Вся книга сто великих писем и дневников

Сто великих писем и дневников

ВЫНУЖДЕН ОПУБЛИКОВАТЬ ВСЮ КНИГУ ОДНИМ ФАЙЛОМ, БЕЗ МНОГИХ СНОСОК И РИСУНКОВ...

Вступление
Я и Ты в дневниках и переписке

Письма — больше, чем воспоминанья: на них запеклась кровь событий, это — само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное.
Александр Герцен

Два года не писал дневника и думал, что никогда уже не вернусь к этому ребячеству. А это было не ребячество, а беседа с собой, с тем истинным, божественным собой, которое живет в каждом человеке. Всё время этот Я спал, и мне не с кем было беседовать.
Лев Толстой

Письмо как некое послание пришло к нам из незапамятных времен. Сохранились дипломатические переписки египетских фараонов, месопотамских, китайских и др. монархов древности. Археологической сенсацией стали найденные в 1961 г. в Румынии «письма» — три глиняные тэртерийские таблички с пиктографическими знаками, датируемые 5500 г. до н.э. Хронологически открывают эту книгу главы «Дипломатическое письмо Филиппа II Македонского» (340 г. до н.э.) и «Послания в бутылках» (310 г. до н.э. — XXI в.).
Первые известные науке дневники появились в Японии в X в. — см. очерк «Дневник Мурасаки Сикубу; 1008—1010». В Европу они пришли позднее — «Дневник парижского горожанина; 1405—1449», «Дневник Колумба; 1492—1493», «Дневники Леонардо да Винчи; 1470-е — 1519».
«Дневник — это Я, письмо — это Ты» — польский историк Казимеж Выка разграничил зоны этих письменных жанров и вслед за Л.Н. Толстым написал «Я» и «Ты» с заглавной буквы. Думается, тем самым он не уравнял человека с Богом, а лишь указал на то, что написание писем и дневников — дело богоугодное. Но стоит ли спешить прочесть чужие письма и дневники? И тем более, рассказать о них и процитировать хотя бы фрагменты? Ведь погружаясь в чьи-то записи, не знаешь, где окажешься — в аду или в раю. Это во многом зависит от того, что в момент написания было на душе автора. Есть и еще один настораживающий момент: читать чужие записи вообще нехорошо. Хотя (приходит оправдывающая мыслишка) — направляли же апостолы Христа свои послания церквям и народам — для того, чтобы те их прочитали и распространили дальше. (««Послание к Римлянам» апостола Павла; ок. 58» — этим очерком открывается книга). Если всё же претит это занятие, всегда можно уподобиться Самуэлу Клеменсу и его соседу за столиком. («Свод писем Марка Твена; к. 1850-х — 1910»). Как-то в пивной этот неподражаемый юморист писал письмо своей знакомой. За ним с нескрываемым любопытством следил сосед. «Дорогая, — вывел  Сэмуэл, — я заканчиваю, потому что какая-то свинья все время подглядывает». «Сам ты свинья, — обиделся сосед. — Очень мне интересно, что ты там пишешь!»
В конце концов, «читать старые письма приятно уже потому, что на них не нужно отвечать» (Дж.Г. Байрон).
Коли так, выберем среди множества дневников и писем сотню самых достойных (хотя таковых априори тысячи), кратко изложим историю их создания и проиллюстрируем отрывками. Читателям остается только смело прочесть предложенное.
Когда я подыскивал материал для книги, в голове вертелись слова Фаины Раневской: «Если бы я вела дневник, я бы каждый день записывала одну фразу: «Какая смертная тоска». И всё». До нее о том же писал знаменитый мизантроп: «Воскресенье. Спал, проснулся, спал, проснулся, жалкая жизнь» («Дневники Кафки; 1910—1923»).
Должен сознаться: у меня при чтении дневников (и писем) чувства были другие. Чего я только не нашел в них! Конечно, была и тоска («Дневник Корчака;1942»; «Дневник Каролины ди Жесус; 1955—1960»), но обуревали и безудержное веселье («Письмо запорожцев турецкому султану; XVI ? XVIII вв.») и восторг («Дневники Теслы; 1936—1943» и «Письма Суворова перед штурмом и после взятия Измаила; 1790»).
Где бы я еще прочел такое блистательное описание состояния умов и чувств сегодняшних европейцев и ценностей Европы, не открой «Дневник одного гения» Сальвадора Дали. Где бы еще узнал о том, как появился на свет самый светлый и добрый персонаж мировой литературы — доктор Дулиттл (в русской версии — доктор Айболит), не прочитай письма Хью Лофтинга семье с фронтов Первой мировой войны. Или о том, как корейский адмирал «один стоил целой армии» («Военный дневник адмирала Ли Син Суна; 1592—1598»). Не открыв письма Экзюпери, не узнал бы я, насколько он велик как воин («Эпистолярный автопортрет военного летчика Антуана де Сент-Экзюпери; 1939—1944»)…
Обо всём в кратком вступлении не расскажешь. Ги де Мопассан изрек: «С помощью письма лучше всего проникаешь в человека… Чёрные слова на белой бумаге — это душа нараспашку». Согласившись с этим, я постарался найти те «черные слова», которым охотно открыл и свою душу. Впрочем, один раз она у меня закрылась, когда читал откровения нацистов, немецких солдат и офицеров в годы Великой Отечественной войны. О них нельзя умолчать, как нельзя, рассказывая о магните, описывать только его положительный полюс. (См. раздел «Дневники и письма Второй мировой и Великой Отечественной войн»).
Писались письма не только на бумаге чернилами. Издревле использовались глиняные таблички, камень, папирус, пергамент, береста  («Берестяные грамоты Онфима из Великого Новгорода; 1234/1268»), ныне уступившие место электронным сообщениям с лайками вместо слов и целых фраз («Конец Эпистолярной эры: E-mail; 1971»).
В книге 10 разделов. Самые большие — «Созидатели памятников культуры и шедевров искусства» (письма и дневники Вольтера, Пушкина, Ван Гога, Свиридова и др.), «Интимные дневники, любовные переписки» (Абеляра и Элоизы, Бонапарта и Жозефины, Чехова и Книппер и т.д.), «Война и мир монархов, государственных деятелей, полководцев, куртизанок» (Цезаря, Николая I, Ленина, Че Гевары и др.).
В разделах главы расположены в хронологическом порядке.
* * *
Выражаю горячую признательность за огромную помощь писателю Виктору Еремину, моей жене Наиле, дочери Анне и редакторам издательства «Вече» Сергею Дмитриеву и Николаю Смирнову.


