Софи и кот. часть 8

Свет в домике у самого берега горел далеко за полночь. Софи отложила рукопись, встала из-за стола и подошла к холодному окну. За стеклом царила абсолютная тьма — ни огонька, ни признака жизни, только бездонная чернота, за которой угадывалось присутствие древнего озера. Именно в такой тишине, давящей и всеобъемлющей, мысли обретали странную четкость.

Она вернулась к столу, и взгляд упал на свежие страницы. Ее новая книга была не просто исследованием — она была исповедью. Софи писала:

«Сознание, столкнувшееся с ударом, с потерей, с крахом всех надежд, не выдерживает и отступает. Оно не борется, нет. Оно словно бы блокируется, как компьютер, на который обрушилась невыполнимая задача».

Часы с боем напомнили о положенном для сна и отдыха времени, но Софи продолжала работать:
«Отключаются целые участки,ответственные за боль, а на поверхность всплывают древние, примитивные программы выживания».

Как рассказать о том, что в самые тяжелые моменты мы не становимся сильнее — мы становимся проще, и в этой простоте есть своя, жестокая мудрость?

Сама она прошла через это.
В коронавирусном две тысячи двадцатом году, после смерти близких и самого надежного своего человека — мужа.
«Не плачь.Ну что сделаешь? Теперь ничего не изменить. Успокойся», — говорил кто-то рядом.
Но Софи тогда не чувствовала ничего:ни слез, ни тоски — лишь густой, свинцовый вакуум. Она могла часами смотреть в стену, не думая ни о чем. Теперь она понимала: это и была та самая защита. Подсознание взяло бразды правления, отстранив ее «я» от штурвала, чтобы то не сошло с ума от горя.

Софи посмотрела в темноту за окном, сделала глоток остывшего чая. Сев в кресло и положив ноутбук на колени, она продолжила писать, вживаясь в образ своей героини. Человек, даже сломленный обстоятельствами, всё равно пытается вырваться из этой пучины страха и боли, если найдет в себе силы, конечно, или его поддержит кто-то близкий.

«Первая стадия — это когда ослабевает самоконтроль. Ты еще держишься, но уже чувствуешь, как он, словно рвущийся канат, скрипит и проскальзывает», — записывала Софи, как летопись,  свои сохранившиеся смутные воспоминания.

А вторая?..
Дальше она почти ничего не помнила.Пришлось прервать написание и проштудировать работы известных нейропсихологов.

«Вторая — это обрыв. Полная или частичная амнезия», — прочла она в книге.

Да. Ты можешь не помнить, что говорила, что делала. Твои поступки словно совершает кто-то другой, а ты лишь смутно наблюдаешь со стороны, сквозь мутное стекло. И потом, очнувшись, с ужасом понимаешь, на что способно бессознательное, когда разум отступает. Это состояние запомнилось без каких-либо подробностей.

Но потом Софи вдруг вспомнила, как разбила свою любимую чашку, подаренную мужем. Нечаянно — рука сама разжалась, словно не ее. И лишь потом, глядя на осколки, она ощутила первую, пронзительную боль. Это и было началом возвращения сознания.

Софи писала и о тревоге — этом смутном предчувствии беды, которое тоже затуманивает рассудок:
«В состоянии тревоги,— выводила она аккуратные строки, — сознание тоже частично отключается. Ты не можешь определить источник опасности, и от этого любая твоя следующая мысль, любое действие может оказаться ошибкой».

Ее мысли текли дальше, устремляясь вглубь, к самым темным закоулкам психики — к навязчивым идеям и зависимостям, диктуемым бессознательным. Она представляла их не как слабость, а как могущественного, но слепого повелителя. Подсознание, усвоив некий шаблон как единственно верный, становится всесильным. Своей властью оно гасит сознательное сопротивление, и человек, как марионетка, идет на поводу у ритуала: моет руки в сотый раз, проверяет газ, подчиняется пугающим мыслям. Логика здесь бессильна. Ты осознаешь абсурдность, но поделать с собой ничего не можешь — будто в твоей голове из самой глубины бессознательного пробудился неуправляемый и настойчивый хозяин твоего «я».

«Почему же это не прекращается? — задавалась вопросом Софи устами своей героини. — Почему, даже получив краткое облегчение, мы снова и снова возвращаемся к тому, что нас губит?»

Ответ Софи нашла в жестокой, но точной метафоре.
«Бессознательное,— утверждала она, — истинный хозяин человека. ОНО ищет не решения, а ощущения. Мысль об опасности возбуждает мозг. Действие, якобы ее устраняющее, приносит щемящее, кратковременное дофаминовое удовольствие. Страх и наслаждение вступают в порочный симбиоз. Страх перед микробами и ощущение мыльной пены на коже. Тревога за незакрытую дверь и щелчок замка. Даже ребенок, сжимающий в руке новую, такую желанную игрушку, испытывает нечто подобное: само возбуждение от обладания заставляет его не выпускать ее из рук, жертвуя всем».

Софи подняла голову и снова посмотрела в темноту за окном. В тишине своего домашнего уютного убежища она пыталась разорвать эти внутренние цепи. Она знала, что связь с прошлым, с болью, с усвоенными стереотипами — прочна, как сталь. Стереотипы создают и укрепляют миллионы других людей, невидимо связанных одной и той же болью. И разум лишь подыскивает всему этому красивые оправдания.

Она дописала последнюю фразу в этой главе:
«Чтобы освободиться от одного навязчивого сценария,порой нужно найти ему замену. Вытеснить одну энергию — другой. Как одно течение в океане сменяется следующим».

