Мы идём к тебе, мистер Большой, часть 2, глава 8

Мы отчаливаем, чтобы посетить ресторан по его выбору, уже всесторонне под веществами: дважды или трижды сообразили на троих, обсуждая гостей незваных, уконтрапупив это дело парой косяков: Деб совершенно случайно нашла их в сумке, посетив спальню. По её словам, их принёс брат Люк – вчера, что-ли?

Ковыляем по ступенькам вниз, где Мощная МакМастеровская Машина уже ожидает нас, удовольствий алчущих. Мы с Гретч путешествуем на откидных сиденьях, лицом к ним, прислушиваясь к грубому уличному шуму Нью-Йорка, приглушённому и превращённому в мягкое журчание, и…

Погружаемся в молчание, не сговариваясь, пока он не вздыхает: «Ах, Нью-Йорк, Нью-Йорк. Никакой другой город мира так не будоражит».

Понятно, это сразу возвращает в мою память все эпизоды, когда она и она, и она, и она – и сколько ещё «она»? – услаждали джентльменов с толстым кошелем, а я слонялся по «самому будоражащему городу», пока ноги не отваливались, и меня не начинало тошнить от глубокой, нутряной ненависти. Затянувшееся кино, мелькающие кадры-вспышки пережитого. Ходить-бродить по офисным зданиям-небоскрёбам, возноситься на лифте, низвергаться в приёмные, просачиваться в офисы, полные механоидов-деньгоделов, неотличимых внешне от людей. Сидеть и сидеть в парке Вашингтон-Сквер, читая книжки по дзэну или йоге, приезжая достаточно отстранённым, чтобы считать этот город, странным образом, чарующим – лобную долю американского мозга, ложе раковой опухоли, зреющей прямо на глазах – весь этот выхлоп и газы, и люди, которым не нашлось места в схемах извлечения прибыли, даже для слуг закона, контролирующих наши мысли и тела. Те, которых наш любимый Нью-Йорк вытолкнул на улицы, словно говно из жопы. Система, б*я. Система.

Поместившая его, а теперь и нас, словно в материнскую утробу, в эту звуконепроницаемую капсулу, обитель тепла и мягкой тишины, проносящую тебя через всё вот это вот, не погружая в него. Здесь тебя не коснётся безумная крысиная возня, скопище хлопотливых эго, каждое из которых из кожи вон лезет, чтобы всадить свой личный, жадный гарпунчик в трещину в стенке сундука, внутри которого – Изобилие.

«Город, где приходится пихаться и переть» - комментирует он, словно читая мои мысли, но истолковывая их по-своему. Потому что он – один из божков, владеющих, безусловно по праву, тем ради чего распихивает друг друга всеамериканское, нью-йоркское скопище ловцов прибыли – продюсеров и потребителей, каждый из которых рубится, словно берсерк, за незанятое местечко на бесконечно длинном, загаженном насесте, под лозунгом «Реши вопрос».

«Да» - отвечаю я, но не придумываю, что к этому добавить, кроме как «жуткая конкуренция».
«Жуткая».
Я снова отстраняюсь. Как странно играть роль во всём этом – с моей-то пылающей жаром ненавистью ко всем ублюдочным, денежным МакМастерсам мира сего. Всего лишь пару часов назад я был вне этого – один из высеров его задницы, бесполезное звено в схеме извлечения прибыли. Понятно, меня привели сюда мои же поступки – но, так или иначе, вот он я, здесь, внезапно выкинутый из моей реальности, занятый делом в этой, пока длится это крутое, мягкое, плавное, приглушённое скольжение по направлению к…

Край тротуара перед летней верандой -  место, где мы ждём, пока водитель выйдет и, обойдя машину, откроет дверь для нас. Сперва он, потом Дебби, потом Гретч, потом я, и мы, по двое, входим в…

В этот блескучий, режущий глаза свет. Сверкание белоснежных скатертей на столах, сияние столового серебра, гротесковых кубков, бокалов, тарелок, блюдечек, сверхучтивый подхалимаж тех, кто вносит всё это – армии деловых мальчиков на побегушках, официантов, старших официантов и швейцаров.

