Седьмые небеса

     Чтобы не стучать башмаками, Йохан прихватил их и спрыгнул на траву. Стопы леденяще обожгло росой. Мигом обувшись, он побежал в сортир (ради пробуждения ни свет ни заря пришлось выпить на ночь целый ковш воды!) и только потом огляделся, удивляясь как странно, непривычно выглядел двор на зыбкой границе между ночью и утром. Сразу и не признаешь, что неподвижно зависшее светлое пятно – просто полотенце на верёвке. А как таинственно блеснуло из травы... ведро с кабачками!
     Он умылся из бочки у сарая и ещё немного постоял просто так, завороженный предрассветной тишью. Где-то далеко, в крайних дворах, визгливо тявкнул щенок – и снова тихо.
     Небо только подумывало проснуться. У самого горизонта высветлилась нежно-голубая полоска, рябая от мелких тучек, но высоко над головой, под самой вершинкой небесного купола вовсю господствовали ночные светила. Месяц Фьёр зацепился тонким рогом за рыхлый, желтоватый, как шматок старого сала, месяц Сван. Их встреча бывает только раз в году, и никто не знает, когда она случится. Йохан счёл её добрым знаком. Да и удобно: всё-таки не по кромешной тьме шагать, пока солнце не встало.
     Выйти надо как можно раньше. Если он спугнёт предрассветные сновидения матери, придётся объясняться, куда и зачем он собрался. Ему ли не знать, с каким укором покачает она головой? Вдобавок ко всему сегодня у них ночует тётка Тэтти, и уж та не ограничится молчаливым укором, раскричится на всё селение – Йохан, Йохан, тебе пятнадцать, когда же ты, остолопина, образумишься! Без подобного «одобрения» он как-нибудь обойдётся, а других ему, видит Охве Всеведущий, всё равно не получить.
     Он скинул с крыши сарая котомку с лепёшками, яблоком и флягой воды. Над сараем сверкнули два холодных зелёных огонька, послышалось глухое фычание. Наверное, Пышка. Или соседская Сильва.
     – Не фычи. Может, больше не увидимся! – вырвалось как-то само. И с чего только пришло на ум? Не на войну же он идёт, не на кулачные бои насмерть. Двадцать миль туда, те же двадцать миль обратно, вернётся ещё засветло. Вернётся – и услышит голос, которого не слышал целый год: привет, Йони! Йони... Так его называет один-единственный человек на свете. Раньше называл. Младший брат, Масми.
     Конечно, Йохан понимал, что даже если всё получится, вряд ли брат выздоровеет сразу. Наверняка понадобится время. Но... если совсем-совсем на немножко, разве не может стать лучше и сходу?


     Приступы падучей донимали Масми с младенчества. Знахарка говорила, с младенчеством они и уйдут, но годы шли, а его всё трясло. Трясло почти каждую декаду, сильно и страшно. Однажды он завалился на вилы и чуть не проткнул себе спину, а как-то прокусил язык и едва не захлебнулся кровью. И чем старше он становился, тем чаще мать сокрушалась, что недуг уже вряд ли отступит. «Угораздило же! Ладно герцог, он-то на вилы не опрокинется!». Поговаривали, что когда трясёт его светлость, карета стучит о мостовую, как дятел в осину.
     А ровно год назад в их селение явились люди герцога во главе с его доктором – долговязым стариком, упорно не поднимающим глаз. Он даже отрекомендовался, глядя на свои туфли с блестящими пряжками, как будто его рекомендация туфлям и предназначалась. И точно так же, ни на кого не глядя, сказал, что ищет страдающих от падучей. Ищет для того, чтобы избавить их от приступов раз и навсегда. Прихватив девятилетнего Масми за руку, мать смело шагнула вперёд.
     – Ребёнок... – как будто задумался доктор. – А это интересно. Он не так и мал.
     – Не так и мал для чего? – неучтиво, как будто ругалась, спросила Тэтти.
     – Для того, чтобы как можно скорее пойти на поправку, – не смутился доктор. Правда, был по-прежнему верен своим дорого поблёскивающим туфлям, предпочитая разговаривать исключительно с ними.
     А Тэтти всё настырничала:
     – Чем вы будете его лечить?
     – Вряд ли вы имеете понятие об этой новейшей научной методе.
     Мать дёрнула её за рукав, а потом и за другой, что значило «замолчи!» и «замолчи, я сказала!», и это возымело эффект. В полной тишине Масми подтолкнули к большой крытой повозке, в полной тишине туда усаживалась вся прибывшая компания. Йохану всё же удалось перехватить неуловимый взгляд доктора, и взгляд этот не сулил ничего хорошего. Он был ледяным и скользким. И тёмным, странно тёмным, ведь глаза у старика совсем-совсем светлые...
     Масми вернули через три декады. Исхудавшего, беспомощного, разучившегося даже говорить. Его голова была обвязана белой, хрустящей от чистоты тряпочкой.
     Мать застыла истуканом, тётка требовала, чтобы из повозки вышел доктор, а когда заглянула в неё, заплакала. Выходить было некому, Масми возвращал один только возница. Он рассказывал, что тряпочку время от времени надо будет менять, пока не затянется отверстие, а мать всё бледнела.
