалу это было спокойное путешествие. День мы провели на якоре в заливе Ферт-оф-Форт… где к конвою присоединилось еще несколько судов, и теперь около двадцати кораблей шли на север, с аэростатами, поднятыми в небо. Среди них был зенитный корабль черно-белым камуфляжем, остальные были в основном старыми трамповыми пароходами, а также несколько более крупных и современных грузовых судов, как наше. Рядом с нами шел наш корабль-близнец, злополучный «Empire Lawrence», с катапультой и самолетом "Харрикейн" на борту. А на некотором расстоянии — небольшой эсминец, окрашенный в нежные синие и зеленые тона. В тот день шел дождь, но вечер был прекрасен, с большими розовыми облаками в небе. Вдруг подошел первый помощник и сказал, что нам лучше надеть спасательные жилеты, или, по крайней мере, носить их с собой, поскольку вражеский самолет был замечен в пятнадцати милях от нас. Смеркалось, но восточное побережье Шотландии было хорошо видно. Я видел два "Спитфайра", пронзающих розовые облака слева. На мостике стояли наготове артиллеристы. Ребята из Королевских ВВС надели свои каски с зеленой сеткой.
На следующий день поступило сообщение о неопознанном самолете; позже выяснилось, что это был один из наших. Стюард сказал, что в Королевских ВВС есть несколько «мелких сопляков», которые любят пугать торговые суда; однажды такой «мелкий сопляк» спикировал над конвоем, «и мы его сбили. Боже, как глупо он выглядел, когда мы его вытащили!»
И стюард разразился хохотом.
Мы достигли Исландии через три, а может быть, и четыре дня после того, как в последний раз видели землю.
До прибытия в Исландию погода была идеальной… снова появился неопознанный самолет, но он оказался британским, и однажды один из эсминцев сбросил несколько глубинных бомб. Теперь к первоначальному эсминцу присоединились еще два и пара корветов — не знаю, откуда они взялись. Когда плывешь в конвое, никогда не возникает ощущения, что находишься далеко в море; куда ни посмотри, везде виден «пейзаж» из кораблей. А с частыми перегруппировками, которые происходят в конвое, пейзаж меняется вместе с погодой, и каждый день кажется немного отличным от предыдущего.
Мой второй контакт с Исландией оказался более разочаровывающим, чем первый… шел дождь, и облака, казалось, лежали почти на поверхности моря… мало что можно было разглядеть на побережье. Оно выглядело тусклым и размытым, как и Рейкьявик всего в паре миль от берега — неясное скопление домов и что-то похожее на красновато-коричневую квадратную церковную башню. … дождь превратился в мелкую морось, мы вместе с остальным конвоем встали на якорь в большом фьорде, и здесь нам предстояло пробыть больше недели.
В один солнечный день, за несколько дней до нашего отплытия, через наш конвой в глубину фьорда прошел британский и американский линкор, полдюжины крейсеров, целая флотилия эсминцев, а венцом всего этого был большой авианосец. Это было великолепное зрелище. На борту «Empire Baffin» царили нешуточные спекуляции. Супер-оптимисты считали, что все эти корабли пришли в Исландию, чтобы сопровождать нас в Россию. Оптимисты были уверены, что авианосец и несколько других военных кораблей непременно отправятся с нами. Более искушенные настаивали на подготовке к крупной военно-морской операции у берегов Норвегии. На что пессимисты добавляли: «Действительно - с нашим конвоем в качестве приманки для «Тирпица». На что реалисты отвечали: «Нет, наш конвой слишком ценен, чтобы использовать его как приманку. Важнее доставить его в Россию, чем потопить «Тирпиц». Еще высказывалось мнение, что все это было подготовкой к вторжению в Норвегию - к открытию Второго фронта. Слыша все это, я задавался вопросом, не сошел ли я с ума, отправляясь в Россию в такое время?
Мы провели в исландском фьорде больше недели, живя прежней жизнью… Время от времени с берега подходили вспомогательные суда с запасами. Квартирмейстер в пенсне и в защитном обмундировании, недавний учитель начальной школы, тихий лондонец, привез мне сигареты из Рейкьявика, пять фунтов канадского молочного шоколада и даже пару грубых, но необходимых мне американских ботинок. Магазины в Рейкьявике, как сказал он, одни из самых хорошо снабжаемых в мире… Рейкьявик был переполнен, люди со всей Исландии съехались туда, чтобы заработать. Однако, как заметил бывший учитель, основываясь на мнение других, исландцы – народ трудный, и принимают внезапное богатство, свалившееся на их несчастную страну, с нескрываемым недовольством. Среди них остаются достаточно сторонников нацистов… Якобы, когда британцы впервые высадились, то мэр Рейкьявика, возможно, приняв британцев за немцев, приветствовал их возгласом «Хайль Гитлер». «Американцы гораздо жестче, чем мы, англичане – сказал без гнева маленький учитель, – они просто прикончили нескольких самых буйных, и это принесло большую пользу». Он и другие считают, что было бы куда полезнее, если британское правительство захватило бы Исландию и оставило ее в качестве военно-морской базы и после войны.
Несомненно, можно было понять точку зрения исландцев. В конце концов, их страну оккупировали, и наиболее здравомыслящие из них знали, что если бы их не оккупировали союзники, то это сделали бы немцы. Вместо того чтобы разбогатеть, они стали бы ужасно бедными. Но, будучи меньшим злом, британская оккупация все равно оставалась злом, и это зло было более ощутимым, чем гипотетическое большее зло. К сожалению, у исландцев не было никакого представления о немецкой оккупации из первых рук.
Наконец, вечером 20 мая мы вышли в море. Было немного неприятно слышать, как люди, которые заходили на борт из Рейкьявика в последние дни, говорили: «Боюсь, вас точно атакуют». Маленький кокни-квартирмейстер с пенсне и в боевой форме, который принес мой заказ: обувь и молочный шоколад, крепко пожал мне руку с такой теплой симпатией, что я удивился. «Я искренне надеюсь — сказал он, — что у вас будет безопасное путешествие». И добавил: «Да благословит вас Бог». «Эдинбург» был потоплен у Мурманска всего несколько дней назад, и теперь в курительной комнате мы услышали, как Би-би-си объявила, что, согласно сообщению из Стокгольма, немцы завершили строительство своих подводных баз вдоль побережья Норвегии. В тот день шел дождь, но, когда мы выходили из фьорда, солнце пробилось сквозь черные облака, тяжело лежащие на холмах, и над серым бурным морем появилась великолепная радуга. Я почувствовал странное воодушевление от этого доброго знака. Среди моряков люди становятся суеверными. Многие другие в нашем конвое, должно быть, приветствовали радугу — и среди них были те, кто больше никогда не увидит землю.
Северное побережье Исландии обладало пустынным, доисторическим величием. Оно напоминало мертвый город из огромных небоскребов – гигантские, идеально симметричные плоские скалы молочно-шоколадного цвета, возвышающиеся из ярко-синего моря, и столь же симметричные фьорды, словно широкие проспекты между ними. Все это походило на город небоскребов без окон, покинутый неведомой расой гигантов. Нигде не было видно ни признака человеческой жизни или деятельности, ни животной жизни, кроме чаек. Было бы удивительно увидеть людей на этих геометрических утесах; динозавры смотрелись бы там уместнее. Целый день наш конвой, состоящий из двух эсминцев и трех маленьких ярко окрашенных корветов, плыл вдоль этого фантастического побережья. С севера дул пронизывающе холодный ветер, и казалось, что Северный полюс совсем близко. Однако это было не так, и конвой продолжал подниматься вверх по глобусу, стремясь как можно ближе подобраться к полюсу и как можно дальше уйти от немецких баз в Норвегии. Увы, мыс Нордкап, северная оконечность Европы, находится на несколько градусов севернее Исландии. Ночью, когда мы вышли из нашего фьорда, было сильное волнение, и несколько парней из Королевских ВВС страдали от морской болезни. Теперь море было ярко-синим и почти спокойным, и это ощущалось как великолепный праздничный круиз. «Даю шесть к четырем — сказал Джорди с фальшивыми зубами и резиновыми деснами, — мы никого не встретим; а я не оптимист».
Суббота, 23 мая. Это наш третий день в плавании. Сейчас солнечно, хотя море очень неспокойное, и с севера снова дует холодный ветер. Конвой выглядит как большая гавань, полная кораблей; нет ощущения одиночества в открытых просторах Атлантики, где-то недалеко от Ян-Майена. Но земли не видно нигде.
Весь вчерашний день стоял туман. Туманные горны не умолкали, и можно было видеть лишь смутные очертания кораблей, находящихся рядом с нашим, но ни одного другого. Мистер Чилверс сказал, что хотел бы такой погоды на две недели. «У их самолетов не будет ни единого шанса нас найти, да и подводным лодкам будет непросто. Правда, — добавил он, — в тумане невозможно заметить перископ». Утром, пока было еще довольно ясно, над конвоем кружил самолет — он, должно быть, прилетел с Исландии или с авианосца, который должен был находиться где-то поблизости. Прошлой ночью нам пришлось соблюдать светомаскировку, потому что в тумане огни видны; но в обычные ночи нам не нужен никакой свет, потому что уже не темнеет.