«Ну, Люк» - говорит он мне на ухо, пока нас сопровождают к столу – «Если ты не при деньгах, говори, не смущайся».
Что, так заметно? «Мэлкольм, пожалуйста. В этот раз плачу я. И думать забудь».
Собственная щедрость, убогая, фальшивая, притупляющая критическое мышление, торопится меня добить, помочь стать той пьянью, в которую мы уже обращаемся, дрейфуя сквозь фешенебельные мороки - фальшивые, сто лет как изжившие себя, сопровождающие нас от рождения до поминальной службы. Подчиняющие нас себе.
«Гретч, Люк, не желаете сесть здесь?» За столиком, который выкатил для нас официант – достаточно длинным, чтобы вместить всех нас, водружающих седалища на - на что? – на обивку мебели, которая облегает наши чресла, словно длани обезумевшей любовницы.

Они занимают стулья напротив и заказывают ещё по одной.

«Как Миссис?» - бросаю я ненароком, заполняя паузу.

«Отлично, просто здорово, Люк. Шлёт тебе свою любовь» - говорит он, кинув на меня быстрый, одобряющий взгляд.

Мне интересно, где она, но я не спрашиваю. Может, с детьми, в Большом Доме? Одна-одинёшенька. Только они, и прислуга, так у вас говорят? Любопытство уводит меня в себя, занимая её воображаемой биографией. Как, скажем, если бы она бывала здесь ещё маленькой девочкой, усаживалась именно там, где сейчас сижу я, чопорная и благопристойная, с маман, с папан, абсолютно в своей тарелке здесь. Её когда-нибудь сколько-нибудь занимало то, какова она – жизнь за пределами её мирка?
Вынырнув из всего этого, я обнаруживаю, что пялюсь в меню на французском языке. Ни слова по-английски. На секунду меня охватывает паника – не следует ли Богатой Наследнице знать французский?

Да ладно. Наша птичка, знай себе, творит обряд, цель которого – переложить вопрос на любовника. Игривая улыбка в углах рта, стрельба глазками вкруг длинных ниспадающих волос, в то время, как он помогает ей определиться с выбором.
Укрывшись за нашим меню, Гретч склоняется ко мне, указывает на одну из строк и прилежно разъясняет её мне.

Его пассия позволяет ему сделать заказ за неё, затем её язык развязывается, и во время трапезы она становится раскованной, болтая, как бы могло всё обернуться для неё во время недавних событий. «Почти арестована за занятия прости-ту-ух-ха-ха…»
Заодно она выкладывает и свою биографию. Поместье в окрестностях Вашингтона. Любимый конь по кличке «Сын огня», скачки галопом по сельской местности в подростковом возрасте - всего лишь одна из этих богатеньких, помешанных на верховой езде, смотри-ка. О, и эти ужасные ограничения в пансионе для девочек, куда её сбагрили родители – её папа, моя мама. Чтобы избавиться от неё – она до сих пор убеждена в этом – потому что они позволили братцу Люку ходить в обычную школу и жить дома. Вот почему она настолько отгорожена, настолько менее социализирована, чем он, понятное дело.

Она с лёгкостью выкладывает всю биографию нашей знакомой, богатой цыпы – так, словно эта биография внезапно стала её собственной. Затем непринуждённо меняет тему и принимается рассуждать в шутейной манере, о том, что, если бы не он – тут она игриво тычет своего кавалера под ребро – она, с её ошеломляющей невинностью, вероятно, испытала бы разрыв шаблона, встретившись с настоящей тюрьмой. Живо и в красках.

Он грубо хохочет от услышанного, никак не остановится. У Гретч глаза навыкате, от возбуждения. Я даже слегка проникаюсь благоговейным страхом, наблюдая, уже в который раз, сколь обдуманно и уверенно её тигрица крадётся к добыче.

Я так и не просёк, каким образом наша Богатенькая Птичка избежала реального знакомства с тюрьмой – до тех пор, пока не заказали десерт, а он не отпросился в уборную, с извинениями. Когда посланцы добра нагрянули, она укрыла адресную книгу в складках домашнего халатика. Она держала книгу между ног, сжав бёдрами, а когда надо было двигаться, придерживала рукой, сунув её в карман халатика. И так до тех пор, пока она не убежала в спальню переодеваться, а там уж она мигом запрятала книгу в очень секретный тайник для навара. Под замок.