     – Пока не затянулось, вы поаккуратнее с водой.
     – С водой? – еле слышно переспросила она.
     – Ну, да. Иначе начнёт плескаться.
     – Плескаться где?
     – В голове.
     – И это лечение? Разве это лечение?! – взревела Тэтти. – Да знаешь ли ты, что его отец на пятилетней службе у самого короля?!
     Возница пожал плечами:
     – Забрали, вот и на службе. А доктор силком никого не тянул. Сами согласились.
     – Разве на такое?!
     Возница снова пожал плечами, на этот раз не придумав, что сказать. Да и так ли ему надо что-то говорить? Приказали – привёз.
     Масми лежал на траве и то ли смотрел, то ли не смотрел в небеса. Глаза его были полуоткрыты, трудно было сказать, куда он смотрит.
     С тех пор он таким и был. Отверстие во лбу затянулось, осталось только синюшное глянцевое пятно. Приступов падучей больше не случалось. Но какая в этом радость? Масми не говорил, не ходил, а руками двигал медленно и неверно, как будто всё никак не мог до конца проснуться. Он и ел-то «с божьей помощью». Так говорила тётка, когда приходила помогать. И ещё приговаривала, что один лежачий как десять коров, только от коров молоко, а от лежачего – слёзы.
     Слёз и впрямь было много. Когда Тэтти и мать рыдали в голос, их было слышно с улицы. Соседи сочувственно вздыхали, а Йохан не находил себе места. Ему казалось, что не надо бы плакать прямо над братом, но попытки сказать об этом заканчивались всегда одинаково – шиканьем и руганью. Тётка ругала Йохана за глупость, а мать – за бесчувствие. За те же глупость с бесчувствием ему доставалось, когда он пытался Масми разговорить.
     – И что ты, Йохан, за остолоп! Чего ради ты его терзаешь? Не видишь – не отвечает! И никогда не ответит!
     Все как один твердили – Масми не встать. И это только поначалу. Через несколько декад всё сошло на нет – перестали твердить, перестали реветь и ещё, заметил Йохан, перестали называть Масми по имени. Стали говорить – он, его, ему.
     – Мас-ми. Такое у тебя имя, – напоминал Йохан, разминая его холодные ладошки и думая отчего-то о карагаче, который не зазеленел в одну из вёсен. Все говорили – ему конец, грозились срубить под корень, но как-то позабылось, не собрались. А на следующую весну случилось чудо, он выпустил новые веточки и брызнул во все четыре стороны маленькими весёлыми листочками. Все удивлялись, и чуть ли не каждый при всяком удобном случае заявлял – уж я-то знал, что так оно и будет!
     Чтобы Масми не лежал целыми днями, созерцая одни только потолочные балки, Йохан приноровился брать его с собой в мастерскую. Укладывал в садовую тачку и вёз на самый край селения, к шорнику Леху. Масми ведь тоже начинал учиться на шорника. Наверняка он узнавал мастерскую. Его застывший взгляд всегда упирался не куда-нибудь, а в рейку с инструментами!
     – Это – стилус, он для тиснения. А это тоже для тиснения, но по кругу. Ну, ножницы ты помнишь... Ведь помнишь?
     Веки Масми подрагивали. Значит, помнил! А иногда он смешно морщил нос, и Йохан морщился в ответ, показывая, что они по-прежнему солидарны, по-прежнему им обоим щекочет ноздри запах мастерской – ни с чем не сравнимый, древесный, земляной, масляный. Казалось, что никогда не открывающееся мутное окошко впитало его не хуже стен. Перед этим окошком, на низеньком стульчике, обычно сидел мастер Лех в замызганном до ровного бурого цвета фартуке, а на коленях у него лежала очередная работа.
     Он не приветствовал решение Йохана привозить с собою брата, но и не препятствовал этому. До вчерашнего дня. Только поглядывал, вздыхая – о-хо-хо-хо, спаси нас Охве...
     А Охве всё не спасал.
     – Это – клещи для хомута. А из этого мы сделаем седло. Потом сможешь сделать и ты, но пока...
     – Йохан, – негромко окликнул его мастер, оборвав на полуслове. – Йохан, замолчи.
     – Почему?
     – Потому что ты рвёшь мне сердце. – Он отложил коробку с блестящими звёздочками заклёпок и посмотрел на Йохана самым извиняющимся из твёрдых взглядом. Или наоборот, самым твёрдым из извиняющихся. – Послушай... Пусть остаётся дома, с матерью, с тёткой.
     – Но так он ничему не научится! И не вспомнит. Сегодня он вспомнил Полли. Посмотрел на неё – и сразу узнал!
     Деревянная лошадка «жила» в палисаднике, бессменно демонстрируя шорные изделия. Легче было поверить в то, что это она узнала Масми, чем в обратное, но... но ведь Йохан видел своими глазами!
     После работы они долго сидели на скамейке у мастерской. Солнце клонилось к закату, окрашивая в самые непередаваемые оттенки западный склон Драконьей скалы, единственного, что высилось на скучной равнине, раскатанной блином до самого горизонта.
     – На что ты надеешься, Йохан?