Воскресенье, 24 мая. Сегодня Троицын день, на завтрак у нас были яйца с беконом. Стояла сильная туманная и холодная погода, лишь изредка проглядывало солнце. Сегодня утром, около 11:30, когда Пушков проводил урок русского языка для ребят из Королевских ВВС, а я в каюте читал интересную книгу. Услышав над головой гул самолета, не придал этому значения. После обеда, один из эсминцев прошел вдоль колонны и объявил по мегафону, что в 11:45 утра над конвоем пролетал немецкий самолет. Один из палубных матросов заметил: «Должно быть, он вернулся искать своих товарищей». В тумане, ночью, мы потеряли семь из тридцати четырех кораблей, а затем еще десять, то есть половину конвоя; однако днем мы снова были все вместе. Пушков был очень философски настроен. Он сказал, что обычно их замечают на третий или четвертый день плавания. Что касается меня, то я думал, что мы находимся слишком далеко от немецких баз. Джорди весело сказал, что самолет никак не мог увидеть нас в тумане, но, возможно, слышал звуковые сигналы, которые непрерывно ревели. Мне трудно в это поверить, потому что он не мог лететь очень низко. Шум его двигателя был очень слабым.
Сейчас, в 16:00, многие члены экипажа надели спасательные жилеты. На «Empire Lawrence», нашем корабле-близнеце, который идет рядом с нами, находится самолет, стартующий с катапульты. Ребята из Королевских ВВС считают, что это бесполезно и в основном заканчивается полной потерей 5000 фунтов стерлингов. Пилот обычно выпрыгивает, прежде чем добиться чего-либо существенного, и его трудно подобрать, особенно в сильное волнение. Кто-то еще заметил, что зенитный корабль тоже не очень хорош, и он был удивлен, увидев такой в нашем конвое. Он думал, что от этой идеи отказались после прошлогоднего разочаровывающего опыта. Авианосцы, как все согласились, были единственным по-настоящему полезным средством. Жаль, что мы не построили много маленьких авианосцев, вместо того чтобы сосредоточиться на огромных, которые были очень дорогими, очень уязвимыми и долго строились. Американцы сейчас переоборудовали много 10000-тонников в авианосцы, и это была хорошая идея.
Белый понедельник, 25 мая. Не знаю точно, когда этот мелкий гад присоединился к нам, но он кружит вокруг конвоя весь день. Он держится далеко за пределами досягаемости орудий эсминцев, и иногда исчезает, но вскоре он или его сменщик появляется снова. Это Фокке-Вульф, и экипаж, раздраженный его присутствием, называет его «Джорджем». В 5 утра прозвучала первая тревога, и я оделся менее чем за три минуты, но ничего не произошло. Затем, во время обеда, снова прозвучал сигнал тревоги, и эсминец произвел несколько выстрелов по нашему немецкому «сопровождению», но он был вне досягаемости, и до конца дня он больше не доставлял нам хлопот, но раздражал своим присутствием. Экипаж с тоской смотрел на «Харрикейн» на катапульте «Empire Lawrence», но, видимо, было решено не тратить «Харрикейн» на погоню за Джорджем, тем более что была плотная облачность, и он, вероятно, ускользнул бы, если бы за ним отправили «Харрикейн». В 6:30 снова прозвучала тревога — и на этот раз это было по-настоящему.
На горизонте, справа по борту, низко над водой, появились они: сначала три, потом четыре, пять, затем еще три, а следом еще четыре или пять, дальше вправо. Мы все были на палубе – ребята из Королевских ВВС в касках, палубная команда, юнги – и мы считали и наблюдали. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать... Впереди уже что-то происходило. Зенитчики бросились к орудийным башням. Два крейсера, внезапно присоединившиеся к нам днем ранее, и эсминцы на краю конвоя стреляли как сумасшедшие. Был прекрасный солнечный день, море было спокойным и синим, как Средиземное, а небо теперь было усеяно точками дыма от разрывов зенитных снарядов.
Они сделали полукруг перед конвоем, затем, после нескольких секунд напряжения, вынырнули прямо из под солнца. Они пронеслись над нами, два или три подряд, и из их желтых брюх медленно и непристойно падали желтые яйца. Они целились в крейсера, в середину конвоя. Трассирующие пули наших "Эрликонов" неслись к желтому брюху "Юнкерса-88", когда тот пикировал над нами. Громкий визг, становившийся все громче, а затем взрыв – когда серия бомб упала между нами и эсминцем, слева по борту. Три столба воды взметнулись высоко в воздух, и корабль содрогнулся. Когда он нырял, почти касаясь воды, наши трассирующие пули следовали за ним, но он увернулся, а на мостике капитан Дайкс, в широком темно-синей берете, отчаянно размахивал руками и кричал: «Не стреляйте так низко! Вы попадаете в соседний корабль!» Затем, через несколько минут, они появились снова, из-под солнца – их было трое. На этот раз они, казалось, нацелились на крейсера. На верхней палубе, на баке, наблюдал за всем старший лейтенант авиации, его длинные волосы развевались на ветру. На нем был спасательный жилет с рисунком обнаженной «Лулу». Ребята из Королевских ВВС, я и рыжеволосый Гарри с черными точками на лице стояли в средней части корабля, наблюдая за боем.
Внезапно что-то произошло. Крейсер, который вел очень впечатляющий обстрел, наконец-то попал, стервятник закачался и пошел в пикирование за нашим левым бортом, затем он пронесся над нами. Гарри и ребята из ВВС кричали, как на футбольном матче: «Он горит! Он горит! Вот так! Вот так! Он уничтожен!» Гарри безумно прыгал от радости. Враг был сбит. Что-то коричневое, большое и мягкое отделилось от самолета, и сам самолет скользнул в воду, почти без всплеска. Обстрел продолжался вовсю. К коричневым парашютам подплыл эсминец и начал подбирать их. Тем временем катапультный «Харрикейн» с «Empire Lawrence» стремительно взмыл в воздух, преследуя пикирующие бомбардировщики. Он быстро сделал широкий круг вокруг конвоя, готовый наброситься на одного из них. Но тут случилось нечто прискорбное: один из американских грузовых кораблей, без сомнения, приняв «Харрикейн» за немецкий самолет, открыл по нему огонь из своего орудия, и следующее, что мы увидели, это как пилот спускается на парашюте, без каких-либо достижений за свой так и не состоявшийся подвиг, а от «Харрикейна» и его стоимости в 5000 фунтов не осталось и следа. Снова эсминец, который только что подобрал немцев, пришел на помощь и подобрал его, мокрого, ругающегося, но невредимого, как нам позже сообщили. Примерно через три четверти часа атака прекратилась, и группами по два или три самолета немцы постепенно исчезли. Они потеряли один самолет наверняка, а другой, как говорили, видели, как он, шатаясь, улетал с горящим двигателем. Бомбы разрывались, и столбы воды вздымались повсюду, но после первой решительной атаки на крейсера, они, казалось, были обескуражены мощным обстрелом, который вел конвой, два крейсера, эсминцы, корветы и большинство кораблей конвоя стреляли как сумасшедшие, всем, что у них было, и они больше не приближались к крейсерам, а значит, и к нам.
Самолеты исчезли, и поначалу все ликовали. Немцы потеряли два самолета и были отогнаны, а мы не понесли никаких потерь — это им урок. Но полчаса спустя снова прозвучал сигнал тревоги. Снова они появились низко над водой — пять, шесть, семь, восемь — но ничего не произошло. Тяжелые серые тучи затянули небо, и крейсеры выпустили несколько снарядов по самолетам, которые улетели и не вернулись. Позже говорили, что еще один был подбит. Снова сорвалось! Но потом, когда мы оглянулись, мы увидели темный силуэт корабля, который становился все меньше и меньше, а рядом с ним — маленький белый корвет, стоящий рядом с ним, как маленькая медсестра. Что происходит? Экипаж эвакуируют? Стюард сказал, что его двигатели вышли из строя — паропроводы были разбиты взрывной волной от близкого попадания, и один человек погиб. Его собираются отбуксировать обратно в Исландию? Или корабль будет брошен, а его ценный груз затонет? Все та же чертова история — нет воздушного прикрытия...
Тучи полностью закрыли небо, с востока дул ледяной ветер, а море было покрыто белыми пятнами — льдинами. «Вот что хуже всего — сказал капитан Дайкс, — мы не можем далеко уйти на север в это время года, когда лед дрейфует на юг. Хотел бы я добраться до Шпицбергена, но со всем этим льдом мы не можем даже дойти до Медвежьего острова. Следующему конвою будет легче». Затем мы проплыли мимо большого айсберга, ярко-сине-зеленого в серых сумерках... Мы легли спать, но из-за всех дневных волнений я сначала не мог заснуть, а потом, когда я заснул, меня разбудили в полночь.