1. От Божьих заповедей к крестовым походам

«Послание к Римлянам» апостола Павла (ок. 58)

Когда Мессия, Иисус из Назарета Галилейского в 30 лет получил законное право проповедовать, Он провозгласил Себя Сыном Божиим и три с половиной года наставлял на путь истинный жителей римской провинции Сирии, являл много чудес и разоблачал представителей различных партий и групп иудейской элиты (фарисеев, саддукеев, иродиан, левитов и др.). За Пророком ходили толпы людей. Одни жаждали «хлеба и зрелищ», другие — первые христиане уверовали в Него, как в Сына Божия, и молились о спасении. Все они, как раскольники, подвергались гонениям со стороны властей.
Одним из воинствующих фарисеев , кто преследовал христиан, был иудей средиземноморской диаспоры Савл (Саул) из Киликийского Тарса (5/10 — 64/67). Получив в 34 г. (уже после распятия Христа и Его Воскресения) у первосвященника письма в Дамаск к синагогам, чтобы арестовывали последователей Иисуса Христа и приводили их в Иерусалим, Савл отправился в столицу Сирии.
«Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! что ты гонишь Меня?
Он сказал: кто Ты, Господи?
Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна.
Он в трепете и ужасе сказал: Господи! что; повелишь мне делать?
И Господь сказал ему: встань и иди в город; и сказано будет тебе, что; тебе надобно делать.
Люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя. Савл встал с земли и с открытыми глазами никого не видел. И повели его за руку, и привели в Дамаск. И три дня он не видел, и не ел, и не пил». («Деяния апостолов», гл. 9).
В Дамаске Савл волей Господа был исцелён от слепоты учеником Христа Ананией и принял крещение. Исполнившись Святым Духом, прозрел гонитель христиан и духовно. «И тотчас стал проповедовать в синагогах об Иисусе, что Он есть Сын Божий… Савл более и более укреплялся и приводил в замешательство иудеев, живущих в Дамаске, доказывая, что Сей есть Христос». В Иерусалиме Савл пристал к ученикам Христа и пребывал с ними, «смело проповедовал во имя Господа Иисуса».
После того, как на Кипре Савл обратил ко Христу проконсула Сергия Павла, он получил прозвище Павел. Во время миссионерских путешествий (ок. 46—61 гг.), проповедник создал на территории Малой Азии и Балканского полуострова многочисленные христианские общины, к которым направил несколько своих писем-посланий (всего их 14), составивших значительную часть Нового Завета (70-е — 80-е гг.). Ныне они являются одними из основных текстов христианского богословия. Главным трудом апостола Павла считается «Послание к Римлянам» — по его важности для христианского вероучения и достоверности его написания именно Павлом. При этом послание было предназначено для общины, которую Павел не создавал и в которой никогда не был.
В 64/67 г. Павел был арестован в Иерусалиме, доставлен по его просьбе в Рим, где по приговору суда обезглавлен 29 июня, согласно преданию, в один день с распятием апостола Петра на перевернутом кресте вниз головою. Вместе с св. Петром св. Павел почитается христианами как «первоверховный» апостол.
Рукопись «Послания к Римлянам», которую св. Павел надиктовал своему ученику Тертию, утрачена. Сохранилась первая копия текста ок. 200 г. Послание, в котором апостол развернуто изложил учение веры, им проповедуемое, было предназначено христианам — евреям, жившим в «Вечном городе», и бывшим язычникам-«эллинам» — «всем находящимся в Риме возлюбленным Божиим, призванным святым, — благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа».
