Орлуша как повод Быкова

                Книжным моргам посвящается

       С них и начнём. Есть такой проект, называется Rebook – погуглите, и будьте внимательны, не опечатайтесь: поисковики тут же предложат вам жизнеутверждающий Reebok. Rebook же ритуален: сюда свозят из приёмных контейнеров и приносят в руках ненужные книги, потому что продать их на маркетплейсах в обозримое время практически невозможно, если это, конечно, не дефицитнейшая редкость, например «Сатанинские стихи» Салмана Рушди. Здесь усыплённые книги оприходуют, после чего определяется их дальнейшая судьба. Имеющие рыночную стоимость под 1000 р. отправляются в Ozon для реинкарнации, дряхлые и иные с признаками макулатуры, т.е. потерявшие актуальность, независимо от состояния, часто не читанные, отправляются в переработку. Среди последних лидируют Золя, угоревший где-то у Покровских ворот, и обласканный властью Фадеев. Туда же отправляются все иноагенты, и вообще нежелательные авторы, согласно поступающим откуда-то спискам. В переработке мне и попалась небольшая книга Дмитрия Быкова «На пустом месте». Быкова я до того не читал – читавшие не рекомендовали мне тратить время жизни, - а тут небольшой формат, сборник критических статей и портретов, написанных в нулевые годы, всего 320 с небольшим страниц формата чуть больше, чем А6.
       Читать было интересно, но воспринималось написанное как-то скачками и шершаво, хотя все тексты написаны очень гладко. Прочитанное (для простоты я не буду делить содержание сборника на статьи и эссе, пусть будет везде статья) не ложилось так, как я ожидал, зная популярность автора. Дочитал. Впечатление расхристанное: статья о Шаламове – прекрасная, о Эрнсте – просто блестящая, если оторвать первую страницу, о Безрукове – хамская, в статье к юбилею Бунина вообще непонятно, при чём тут Бунин («Я и Бунин сбоку» - так я её понял), «Эффективный менеджер» - отличная, «Без слов» написана с раздражением, если не сказать с обидой, в статье «Чёрный и белый» изложены забавные рассуждения о мировых войнах и общие места о Гумилёве с пересказом фактов его биографии, «Странные женщины» - экстремально субъективная, «Орлуша, ты большая стерва» написана с приязнью, даже нежностью.
       Чуть более подробно о статье «Биолог», которая о Константине Эрнсте. В большинстве других статей сборника я задолго до финального обобщения догадывался, к чему ведёт автор, но здесь он переиграл меня полностью. Снимаю шляпу. Но есть первая страница. Вербализация здесь на высшем уровне, но мысль дефектна. Поясню цитатой. «Все [выделено мной] понимают, что он [Эрнст] умён и наделён вкусом…». Я вчера был в поликлинике, забыл у медсестры спросить: она понимает, что Эрнст умён и наделён вкусом? Она ведь тоже относится к множеству все. Ах, да под все понимаются избранные, кто кроме понимания ума и таланта Эрнста понимает ход мысли Быкова. 99 из 100 избранных пробегут эти строки и побегут дальше, потому что гладко написано, но один из ста всё-таки найдётся. Всегда.
       Секрет популярности Быкова – заслуженной или нет, не мне судить, - открылся почти сразу по прочтении первых статей. У пишущих людей случается редкий дар – умение найти то единственное слово, которое необходимо для точной вербализации мысли. У меня, например, его нет, у Быкова он есть. И выбрать нужное слово ему есть из чего: активный словарь впечатляющ. С самой мыслью существенно хуже: много домысливания, мало аргументации, есть внутренние противоречия, если читать сборник как единый текст, много всякого эфектного, кроме той эффектной неэффектной простоты, которая есть, например, у Брюса Чатвина, если кто читал. И вот ещё что.
       Бросается в глаза, например, такой приём: автор продуманно редко пишет: «Я думаю…», «Думается…» (вот ведь слово, интересно, кто или что себя думает?), «Страшно себе представить» - то есть, всем нам страшно, а не «Мне страшно представить», и это работает. Вроде, читателя предупредили, что это всего лишь мнение автора, и читатель не замечает перехода, когда мнение подаётся уже не как мнение, а как данность, факт, и изложен он на очень высоком уровне вербализации. Это тоже дар.
       А вот приём, встречающийся у Быкова чаще других. В статье «Апология ухода», посвящённой последнему периоду жизни Льва Толстого, Быков набрасывает картину жизни России в 1908 году, и вдруг: «…а Гриффит уже начал мечтать о кинематографической карьере». Гриффит – это американец, который Дэвид Уорк (а не Винсент, не приведи господи). Это строка - что? Демонстрация эрудиции автора или «Русские понты, бесхитростные и бессовестные», если воспользоваться названием книги Дэвида Макфадьена, которую я нашёл там же, где и книгу Быкова? Любит он и мысли-перевёртыши под видом уточнения, вроде: «… Лев Толстой, безусловно, был зеркалом русской революции. А точнее – она была зеркалом Льва Толстого». Завидую тому, кто может передать смысл цитаты своими словами.