Вторник, 26 мая. За ночь было сброшено еще шесть или семь глубинных бомб, но я ничего не слышал. Утром стюард был очень возмущен по поводу этого «Урагана» — «Пять тысяч фунтов просто так пропали — сказал он. — Это чертовски бесполезная штука — я никогда не видел, чтобы она работала. Вся эта катапультная возня только мешает погрузке судна…»
Утром было пасмурно, но потом прояснилось, и было ясно, что нас снова ждет нечто. Крейсера исчезли. Вместо них откуда-то появились две подводные лодки, шедшие в хвосте конвоя, — без сомнения, для защиты от «Тирпица». Похоже, на установках "Эрликон" не хватало боеприпасов…
В четыре часа дня прозвучала очередная тревога. Над нами нависли низкие облака, лишь кое-где рассеиваясь. Нападение оказалось неожиданным. Едва зазвучала сирена, как я уже увидел пикирующий на одну из подводных лодок «Юнкерс». Он сбросил целый ряд бомб, подняв в воздух огромные столбы воды, но промахнулся. Затем он и остальные самолеты скрылись в облаках и остались там. Наши зенитчики были бессильны. С большой высоты они сбросили две бомбы, которые упали по обе стороны от корабля, находившегося довольно близко к нашему. Бомбы взорвались, сотрясли наш корабль, и вода хлынула вверх. Корабли — не такие уж большие цели, и попасть в них с большой высоты трудно, по крайней мере, с несовершенным немецким бомбоприцелом. Вчерашний опыт, должно быть, отбил у них желание применять пикирование. Затем мы вошли в метель и потеряли самолеты из виду, а также Джорджа. Но когда погода снова прояснилась, Джордж, как обычно, кружил вокруг конвоя. Крейсера ушли, боеприпасов мало, и в целом конвой находится в максимально уязвимом положении. Эсминцы делают все, что могут, но сколько они могут сделать? Интересно, что случилось с нашими двумя крейсерами и с крупными кораблями, которые мы видели в Исландии? Поскольку мы находимся под наблюдением врага уже три дня, интересно, почему они не используют свои крупные силы постоянно — не нападают на нас утром, днем и ночью? Погода сегодня с их точки зрения была неплохой, за исключением утра и той короткой метели. Интересно, не в том ли заключается немецкий замысел, чтобы измотать экипаж, лишив его сна в течение пяти-шести дней, а затем нанести свой главный удар?
Среда, 27 мая. Я вряд ли когда-нибудь забуду этот день… Я хорошо выспался; нас всю ночь ничто не беспокоило, и один из моментов, который я помню, — это как я сидел на палубе после завтрака, читал и чувствовал себя чудесно умиротворенным. Жизнь на «Empire Baffin» казалась вернувшейся в нормальное русло. Пушков снова проводил свой урок русского языка для ребят из Королевских ВВС в курительной комнате, и, после вчерашних слабых попыток, Люфтваффе явно не были так ужасны, как люди склонны были себе представлять. Но затем, в 10:30, прозвучал сигнал тревоги. Из орудийной башни кто-то крикнул: «Вот они идут!» Снова люди бросились на палубу — считая: три — три еще, это шесть — десять — двенадцать — пятнадцать. Теперь они шли со всех сторон. Вспышки орудий и облака дыма исходили от эсминцев; затем поднялся заградительный огонь зенитных кораблей и кораблей конвоя; словно стервятник, набрасывающийся на добычу, пикирующий бомбардировщик спикировал на подводную лодку, прямо до уровня воды, но она совершила экстренное погружение, и три столба воды взметнулись высоко в воздух. Сорок долгих минут они атаковали, обычно парами и тройками, обычно выходя прямо из-под солнца, одни пикировали низко, другие сбрасывали бомбы с двухсот футов. С их желтых, похожих на акул брюх, можно было видеть, как падают отвратительные желтые яйца, и после мгновения напряжения с облегчением виделись взлетающие столбы воды. В первой атаке они сосредоточились на передней части конвоя, а нас, по-видимому, оставили на потом. И тогда мы увидели первую жертву. Бледно-голубой и бледно-зеленый эсминец яростно дымился и подавал сигналы, сигналы, сигналы. Что говорили эти вспышки? Неужели это тот эсминец, который подобрал тех фрицев в понедельник? Кто-то на борту сказал: «С ними все в порядке. Они не собираются его бросать». Это не казалось таким уж плохим. Он все еще дымился, но, казалось, им удалось взять огонь под контроль. Вскоре они его потушили. Самолеты исчезли; атака закончилась. «Это было не так уж плохо», — сказали люди, а затем мы поняли, что это было плохо. Не очень далеко от нас находился русский корабль — я впервые понял, что у нас в конвое было два или три русских корабля — и его палуба была окутана облаками.
Итак, эсминец был подбит, и русский корабль тоже получил повреждения, и оба боролись с огнем. А кто-то сказал, что подбиты еще два корабля.
Они вернулись менее чем через час. Это была короткая, стремительная атака. Они сосредоточились на другом конце конвоя. Сбросили бомбы и исчезли. Пока мы плыли дальше, я увидел корабль, который отстал, с корветом рядом, яростно пылающий. Мы уже были в полутора-двух милях от него. И кто-то сказал, что еще один корабль получил прямое попадание и взорвался.
Затем наступило затишье. Обед подали ровно в полдень; кок не опоздал ни на минуту. Все были на месте, как обычно...
Все пили чай, но аппетит был слабым, и слов почти не было. Король и Королева на стене выглядели очень спокойными. Я вышел на палубу. Русский корабль всё ещё был окутан дымом, хотя, возможно, немного меньше, чем раньше. Они не покинули судно. Горящий корабль вдалеке теперь исчез. Затем снова раздался сигнал тревоги. …они сосредоточились на нашем конце конвоя. Непристойные жёлтые брюха были над нами, и они роняли свои яйца вокруг нас. Бородатый банковский служащий с оксфордским акцентом был у одного из «Эрликонов», а мужчина с беретом и советской нашивкой — у другого, и Стюард работал пулемётом, а флайт-лейтенант, с развевающимися на ветру волосами, я думаю, был у «Эрликона», а на корме маленький сержант Королевских ВВС был у одного из двух пулемётов Льюиса. И тогда произошло то, чего я никогда не забуду. Я стоял посреди корабля с парнями из Королевских ВВС, Пушковым и несколькими другими, и мы поняли, что что-то случилось с нашим судном-близнецом, «Empire Lawrence», теперь без его «Харрикейна» на борту. Оно больше не держал прямого курса.
Нос «Empire Lawrence» был направлен на нас — двигалось ли оно вообще? Оно имело небольшой крен... И мы поняли, что оно брошено. Уже две спасательные шлюпки с «Empire Lawrence» покачивались на воде, а рядом маленький корвет забирал еще людей. Пока мы наблюдали за этим, мы услышали, как все наши орудия загрохотали, словно обезумевшие. Затем один из «желтобрюхих» пронесся над нами, но, возможно, испугавшись нашего огня, сбросил бомбы в воду на некотором расстоянии. Однако сразу после этого еще два «желтобрюхих» пронеслись над нами с ревущими двигателями, почти касаясь нашей мачты, и — я чувствовал зловещую радость нацистов — они прицельно ударили по беспомощному, умирающему кораблю. И вдруг из «желтобрюхого» отделились пять бомб и угодили прямо в него. Произошел взрыв не очень громкий, и вспышка не очень яркая, и, подобно извергающемуся вулкану, огромный столб огня, дыма и обломков взметнулся на двести футов в воздух — а затем, медленно, ужасно медленно, он опустился в море. «Empire Lawrence» исчез. Поверхность воды была усеяна обломками — досками, кусками дерева, а затем, секунд через пять, черный треугольник носа, отделившийся от остального корабля, на мгновение показался на поверхности и снова ушел навсегда. Маленький белый корвет все еще был там, казалось, невредимый, возможно, искал маловероятных выживших. Что случилось с двумя спасательными шлюпками, которые были рядом с «Empire Lawrence» всего несколько минут назад, я не знаю. Никто на борту сначала ничего не говорил. Лица были бледны. Я чувствовал, как кровь сильно давит на барабанные перепонки; это было ужасно — и завораживающе. Бедный «Empire Lawrence», наш корабль-сестра!
В тот день было еще четыре или пять атак, всегда по двенадцать или пятнадцать самолетов, и ни один из них мы или любой из других кораблей не сбили. Мы пили чай после обеда, когда снова прозвучала тревога. … раздался громкий взрыв, и все, казалось, перевернулось вверх дном, посуда с грохотом посыпалась в кладовую, а поток воды хлынул с палубы в курительную комнату. «Нас подбили», — сказал один из парней из Королевских ВВС. Корабль яростно бросало. Когда мы добрались до спасательной шлюпки по щиколотку в воде по нижней палубе, мы увидели капитана в его широком темно-синем берете, который отчаянно махал нам и кричал: «Все в порядке!» Значит, нас не подбили; большая бомба упала всего в нескольких ярдах от нас, и, как гигантская приливная волна, столб воды обрушился на корабль. Я увидел, как мимо прошел грустный маленький инженер: «Все в порядке — сказал он, — двигатели работают, это главное. В машинном отделении они получили небольшой шок, но сейчас все в порядке. Негры-кочегары в порядке — поддерживают пар. Только один из них отказался спускаться».