Римская община последователей Христа в 50-е гг., очевидно, была уже достаточно известна в том мире. «Апостол язычников» (так прозвали миссионера) намеревался прийти к римлянам. «Дух Божий, осязательно руководивший во всем святого Павла, внушил ему сделать это». (Свт. Феофан Затворник). Свое послание св. Павел  передал с диакониссой Фивой, отправившейся в Рим.
По канонической версии «Послание к Римлянам» насчитывает 16 глав, которые богословы разделяют на несколько неравных по объему частей.
Начав с описания крайнего духовного оскудения иудеев и язычников и нравственного их падения, порожденного гордыней и ложью, св. Павел говорит об отошедшем от Бога «богоизбранном народе» — евреях, о том, что не осталось ни одного человека, способного умереть за другого. И вот, пишет апостол, явился Христос, который «умер за нас» — «дабы, как грех царствовал к смерти, так и благодать воцарилась через праведность к жизни вечной Иисусом Христом, Господом нашим».
Далее св. Павел призывает грешников измениться к праведности, дабы «Бог милующий» помиловал их. «Любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу. Ибо кого Он предузнал, тем и предопределил быть подобными образу Сына Своего, дабы Он был первородным между многими братиями. А кого Он предопределил, тех и призвал, а кого призвал, тех и оправдал; а кого оправдал, тех и прославил. Что же сказать на это? Если Бог за нас, кто против нас?».
Затем св. Павел обращается к тому, «как быть христианином среди безбожного мира», обращается через века ко всем нам. Эта глава «Послания» — 13-я, быть может, самая важная в этом письме.
«1 Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены.
2 Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение.
3 Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее,
4 ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое.
5 И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести.
6 Для сего вы и подати платите, ибо они Божии служители, сим самым постоянно занятые.
7 Итак отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь.
8 Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон.
9 Ибо заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, не пожелай чужого и все другие заключаются в сем слове: люби ближнего твоего, как самого себя.
10 Любовь не делает ближнему зла; итак любовь есть исполнение закона.
11 Так поступайте, зная время, что наступил уже час пробудиться нам от сна. Ибо ныне ближе к нам спасение, нежели когда мы уверовали.
12 Ночь прошла, а день приблизился: итак отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света.
13 Как днем, будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти;
14 но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти».
Чтобы было ясно: «ст. 1—6 призывают к повиновению гражданским властям; ст. 7—10 — к справедливости и любви к нашим ближним; ст. 11—14 — к целомудрию и благочестию в отношении самих себя». (Г. Мэтью).
Эта глава — важнейшее место в «Послании» — потому что она обращена как к «простому» верующему, который должен повиноваться власти, так и к облеченному этой властью, обязанному соблюдать Божьи заповеди. Всё, что говорится здесь, предназначено и для сильных мира сего, поскольку именно они чаще и больше «слабых» пренебрегают заповедями. И хотя перед Богом все равны, с того, кому больше дано, больше и спросится…
А вот когда к власти, данной от Бога, приходят безбожники, логическим продолжением (и завершением) «Послания к Римлянам» будет «Апокалипсис».

