Е. Трубецкой Три очерка о русской иконе

Е. Трубецкой Три очерка о русской иконе

Эссе 3

И так Е. Трубецкой «Три очерка о русской иконе. Умозрение в красках», написанное в 1915 году в самый разгар первой мировой войны. Здесь  прежде всего отметим, что автор, почему то, и это совсем не случайно и Мы с Вами далее убедимся в этом, чисто типологическую тему Русской Имперской Духовной Культуры, начинает с обсуждения эфемерных философских «общечеловеческих» проблем. Да и сам смысл названия работы - «Умозрение в красках», не предмет исследования уникальности Русского Духа, который наглядно отражен во вновь обретенном уникальном типологическом Мiре древнерусской иконы, а носит чисто материалистический характер. И тема раскрывается второстепенным пояснением тематики, сюжетов и художественных приемов иконописи, и то лишь с оглядкой на само значение уникальности типологии Высокого Эстетического природного Духа древнерусской иконы. Той уникальности и прозрения своего природного Духа, жизненно важной именно для внутреннего Мiра Русского Народа и мирового значения природной Эстетики его Культуры. И лишь потом надо смотреть на это типологическое явление, как проекцию на культурный мир народов.

Здесь у Трубецкого уже наяву проглядывает духовная порча «интенационалистским, каббалистическим марксизмом», к тому времени уже пленивший своими безумными и гибельными иллюзиями тогдашнее русское общество. И здесь красный бант Трубецкого, в начавшемся лихолетье России со злосчастного Февраля 1917 года, не случайность момента, а убийственная закономерность той «россиянской» либеральной Среды, как и этого духовного сатанизма у подавляющего большинства той сугубо кабинетной интеллигенции и всего этого «общественного мнения» России. Похмелье подобного рода массового забалдения миражами социальных материалистических идей обернется жестоким кошмаром для всех его, пока еще восторженных участников.

Трубецкой в своих «Трех очерках»: -

«В мире животном техника орудий истребления выражает собой простое отсутствие духовной жизни. Наоборот, в мире человеческом они – это всецело изобретения человеческого ума. На наших глазах целые народы все свои помыслы сосредоточивают преимущественно на этой одной цели – создания большой челюсти для сокрушения и пожирания других народов.

Порабощение человеческого духа низшим материальным влечением ни в чем не сказывается так сильно, как в господстве этой одной цели над жизнью человечества, – господстве, которое неизбежно принимает характер принудительный. Когда появляется на мировой арене какой-нибудь один народ-хищник, который отдает все свои силы технике истребления, все остальные в целях самообороны вынуждены ему подражать, потому что отстать в вооружении – значит рисковать быть съеденными. Все должны заботиться о том, чтобы иметь челюсть не меньшую, чем у противника. В большей или меньшей степени все должны усвоить себе образ звериный.

   В течение беспредельной серии веков в мире царствовал ад – в форме роковой необходимости смерти и убийства. Народы живьем глотают друг друга: народ, вооруженный для всеобщего истребления, – вот тот идеал, который периодически торжествует в истории.



   Если, в самом деле, вся жизнь природы и вся история человечества завершаются этим апофеозом злого начала, то где же тот смысл жизни, ради которого мы живем, и ради которого стоит жить?

   Всем этим с необычайной силой ставится вопрос, который всегда был основным для (всего впавшего в гностическо-материалистическую ересь общества, общественного сознания и самого В.М.) человека, – вопрос о смысле жизни».

Мое резюме

И здесь материализм мысли Трубецкого примитивно плоско видит лишь объект своего внешнего раздражения и ему недоступен геополитический расово масштабный взгляд на мир, отсюда и эфемерный единственный «народ-хищник». Это «соловьевско-бердяевская-трубецкая» гностическая ересь тогдашнего интеллигентского богоискательства, вылившаяся в идеи «софианства», как четвертой Ипостаси Бога, и безплодных поисков гармонии иудохристианского «всеединства». И она же узаконила в общественном мнении приоритет абсолютно неприемлемых для традиционного сознания народов эфемерных поисков «смысла жизни» и «смысла творчества», вместо прозрения Великоруских расовых Канонов Жизни, как своего, данного от Природы Предназначения. И далее это же приводило общество к идеям  абстрактной «общечеловечности», как кабинетно умственного абстрактного метода познания окружающего мира. Все это затем легко перешло в пагубные идеи «марксистского интернационализма» на общественном политическом поле. И это же течение мысли породило такую же гибельную «относительную эйнштенщиновщину» на мировоззренческом и научном поле. И этим русская Общинность перерождалось в либералистику и наше уже не русское имперское, а «советско-демократическое» общество, и вместе со многими народами, разделяющими подобные идеи, покатилось к сегодняшнему моральному одичанию.

Далее Трубецкой: -

 «Сущность той жизненной правды, которая противополагается древнерусским религиозным искусством образу звериному, находит себе исчерпывающее выражение в древнерусском храме в его целом.

