Смерть Гоголя

          Авторская версия причины раннего ухода великого писателя

19 февраля (2 марта по новому стилю) 1852 года, Москва, дом графа Алексея Толстого, начало дня. Гоголь сидит в кресле, задумчив, но, в отличие от прежних дней, не мрачен; более того — просветлён. Входит Михаил МаксимОвич, историк, натуралист, давний друг Гоголя.

- Ба! Николай свет Васильич, да ты, гляжу, выздоровел? Аж румянец на щеках. А то, ей-богу, смотреть на тебя жутко было, совсем доходяга.
- Здоров я, Миша, здоров, - засмеялся Гоголь. — Да так здоров, что здоровее не бывал.
- Да неужто! И что за снадобье помогло?
- А сон хороший приснился и идея из того сна родилась.
- Наконец-то! Очнулся великий писатель! Ты сколько уж лет толком ничего не писал? Извини, конечно, но твои «Выбранные места» и прочее в том роде — это тоскливое душекопание — вовсе не то, что тебя достойно. Ну, яви, — что снизошло в голову гения?
- А задумал я, Миша, переместить своих героев лет так на сто семьдесят пять вперёд.
- Почему на сто семьдесят пять?
- Не знаю. Эта цифра во сне явилась.
- Ну и?
- И представил я Россию — ту далёкую Россию через сто семьдесят пять лет, когда великороссы и малороссы, объединённые верой православной, создали великое государство, где мир, покой и благонравие; и все прочие народы с почтением на это взирают…

- Мыкола, а Мыкола, давай горилки выпьем, - грустно вздохнул Максимович. — У тебя же ещё осталась та, наша, что я недавно из Киева привёз?  Али выпил всю? Добрая горилка. Уж не с неё ли сии заполошные мечты…
- А чего это, друг Миша, тебя нежданно на горилку потянуло? — весёлые бесенята заплясали в глазах Гоголя. — Загрустил, расстроился. Знаю, знаю — боишься, что опять назидание буду читать про Русь великую, да веру православную. Все вы, либералы, неверующие. А я верю, Миша, верю в великую православную Россию будущего.
- Брось, Коля, ты знаешь прекрасно, что никакой я не либерал. А всё равно думаю порой, что прав был Белинский, когда написал, что русский мужик одной рукой крестится, а другой задницу чешет.
- Ну, может и прав… Сейчас… Только в будущем всё изменится.

- Ладно, допустим, - Максимович сел на небольшой диван напротив Гоголя, откинулся на спинку, вытянул ноги. — Только скажи, Гоголь, великий ты наш, что в той прекрасной будущей России будет делать Чичиков со своей компанией?
- О! В том-то и замысел, Миша, - поместить всю эту компанию, да и прочих, на сто семьдесят пять лет вперёд и посмотреть их перерождение.
- Эк тебя понесло, - засмеялся Максимович. — Переродятся они… Да если Чичиков и  переродится, то в ещё большего плута.

- Эх ты, Фома неверующий, - Гоголь был в прекрасном расположении духа. — Ладно, Миша, не печалься, не буду больше смущать твой разум приземлённый. А вот есть у меня к тебе просьба одна.
- Слушаю. Исполню, Коля. Если, конечно, просьба будет, так сказать, приземлённая.
- Не волнуйся, в Россию будущего не пошлю. А вот скажи: знаешь ли ты об Атанасии, ведунье, что сейчас в Москве остановилась?
- О гречанке этой? Знаю.
- И что знаешь?
- Всякое говорят. И что предсказания её сбываются; и что лета и родословная её неведомы, по летам так, вроде, Спарту и Трою помнит; и что говорит на семи языках…

- Вот, вот! — Гоголь вскочил, зашагал, остановился резко. — Слушай, сведи меня с нею.
- Э-э…
- Сведи. Я и сам бы пошёл, но знаешь мой характер — стесняюсь. Сведи, договорись, что я приду.
- Да не принимает, говорят, она никого.
- Но я же Гоголь. Ты же сам сказал: великий, гений. Гения-то примет. Ну сходи.
- Да на черта тебе это? Впрочем, догадываюсь.
- Правильно догадываешься. Хочу, чтобы она заглянула в Россию, которая будет через сто семьдесят пять лет.
- Так ты, вроде, и так всё знаешь, вот мне рассказал только что…
- Да не могу я, Миша. Влечёт. Как узнал про ведунью — гложет и гложет. Сведи.

20 февраля 1852 года, пополудни, покои Атанасии в доме Бахрушиных. Атанасия, гречанка на вид лет сорока, полулежит на софе. Во внешности ничего примечательного, разве что глаза — большие, чёрные, холодные. Входит Гоголь, нерешительно останавливается, смотрит на Атанасию, как бы спрашивая разрешения говорить.

- Зачем пришёл? — лицо гречанки бесстрастное, но голос доброжелательный.
- Прошу прощения за мою назойливость, но я писатель…
- Знаю. Я читала твои сочинения, Гоголь. Мне они показались любопытными, поэтому и согласилась тебя принять. Что ты хочешь от меня?
- Хочу узнать, какой будет Россия через сто семьдесят пять лет.

Гречанка, до этого смотревшая на посетителя, отвернулась, задумалась. Гоголь замер, чувствуя пот на лице и спине.

- Зачем тебе это? — спросила в сторону, но голос по-прежнему приветливый.
- Хочу своих нынешних литературных лиц туда поместить.