Это было лишь чудом, что обошлось без жертв. Молодой парень, который был у одного из пулеметов ближе всего к месту взрыва бомбы, был с силой отброшен к поручню и, шатаясь, добрался до курительной комнаты, которая служила пунктом первой помощи. Его предплечье было сильно ушиблено, но в основном он страдал от шока. У него были слезы на глазах, он дрожал и издавал слабые стоны, но после того, как мы наложили ему холодный компресс на руку и дали аспирин и горячий чай, он пришел в себя и меньше чем через час вернулся к своему пулемету. На борту не было ни хирурга, ни даже никого, кто хоть отдаленно напоминал бы хирурга. Один из парней из Королевских ВВС имел смутное представление о первой помощи — и это было все.
Близкий промах оказывает возбуждающее действие, и мы все были на удивление бодры. Неприятно находиться на корабле во время бомбежки — ведь знаешь, что если попадут, то попадут по-настоящему. Мысль об отсутствии укрытия неприятна. Но, с другой стороны, ты знаешь, что если это промах, то это действительно промах; бомба падает в воду, и нет осколков и летящих стекол, которые на суше могли бы попасть тебе в глаз, даже если бы бомба упала в двухстах ярдах от тебя. На суше наш последний «близкий промах» вовсе не был бы промахом.
После нашего сильного волнения наступило затишье. В нашу каюту зашел парень из Королевских ВВС и стюард. Мы сыграли партию в бридж, пока снова не прозвучал сигнал тревоги. Знаю, что этот налет был коротким и я в тот момент сидел в каюте с распахнутой на палубу дверью. Там стоял пожилой боцман с круглым и очень красным лицом. Я услышал нарастающий вой бомбы и увидел, как круглое красное лицо боцмана внезапно стало белым. Я бросился на палубу: это был еще один близкий промах – и какой промах! Справа на воде было огромное масляное пятно, сквозь которое мы теперь плыли. Огромная зажигательная масляная бомба едва не попала в нас...
«Это худший день в моей жизни», – сказал боцман.
Я теперь только и слышал о нехватке боеприпасов. Вечером наш капитан попросил у зенитного корабля дополнительные боеприпасы для «Эрликонов», но ответ был: «У нас самих не хватает боеприпасов». Кто-то сказал: «У нас осталось всего 120 снарядов».
Затем снова наступило затишье… Конвой плыл дальше, разреженный, чем был, но все еще довольно внушительно выглядевший. На русском корабле пожар уже потушили, но теперь что-то горело на флагманском корабле посреди конвоя, а другой корабль имел большую черную пробоину в носу — результат близкого попадания. Мимо нас проплыл эсминец, и его палубы были переполнены выжившими, а внутри находились раненые, в неведомо каком состоянии. «Что случилось с теми крейсерами?» — спросил я стюарда. «Что случилось с теми крейсерами? — взревел он. — Что с ними случилось? Они смылись! О нет, вы не рискнете крейсером в такой операции! Потеря крейсера оказывает угнетающее воздействие на общественность! Но скажет ли Би-би-си, что «Empire Baffin» был потоплен, и что «Адмиралтейство с сожалением сообщает...»? Нет, нет, первая операция в понедельник была для крейсеров более чем достаточной, они не собирались оставаться — ни за что...». Стюард был раздражен. Неправда, что они «смылись». Они были где-то поблизости, защищая нас от надводных кораблей.
И тут последовала еще одна атака. На этот раз это были не просто пикирующие бомбардировщики, но и торпедоносцы. Снова, как и в начале первой атаки, я увидел, как один из пикирующих бомбардировщиков набросился на подводную лодку, и среди больших столбов воды она исчезла под поверхностью. Была ли она подбита? Следующее произошло как вспышка; я мельком увидел, как торпеда металась вверх и вниз по поверхности воды.
Нас качнуло на волнах, и я почувствовал резкий поворот нашего судна. Торпеда прошла совсем рядом с нашей кормой. Вместо «Empire Baffin» она угодила в соседний корабль. Раздался не очень громкий взрыв, и я увидел, как он дымится с кормы, с большой пробоиной чуть выше ватерлинии. Меньше чем через минуту я увидел, как с него спускают шлюпки. Корабль встал под прямым углом к конвою, его двигатели были выведены из строя. Я знал некоторых парней из Королевских ВВС, которые были на борту этого судна; они навещали нас, когда мы были в Исландии. Корвет подошел, чтобы подобрать выживших.
Корабль, который принял торпеду, предназначавшуюся для нас, остался позади с сильным креном. Эсминец собирался потопить его, на случай если немцы решат отбуксировать его со всеми его цистернами и другим ценным вооружением в Норвегию.
И тогда, оглядываясь назад, мы поняли, что эта атака, возможно, была самой смертоносной из всех. Вдалеке горели два наших корабля, и какое-то небольшое судно подбирало выживших.
Было 8 часов вечера, и на небе начали собираться долгожданные облака. Но видимость оставалась идеальной, и долгое время мы могли наблюдать два костра, горящих вдалеке на сером море. Думаю, каждый чувствовал, что это уже предел того, что может вынести человек за один день... Фрицы больше не появлялись в тот вечер.
Команда была мрачной, уставшей, подавленной. Кто-то утверждал, что с «Empire Lawrence» спаслось всего четверо. Другие говорили, что ушли два спасательных судна, а значит, выживших должно быть гораздо больше, но спасательные суда были расстреляны из пулеметов. Однако никто, казалось, не знал ничего определенного. На эсминце — том, что был подбит в первой атаке — погибло, как говорили, двадцать человек.
Пушков весь день был очень подавлен. Во время последней атаки, когда мы наблюдали, как один корабль тонет, а три горят вдалеке, я услышал, как он сказал: «Избиение младенцев...». Он думал о своей жене и детях в Ленинграде, но внешне держался спокойно, хотя был еще бледнее обычного.
Было очевидно, что если нападения продолжатся в том же масштабе — а что могло их остановить? — то мы почти наверняка пойдем ко дну. Прогуливаясь тем вечером по палубе, наблюдая за конвоем и чувствуя, как в тысячах сердец в этот момент царит мука, я размышлял, сколько кораблей останется на плаву к завтрашнему вечеру — две трети, треть или, может быть, всего несколько?
Я подошел к капитанскому мостику. Там я нашел второго помощника, симпатичного, открытого офицера лет двадцати пяти. «Как думаешь, каковы наши шансы? — спросил я как можно более непринужденно. Он слабо улыбнулся. «Плохие — сказал он. — Но я уверен, что мы выберемся…» «А что, русские истребители?» — спросил я. «Мы слишком далеко. Нам еще плыть почти четыре дня, и пройдет по крайней мере еще двадцать четыре часа, прежде чем русские истребители смогут приблизиться к нам».
Фокке-Вульф, как обычно, кружил в воздухе.
Четверг, 28 мая. «Туман! Туманище!» – я проснулся от радостного голоса Пушкова. «Вставай, иди посмотри! Туман!!!». Я никогда не видел его таким ликующим. Я понял. С его научным, совершенно не суеверным и не обладающим экстрасенсорными способностями умом, он, вероятно, все тщательно продумал и, вероятно, пришел к выводу, что только плохая погода может нас спасти. «Туман!» – повторил он, распахнув дверь каюты. Снаружи действительно был густой туман. Я посмотрел на часы. Было 6 часов. … я мог понять его желание разделить свою радость – радость от этой отсрочки – с единственным другим человеком на борту, с которым он мог свободно говорить. Но было только 6 часов, и впереди был долгий день. Однако день начался хорошо. …часы шли, и, хотя туман постепенно рассеялся, сплошной серый потолок облаков остался. Все были более веселыми, возможно, потому, что все поспали хотя бы пару часов. Но внезапно где-то на корабле произошел взрыв гнева, и гнев распространился по всей команде. Кто-то включил радио и услышал: «Наши конвои, направляющиеся в Россию, настолько эффективно защищены "Спитфайрами" и "Харрикейнами", что немецкие бомбардировщики не осмеливаются их атаковать». На Би-би-си, Адмиралтейство и Министерство информации обрушились потоки ругательств. «Кровавый» для определения этого конвоя было слишком мягко — словарный запас зашел гораздо дальше. Все дело было в ничтожествах – нет, на этот раз было хуже, чем ничтожества, сидящих в Лондоне на своих <задницах>. Картину тех кровавых событий, которую, если понимать буквально, было бы трудно визуализировать даже в сюрреалистических терминах. Выжившие на тот момент были злы, даже самые мягкие и добродушные из них, такие как печальный маленький главный механик, чей сын погиб в Тронхейме, пытаясь бомбить «Тирпиц», и кроткий лошадиного вида Джорди, со вставными зубами и резиновыми деснами.