       Объём прочитанного в арсенале Быкова огромен, усвоенного - обширен, это ощущается сразу, да и память у него на терабайт, не меньше. Но, как заметил Умберто Эко, кроме литературы как предмета есть ещё литература по предмету. Не буду утверждать, что у Быкова в этом пробел, но владения вторым я у него не заметил. От того и раздражение в статье «Без слов», и попытка лягнуть академическую тусовку, причастную к тартуской школе семиотики и журналу «Новое литературное обозрение» (НЛО), куда Быкову хода не могло быть, а поэтому: «Если вдуматься (всем нам – Велкин) журнал НЛО не зря так тесно связан с российским крупным бизнесом…» и никакого конкретного упоминания об этих связях, хотя бы на уровне сплетни. И это для манеры письма Быкова типично. Он дважды на соседних страницах употребляет словосочетание «тартуский структурализм» и сравнивает его с каббалой. Быков, такой эрудированный, правда не знает, что структурализм – это вывеска, скрываясь за которой в Тарту в начале 1960-х возникла и десятилетие плодотворно работала московско-тартуская семиотическая школа, основанная Лотманом? Там была ещё одна вывеска - «Семинары по вторичному моделированию», потому что семиотика у нас тогда вызывала такую же враждебность официальной науки, как генетика и кибернетика. Видать прыгуна в ширину раздражает, что кто-то прыгает в высоту.
       Критик не филолог. Ему не нужен инструментарий, дающий ответ, хотя бы приблизительный, что у него перед глазами: «Чижик пыжик», неизвестный роман Толстого или текст клинического графомана из Кащенко. Статья критика – всего лишь частное мнение, которое в предельном случае можно вообще никак не аргументировать, а просто изложить, оставив открытыми поставленные вопросы. Читатель может согласиться с критиком или нет, независимо от того, в какой манере тот её излагает: рефлексирующей, сомневающейся, или гусарской. Именно поэтому я так по-разному оцениваю статьи сборника, субъективно, конечно, и на вскидку. Но это не значит, что я не вижу манеру изложения Быкова, она всегда одна – вещателя истины, до которой до него никто не додумался. Он и говорит также: глядя куда-то вверх, будто читая бегущую в небесах строку, включённую специально для него. Когда Быков пишет, например, «большой писатель» про Бабеля, он приводит в подтверждение довольно слабые аргументы, самый сильный из которых - размер посвящённого Бабелю фрагмента, превосходящий отведённые другим писателям. А если не воспринимаешь, что тебе говорят – сам дурак. Критик Быков так плотно берётся за читателя, предписывая ему как надо думать, что тому не остаётся возможности делать это самостоятельно. И большинству читателей Быкова это нравится. К тому же он прекрасно знает, что возражать ему о месте Бабеля в отечественной литературе на людях никто не станет, и использование этого знания в критике уже само по себе не этично.
       Критик Быков во многих статьях стремится выйти на высшие уровни обобщения, что сближает, в целом очень литературные тексты автора, с бездарным трёпом многочисленных знатоков мира и жизни вокруг нас. Ещё одна особенность его критики - классификация социокультурных явлений по десятилетиям. Автору сборника тесно в пижаме критика, и он всё время расстёгивается. Делать это надо осмотрительно. Порой при чтении возникает ощущение, как будто стоишь перед дверью, на ручке которой болтается табличка «Не включать свет! Идёт ловля чёрной кошки». При этом кошка сидит под дверью с внешней стороны. «Странные женщины» - яркая тому иллюстрация, и подобной классификации в сборнике немало.
       Заголовок статьи «Орлуша, ты большая стерва» выбран таким, чтобы вызвать у читателя обусловленные заголовком ожидания. Потом они разрушаются по ходу текста. Это тоже приём, и тоже несложный. Главный пафос статьи, именно пафос, хотя и закамуфлированный, в том, что плейбой может быть не только человеком тонкой душевной организации, но и поэтом, причём «главным» поэтом десятилетия - 90-х. Быков вместо плейбой употребляет «рас****яй», акцентируя национальную особенность плейбойства, но, при этом, он всё равно плейбой, а не шансон-бой.