     – Не знаю. Просто надеюсь, – не сразу откликнулся он, продолжая смотреть на скалу. Вокруг неё всегда, даже в самый ясный день, в самый безоблачный вечер что-то клубилось – не то низкие облака, не то высокий туман. Облака эти жили какой-то своей, отдельной жизнью, за которой можно было наблюдать и наблюдать. Масми, полулёжа в тачке, смотрел туда же. Или не смотрел...
     – Отчего ты туда не сходишь? Утопающий хватается и за соломинку.
     – К крылу дракона? Вы же не серьёзно, – усмехнулся Йохан. – Разве эта соломинка кому-то помогла?
     – Нет. Но мой дед говорил... – медленно, как будто вспоминая, произнёс мастер, – мой дед говорил, что пожелать – мало. Нужно, чтобы дракон твоё желание одобрил.
     – Откуда там дракон! Это ведь просто выступ на скале, верно? Даже в сказках драконы живут не в горах, а на каких-то там небесах.
     – Не на каких-то. На Седьмых.
     – Вы так говорите, как будто во всё это верите. – Йохан поглядывал на Леха с удивлением. Неужели мастер так наивен?
     – Раньше верил. Даже ходил.
     – И... получилось? – не поверил ушам Йохан.
     – Нет. Я сына хотел, – улыбнувшись, покрутил головой отец четырёх дочерей.
     – Вот видите, – опустил плечи Йохан.
     – Вижу, – согласился Лех. Но повторил: – Завтра приходи без него. Или – не приходи.
     До самой ночи Йохан напряжённо размышлял о соломинке. Она была тонюсенькой. Не соломинка, а детский волосок. Даже не сказка, а неизвестно откуда взявшееся поверье: желание сбудется, если загадать его под Драконьим крылом.
     Йохан знал ребят, ходивших к скале, и знал, что ни у кого из них ничего не исполнилось. Ходили туда и взрослые – тётка Одда, когда у неё на плече стала расти шишка, Телбиг, когда раздробил руку. Сбылись ли их желания? У Одды шишка не меньше головы, а Телбига так и называют – Телбиг Однорукий...
     Перебрав все за и против и окончательно убедившись, что нет ни единого подтверждения этому «драконьему» чудодействию, Йохан... собрал котомку и забросил на сарай. Выпил воды. Предупредил брата:
     – Завтра я уйду, Масми. Очень рано, почти ещё ночью. Не скучай и не пугайся. Жди моего возвращения. Спи. А когда я вернусь, расскажешь, что тебе приснилось.
     Самому же Йохану приснился дракон. Его силуэт парил в клубящемся тумане – тёмном, светлом, цветном, – а вокруг вспыхивали яркие зарницы...


     Йохан вгрызался в яблоко, сидя у подножия Драконьей скалы. Котомка лежала рядом. Лепёшки оставались нетронутыми, а вот воды во фляге заметно поубавилось. Он начинал подумывать, что надо было прихватить флягу побольше.
     Дороги вблизи скалы никогда не проходило, тропинок к ней не протаптывали. Идти нужно было по бесконечной равнине, по тоскливо однообразному, пригибаемому ветром к земле ковылю. Одно хорошо: стоило показаться краешку солнца, и скала была как на ладони. Врастала в небеса пятнистым прямоугольником с зубчатой вершиной, мимо которого уж точно не промахнёшься, только иди, и иди, и иди... И Йохан шёл. Порой он вскидывал голову, упираясь взглядом в этот прямоугольник, но большей частью скользил глазами по ковыльным метёлкам, казавшимся сединой на зелени.
     Он вошёл в какой-то особый, механический ритм, просто переставлял ноги, не думая о том, сколько уже прошагал и сколько ещё осталось, и только упорно карабкающееся вверх солнце подкидывало ему непрошеные подсказки – нескоро, ещё нескоро. Над головой то и дело проносились жаворонки, выкрикивая ему прямо в уши свои пронзительные «дзир!». После двух привалов солнечные подсказки сменились на противоположные, но стало очевидно и без них – уже не так и далеко. И всё же скала подкралась неожиданно. Поднял глаза в очередной раз – и вот она. Скалистая стена, растущая прямо из земли. Уносящаяся в небеса в окружении оравы облаков – маленьких, больших, клочковатых, круглых. Плотных, полупрозрачных и тончайших, на грани видимости. И все они плыли, колебались, смыкались, рассеивались... Попятившись назад, Йохан понял, что ему надо прийти в себя. Он покопался в сумке и достал яблоко – не от голода, а чтобы отвлечь себя на какое-нибудь простейшее дело.
     Скала давила. Впечатляла. Восхищала, розовато поблёскивая мельчайшими вкраплениями – казалось, те выпрыгивают из неё врассыпную, не слишком торопясь на небо, а она этого совершенно не замечает, как не замечает с высоты своего величия вообще никакую мелочь. А что для неё не мелочь? Только она сама...
     Как это ни удивительно, яблоко помогло. Йохан осмотрелся. Выступ – длинный, изогнутый и действительно напоминающий крыло – отчётливо темнел совсем неподалёку.
     Он был довольно крупным – здесь могли бы вольготно разлечься десять таких Йоханов – и торчал из скалы совсем не высоко, встанешь на цыпочки и дотянешься. Однако зайти под него не получилось!