Было одиннадцать часов, море и небо по-прежнему оставались серыми. Фокке-Вульф, «Джордж», кружил, как и прежде – какая же это, должно быть, скучная работа, подумал я, – но у нас не было никаких проблем. И тут то, что я слышал час назад, внезапно подтвердилось: на горизонте появились три крошечные точки – русские корабли! На всех лицах появилось ликование. «Три эсминца», – сказал кто-то. Пушков был настроен скептически и задавался вопросом, не немецкие ли это надводные суда. Но все теперь утверждали, что это русские эсминцы. Мы ждали. Они не стреляли по эсминцу, который вышел им навстречу. Вместо этого они теперь подавали сигналы синим светом. Они приближались, и мы могли видеть их уже отчетливо. У них были короткие и невероятно широкие трубы, наклоненные назад, совсем как до прошлой войны, подумал я. Они не сильно увеличили нашу оборонительную мощь против самолетов, но появление этих трех маленьких эсминцев оказало огромное влияние на экипаж. Психологический эффект — ощущение, что если три корабля смогли прийти на помощь, когда надежда на благополучное прохождение почти исчезла, то может появиться и что-то еще. «В любом случае, они помогут против подлодок – сказал один из присутствующих. — В прошлом году я шел в конвое из Ирландии в Галифакс без сопровождения. Три дня нас атаковали подлодки. Из тридцати двух осталось четырнадцать, пока не прибыли эсминцы. Они потопили шесть подлодок».
Мы находились в Баренцевом море. «Фокке-Вульф» все еще кружил вокруг, или, может быть, его сменщик — эти сводящие с ума самолеты сменялись каждые шесть часов. Время от времени эсминцы пытались в него попасть. Погода оставалась облачной до 4:30, но к 6 часам солнце сияло так же ярко на ослепительно синем море, как и вчера во время бойни кораблей. Должно быть, что-то пошло не так с расписанием гуннов, потому что два самолета появились только позже, когда снова начали образовываться облака. Они поднялись высоко в розовые облака. Российские эсминцы и, кажется, некоторые другие корабли попытались в них попасть. Но они исчезли. Затем «Фокке-Вульф» попытался спровоцировать эсминцы, приблизившись на расстояние выстрела, или почти на расстояние выстрела, и пока эсминцы стреляли в него, и все наблюдали за их действиями, один из самолетов, который тихо прятался в облаках, внезапно спикировал вниз. Артиллеристы бросились к своим орудиям. Хороший заградительный огонь, при активном участии российских эсминцев, поднялся ему навстречу. Он сбросил две бомбы с большой высоты, но они подняли только два больших столба воды недалеко, и наш корабль содрогнулся, как при сбросе глубинной бомбы.
А затем — это было в новинку — наш корабль выпустил ракету, и стюард клялся, что это он ее запустил и попал прямо в нос этому негодяю. Позже, действительно, говорили, что, согласно радиолокации флагманского корабля, его сбили.
Пятница, 29 мая. «Быстрее, поднимайтесь!» — крикнул Пушков. Было половина четвертого утра. Море было серым и штормовым, корабль сильно качало. Погода выглядела крайне неблагоприятной для атаки. Сначала я подумал, что это просто «Фокке-Вульф» снова кружит, и, чувствуя сильную сонливость, хотел вернуться в постель. Но тут я вдруг увидел их — их было семь, двое летели подозрительно низко. Мы оказались на самом краю конвоя, с открытым морем по правому борту, и лишь корвет где-то вдалеке. «Опять повезло!» — крикнул лейтенант с мостика. «Почему?» — спросил я, подняв голову. «Разве ты их не видел? Две торпеды, и чуть не попали в нас!» Затем море стало еще более бурным, поднялся туман, и холодный сильный дождь барабанил по палубе. Самолеты исчезли, и несколько часов мы даже не видели «Фокке-Вульфа». Он потерял нас? Но нет, он появился снова. Среди наших людей чувствовалась беспомощная ярость по отношению к Джорджу. «Эх, если бы только русские прислали один истребитель — сказал кто-то, — здесь бы никто не оплакивал его смерть!» Другой добавил: «Ну, у нас еще осталось боеприпасов для одного-двух небольших налетов, но если бы они продолжили вчерашнее представление, то все было бы кончено». Теперь ходили слухи, что русские истребители встретят нас в 12 часов дня. Где мы сейчас находились? Было холодно, штормило, туманно — почти как в Арктике, которую я видел в октябре 41-го. Неужели мы приближались к устью Белого моря? Скоро ли мы увидим на юго-востоке северную оконечность Канинского полуострова? Второй помощник рассмеялся и сказал, что моя география совершенно неверна; мы были не так далеко от немецких баз, как я себе представлял. Пушков сказал, что у русских есть аэродром в Мезени, недалеко от горла Белого моря, и что они могут отправить оттуда истребители, как только мы немного приблизимся. Но где мы были на самом деле? Весь день ничего особенного не происходило. Было пасмурно и шел дождь, мы ели наши обычные обеды и играли в бридж с мистером Адкком, и только поздно вечером все снова начало меняться. Капитан объявил, что мы все-таки не идем в Архангельск, а конвой разделится на две части, и наша часть вместо этого отправится в Мурманск, «и завтра днем мы будем там». Признаюсь, я воспринял эту новость со смешанными чувствами. Я хотел увидеть Мурманск, тогда как я «ближе, мой бог, к тебе!»
В тот вечер погода прояснилась. В великолепном закате из красных и золотых облаков конвой разделился на две части. Зенитный корабль и восемь или девять грузовых судов, а также три эсминца повернули на юг. Но пока два небольших конвоя перегруппировывались, немецкие самолеты внезапно вылетели из красно-золотых облаков. Они, должно быть, ждали там некоторое время; теперь они воспользовались моментом нашей реорганизации. Но они не снижались. Они сбрасывали бомбы с большой высоты, а затем исчезали; я не знаю, сколько их было — возможно, три или четыре. И вот началось то, что для меня было самой худшей частью путешествия. Самолеты улетели, но погода полностью прояснилась, и над нами было ярко-голубое полуночное небо. Солнце едва коснулось горизонта и снова поднималось. Я был убежден, что они вернутся очень скоро. В такую погоду они были обязаны прилететь, и на этот раз прилететь в большом количестве. Через несколько часов российские истребители придут нам на защиту, а для немцев это был момент — «сейчас или никогда». Было бы безумием упустить такую возможность. Я лежал на койке, не смыкая глаз, ожидая. Прошел час; потом еще один час. Было уже за два часа. Солнце ослепительно светило сквозь проволочную сетку двери. Три часа. Четыре часа. Все еще ничего. Но было аксиомой, что они прилетят. Никогда в ту среду я не испытывал паники. У меня было странное ощущение в ушах, но я был спокоен и полностью владевший собой; и в среду вечером я встретил перспективу весьма вероятной смерти со спокойствием, которое меня удивило, и меня интересовало новое ощущение. Но теперь напряжение этих часов в залитой солнцем каюте стало невыносимым, и я начал паниковать. Я хотел, чтобы атака началась.
Меня охватил какой-то иррациональный ужас, когда любые попытки просчитать шансы становились бессмысленными. Это было слишком. Пушков спал. Я встал и вышел на палубу.
Суббота, 30 мая. Меня разбудили крики снаружи и яростный звон тревожного колокола. Было 8 часов. Над головой я слышал гул самолетов. Я увидел, как один из стрелков бежит сломя голову к турели. На долю минуты их приняли за русских истребителей. Теперь они обрушились на нас. Прежде чем стрелки успели добраться до своих турелей, с высоты около тысячи футов просвистела серия бомб. Корабль снова содрогнулся, когда взметнулись столбы воды.
Они возвращались снова и снова, но в то утро они сбрасывали бомбы только с большой высоты. Это было детской забавой по сравнению с дерзким пикированием в среду; с такой высоты у них был один шанс из пятидесяти попасть во что-нибудь. Объяснения не находилось, кроме того, что у некоторых из них было меньше смелости, чем у других. Наш зенитный огонь теперь был намного слабее, чем в среду. Наши «Эрликоны» почти не стреляли — «Юнкерсы» были слишком высоко. И вот, около 10:30, как только последние немцы улетели, три пары самолетов начали совершать большой круг вокруг конвоя — «Харрикейны»! Они прилетели из Мурманска. Далеко на горизонте, на дальнем краю сверкающего синего моря, показался туманный силуэт русского побережья. Теперь все начали расслабляться — и выпускать пар. Стюард не унимался. «Каждому кораблю — свое», — заявил он, а потом он сердито поносил докеров, которые иногда зарабатывали четыре фунта в день на сдельной работе, «в то время как проклятые люди, то есть как он, на этом проклятом корабле должны рисковать своими проклятыми жизнями за десять проклятых шиллингов в день». Грустный маленький инженер теперь вышел на палубу и отдыхал, сидя на солнце. «Мы храбрые люди — сказал он тихим, но упрекающим голосом, — но мы не дураки. Больше никогда. Нам нужна авиационная поддержка».