Мы вышли из ресторана после полуночи, в эйфории от различных видов словленного кайфа и от щебета Деб. Я, помимо всего, избавился от большей части своих стодолларовых банкнот. Его машина ожидала возле бордюра, словно большая, верная, приручённая псина.

Он, из вежливости, настаивал на том, чтобы подвезти нас с Гретч в Уиллидж, где, по его разумению, я обитал. Но я-то видел, что он утомлён и не особо горит желанием тратить на нас время, так что я убедил его, что лучше попрощаться прямо сейчас.

Мы с Гретч поймали такси. Отправились прямо домой, прямиком в кроватку, потому что оттопыривание на такую сумму заставляло думать о вечном.

Примерно в четыре часа утра телефонный звонок заставил меня отлипнуть от её тела, вокруг которого я обвился, словно локон.
«Слушай, он хочет, чтобы я переехала».
«Куда переехала?»
«В его квартиру. Чтобы меня больше не беспокоили».

Сказанное, кажется, подстёгивает моё недовольство, и даже доносит некую смутную угрозу. «Я думаю, он что-то заподозрил»
«Ясное дело, бэби. Заподозрил, что я могу отправить его член в куда лучший круиз, чем какая-нибудь другая чикса».
«Ты не въезжаешь, Дейзи» - думаю я. «Ну так что, ты переедешь?»
«Конечно, чего бы нет? Он также хочет, чтобы я стала хозяйкой этой квартиры, сечёшь? Сказал, что, может быть, ты захочешь использовать её для своей работы, в качестве укромного местечка».
«Моя работа – не криминал» - зеваю я. «Где он сейчас?»
«Умчался к себе. Он не мог взять меня с собой, поскоку супруга была дома – так он сказал».
«Во как. Этот скот вынудил её ждать, переживать, чахнуть, испытывать сердечную боль и всё такое».
«Правильно» - обрывает она, с ходу озвучивая не договоренное мной. «Придётся вводить её в тусовку, бэби. Чтобы не доставила проблем».
«Я настоящий извращенец. Меня страстно влечёт эта задача».
«Ну так вперёд, чего ты тормозишь?»
«Завтра».
«Лучше бы вчера. Потому как, беседуя с ним, я проникаюсь ощущением, что нынешний расклад её не сильно радует».
«А это не может быть ещё один обход правил?»
Она задумывается. «Может. Мы поговорили по поводу его супруги. Ну, что ты её оттрахал и всё такое. Он сказал, что для него, заставить Мэй раскрепоститься - это единственный способ сохранить брак, но…
«Но что?»
«Он прожил всю свою жизнь слишком прямолинейно, чтобы принять тот факт, что его супругу имеет кто-то, помимо него - так он сказал».
Я хихикнул, и, уснув заново после этого разговора, увидел дурной сон. Это было словно быстрое путешествие через мрачные глубины страхов, о которых я и не подозревал – миссис МакМастерс перевоплощалась в других, незнакомых мне женщин, и вновь становилась собой, отчаянно пытаясь сказать мне что-то, что я отказывался слышать, отказывался помнить. Был там и он. Я чувствовал, что он присутствует и наблюдает, тёплый и дружелюбный, но при этом, неким скрытым образом, опасный. Словно за его дружелюбным фасадом таилось нечто пугающее, но я не мог понять, что это, и, в итоге, проснулся.
Чтобы быть встреченным вопросом Гретч: «Тебе снились кошмары?»
«Не то чтобы, но спасибо, что разбудила».
«Божечки, да мне пришлось тебя разбудить – перед тем, как ты спихнул меня с кровати».
«Извини».
«Так что ты видел во сне?»
«Не помню».