     – Чудеса, – озадачился Йохан. Чудес хотелось, но вовсе не таких!
     «Подкрылье» его не впускало. Даже руку, даже носок башмака – всё это упиралось во что-то незримое. Эта невидимая преграда была непреклонна и ощущалась не как предмет, а скорее как сила. Так бывает, когда один магнит отталкивает другой...
     Йохан поднял небольшой острый камушек, несколько раз подбросил его вверх, а потом швырнул под крыло – резко, словно собираясь застать неведомую силу врасплох. И камушек зашвырнулся! Запросто оказался там, куда у Йохана пробраться почему-то не получалось.
     Хм. И что теперь делать? Смириться с тем, что пришёл напрасно? Ждать, когда сила уступит?
     Он побродил вдоль скалы, разглядывая серенький мох и причудливые скалистые неровности, вернулся к выступу, вновь не смог под него попасть и, чтобы не стоять просто так, решил на него взобраться. Склон хоть и отвесный, но в нём полно такого, за что можно зацепиться, куда удобно поставить ногу. Совсем не то, что стена достижений на празднестве Рождения Охве, да и по ней Йохан взбирался, а она, между прочим, почти что ровная!
     Ухватился. Ухватился ещё и ещё. Подтянулся, улёгся животом, снова подтянулся... Вскочил на ноги – и чуть не рухнул. Каменный выступ дрогнул, а скала вокруг него сухо захрустела и зацвела многочисленными трещинами. Йохан живо присел на корточки и уцепился за край. Выступ начал крениться, трещины ширились. Йохан спрыгнул на землю и перекатом ушёл в сторону, насколько хватило прыти. Хорошо, что её было предостаточно. Раздался устрашающий грохот, и из скалы что-то вывалилось...
     Пыль всё ещё оседала. В скале зияла огромная бесформенная дыра, а под нею забавно уткнулся мордой в крупный кусок скалы – как будто клюёт! – каменный дракон...
     Его чешуйки, похожие на черепицу, покрывала розовая пыль и мелкая каменная крошка. Голову венчали небольшие извитые рожки и удлинённые острые уши, а по хребту тянулся плавно нисходящий заборчик треугольных выростов. Не будь он из камня, он мог бы быть тем, кто Йохану приснился!
     Каменная махина, словно бы в полёте расправившая крылья и «клюющая» обломок скалы, выглядела грандиозной и занятной одновременно. Что-то светило из её головы – слабо и тепло, как дотлевающий уголёк. Любопытство победило страх почти без борьбы.
     Между ушами дракона располагалась полая ниша, свет шёл оттуда. Этим тёплым красноватым светом сочилось всё её дно. На дне был рисунок. Цветок? Орнамент?.. Свернувшийся клубочком человек!
     – Помещусь... – пробормотал Йохан, отвечая на незаданный вопрос неизвестно кому.
     Он не знал, почему вдруг решил, что нужно послушаться рисунка, но с той самой секунды ни о чём другом уже не думал.
     Поместиться было не так-то просто, но он втискивался, складывался, утрамбовывался как мог. Уминал себя в эту маленькую нишу, как мать уминала капусту в дубовую кадушку. Уминал, пока наконец-то не умял.
     Тесно. Очень тихо. Только собственное дыхание, только красноватый свет.
     А потом дыхание сбилось. Потемнело в глазах. Зайцем запрыгало сердце. Нахлынул жар, и Йохану показалось, что он – вот так, в одну секундочку – растаял.
     Теснота отступила. Он распахнул глаза, повёл ушами. Расправил руки и ноги – лапы. Затрепетали два полотнища за спиной – крылья.
     – Я – Ио, – осознавал он нового себя, уносясь всё выше и выше.


     Чтобы не быть замеченным ментором Эргом, он юркнул за гигантский игольчатый кристалл, но...
     – Ио! Что такое? Ты прячешься?
     – Нет, я... Я просто здесь стою. Здесь красиво. Здесь... блаженство.
     – Блаженство?
     Два взмаха крыльев – и Эрг был за кристаллом.
     – Да у тебя, мой юный друг, совсем растерянный вид. Ты ведь понимаешь, что растерянность – чуждое нам состояние? Влечение к истине – да. Стремление к совершенству – да... Продолжишь?
     – Благорастворение в музыке сфер.
     – О да! – Эрг прикрыл глаза и начал едва заметно раскачиваться. Его уши подрагивали, согласуясь с негромким, доносящимся отовсюду мелодичным перезвоном.
     Если удастся улететь прямо сейчас, пока ментор благорастворяется, потом можно будет сказать, что просто не хотел мешать. Отчасти это даже будет правдой. Ио не хотел мешать ни ментору, ни другим своим нынешним собратьям. Он искренне хотел бы поменять свою растерянность на стремление к гармонии и совершенству, а музыка сфер нравилась ему своей хрупкостью и непостижимой красотой. Но у него никак не получалось забыть о том, чего он не помнит. Что-то с ним было не так. Вот уже и Эрг это заметил...
     – О чём ты думаешь, Ио?
     Эх, надо было сразу улетать. Не раздумывая! А может... наоборот? Что, если не увиливать от разговора, а обо всём рассказать?