Царящая над Храмом (типологически русская уникальная свеча В.М.) «луковица» воплощает в себе идею глубокого молитвенного горения к небесам.

   Эта иконопись выражает собой глубочайшее, что есть в древнерусской культуре.

  Но в XVII в. в связи с другими церковными новшествами в русские храмы вторглась реалистическая живопись, следовавшая западным образцам.

«По попущению Божию умножилось в русской земле иконного письма неподобнаго. Изографы пишут, а власти соблаговоляют им, и все грядут в пропасть погибели, друг за друга уцепившеся. Пишут Спасов образ Эммануила – лицо одутловато, уста червонныя, власы кудрявые, руки и мышцы толстыя; тако же и у ног бедра толстыя, и весь яко Немчин учинен, лишь сабли при бедре не написано». Эти слова протопопа Аввакума дают классически точное выражение одной из важнейших тенденций древнерусской (новоправославной с XVII века В.М.) иконописи.

   В течение многих лет я находился под сильным впечатлением знаменитой фрески Васнецова «Радость праведных о Господе» в киевском соборе Св. Владимира. Признаюсь, что это впечатление несколько ослабело, когда я познакомился с разработкой той же темы в рублевской фреске Успенского собора, во Владимире на Клязьме. И преимущество этой древней фрески перед творением Васнецова весьма характерно для древней иконописи.

В замечательном собрании икон в петроградском музее Александра III (Русский Музей) особенно удобно делать это сопоставление, потому что там, рядом с четырьмя русскими, есть одна греческая зала. Там в особенности поражаешься тем, насколько русская иконопись согрета чуждой грекам теплотою чувства.

Особенно замечателен в этом отношении древний Дмитриевский собор во Владимире на Клязьме (XII в.). Там наружные стены покрыты лепными изображениями зверей и птиц среди роскошной растительности.

Дикие орды, терзавшие древнюю Русь, – печенеги, половцы и татары – не думали о «культуре», а потому руководствовались не принципами, а инстинктами. Они убивали, чтобы добыть себе пищу совершенно так же, как коршун истребляет свою добычу: они осуществляли биологический закон наивно, непосредственно, даже не подозревая, что над этим законом звериной жизни есть какая-либо другая, высшая норма. Совершенно иное мы видим теперь в стане наших врагов. Здесь биологизм сознательно возводится в принцип, утверждается как то, что должно господствовать в мире. Всякое ограничение права кровавой расправы с другими народами во имя какого-либо высшего начала сознательно отметается как сентиментальность и ложь. Это – уже нечто большее, чем жизнь по образу звериному: здесь мы имеем прямое поклонение этому образу, принципиальное подавление в себе человеколюбия и жалости ради него. Торжество такого образа мыслей в мире сулит человечеству нечто гораздо худшее, чем татарщина. Это – неслыханное от начала мира порабощение духа, озверение, возведенное в принцип и в систему, отречение от всего того человечного, что доселе было и есть в человеческой культуре. Окончательное торжество этого начала может повести к поголовному истреблению целых народов, потому что другим народам понадобятся их земли.

   Этим измеряется значение той великой борьбы, которую мы ведем. Речь идет не только о сохранении нашей целости и независимости, а о спасении всего человеческого, что есть в человеке, о сохранении самого смысла человеческой жизни против надвигающегося хаоса и бессмыслицы. В настоящий исторический момент человечество стоит на перепутье. Оно должно окончательно определиться в ту или другую сторону. Что же победит в нем – культурный зоологизм или то «сердце милующее», которое горит любовью ко всей твари? Чем надлежит быть вселенной – зверинцем или храмом?

Русская религиозная архитектура и русская иконопись, без сомнения, принадлежат к числу этих лучших созданий народного гения. Здесь наша народная душа явила самое прекрасное и самое интимное, что в ней есть, – ту прозрачную глубину религиозного вдохновения, которая впоследствии явилась миру и в классических произведениях русской литературы. Достоевский сказал, что «красота спасет мир».

В Апокалипсисе есть говорящий образ: там говорится о сатане, до времени посаженном на цепь, чтобы он не соблазнял народы. Иначе царство сатаны сметет с лица земли всякие храмы и постарается истребить в человеке самое подобие человека».

Что можно сказать в заключение мыслей Трубецкого о феномене древнерусской иконы? Все сказано вроде правильно! Но утрата Монархии через два года вызвала у подобной публики сатанистскую, дикарскую радость - «наступления новой эры свободного человечеста», активное участие в митинговом революционном Хаосе и красные банты в петлицах, а потом наступило жуткое похмелье и началось поголовное паническое бегство всех тех, кто успел или смог убежать от ига узурпировавших власть в России разбойников-террористов большевиков.

Почему Мы с Вами остановились на этой эпохе? А потому что она сопровождалась разными художественными исканиями и тенденциями, о которых Мы с Вами и поговорим далее.