Атанасия повернулась, снова внимательно посмотрела на Гоголя, лицо чуть оживилось.

- А это интересно, - гречанка встала, прошлась по зале, обнаружив стройную фигуру и лёгкий шаг. — Хорошо, Гоголь, попробую посмотреть на Россию и персон твоих в ней через сто семьдесят пять лет. Садись, писатель, - указала на громоздкий стул, стоявший чуть поодаль от небольшого низкого стола, покрытого узорчатой тканой скатертью.

Села в кресло подле стола, долго что-то шептала, упершись недвижимым взглядом в скатерть; потом провела по скатерти рукой — та потихоньку заискрилась, и вот уже переливается дивным светом. Гоголь завороженно смотрел.

- Через сто семьдесят пять лет.. Это у нас будет, значит, две тысячи двадцать седьмой год от рождества Христова — так ведь нынче считают? — взглянула на Гоголя. Тот кивнул, отметив, что гречанка с довольно ломаного русского в начале разговора перешла на чистый московский говор.

- Россия, две тысячи двадцать седьмой… - Атанасия пристально вглядывалась в мерцание скатерти. — А вот и он. Посмотрим, что там… Ого! Да там побоище какое-то: города разорённые, поля, мёртвыми телами усеянные, дым, огонь кругом, взрывы страшные; крики о помощи слышу, проклятия — и злоба, злоба … И кто же это с кем воюет? Вот те раз! Так русские с русскими воюют — Великороссия с Малороссией. Или это разное, Гоголь?

Николай Васильевич сидел, вцепившись в стул, его била дрожь, слова застряли в горле.

- Вижу, потрясён. Ладно, давай поищу твоих персон в России этого года, - Атанасия явно оживилась, перед Гоголем сидела уже не загадочная провидица, а просто привлекательная женщина, снедаемая любопытством.

- Поищем, поищем… Нашла! Собакевич! Это он, точно. Ого, да он генерал, войска в атаку шлёт; всех убили — новых шлёт… Полководец, видно по нему. А это Ноздрёв, собственной персоной: в рамке какой-то сидит, ругается, врагам грозит Что за рамка? Телевизором зовётся, не знаю что это… А где же сам Чичиков? Павел Иванович, ау! Вот и он, красавец, - на трибуне, речь держит; политик, да и не абы что — птица высокого полёта, судя по тому, как ему внимают.

Атанасия совсем развеселилась и, увлёкшись, про Гоголя будто и забыла.

- Что теперь вижу?  Два академика философа рассуждают, как прекрасна будет великая Россия, когда убьёт всех врагов. И кто же эти мудрецы? Ох ты, да это же Манилов и Хлестаков! Ну и дела! А я-то думала, что меня уже ничем не удивишь. Осталось Плюшкина поискать, очень любопытно, чем теперь этот человечек занимается… Ой! Да неужто он! И вправду он… Министр финансов! А заместителем у него — Коробочка! О, сколько нам открытий чудных…

- Ведьма! Ведьма! Не верю! Россия не станет такой! — прервал Атанасию хрип Гоголя.

Живое лицо гречанки вновь стало бесстрастным, улыбающиеся глаза холодными. Взглянула на всклокоченного, трясущегося Гоголя, отвернулась. И медленно заговорила на чужом ломаном русском: «Я не звала тебя, Гоголь, ты сам пришёл. Ты спросил, я ответила. Мне нечего больше сказать.» Скатерть потухла.

Придя домой, Николай Васильевич долго сидел перед камином, растопленным слугой Семёном. Шептал, убеждая себя: «Это ведьма, всё наговор. Не может быть такой Россия будущего. Сила православная все невзгоды поборет». И уже почти убедил себя в том великий писатель, как из огня камина тихо выплыли, всё увеличиваясь, глаза гречанки, и в них отразилось всё, ею рассказанное.

Страха не было, просто оцепенение. Долго так сидел. Потом медленно подошёл к письменному столу, собрал все рукописи в охапку, так же медленно вернулся к камину, и одним движением бросил бумаги в топку. Сел и безучастно смотрел, как огонь пожирает его многолетний труд.

21 февраля 1852 года, дом графа Алексея Толстого, утро. Торопливо входит Максимович, встреченный Семёном.

- Семён! Как Николай Васильевич? Здоров? Где он?
- Так почивают они, Михайло Александрыч. С вечера не в себе были, совсем бедовые, ужинать не стали. А ночью всё вроде как говорили сами с собой. А сейчас тихо. Я и не тревожу, пусть, думаю, отдохнут.
- Буди, Семён. Очень мне не терпится узнать, как он вчера с провидицей покалякал. Впрочем, постой. Дай-ка я сам разбужу. Держи, - Максимович подал Семёну шубу и шапку, постучав, вошёл в кабинет Гоголя.

Голос Максимовича был таков, что Семён в страхе выронил шубу, застыл с шапкой в руках.

- Коля! Да ты что! Как так! Боже мой, да пропади ты всё пропадом!

Гоголь умер тихо, спокойно, сидя в кресле: руки на подлокотниках, голова поникла — будто жив, просто задумался сильно. На лице странная улыбка: казалось, что нашёл он неожиданное решение долго мучившей загадки. Но нет, это была лишь насмешка над потерянной верой, после чего жизнь стала ему не нужна.