     – Я думаю о желании, – признался он. И сразу же пожалел. Прозвучало непочтительно и почему-то требовательно.
     – Но помилуй, какие могут быть желания на Седьмой сфере? Ты хоть представляешь, как много всего должно было произойти, чтобы ты оказался здесь? Каменные основы формируются столетиями! Понимаешь ли ты, какая это удача, оказаться рядом в момент, когда она созрела? Ты везунчик. Все мы везунчики. Оглянись, какая вокруг красота!
     И благорастворяемый взгляд синих глаз Эрга поплыл по окрестностям – он словно бы не смог отказать себе в этом удовольствии в очередной (стотысячный?) раз. Было и впрямь непередаваемо красиво. Огромные сияющие кристаллы – угловатые геометроиды и живописные морфилы. Ажурные мосты, а через них другие ажурные мосты. Застывшие вспышки чистого света. Лилейный лабиринт и Розовый сад. Голубой небесный купол, непрерывно сыплющий хрустальными отсверками. Нежнейшая музыка сфер, не смолкающая ни на секунду...
     – Желания, Ио, суть гнилой плод несовершенства. А мы – виталиты. Совершенные плоды слияния двух основ: живой и той, что никогда не знала жизни. Так чего же ещё ты хочешь?
     – Хотел. Там, в нижнем мире...
     – Мысли о нижнем мире тянут... Тянут куда? Продолжишь?
     – Вниз.
     – Да, Ио, да. Тот мир – падший.
     – И всё-таки мне жаль, что я его не помню.
     – Поверь мне, он был скверным. И желания в нём были скверные. – Ментор Эрг нахмурился, но его благорасположенность вернулась так скоро, как будто никуда не уходила. – Думай о совершенстве, Ио. Совершенствуй совершенство. Иного пути – нет.
     Ментор Эрг воспарил, а Ио прилёг за игольчатый кристалл в задумчивости. Музыка сфер была прекрасна, но она помогала совсем не всегда. До совершенства ему как пешком до... до Фьёра, до Свана!.. Образы ночных светил пронеслись в голове и пропали. Отсюда их не видно, здесь никогда не темно. Кажется, это месяцы, кажется, иногда они встречаются... Кажется! Если бы он мог вернуться в свой прежний мир хотя бы ненадолго, он бы вспомнил. И вспомнил бы то желание... Есть ли способ прекратить об этом думать? Ведь ментор наверняка прав. Ментор мудр...
     – Как он тебя! «Иного пути – нет»!
     Ио, вздрогнув, открыл глаза. Около него в самой непринуждённой позе расположился Урс.
     Урс был браком, неправильным виталитом. Чьё-то сердце не выдержало момента слияния с каменной основой, и эта недоушедшая, остаточная жизнь всё-таки сработала. Дракон ожил. У него были слабые, словно сдувшиеся лапы и перекошенные пластины на хребте, но крылья такие же сильные, как и у других, может быть, даже сильнее. Вероятно, поэтому его неправильность не помешала ему долететь до сферы. «И ведь не скинешь», – недовольничал ментор. Всё несовершенное, неправильное немного, совсем немного его раздражало (а много и нельзя, «раздражение – чуждое нам состояние»!).
     Ио возмутился.
     – Урс, ты подслушивал?
     – Мимо летел. – Он даже усом не повёл.
     – Хорош врать!
     – Ну, значит, шёл. Какая разница? С такими большими ушами немудрено и подслушать! – И Урс, видимо для убедительности, ими помахал.
     – Не для того ты их используешь, – с досадой заключил Ио и поднялся, собираясь удалиться. Его удручала Урсова манера непрерывно дурачиться и дразниться простачком.
     – По правде сказать, – отозвался Урс, тоже поднимаясь, – это ты свои используешь по-дурацки. Нашёл кого слушать! Эрг – просто болтун. Ты легко можешь попасть в нижний мир и так же легко вернуться. Можешь увидеть и узнать всё, что тебе заблагорассудится. Я проделываю это постоянно. Давно бы околел со скуки, если бы не это! Знаешь, как забавны бывают людишки, когда из кожи вон лезут, чтобы я одобрял их мелкие хотелки?
     – И как ты это делаешь?
     – Киваю головой! – хохотнул Урс. – И представь себе – сбывается всякая ахинея!
     – Нет, как ты попадаешь в нижний мир?
     – Так же, как попал сюда. Просто лечу. Ну ты и простачок! Ты что, никогда не летаешь за пределы?
     – Ясно... – сник Ио. Опять шуточки. Не удостоив Урса даже взглядом, он побрёл сам не зная куда. Везде было хорошо, но везде чего-то не хватало. Чего-то важного. А может и... главного?
     – Ничего тебе не ясно! – крикнул Урс вслед. – Было бы ясно, не канючил бы «я забыл, я забыл, я не помню, я не помню», а просто бы взял и вспомнил! Чего проще? Вспоминай и лети!
     «Как будто я не пробовал», – хмыкнул Ио. Но, конечно, про себя. Не спорить же, выслушивая раз за разом, какой ты простачок!