Выключив свет, она легла, чтобы хоть немного поспать. Ее личная битва с призраками прошлого только начиналась, и каждая строчка в этой ненаписанной пока книге была для Софи теми спасительными веточками, за которые она пыталась ухватиться, чтобы выбраться из трясины депрессии. Под треск догорающих и жалобно потрескивающих последних углей в печи Софи наконец-то заснула перед самым рассветом.

--

 Первые лучи солнца, робкие и холодные, проникли в комнату, позолотили край стола и рукопись, лежавшую на нем. Ночь, проведенная в почти медитативном созерцании темноты и собственных мыслей, не принесла отдохновения. Но было нечто иное — тихая, непоколебимая уверенность в исходе самой борьбы.

Она встала и, не включая света, пошла на кухню. Механические действия — скрип крана, шипение газа под чайником, стук ложки о фарфор — сегодня не раздражали. Они были якорями, возвращающими ее к простой, материальной реальности.

Главные вопросы, как любознательные, непоседливые дети, не давали сосредоточиться и мешали выполнять повседневную работу по дому. Это были не те извечные русские вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?», а другие, личные: «Как разорвать эту порочную связь? Как перенастроить механизм, который заставляет подсознание снова и снова нажимать на одни и те же кнопки, запуская разрушительные программы?»

Ответ пришел не как вспышка гения, а как медленное, физическое понимание. Он был в ритме ее дыхания. Во вкусе горячего чая. В упругой холодной резине коврика для йоги, который она постелила на полу в гостиной.

Она не стала бороться. Не стала силой заставлять себя «не думать» о боли, о потере, о навязчивых сценариях будущего. Вместо этого она просто начала дышать. Глубоко. И наблюдать. Мысли приходили — тревожные, горькие, — и она не отталкивала их, а просто отмечала: «А, вот и ты. Страх. Здравствуй. Проходи, садись. Посидишь и уйдешь».

Это и был тот самый «замещающий стереотип», о котором она писала в своей книге. Не борьба с одной энергоинформационной структурой при помощи другой, более жесткой. А тотальное, мирное принятие. Разрыв связи происходил не на уровне лобовой атаки, а на уровне добровольного сложения оружия.

Она прожила так несколько недель. Утро начиналось не с кофе и рукописи, а с дыхания и тишины. Она выходила на берег Байкала, теперь покрытый хрупким первым льдом, и просто стояла, чувствуя его немыслимый возраст и спокойную мощь. Озеру было все равно на ее душевные бури. Оно просто было.
И она училась просто быть.

Однажды утром, вернувшись с прогулки, она села за компьютер. Рукопись все еще была открыта на главе о механизмах зависимости. Она прочла свои же слова: «...разум, реагируя на стимулы, лишь формулирует мотивы».

И тут она поняла. Ее мотивом много лет было — убежать. От боли, от себя, от прошлого. И вся ее борьба была лишь формой бегства. Новый мотив родился сейчас, в тишине. Он был простым и ясным: присутствовать здесь и сейчас. Со всеми своими тараканами в голове, страхами и памятью.

Первым делом «тараканов» она переименовала в «светлячков». Потом села за стол и прочла написанное ею ранее. Да, всё правильно. Но конец повести просто обязан быть счастливым. Она не удалила старую рукопись, а открыла новый документ. И начала писать. Не научное исследование о природе психики, а историю. Историю женщины, которая потеряла близких, которая бежала на край света от самой себя, которая ночами билась в паутине собственных мыслей. И которая однажды утром просто перестала бороться.

Она описывала не просто победу, а победу через отступление. Она чувствовала себя почти что главнокомандующим Кутузовым перед Бородинской битвой, принявшим тяжелейшее, но единственно верное решение. И вместе с этой мысленной победой Софи, после этой вынужденной капитуляции, обрела настоящую силу — силу принимать, а не отвергать. Силу быть уязвимой, но стойкой.

Свою книгу она закончила не громким аккордом, а тихим, светлым затишьем. Ее героиня так и осталась жить в домике на Байкале. Она не нашла великой любви, не достигла карьерных высот, не излечилась от всех своих ран магическим образом. Но она обрела нечто иное — мир. Нервное возбуждение, клокотавшее внутри, утихло, не потому что его подавили, а потому что ему, наконец, дали место быть, и оно, наскучив самому себе, постепенно растворилось в простых радостях: во вкусе хлеба, в скрипе снега под ногами, в окружающих людях и детях, в сиянии звезд над головой.

Софи дописала последнюю фразу: «И она поняла, что освобождение — это не результат великой битвы. Это тихое утро, в котором ты больше не враг себе. Это лед Байкала, выдерживающий любую тяжесть, потому что он просто принимает ее, не сопротивляясь».

Она сохранила файл, закрыла ноутбук и вышла на крыльцо. Ночь была безлунной, и небо усыпали бриллианты звезд. Холодный воздух наполнил легкие, и это ощущение было живым и настоящим. Где-то там, в глубине, еще шевелились старые страхи. Но они больше не управляли ею. Они были просто частью пейзажа ее души, как темные вековые лиственницы на фоне звездного байкальского неба.

Она сделала еще один глубокий вдох, потом еще и еще. Ей хотелось дышать, хотелось жить. И Софи улыбнулась. Впервые за долгие годы это была улыбка не поверх страха, а вместе с ним. Все было так, как есть. И это было — хорошо.

---