       Ретроспективно Быков рассказывает читателю, кто был «главным поэтом» в 70-е и 80-е прошлого века. Начнём с 70-х. Быкову было тогда 10 плюс-минус лет, я в это время учился в институте и знаю это десятилетие не хуже, чем он. А он считает, что главным поэтом того времени был Высоцкий, что верно, а Окуджава составлял ему конкуренцию, что не верно. Вообще говоря, неверно в обоих случаях, потому что бард - не поэт, по крайней мере Высоцкий, которого читать с листа (в моём случае это был нью-йоркскимй двухтомник, редактор Б. Берест, ксерокс) или слушать без гитары (не слушал, но предполагаю) тяжеловато в фонетическом плане. Главное, чего не видит критик Быков, это то, что для половины поколения тех лет, семидесятников, Высоцкий мало что значил, а то и просто не существовал: в середине 1960-х появились другие кумиры, в течение десятилетия радикально изменившие духовную ситуацию в мире, включая СССР. Нинка-наводчица и прочая ранняя блатняга Высоцкого стала не актуальна, альпинистские песни из «Вертикали» успели надоесть, осмысленные песни, вроде «Баньки» звучали в интеллигентных домах, редко достигая пятиэтажек и новых спальных районов. Окуджава с его арбатской проникновенностью был практически полностью вытеснен на лесные поляны и в отцовские магнитофоны, у кого они были – отцы и магнитофоны одновременно. А вот рок – того, классического качества - звучал практически везде. Быков рок не воспринял в силу возраста, а когда подрос, уже и рока как такового не было, в его классическом звучании - ни там, ни тут. Хочу обратиться к своим сверстникам. Идя жарким летним днём или тёплыми сумерками по своему городу или городку в те далёкие семидесятые вы слышали из открытых окон Окуджаву? Я – нет. В Москве из окон раздавалось или рычание Высоцкого (мы так и называли его – рычало), или чаще - электрический грохот условных Led Zeppelin (подразумеваю ещё десяток супергрупп). Уверен, что так было не только в Москве. Так что, с Окуджавой Быков явно погорячился. И вот тогда-то я и прочитал в «Московском комсомольце» заметку с забытым уже названием за авторством Андрея Васильева и Андрея Орлова, ещё не известного публике как Орлуша.
       Зато хорошо помню, что читал её с подачи кого-то из приятелей, на скамейке в метро, а было это то ли весной, то ли осенью 1976 года, хотя, может и ошибаюсь, но это не важно. Заметка была шокирующе классная, её прочитал весь «клёвый пипл» нашего института, что не удивительно, потому что авторы учились с нами, и их каждый день видели на сачке, но не все знали, что это те самые. Я до той заметки не знал. В 90-е, работая у «Васи» в отделе (так называли Андрея Васильева в журналистской среде) я спросил про эту статья, и он сказал, что они написали её на одном дыхании сидя в метро, или что-то похожее, и отправили в «МК» по почте, а там, прочитав, подумали, что это псевдоним(ы) кого-то из мэтров, которые решили приколоться, и потому опубликовали её. Когда выяснилось, что это два чувака (ключевое слово в той статье) из технического вуза, дверь в «МК» была им открыта. Быков называет это «попали самотёком», т.е. как в приёмное отделении больницы с улицы, а не на скорой.
       Я согласен с Быковым, что Орлуша был красив, уже тогда. Можно сказать красавец, если без коннотаций, а в исходном значении. Красавцы – особый сорт людей. Красавец – это судьба. По гамбургскому счёту, она одинакова у всех красавцев, где бы они ни жили – в Москве, Сургуте, Нью-Йорке, Калькутте или Антарктиде, если пингвинов считать жителями «Острова пингвинов». Красавцы вызывают у мужского окружения (с женским всё понятно) широкий спектр эмоций - я тому свидетель - от лютой зависти до жалости. Первое понятно, второе идёт от Альфреда Адлера: человек формируется преодолевая собственный комплекс неполноценности, возникающий у всех в детстве. У красавца этого комплекса нет. Сначала красавцу говорят о том, что он красавец, его мама с папой, но в отличие от других мам-пап, они говорят ему правду, а дети это чувствуют. Потом об этом же говорит смущение и восторг девочек из класса, потом, когда начал ломаться голос и появился первый пушок – подтверждает зеркало, а далее говорят или дают понять разными способами, вольными или невольными, все-все-все. И всегда найдутся люди, которые отыщут у красавца таланты, с красотой никак не связанные.
       Роман «Четвёртая рука» Джона Ирвинга лжив в своей основе потому, что красавец, не способен эволюционировать, даже если получил образование в университете из Лиги плюща, даже если драматически потерял руку. Ему это просто незачем. Быков считает Орлушу поэтом десятилетия – 1990-х. В то десятилетие в литературе попадалось много занятного. Например, помню книжный лоток в метро с вынесенной к краю книжкой «Попка Оля» с соответствующей иллюстрацией. Жаль, своего Быкова на того автора не нашлось. Поэзия Орлуши – чистейшее рифмоплётство, и Быков это прекрасно знает. Тонкий лиризм – выдумка критика, стихосложение – примитивное, бытовая мудрость и псевдо философские трюизмы Орлуши в 90-е можно было услышать в любом пивняке, или уголке двора с гранёным стаканом на сучке сирени. Интересно, Быков может себе представить филолога, изучающего поэзию Орлуши - обыкновенного российского филолга средней руки, не из НЛО, не из последователей «тартуского структурализма»? Представить такое у меня фантазии не хватает. А критика – это особый вид постижения литературы, в ней всякое возможно.
       В статье об Орлуше-стерве есть много любопытного. Не знаю, со свечкой не стоял. Впрочем, это уже контекст, который мне не интересен. Всё что нужно, я уже сказал.