Тбилисский Новый Год

 ТБИЛИССКИЙ НОВЫЙ ГОД
Декабрь в Тбилиси никогда не входил тихо. Он не крался на цыпочках, как в фильмах про европейскую зиму, не засыпал город пушистым снегом. Нет. Наш декабрь вламывался, как темпераментный гость без приглашения — с ветром, холодным дождём, хлёсткими порывами и наглым видом.
Ещё вчера висела бархатная жёлто-бардовая осень, тёплая, как бокал киндзмараули на солнце, и вдруг — хлоп! — её смыло за ночь.
Но именно под это разъярённое дыхание декабря начиналась тбилисская симфония — встреча Нового года.
Главным ритуалом подготовки был поход на Дезертирский рынок — Университет жизни, где надо уметь всё: торговаться, уклоняться от локтей, спасать корзинки от чужих рук и сохранять достоинство среди бесконечного гула.
В предновогодние дни рынок превращался в отдельную республику — шумную, парфюмированную специями, куриным пером и человеческой надеждой.
Со всей Грузии сюда свозили всё, что могло украсить стол: горы овощей, зимние фрукты, сушёные корольки цвета тбилисского заката, янтарные чурчхелы, орехи, соленья, бурдюки с вином и живность — всё, что шуршит, пахнет и обещает быть вкусным.
Едва подходил к рынку, как в нос ударял густой, пряный запах солений: огурцов, помидоров, джонджоли, чеснока и капусты. Этот аромат был визитной карточкой Дезертирки.
Любтя, как всегда, склонялась над бочками:
— Це не розсіл — це парфумерія для справжніх гурманів!
Далее шли царские ряды сыров: сулугуни — белые солнца на тарелках, овечий и козий — настолько ароматные, что воздух становился солоноватым.
Женщины в платках спорили:
— Ай, гасинджэ! Эс намдвили кахуриа!
— А эс — алпур миндверебидан! Тиквианам тви¬тон амоц’иа балахи!
Следом — ряды мяса. Розовые туши ягнят висели, как елочные украшения. Мясники рубили говядину так уверенно, будто кололи судьбу пополам.
— Эсэти хбос хорция, рдзэс ром кидев ахсoвс!
— Ай эс — супиствис! Супзэ аигэ, рогориц сенс бебиас кхонда!
Но слабонервным приходилось тяжелее всего в отделе живности: куры хлопали крыльями, петухи устраивали мини-концерты, индейки ворчали, как обиженные тётушки, поросята визжали, протестуя против экономической политики СССР.
Индейку покупали живой — иначе на Новый год было нельзя. Держали её во дворовом «пентхаусе» — маленьком отгороженном уголке, где летом сушили бельё, а зимой селили праздничную живность. Кормили кукурузой и орехами, будто готовили к высшему дворовому званию — главного блюда.
Любтя наставляла:
— Горіхи — обов’язково! Від горіхів і кукурудзи м’ясо стає шляхетним!
Экзекуцию над индейкой производил сосед Шалико — тихий, мягкий человек, но с ножом работал так, будто ассистировал Хичкоку. Я это видеть не могла и улетала к подружке — детская нервная система сдавалась сразу.
Запахи рынка смешивались в густой гул, который можно было зачерпнуть ложкой: мясо, зелень, жареные хачапури, дым купати, свист ножей, смех и ругань — всё клокотало в одном праздничном котле.
Настоящий Новый год рождался во дворе — маленькой республике с собственными законами и легендами.
На своём крошечном балкончике неизменно появлялся дядя Шалико — в китайском шёлковом халате с попугаями. Это была его единственная роскошь, предназначенная для «сцены».
Он поздравлял всех так, будто стоит на сцене Шекспировского театра: с размахом, паузами, трагедией и комедией в одном жесте. Его голос цеплялся за бельевые верёвки и разносился по двору.
Рядом жил дядя Вася — «Розенталь по мату». Его ругань была настолько художественной, что казалось: под его языком мат расцветает, как азалия. Он мог построить ругательство так, как другие строят мосты — с ритмом, пролётами и неожиданными архитектурными решениями.
Он бесконечно перевоспитывал Верико — ту самую «деревенщину», понаехавшую кахетинку. Хотя сам был родом с волжской деревушки и гордился этим, как княгиня гербом.
И, конечно… Иваниха — легенда двора. Женщина с биографией на два тома и одно прокурорское постановление.
В обычные дни она называла своих «клиентов» камарунцами — хотя Камерун никто не мог найти на карте. Но в декабре её подвиги забывались. Она превращалась (по выражению Шалико) в «почтенную калбатону».
— Деточка, краситься надо! Мужчины любят яркое! — говорила она, щёлкнув пальцами и оставляя за собой шлейф мандаринов и дешёвых духов.
Все эти персонажи — Шалико, Вася, Иваниха, Верико, интеллигентный хулиган Гийка — составляли ту самую симфонию двора: шумную, сумасшедшую и родную.
Дома кипела другая симфония — кухонная. Папа командовал, мама готовила, мне доставались орехи. Нарезать орехи для гозинаки — философский процесс: половина исчезала по дороге в миску.
На столе соединялись две культуры: кавказская и советская.
Сациви, пхали, цыплята табака, кучмачи, лобио, зелень — всё выстраивалось как армия, готовая к наступлению.
Отдельным произведением искусства были купати от соседки Русудан: ягнёнок, телятина, барбарис, гранат. Их запах пробуждал голод даже у стен.
Десерты тянулись отдельным рядом: гозинаки, када, чурчхелы, корольки и обязательный «Наполеон».
Ёлку покупали на той же Дезертирке. Отец ежегодно сооружал для неё крестик-основание. Игрушки хранились в подвале, завернутые в старую вату. Самые драгоценные — от Александрры Александровны, учительницы французского. Ручная работа из бархата, шёлка, соломы, мха, глины, фарфора — лица будто живые.
Однажды разбилось фарфоровое личико балерины — моя трагедия.
Любтя всплеснула руками:
— Я же говорила! У тебя дырки в пальцах! Неумеха!
Но она аккуратно собрала остатки, повесила игрушку и заткнула дырку ватой:
— Ну… хоть будет думать.
Так балерина без лица прожила на нашей ёлке годы — как символ того, что разбитое тоже может быть родным.
Праздник тянулся до старого Нового года.
Ёлка стояла до конца января — гордая, слегка потрёпанная жизнью, но всё такая же красавица, как тбилисская женщина после праздничного марафона.
На ветках болтались нитки от съеденных конфет и гирлянды, когда-то подаренные папиным другом
И теперь я знаю: Новый год по-тбилисски — это не дата.
Это запахи. Суета. Смех. Шашлык Гийки. Мандариновый дух Иванихи. Мат дяди Васи, который был сродни поэзии. Шалико в халате с попугаями.
Это балерина с ватой в голове. Это дом, который помнит всех.
Если закрыть глаза, я снова слышу голоса, запах приправ и вижу нашу ёлку — ту единственную, что навсегда живёт во мне.