И я постарался забыть этот сон поскорее. Это была слишком густая смесь людей и эмоций, и, чем бы ни было то, что я ощутил как угрозу, оно прилипло ко мне на весь следующий день. Я отнёс это на счёт обычной паранойи – или попытался так сделать. В одной из книг, прочитанных Гретч и пересказанных мне, рассказывалось об индейских племенах, в которых чьи-то сны считались делом всего племени, выражением разума племени, посланием духов. Итак, если Америка – это одно большое суперплемя с поехавшей крышей, зацикленное на самоистязаниях, словно подсевшее на боль, на свежие новости о новых причинённых ранениях, тогда, может быть, мой сон – только паранойя, на которую она меня подсаживает. Вселяя в меня страх, что однажды, неким образом, может быть скоро – о, этот вечно присутствующий страх, что это вскоре произойдёт – Вампир заграбастает меня. Раз и навсегда, без какой-либо возможности покинуть место, именуемое тюрьмой, где из меня будут сосать кровь до конца моих дней.

Моё настроение не поднималось, благодаря остаткам сна, на следующий день, когда он позвонил.
«Люк? Ты занят? Если да, я перезвоню».
«Нет, всё в порядке. Что у тебя на уме, Мэлкольм?»
«Ты» - смеётся он так, что в гомосексуализме его не заподозришь. «Ты, и Гретч, и – ну, я просто хотел сказать большое спасибо за ужин прошлой ночью. Мне понравилось, я оторвался по-полной. Единственная проблема – Мэй-то с нами не было, а она, знаешь, не переваривает, когда что-то происходит без неё. Я только что с ней поговорил, и она предложила тебе и твоим леди, если они не заняты, снова навестить нас, и чем скорее, тем лучше. Может, вечером? У вас есть планы на вечер?»
«Да нет, вечером мы свободны, как ветер».
«Отлично, тогда встречаемся на квартире. И, э, ты не принесёшь ещё этого самого – ну ты сам знаешь, чего?»
«Трубку мира. Само собой».
Он смеется и изображает голосом и ладонями индейский боевой клич из кино, от которого у меня уши готовы отвалиться.
«Без проблем, Мэлкольм» - объявляю я громко, чтобы прервать этот клич. «Но тут есть момент. Я думаю, следует, э, м-м, до конца внести ясность между мной и вами. Так, чтобы не испытывать, э, неприязни друг к другу».
«Правильно, мой мальчик. Это надо сделать – чирикает он так, словно трижды употребил мартини за завтраком. «Но тебе больше не придётся беспокоиться обо мне. Теперь я знаю, что всё именно так, как ты сказал. Мой первый опыт с зельем, потому так и получилось. Я был изумлён».
«Огорошен» - уточняю я.
«Вот точно – огорошен» - соглашается он. «Этого больше не произойдёт, я не допущу».
«Правильно, а если произойдёт снова, вы на этот раз будете знать».
«Правильно, я буду в курсе, что это, и не стану обузой для вас всех».
Для вас всех! – не нас всех? С этими мыслями, я додумываю поэтапную схему достижения новой цели: создания группового разума, объединяющего его, его супругу, меня, Деб и Гретч. Пусть его боевой клич станет знаком: пора пустить в дело мескалин, привезённый в прошлый раз, но пока нетронутый: то, что подпитывало любовь у американских индейцев. Само собой, на роль командующего парадом я вновь назначаю себя, тщательно продумывая, как и когда припорошить салат этой энергией, добавляя ослепительный блеск краскам вечера. Решаю, что в этот раз мы сперва поедим, а потом потрахаемся, замутив групповушку из пяти тел на коврике в жилой комнате, вместо того, чтобы разбивать компанию, как в прошлый раз, когда я был с его супругой, а он с моими девицами.
Потому что, ещё одна вещь, которую я почерпнул у Гретч, а она из книг – это новая роль секса в современном технологическом обществе. Она состоит в том, что секс превратили в холуйское, болезненное, убитое насилием, бессмысленное действо – всё равно, что ходить на работу ради зарплаты, а не заниматься тем, что диктуют естественные стремления. Секс необходимо превратить в ритуал, сделать его общим для всего племени, вытянуть из тёмных углов разобщённости и греха, на дневной свет радости и общности. И щепотка мескалина, я полагаю, может поспособствовать реструктуризации нервной системы МакМастерсов и привнести энергию этих двоих, создав единую, яркую общность: мы и они.
Помимо всего прочего, нам нечего терять, в отличие от них. В таком объёме, что на нас всех хватит.