     Разумеется, он летал и за пределы. Но там, за пределами сферы – только туман. Тёмный, светлый, цветной – как во сне. И яркие зарницы – отблески сферы... Эти отблески словно маячки, заблудиться невозможно, но так же невозможно и до чего-нибудь добраться. Как бег по бочке, когда она надета на кругляк и просто прокручивается под ногами... Вот! Снова образ! Под чьими ногами? Кто-то бежит по ней, и почему-то это так весело! А вот этот кто-то на деревянной лошадке... Его размытый образ мог нахлынуть в любой момент и был таким знакомым, таким близким. Щемило сердце. Ио делал глубокий вдох и быстро тряс головой. Он не помнил, кто это.
     У Зеркального озера – оно удваивало окружающее совершенство – благорастворялось несколько драконов. Ио прилёг чуть в стороне, пытаясь отдать своё сознание на волю идеальной зеркальной глади. Сначала совершенство увлекло, затянуло в себя – а потом вдруг выплюнуло! Ио почувствовал себя отверженным. Одиноким и от всего отстранённым. Отражённым...
     – Он плачет... он плачет... – зашептали всполошившиеся драконы. Четверо демонстративно ушли. На безупречно белом песке осталась только Эя. Такая же безупречно белая.
     – Доволен? – Голос у неё был ироничным, а взгляд ленивым, бархатным. Синий бархат.
     Ио промолчал. Чем он должен быть доволен? Он даже не сразу понял, что плачет, и оправдываться не намерен. Нет уж. Даже бархат не заставит!
     – Отчего ты такой странный? Всех распугал. Что может быть глупее, чем пустить слезу в самом сердце совершенства? Тебе здесь не нравится?
     – Нравится, но...
     – Но? – Эя удивилась – так же мягко и лениво, как ходила, говорила и, наверное, думала. – Если у тебя есть какое-то «но», немедленно решай, что с этим делать. Ты здесь единственный, у кого оно есть.
     – Не единственный, – взбрыкнул Ио. – Кое-кому здесь скучно.
     – Это кому же? Урсу? Так во-от кто сбивает тебя с толку, – усмехнулась она. – Бьюсь об заклад, он рассказывал, что можно попасть в нижний мир. Хвастался, как это легко. А ты, конечно, и уши развесил!
     – Ничего я не развесил, – буркнул Ио преувеличенно хмуро. На самом деле ему нравилось беседовать с Эей, нравилось даже когда она над ним посмеивалась, просто не хотелось это показывать.
     – Значит, ты не поверил ему, да? – Эя испытующе заглянула ему в глаза.
     – Нет конечно!
     – А вот и зря. Всё это правда.
     Ио совсем запутался. Кому верить, а кому нет? Теперь Эя говорила серьёзно. Так серьёзно, что если и это шутка, он готов будет признать себя простачком даже прилюдно! При-вита-литно, раз уж они виталиты...
     – Значит, все вы летаете в нижний мир, когда захотите?
     – Когда бы захотели – летали бы. Но совершенство – это вверх, а не вниз, мой милый наивный дракончик Ио. К тому же... Это нашего бракованного не берут ни вилы, ни мушкеты, ни ядра. А с нами совсем по-другому. Мы прекрасны и значит уязвимы. – Эя поднялась с песка и встряхнулась. Песчинки слепящими искорками полетели с её чешуи. – Так он не рассказал тебе, как найти нижний мир?
     – Сказал, лети...
     – Лети? А-ха-ха. А иногда он мне нравится! – Она игриво повела хвостом и потрусила в сторону Лилейных лабиринтов. – Скажу всем – чтобы никто не говорил!
     – Что плохого я тебе сделал?
     – Ничего. Поэтому я и хочу сохранить тебе этот милый пустячок.
     – Какой пустячок? – не понял Ио.
     – Жизнь!
     Он и сам вовсе не собирался раскидываться этим «пустячком», но что-то продолжало тянуть его вниз, туда, где – все говорят – таким существам, как виталиты, не место, туда, где – все говорят – опасно. Падшесть и скверна. Вилы, мушкеты, ядра...


     Ио задумчиво парил в тумане.
     От так часто покидал пределы, что стал скорее обитателем этого пульсирующего зарницами марева, чем самой сферы. Иногда он видел, как начинает очередную вылазку Урс – запросто ныряя куда-то в просвет меж туманных сгущений. Но сколько Ио ни пробовал занырнуть вслед за ним, ничего не получалось. Что же это за выход такой и как его обнаружить? И отчего Урс так убеждён, что Ио должен сообразить сам, почему заявляет, что «всё перед глазами»?
     А только что случилось странное. Когда ментор Эрг рассказывал о наикратчайших путях к полному совершенству, Урс шепнул: «Путь к чему угодно, простачок. Ты понял?». И подмигнул.
     Что он имел в виду? Ио снова и снова возвращался к этому моменту. И снова не понимал. Ужасное чувство, как будто что-то уже в твоих руках – в лапах! – но снова и снова ускользает...