И тогда мы заметили, что один из американских кораблей, который подошел к нам, держал свой флаг на полмачты. И кто-то сказал: «Его подбили сегодня утром, и огонь потушили только что, а на борту есть погибшие».
Я устал и лег спать. Проснувшись днем, я увидел, что мы находимся всего в миле от русского побережья, у входа в Кольский залив. Берег состоял из низких, похожих на подушки черных скал, покрытых большими пятнами снега. Под серым небом все это выглядело как линогравюра – черно-белое и нереальное. Ни деревца, ни клочка зелени не было видно. Медленно, друг за другом, мы шли по фьорду под прикрытием «Харрикейнов». Был пасмурный серый день, и немцы больше не появлялись. Кое-где на унылых черных скалах виднелись следы жизни, а точнее, военной деятельности: радиомачта или зенитное орудие. Я поднялся к капитану Дайксу. Он был румяный и опрятный, его китель и брюки были идеально выглажены. Но он тоже был зол. «Я не собираюсь возвращаться без поддержки с воздуха – сказал он. Затем он заговорил о своей семье в Кардиффе. «Тебе стоит познакомиться с моей старушкой – сказал он, – когда в следующий раз будешь дома. Знаешь, что говорит моя старушка? Она говорит, что я похож на Иисуса Христа – и, клянусь, я думаю, она в это верит!» И он счастливо рассмеялся.
Вдалеке, на восточной стороне фьорда, теперь виднелся Полярный, довольно большой город. К судну «Empire Baffin» подошел катер, доставивший на борт двух русских военно-морских офицеров. «Лучше помоги мне с русским, и не уходи» – сказал капитан Дайкс. Но у русских офицеров было небольшое знание английских морских терминов, и капитан Дайкс, говоря многословно, но очень выразительно жестикулируя и время от времени используя несколько русских слов, прекрасно дал себя понять. Это был своего рода морской эсперанто, который сработал превосходно. Русские офицеры сочувствовали нашим прошлым трудностям, но, казалось, не были сильно удивлены. Один из них вскоре уехал, а другой проводил нас до самого Мурманска и остался на борту весь вечер, просидев с нами до четырех утра.
Мурманск в мае
Раз, два, три, четыре, пять. Мы насчитали пять кораблей между Полярной и Мурманском, которые были подбиты бомбами и теперь наполовину затонули или осели на корму. Все британские корабли. На берегах фьорда были некоторые повреждения от бомб, но немного. Мы прошли Полярную, самую северную российскую военно-морскую базу, с множеством каменных зданий, а чуть дальше – большое каменное здание, стоящее одиноко на краю фьорда. Пушков сказал, что это Институт метеорологии. Мимо проплывали катера и моторные лодки, а на борту небольшого судна, которое подошло к нам, было много девушек, и когда наши моряки пытались с ними заговорить, девушки кокетливо хихикали. Мы достигли Мурманска около 7 вечера, под низким дождливым небом. Российские моряки сказали капитану Дайксу, что лучше всего бросить якорь на дальней стороне фьорда, напротив Мурманска, где корабль будет в некоторой степени защищен крутыми скалистыми берегами, но на моряцком эсперанто капитан Дайкс сказал, что лебедка была сильно повреждена близким попаданием, поэтому было решено, что мы сразу же пришвартуемся у причала в Мурманске. Это была неудача – получилось, что «Empire Baffin» досталось самое худшее из возможных место, у самого мыса, где причал с его складами выступает дальше всего в фьорд, образуя там прямой угол. Первое, что увидят немцы, пролетая над Мурманском с другой стороны фьорда, будет «Empire Baffin». Ничего не поделаешь, да и в ту ночь, под покровом низких дождевых облаков, особо беспокоиться было не о чем. Сам порт не впечатлял. Здания вокруг были деревянные и обшарпанные, один из складов был разбомблен, сам причал был сделан из хлипко выглядящих деревянных досок, а те краны, что я видел той ночью, были маленькими. Было слишком поздно идти на берег. Нам сказали, что таможенники и паспортный контроль не придут на борт до следующего утра, и, кроме того, в Мурманске негде было спать – «Арктическая гостиница» была совершенно переполнена выжившими с «Эдинбурга» и десятков других кораблей. Грузчики, однако, не теряли времени. Они пришли на борт – «большие крепкие парни с огромными мускулами, которые работали с большим энтузиазмом и энергично ругались классическим русским матерным словом».
Они начали с того, что убрали взрывчатку, и через несколько часов всё было разгружено, кроме танков. Они были слишком заняты, чтобы много говорить, но, когда у них появилась минутка, они попросили сигарету. Не знаю, как там в других портах, но эти мурманские докеры совершенно не походили на полуживых, полуголодных каторжников, о которых иногда слышишь.
Я пошел в курительную. Там был Пушков, второй помощник, стюард, кок и авиационный лейтенант. И вот, впервые за неделю, стюард торжественно принес две бутылки рома, бутылку лаймового сока, стаканы и горячую воду, и мы выпили и повеселились. «Я же говорил тебе — сказал второй помощник, — мое предчувствие безошибочно!» Закончив свои дела со шкипером, русский лейтенант спустился и присоединился к нам на выпивку. В полночь он посмотрел на часы и сказал: «Это всего лишь детский час», и предложил, что в России не принято пить без еды, после чего стюард, пребывая в одном из своих самых счастливых настроений, приготовил гору бутербродов с ветчиной и сыром. «Вот это уже другое дело», — сказал лейтенант.
Его звали Гуров, кажется. Ему было двадцать шесть или двадцать семь лет, он был высокий, светловолосый, с веселыми глазами, громким смехом, большим ртом и крупными белыми зубами, а челюсть у него была бойцовская. «Типичный комсомолец», — заметил Пушков в ходе вечера. Он болтал обо всем на свете. О немецких рельсовых бомбардировщиках? «Вчера мы сбили четыре… Впрочем, они редко попадают куда-либо. Все их бомбы падают на скалы или в воду». Он подшучивал над вторым помощником, что тот не женат. «Что плохого в женитьбе?» — воскликнул он. «Выходишь из порта, и как только миновал что там по-английски? Где карта — да, мыс, мыс, как только миновал мыс, ты прячешь обручальное кольцо в карман. Но мы верим в брак — мы, конечно, верим. Нам нужно много детей. Русская девушка, которая не выходит замуж и не имеет троих детей, не выполнила свой долг перед Родиной. Вот как мы сейчас смотрим на это! И все мы рано женимся. У меня трое детей», — и он достал фотографию своей семьи. Затем он рассуждал, что делать с немцами после войны. «Образовать их — кричал он. — Образовать этих сукиных сынов. Мы будем воспитывать их по принципам Беломорканала — сделаем из них достойных членов общества. Бандитов, конечно, надо расстрелять, а рядовых негодяев заставить строить дороги и каналы несколько лет».
Он был недоволен британскими военными усилиями. «Почему ваш Черчилль ни в чем не проявляет решимости?» — спросил он. «Почему они не снимают запрет с «Дейли Уоркер ?» {{«Дейли Уоркер» была ключевым печатным органом американских левых сил.}}
Завтрак в восемь, как обычно. Был воскресный день, и повар приготовил традиционные бекон и яйца. Вдоль всей набережной разгружались корабли: скрипели краны, звенели цепи, кричали здоровенные докеры, сыпля проклятиями. Сейчас они ругались на один из кранов, который был слишком слаб, чтобы поднять 30-тонные танки, и из-за того, что им придется ждать до обеда, пока не появится кран побольше.
«Этот годится только для восьми тонн, черт бы его побрал!» На палубе лежало несколько мешков картошки и моркови, но картошка уже проросла, а морковь, как и картошка, почти полностью сгнила. Сотни мух облепили гниющие овощи. «Вот досада – сказал здоровенный докер. – Люди в Мурманске были бы рады морковке, но ее даже сортировать не стоит». Он взял лопату и выбросил все за борт. «Есть закурить?» – повернулся он ко мне, прося еще одну сигарету. Признаюсь, я начал жалеть, что отдаю английские сигареты – сколько же я получу в Куйбышеве?
На борт поднялись сотрудники паспортного и таможенного контроля, но это была лишь формальность. Таможенник почти не смотрел багаж и открыл только один чемодан. Другой сотрудник выдал мне посадочный талон.
