Дух Русской традиции Культурологичность поэтики 2

Дух Русской традиции Культурологичность поэтики

Эссе 2

Судьба Николая Клюева обнажила еще одну страшную действительность периода с 1917 по 1938 год, когда арестованного и расстрелянного по приговору суда шефа НКВД (ЧК) Ежова сменил Лаврентий Берия. Злоупотребления «органов» были настолько страшны и безконтрольны, что кроме разбирательства с осужденными и арестованными пришлось срочно наладить строгий учет делопроизводства. Это документально отмечает Сергей Куняев в своем заключении к книге «Николай Клюев».

Зачем Нам с вами надо подробно останавливаться на данном вопросе? А потому что он точнее позволяет увидеть тот срез жизни эпохи не отраженный до сего дня.

Недавно знакомясь с информацией о массовых расстрелах и захоронением жертв Соловков в Карелии, куда пригоняли этапы из СЛОНа, я обратил внимание на один пронзительный по глубине отзыв простого читателя:

«Соловецкий этап ужасен не тем, что их расстреляли. Дело в том, что расстрелять можно было на Соловках. Совсем не нужно было вести людей до Повенца.
 Вызывает чувство кошмара причина их расстрела - чтобы не содержать и не кормить, то есть чтобы голова не болела чем их занять и как охранять.
Когда отправили этап с Соловков, то их везли не на расстрел. Их увозили, потому что на Соловках уже был вырублен весь лес и заключенных нечем было занять.
Команда пришла позже, когда этап пришел в Повенец и дальше было неясно куда их отправлять, шефы НКВД пошли по принципу – «нет человека - нет проблемы».
и если копнуть все подобные захоронения, то наверное выяснится, что начальникам НКВД просто было лень (решать разные возникающие проблемы В.М.) а потом они «вошли во вкус» (нашли легкий выход из критических ситуаций В.М.)  и расстреливали тысячами».

Это и есть та ужасная догадка о судьбе многих жертв полного произвола чекистов Ежова, людей уничтожали безконтрольно.

Сергей Куняев «Николай Клюев» Заключение: - «В обвинительном заключении по делу № 12301 за подписью капитана госбезопасности Овчинникова указано, что «Клюев виновным признал себя частично». А 13 октября датирована выписка из протокола № 45/10 заседания тройки управления НКВД Новосибирской области, постановившей:

«Клюева Николая Алексеевича РАССТРЕЛЯТЬ. Лично принадлежащее ему имущество конфисковать».

И, судя по документам, тюремной жизни поэту было отпущено ещё 10 дней.

...Здание пересыльной тюрьмы в Томске, где сидели в своё время и Сталин, и Свердлов, и Киров, доживает свои последние дни перед скорым сносом. В старом корпусе № 1 есть карцер № 3, ныне не используемый по назначению. На двери карцера прикреплена табличка:

«В этой камере с июня по октябрь 1937 года содержался поэт Клюев Н. А. (1884—1937).

Едва ли он дожидался расстрела, как другие заключённые. Очевидно, он уже умирал.

«Выписка из акта» свидетельствует, что «постановление Тройки УНКВД от 13 октября месяца 1937 года о расстреле Клюева Николая Алексеевича» приведено в исполнение «23-25/Х 1937 г<ода>». Час приведения приговора в исполнение не указан, и вместо подписи сотрудника оперштаба — нечто неразборчивое.

Действительно ли его расстреляли на Каштаке, где сейчас стоит православный крест в память всех убиенных? Или он окончил свои дни в камере и его просто зарыли на кладбище, на месте которого сейчас стоят корпуса «Сибкабеля»? Странная бумага, не дающая нам окончательного ответа ни на один вопрос.

Проходит почти два года — и из Новосибирска в Томск направляется следующий запрос:

«Начальнику Томского ГО НКВД.

В вашем районе отбывает ссылку ссыльный Клюев Николай Алексеевич. Срок ссылки ссыльному Клюеву закончился 2/11. 39 года, об освобождении его из ссылки никаких сообщений нет. В трёхдневный срок сообщите в 1-й спецотдел НКВД, когда освобождён и куда выбыл. Если же ссыльный Клюев не освобождён, то немедленно освободить и выдать справку.

 

Зам.нач. 1-го спецотдела УНКВД НСО

ст. лейтенант госбезопасности Дасов.

Пом. оперуполномоченного Лушпий».