     Начинал ментор с разглагольствований об особой сущности виталитов. О том, что освоив статическое совершенство, перейдёшь к динамическому, и тогда узришь истину. Увидишь, что Зеркальное озеро вовсе не застыло, кристаллы реют как знамёна, лабиринты струятся ручьями, взбираясь на мосты, а мосты ведут к самому Охве... Потом Эрг перешёл к Всеведению Охве. После... после было что-то о том, что легче и правильнее стремиться к совершенству через конкретное. Путь к чему угодно лежит через конкретное. «Вслушивайтесь в каждый отзвук перезвона. Вглядывайтесь в кристаллы, в волны, в лилии. Важна каждая конкретная грань, каждый изгиб! Вглядывайтесь – и вам откроется!».
     Путь... Конкретное... Путь... Эрг и впрямь был ещё тем болтуном, его не переслушаешь. Или переслушаешь, если слушать не всё... Не всё, а только то, что нужно конкретно тебе...
     Ио как будто молнией ударило! Путь к чему угодно лежит через конкретное!
     Что он помнит о прежнем мире? «Каждая конкретная грань!».
     Встретившиеся светила на ещё не проснувшихся небесах. Тонким рогом – за рыхлый, желтоватый, как шматок старого сала, бочок.
     Светлое пятно полотенца на растворившейся в темноте верёвке. Таинственное ведро с кабачками, прохладными даже на взгляд.
     Два холодных зелёных огонька. Наверное, Пышка. Однажды, когда он возвращался с рыбалки, Пышка выхватила рыбину прямо у него из ведра, и потом ещё долго, год или два, её звали Воровайка.
     Вертящаяся бочка, перехваченная красноватыми проржавелыми обручами. Её влажные торцы заплесневели, а одна из клёпок вот-вот проломится.
     Деревянная лошадка... Её выпуклые глаза и чернённые сажей копыта блестят от воска... Полли! «Каждая конкретная грань!». Маленький башмак с синим обтрепанным шнурком в мощном стремени из сыромяти... «Каждая конкретная грань!». Маленький кто-то спешивается и бежит туда, где к стене приколочена толстая рейка, ощерившаяся инструментом – ремнерезы, стилусы, молоточки, крючочки, огромные черные ножницы с разными кольцами и те, что поменьше, серебристые, с одинаковыми. Туда, где ни с чем не сравнимый запах – древесный, земляной, масляный. Где никогда не открывается мутное окошко, и всё, что за ним, всегда расплывчато-мягкое. «...А это тоже для тиснения, но по кругу... Ведь помнишь?!». Веки подрагивают. Значит, помнит!.. Коротенькие светлые ресницы, синие круги под глазами... Синюшное глянцевое пятно во лбу... Это же Масми! Это Масми. Ио вспомнил своё желание.
     – Я – Йохан, – вспомнил он мгновением позже.
     Туман расступился.


     Йохан опустился у Драконьей скалы. Сколько он летел? Вечность? Несколько мгновений? Он не устал. И почти ничего не успел обдумать. Только задумал. Главное.
     Скала по-прежнему зияла дырой, а под нею всё так же валялись её же обломки. На прежнем месте лежала и его сумка, и... огрызок яблока! Йохан помотал сумку зубами. Выпала фляга и лепёшки – всё те же лепёшки! Во что они должны были превратиться за такое-то время? Казалось, что прошли декады, многие декады, однако выглядело всё так, как будто он вернулся сюда практически сразу.
     Задумка Йохана была проста. Он полетит в селение, позовёт мать, и она загадает то – самое важное, заветное – желание. Чтобы Масми выздоровел.
     Но уже по дороге эта нехитрая задумка претерпела изменения. Пытаясь отругать разлетающихся от него в ужасе и снова зачем-то слетающихся жаворонков, он вдруг понял, что не говорит, а рычит! И рык этот приводит их в ещё больший ужас. Любая попытка произнести слово оставалась лишь попыткой, из уст вырывалось только «ррры!»...
     Что ж. Мать он не позовёт. Будет кружить над домом, пока она не выбежит. Она или тётка Тэтти. Пока кто-нибудь из них не вспомнит про поверье. Пока, пока, пока...
     Жаворонки верещали не своими голосами. «Если так боитесь, зачем увязываетесь за мной?» – с досадой думал Йохан.
     Думал ли он об опасности? О том, что с поверьем его появление могут связать не сразу, а с вилами как раз наоборот? Мог, но не думал. Решил, что просто незачем. К чему пугать себя, если вариантов просто нет? Если он точно знает, что всё равно полетит и всё равно будет пытаться, пока не получится? Пока, пока, пока...
     – Смотрите! Смотрите! Дракон! Настоящий дракон!
     Почему-то ему не верилось, что его можно не узнать, что его можно испугаться. Умом он это понимал, но поверить не мог. Как оказалось, напрасно...
     Очень скоро всё селение охватило какое-то суетливое безумие. Одни селяне попрятались в домах, другие, напротив, высыпали на улицу, выкрикивая что-то невразумительное и бросая в «проклятого ящера» камни и палки. Поблёскивали в толпе и вилы, и... лучше не вглядываться! «Хоть мушкетов не видно, и то хорошо», – горько усмехался про себя Йохан. Дети помладше плакали, показывая на него пальчиками, дети постарше следовали примеру взрослых и не теряли надежд попасть в него чем-нибудь подручным. Птицы дзиркали, собаки заливались лаем, козы блеяли, кто-то зачем-то свистел в свисток, как будто ему недоставало шума и гвалта...