Солнце уже выглянуло, и на палубе стало жарко. Мы как раз собирались обедать, когда прозвучал до боли знакомый сигнал тревоги, и я увидел, как «Юнкерс-87» спикировал через залив и направился прямо к нам. Бородатый банковский служащий с оксфордским акцентом и Джорди уже были у счетверенных зенитных пушек «Эрликон» и стреляли как сумасшедшие. Другие орудия стреляли с суши. Возможно, вся эта стрельба вывела из равновесия немца. Он пролетел прямо над нами, но бомбу сбросил только когда оказался в ста ярдах от нас, на берегу. С глухим ударом поднялось облако пыли. Все было кончено. В небе появились истребители. «Это самое худшее – сказал кто-то, – в Мурманске им не хватает бензина, чтобы поддерживать непрерывное патрулирование над портом. А ведь должны, ведь конвой только что прибыл». Мы пошли обедать.
На причале, у трапа, стоял молодой пограничник в зеленой фуражке НКВД, над перевязанным лбом. Он дружелюбно и неформально кивнул, когда мы с Пушковым сошли на берег, чтобы осмотреться в Мурманске. Мы находились далеко за Полярным кругом, но я редко видел Лондон таким жарким, каким был Мурманск в тот прекрасный летний день. Пройдя через ворота порта и мимо множества разрушенных деревянных сараев, мы начали подниматься по пыльной извилистой дороге в гору. Выше по склону, справа, виднелось каменное здание с башней, похожей на обсерваторию – это был научно-исследовательский институт, куда Пушков должен был сообщить о своем прибытии. Слева, на протяжении пары миль вдоль склона, с видом на синие воды фьорда и скалистый, безлесный, еще покрытый снегом берег напротив, раскинулся Мурманск с его скоплениями деревянных хижин и на удивление крупными каменными и бетонными постройками. Над гаванью теперь патрулировали многочисленные «Харрикейны». Пушков предложил проводить меня в «Арктическую гостиницу», центр союзной жизни и активности в Мурманске. Путь был долгим, сначала по пыльной дороге в гору, между бесформенными массами деревянных хижин, многие из которых были разрушены взрывной волной, а другие – полностью уничтожены прямыми попаданиями. Мы так и не смогли выяснить, куда именно упала утренняя бомба. Но в этом портовом районе Мурманска жизнь теплилась. Кое-где женщины или подростки что-то копали, а на веревке сушилось белье. Оглянувшись, мы увидели наш «Empire Baffin» – и теперь заметили яркое красное пятно над его кормой: теперь, когда он встала на якорь, вместо грязного, почти черного, истрепанного пулеметными пулями флага был поднят новый Красный Флаг. В другой части гавани стояли два подбитых корабля, один из них сильно накренился на корму. Наконец, мы добрались до проспекта Сталина, главной улицы Мурманска, идущей параллельно побережью – широкой и потенциально внушительной улицы с многочисленными шести- и семиэтажными жилыми домами по обеим сторонам. Между ними встречались короткие участки деревянных хижин – ветераны Мурманска.
Странно было осознавать, что Мурманск, который в 1915 году был лишь рыбацкой деревней, был построен во время Первой мировой войны для приема британских поставок для русской армии. Незадолго до этой войны его население составляло 130 000 человек, и город стремительно развивался. Но в самом начале войны, примерно в то время, когда немцы уже заявляли о захвате Мурманска, значительная часть населения была эвакуирована, в основном по морю, а тысячи, как мне рассказал Пушков, были убиты немецкими бомбардировщиками. Это было ужасно слышать.
Тем не менее, Мурманск все еще выглядел как настоящий город – город в процессе становления, странно напоминающий недостроенные города на Дальнем Западе или на Аляске, где все выглядели деятельными и чем-то взволнованными. Морской офицер накануне вечером сказал мне: «Немного нервничают, конечно, наши люди в Мурманске, но все равно держатся неплохо». Люди на Сталинском проспекте выглядели вполне нормально. Вокруг было много солдат и моряков с девушками, одетыми во что-то похожее на летнюю одежду, с легким румянцем и помадой. В центре города, на полпути по Сталинскому проспекту, находился большой кинотеатр, у которого толпились люди. Там был скудный сад, но за ним улица была затоплена, и нам пришлось осторожно перешагивать через две большие доски, перекинутые через наводнение, вызванное прорванной водопроводной трубой. Наклеенные на дома театральные афиши сообщали, что «Корневильские колокола» и «Роз-Мари» были поставлены в Мурманске всего неделю назад. У сада была доска объявлений, у которой собралось много людей, читающих свежий номер «Правды», трехдневной давности. По Сталинскому проспекту мчались автомобили и грузовики, многие из которых были британскими армейскими. Многоквартирные дома выглядели добротно построенными и современными. Затем мы подошли к отелю «Арктика», большому современному бетонному зданию. На против его располагался небольшой сад с видом на фьорд, с несколькими жалкими деревцами и эстрадой посередине.
У «Арктики» стояло множество машин, толпились люди, а молодежь выпрашивала сигареты у британцев и американцев. Внутри «Арктика» была переполнена. Багаж был свален в швейцарской. В темных коридорах с умирающими пальмами британские матросы и солдаты бесцельно сидели на стульях и диванах. Одна часть большой столовой была заставлена длинными столами, за которыми ели выжившие. Они были разделены по национальностям: за одним столом сидели одни китайские моряки, за другим - британцы, а за третьим - американцы.
Капитан Поул в хаки, которого я нашел в «Арктике», был очень любезен и пообещал предоставить мне машину, чтобы вывезти мои вещи с корабля, как только я найду жилье, или, скорее, достану место в поезде до Москвы. Он с сожалением сообщил, что в Мурманске нет мест. В «Арктике» находится 3000 выживших, и лучшее, что я могу сделать, - это остаться на корабле. Он также предложил мне обратиться в «Интурист», офисы которого находились в гостинице «Арктика».
В тот день было несколько воздушных тревог, но ничего особенного не произошло, да и «Харрикейны» все время были в воздухе. В Мурманске было мало убежищ, и никто в них не ходил, но людям было приказано «держаться под укрытием», поэтому, когда во время одной из тревог я выглянул из «Арктики», я увидел множество людей, сгрудившихся под эстрадой. Формально они были «под укрытием».
В маленьком офисе "Интуриста" меня довольно любезно приняла худая темноволосая дама, которая сказала, что я пришел не в самое подходящее время… было воскресенье, и она не может оформить мой выездной пропуск до завтра - ей некого было послать в НКВД. Но сегодня вечером уходит поезд с прямым вагоном до Москвы, и, если я не хочу застрять в Мурманске, возможно, на целую неделю, мне следует самому пойти в НКВД и попытаться получить свой пропуск сегодня. В военной атмосфере Мурманска я обнаружил, что люди в целом были очень отзывчивыми. Это касалось даже милиции.
Я нашел штаб-квартиру в большом многоквартирном доме на Сталинском проспекте и меня сразу же провели к начальнику НКВД. Это был молодой, хорошо сложенный мужчина с длинными, зачесанными назад волосами, очень военного на вид. Он сидел за большим столом под огромной картой Европы. Он был любезен и сказал, что «Интурист» поступил очень нехорошо, причинив мне столько хлопот. Он распорядился немедленно выписать пропуск, а пока он готовился, расспрашивал о морском переходе и воспринял мою драматическую историю как нечто обыденное, так как он слышал подобное уже много раз. Обменявшись сигаретами и другими любезностями, я вернулся в «Арктику» с пропуском на поездку в Куйбышев «через Москву». Упоминание «через Москву» было весьма существенным, поскольку я теперь точно знал, что британская пресса вернулась в Москву. Однако в моей лондонской визе о Москве ничего не говорилось, а в качестве пункта назначения был указан Куйбышев.
Моряки и матросы в «Арктической гостинице» выглядели достаточно бодро — сотни тех, кого я видел в коридорах и в большом обеденном зале. Три тысячи выживших в Мурманске — по крайней мере, половина из них в «Арктике». Только с «Эдинбурга» было 700 человек. Некоторые из них были мрачны и озлоблены тем, что случилось с их кораблем. Они говорили гораздо меньше, чем торговые моряки. Мне пришлось ждать три часа, пока за мной приедет грузовик капитана Поула. Я отправился в главный обеденный зал, огромное, многолюдное место. Здесь за столом я увидел своих друзей — парней из ВВС с «Empire Baffin», пивших розовый лимонад. Да, выжившие выглядели достаточно бодро, особенно двое канадских парней, которые пригласили меня присоединиться к ним и настояли на том, чтобы заплатить за мою еду, водку и лимонад.
Они старались изо всех сил выжать максимум из сложившейся неприятной ситуации. Они оказались в скверном положении. Число выживших моряков росло в Мурманске, и одному Богу было известно, когда их всех смогут отправить домой — и какое же это будет путешествие домой! Некоторые говорили, что им придется ждать отбытия домой один, два или три месяца. «В прочем, не так всё плохо, как кажется — сказал один из канадских парней. —Приходите сегодня вечером к нам в клуб". Это было какое-то танцевальное заведение. Другой канадец расхваливал театры и кинотеатры Мурманска, русский фильм «Один из наших» и оперетту «Роз-Мари», которую он назвал прекрасной.