 

Эта бумага неопровержимо свидетельствует о том, что о конкретном масштабе террора, особенно в провинции, представления не имели не только в Москве, но и в областных центрах. На местах ежовские подручные убивали людей, даже не огласив им приговора. Запрос пришёл в Новосибирск, очевидно, из Москвы в ту пору, когда Лаврентий Берия, сменивший Ежова на посту наркома НКВД, стал разбираться с теми делами, что успели натворить чекисты до него, попутно выпуская из тюрем тех, кто не дал на себя показаний.
Ответа из Томска не было, во всяком случае, мы о нем ничего не знаем.

«Завещаю тебе в случае моей смерти поставить на моей могиле голубец — в хмурой нарымской земле», — с этой просьбой обращался Николай Клюев к своему собрату Сергею Клычкову. Неизвестны их могилы, и не стоят над ними голубцы. Но поразительно! Словно через десятилетия услышал эту просьбу поэта-странника наш современник Николай Тряпкин, не знавший о существовании этого письма, когда складывал свой «Стих о Николае Клюеве»:
Теперь бы здесь да белый голубец,
Зелёный клён да ковшик из бересты.
Сюда бы шли и старец, и юнец,
И грозный страж, и милые невесты.
Пускай придут и вспомнить, и почтить,
И зачерпнуть из древлего колодца.
Мы так его стараемся забыть,
И всё-таки забыть не удаётся.

Мы вспомнили о нём. Сорвана пелена забвения с его имени и его стихов. Теперь — настало время подлинного осмысления. Ради нашей духовной и душевной крепости. Ради нашего просветления. Ради нашего спасения, наконец.

После гибели поэта — и военное, и послевоенное, — его книги никогда не изымались из библиотек. На них не составлялось никаких циркуляров, и они не попадали ни в какие «запрещающие» списки.

О нём вспомнили без уничтожающих эпитетов (или с их «необходимым минимумом») в конце 1950-х годов исследователи творчества Сергея Есенина. Естественно, не обошлось без использования различных «лыгенд» и сплетен.

Здесь, конечно, постарались живые современники, авторы многочисленных мемуаров.

«Пагубное влияние оказывал на Есенина Клюев — талантливый поэт, но кулак и лицемер до последнего ногтя» (О. Литовский).

«Во всём облике Клюева, с которым я встречался недолго, было что-то елейно-лицемерное, лукавое, иконописно-наигранное, но чрезвычайно занятное… Церковно-книжная стилистика Клюева с его елейной рассудочностью» (К. Зелинский).

«Он мне сразу показался актёром, исполняющим в тысячный раз затверженную роль» (И. Эренбург).

«Трудно было разгадать этого „мужика“. Он был умён, а „работал под дурачка“. Был хитёр, а старался казаться простодушным. Был невероятно скуп, а прикидывался добрым» (И. Шнейдер).

Ещё в 1988 году мы получали из прокуратуры СССР письма, в которых утверждалось, что относительно рукописей и книг, «изъятых у Клюева при аресте, этими сведениями органы КГБ не располагают, нет их и в материалах дела». При том, что и стихотворения, и поэмы сохранились «в материалах дела» в количестве, превзошедшем самые смелые ожидания, если учесть, что все изъятые рукописи у абсолютного большинства других писателей сжигались «как не представляющие интерес для следствия». Рукописи Клюева, как можно было понять, представляли очень большой интерес для следствия и сохранились, как и его «дело» под грифом «хранить вечно». У меня же по этому поводу есть ещё и другие соображения.

Я же предполагаю, что их держали в руках сотрудники отдела, возглавляемого Глебом Бокием, с которым имел прямую связь Александр Барченко. Озабоченные своими мистическими «проникновениями» в историю, эти сотрудники могли порекомендовать сохранить и «Погорельщину», и «Песнь о Великой Матери», и «Каина», и лирику как нужный «познавательный материал»… Впрочем, доказательств этому предположению пока нет, но, возможно, они однажды отыщутся (деяния чекистских поисковиков-каббалистов «розы мира» и каббалистических «смыслов бытия» и «управления сознания» еще ждут своих исследователей В.М.).

Трудно пробивал дорогу к широкому читателю Клюев.  По следам первого упоминания о нем Сергея Чудакова выдала свою инвективу во «Второй книге» Надежда Мандельштам: «Только руситы ищут себе ставленника без подозрительной крови в жилах. Они перебирают прошлое и почему-то не замечают Клюева. Боюсь, что их выдвиженец всех поразит неожиданностью и блеском…» Передёрнуто здесь всё, что только можно, но по крайней мере о Клюеве она не произнесла ни одного худого слова.

(И она нежданно оказалась провидицей. Во всяком случае тогда ещё никто не предполагал возможности такого явления, как поэзия Юрия Кузнецова. После Клюева он стал вторым — и последним — поэтом XX столетия, уверенной и мощной, поистине Святогоровой поступью прошедшим по русскому мифологическому пространству.)»