     Йохан, каждой чешуйкой ощущая направленный на него охотничий кураж, кружил на высоте, достаточной для того, чтобы в него ничем не попали. Слишком высоко он не поднимался. Желание-то должны загадать под крылом...
     Должны! Но мать спряталась в доме, а тётка Тэтти оказалась ещё той воительницей. Она кричала громче всех и норовила сразить «драконью морду» всем, что попадалось под руку. Перебив таким образом все горшки и кувшины, сушившиеся на заборе, она подбиралась уже и к соседским, но соседи упрямо её оттесняли.
     – Откуда он только взялся? Что он здесь забыл? – возмущалась она, кидаясь с досады чем-то уже совсем незначительным – собачьей миской, помидорами – и поглядывая на соблазнительно увешанный глиняной посудой соседский забор. – Кыш! Кыш, говорю! Кыш!
     А Йохан всё кружил.
     Вскоре селяне начали подмечать, что кружит он не над всеми, а...
     – Над тобой он вьётся, Тэтти! Не ори на него – сожрёт!
     – Хотел бы сожрать, уже сожрал бы, – отмахнулась она, но как-то попритихла. А потом и вовсе в дом уковыляла...
     Селяне не расходились, но всё реже швыряли в него что ни попадя. Кураж сменялся усталостью. Даже когда Йохан не сдержался и попробовал напомнить о желании, а получилось только грозное «ррры!», никто особенно не испугался. Видно, силы нужны и на испуг.
     Не в пример селянам, Йохан не устал, но... Так можно было кружить хоть до вечера, хоть до утра. В довершение всего он увидел, как сын Телбига Однорукого, Айвэн, скачет в сторону замка. Наверняка за подмогой. «Будут мне ещё ядра с мушкетами...».
     – Лех, ты-то куда?
     Мастер Лех полез на крышу!
     Хочет испытать свою меткость с более высокой точки?
     Лех встал в полный рост, ухватился за трубу и, задрав голову, крикнул:
     – Я хочу, чтобы Масми, сын Вигды и Ольва, был здоров! Слышал меня, летун? Ты пролетал как раз надо мной!
     – Ррры! – отозвался Йохан как умел, и быстро, радостно закивал.
     Толпа затихла. Стало слышно, как хлопают крылья...
     А потом – скрип. Отворилась дверь, и на пороге показался Масми. Босой. В длинной рубашке. Он шагнул на ступеньку ниже. Глянул на небо. Удивлённым, ломким, как после сна, голосом спросил:
     – Это дракон?
     – Это чудо! – воскликнула показавшаяся в дверях Тэтти.
     – Это чудо... – выдохнула замаячившая в дверном проёме мать.
     – Дракон исполняет желания! Дракон исполняет желания! – понеслось со всех сторон.
     – Хочу телегу, как у водовоза!
     – Тьфу на тебя! Вот дурогон! Телегу!.. Хочу карету, как у герцога!
     – Хочу косу, а не этот мышиный хвост!
     – Чтобы курятник не заливало!
     – Чтобы Пустобрёшка ожила!
     – Яков, уйми своего мальца! Если эта сука оживёт, я самолично её прикончу!
     – Чтоб коровы не болели!
     – Чтобы башмаки всегда новые!
     – Чтобы все мне завидовали!
     – Иди к чёрту, Хельга! Тебе и так завидуют! Хочу, чтобы мне!
     – Хочу выигрывать любые бои!
     – Хочу ничего не хотеть!
     – Хочу!..
     – Чтобы!..
     – Хочу!..
     Десятки рук тянулись к небесам, тянулись к Йохану. Уже начавший было опускаться, он снова взмыл, сообразив, что его просто раздербанят, растащат на чешуйки.
     Люди вопили, взывали, ёрничали. Они верили и не верили. Противоречили друг другу и самим себе, трясли головами, руками, кулаками. Леха стащили с крыши, чтобы он не загадал что-нибудь ещё, и никого другого туда уже не пускали, чтобы от потока желающих не обвалилась крыша. Поток желающих. Поток желаний. Лавина... Йохан понял, что одобрять её просто нельзя. Понял то, чего не понимал: да, в мире людей ему больше не место.
     Но он всё кружил. Кружил, мысленно прощаясь и додумывая то, что вдруг пришло в его драконью голову, когда все только начали выкрикивать свои бесконечные «хочу!».
     Все они хотят не кос и не телег, не коров и башмаков, не зависти соседей и не бессчётных выигрышей. Они хотят счастья. Просто путь к чему угодно лежит через конкретное, а до счастья так далеко. Дальше, чем пешком до Фьёра, до Свана, дальше, чем на крыльях до Седьмых небес.
     Йохан никому не кивал. Йохан понимал всех.
     Всех, кроме доктора его светлости.
     Когда-нибудь –
     освоив всё статическое совершенство,
     а затем и всё динамическое,
     дождавшись, когда лабиринт взберётся на мост,
     а мост приведёт прямиком к Охве,
     – когда-нибудь Йохан сможет его об этом спросить.
     И Охве, конечно, ответит. Потому что он – Всеведущий.


     – Мама, куда ушёл Йони?
     Я не ушёл, Масми. Я лечу.