К нам присоединились многие другие моряки, британцы, американцы, канадцы, каждый из которых мог рассказать свою историю о том, как и когда их потопили или торпедировали. Был там и молодой русский. У него было круглое смуглое лицо, зубы как у Дугласа Фэрбенкса, темные, хорошо уложенные волосы и жизнерадостный нрав. Звали его товарищ Крылов, и он выразил свою огромную радость от встречи с журналистом прямо из Англии, а также настоятельно просил меня остаться в Мурманске на некоторое время, так как, по его словам, я найду это место весьма интересным. Он был там в качестве переводчика, недавно окончил Московский институт современных языков и очень гордился своим хорошим английским. И он рассказал, как играл Короля Лира в школьных театральных постановках, а затем с удивительной беглостью продекламировал всю первую сцену «Короля Лира». Он знал все роли, не только роль самого Короля Лира.
Со стороны порта, внизу холма, начали доноситься звуки выстрелов. Началась очередная бомбежка. Я беспокоился за «Empire Baffin». Многие из нашего конвоя были там.
С нами оказались два пожилых русских моряка со «Старого большевика », корабля, который горел несколько часов от налета фрицев 27 мая, но не сдавался. «Нам пришлось бороться с огнем много часов — сказал один из них. — Наши ребята были молодцы. И девушки тоже. Нас подбила бомба. Пять человек погибли; палуба была в ужасном состоянии — от них остались лишь окровавленные ошметки — и голова. Многие другие были ранены. И раньше в другом рейсе случилось нечто подобное. Одна из женщин нашего экипажа сошла с ума и сейчас находится в больнице». Он был пожилым русским моряком и покачал головой. «Плохое дело — сказал он. — Я моряк уже много лет. Никогда не видел ничего подобного».
{{Корабль «Старый большевик» — советский лесовоз, построенный в 1933 году на Северной верфи в Ленинграде. Изначально судно использовалось для перевозки леса, но с началом Великой Отечественной войны было переоборудовано для транспортировки военных грузов в рамках программы ленд-лиза. В мае 1942 года «Старый большевик» в составе конвоя PQ-16 перевозил из США в Мурманск военные грузы: снаряды, взрывчатку, авиабензин, боевые самолёты и танки. 27 мая судно подверглось 47 атакам немецких самолётов. Одна из бомб попала в носовую часть, вызвав пожар в трюме с боеприпасами. Экипаж под командованием капитана Ивана Афанасьева сумел ликвидировать пожар и продолжить путь. Конвой ушёл вперёд, оставив «Старый большевик» бороться с огнём, но судно смогло догнать караван.}}
В тот вечер на Арктике можно было услышать много ужасных историй. Я видел там человека, который был на одном из корветов, сопровождавших наш конвой. Он три дня ухаживал за шестью тяжелоранеными мужчинами, у которых были оторваны ноги. Все они умерли, и он сам их похоронил. Говорили, что в этом конвое погибло или утонуло 160 человек — в основном в среду — и многие другие были тяжело ранены и сейчас находились в госпитале Мурманска.
Я спросил, далеко ли до госпиталя. «Нет, — сказал кто-то, — недалеко. Но слишком уж печально. Надеюсь, ради вас, вы туда не попадете». Те шестеро умирающих мужчин на корвете с оторванными ногами, «окровавленные ошметки» и голова на палубе горящего «Старого большевика» — вот лишь некоторые из того, что происходило вокруг нас, в то время как разбитая шлюпка была единственной потерей с нашей стороны…
«Наш капитан — сказал я — говорит, что не вернется, пока не получит воздушного прикрытия». Один из моряков рассмеялся. «Так они все говорят. Но через неделю-другую в Мурманске все тоскуют по открытому морю. Чертовски рады убраться отсюда, могу вам сказать». Мы просидели еще около часа. Еда, которую подавали угрюмые, раздражительные и ужасно медлительные старые официанты, была неплохой, и ее было много. Большая часть была русской, привезенной с юга, но хлеб был белый, из канадской муки. Все в Мурманске ели белый хлеб, а русские тосковали по своему родному черному.
Около девяти часов за мной приехал грузовик с шотландским сержантом и двумя английскими капралами. Все было превосходно организовано энергичным капитаном Поулом. Мы поехали в порт, к «Empire Baffin». И вот наступил момент, который для меня был душераздирающим: момент прощания с этими людьми, с которыми я прожил месяц и которые стали мне как старые друзья. Со всей их ворчливостью, со всей их бранью, в этих людях была человеческая сила и английская сила. Они достигли порта, но этот порт не означал им безопасность, а после этого им предстоял еще долгий путь домой. То, что для меня оказалось исключительным приключением, для них было их ежедневным хлебом.
Было половина двенадцатого, когда мы прибыли на железнодорожную станцию, где снаружи толпилась небольшая группа людей, ожидающих посадки на московский поезд с его зелеными вагонами «плацкарт». Над головой было синее небо с ярко-розовыми облаками. Все было тихо. Но в двадцати или тридцати милях отсюда, там, за фьордом, поджидали немецкие бомбардировщики.
Сержант и капралы помогли мне забраться в поезд и подарили на прощание пятьдесят папирос. Абсолютно никакой причины для этого не было, но война полна таких иррациональных проявлений человеческой доброты.
Через несколько недель в Москве я узнал, что «Empire Baffin» благополучно вернулся домой, и я отправил телеграмму с поздравлениями капитану Дайксу и стюарду Счастливому Биллу.
Много месяцев спустя я получил по обычной почте небольшую записку от Билла, в которой он писал, что обратный путь прошел гораздо спокойнее, и желал мне удачи. Я не знаю, что случилось с «Empire Baffin» после этого. Думаю, она еще раз приходила в Россию, хотя и под другим капитаном. Гораздо позже поползли слухи, что это судно затонуло в Атлантике по пути из Америки, но я так ничего определенного и не узнал.
В Москве я встретил морского офицера, который служил на «Empire Lawrence» до той доли секунды, пока судно не взорвалась. Когда он увидел приближающиеся самолеты, он прыгнул за борт. За несколько минут до этого он разговаривал по телефону с радистами наверху и слышал их голоса, когда первая бомба попала в корабль, после чего он больше их голосов не слышал. Они были мертвы. Он сказал, что одна из спасательных шлюпок успела отойти. Всего было двадцать выживших из пятидесяти семи. На борту не было никакого ТНТ, но пяти бомб было более чем достаточно, чтобы «Empire Lawrence» взорвать.
По сравнению со следующим конвоем, нам повезло. Потери того следующего конвоя были ужасны, возможно, ужаснее, чем у любого другого конвоя в этой войне.
После этого дела пошли на поправку. Такое не могло так больше продолжаться. «Мы храбрые люди, но не дураки» - сказал грустный маленький главный инженер в то последнее утро, когда мы были в море. И он был прав.
После катастрофы июля для следующего конвоя были выделены достаточные эскортные суда и даже авианосец. Были понесены некоторые потери, но было сбито пятьдесят или шестьдесят немецких самолетов. Большая часть конвоя благополучно добралась до России.
«Старый большевик» и несколько членов его экипажа получили орден Ленина, а другие награды были вручены другим членам экипажа, как мужчинам, так и женщинам. Я не знаю, получили ли британские и американские моряки, находившиеся в том конвое, какое-либо признание от своих правительств. Я надеюсь, что да. И я надеюсь, что-то же самое можно сказать о моряках эскортных судов, у которых была более трудная и мрачная задача, чем, возможно, осознавали остальные из нас в то время.
Такова история этого рейса конвоя PQ-16. Гораздо позже я рассказал о нем одному человеку из Адмиралтейства. «Вам чертовски повезло», — сказал он. «Что вы имеете в виду?» «Ну, вы потеряли менее тридцати процентов кораблей, а мы рассчитывали на потери в пятьдесят процентов. С другой стороны, следующий конвой, PQ-17, оказался гораздо хуже, чем мы ожидали. Мы также рассчитывали на потери в пятьдесят процентов, а потеряли более восьмидесяти. Так уж случилось тем летом 1942 года», — философски заключил он. «Русские умоляли о поставках. Мы должны были доставить их любой ценой, и другого пути не было. Не было времени плыть вокруг мыса Доброй Надежды в Персидский залив. А Иран все равно не был к этому готов. И поначалу у нас не хватало кораблей сопровождения». «Почему так?» «Ну, так уж было. Они были нужны нам в Атлантике. Там мы тоже проходили через самый тяжелый этап войны. Мы не могли отдавать приоритет русским конвоям, по крайней мере, не сразу». «Разве это не было ужасной растратой, особенно PQ-17?» «Да», — сказал он. «В целом это была ошибка, и мы пытались исправить ее позже». Но на самом деле все это означало, что до начала Сталинградской битвы в те критические летние месяцы 1942 года на Север доходило до России прискорбно мало грузов».
Впечатления от PQ-16 из первых рук
© Copyright: Владимир Мутин 2, 2025
Свидетельство о публикации №225112400785
Свидетельство о публикации №225112400785
Рецензии