«Письмо рыцарям Христовым Храма Иерусалимского» де Пейна (1129)

Шампанский рыцарь Гуго де Пейн (Хью де Пейон; ок. 1070—1136), вассал графа Гуго I де Труа , член графского двора, вместе с сюзереном в 1114—1116 гг. посетил Иерусалим , после чего остался в этом городе и состоял в «ополчении бедных рыцарей Христа на службе Ордена Гроба Господня в Иерусалиме».
В 1119 г. девять «благородных рыцарей, людей истинно верующих и богобоязненных, выразили желание жить в строгости и послушании, навсегда отказаться от своих владений, и, предав себя в руки верховного владыки церкви, стать членами монашеского ордена. Среди них первыми и наиболее знаменитыми были Гуго де Пейн и Годфруа де Сент-Омер…» (Вильгельм, архиепископ Тирский, канцлер Иерусалимского королевства). Рыцари обратились к королю Балдуину II и патриарху Иерусалимскому Вармунду за разрешением избрать из их числа предводителя, под руководством которого они могли бы защищать Святую землю.
Разрешение было получено. Балдуин выделил рыцарям место в своем дворце — Храме Соломона (бывшей мечети Аль-Акса) для организации штаб-квартиры. Отсюда пошло название нового ордена — тамплиеры (от Temple — храм), т.е. храмовники. Ополченцы стали называться «бедными рыцарями Храма Соломона». Первое время они и впрямь, были нищими, живущими милостью благодетелей. Предводителем тамплиеров был избран Гуго де Пейн. Патриарх предписал рыцарям «во искупление своих грехов… защищать и охранять идущих в Иерусалим паломников от нападений воров и бандитов».
В течение 10 лет тамплиеры с успехом выполняли свои обязанности. В 1129 г. на церковном соборе в Труа под председательством легата папы Гонория II кардинала-епископа Матфея Альбанского Гуго де Пейн рассказал о целях созданного им ордена рыцарей Храма, изложил его обычаи и правила, и попросил святых отцов «дозволить членам ордена носить монашеское облачение, дабы видно было, что храмовники — это рыцари-монахи, и дать им устав, чтобы жили они, как подобает монахам». Собор вынес решение: «Сознавая всю малость нашего разумения, мы то, что сочли за благо, одобрили, а то, что показалось неразумным, отвергли». Это означало, что религиозный военный орден Храма Иерусалимского был признан официально. Гуго получил титул «великого магистра».
Французский монах-бенедиктинец Бернар Клервоский вместе с великим магистром на основе монастырских правил V в. и прежних установлений Гуго для своих подданных разработали Латинский устав, который регламентировал образ жизни ордена, и определял правила поведения идеального рыцаря-христианина, предусматривая некоторые послабления, поскольку тамплиеры являлись не только монахами, но еще и воинами.
«Многие рыцари испытывали смущение, что, стремясь к истинно духовной жизни, они вынуждены проливать чужую кровь и брать военные трофеи». (Фон Паль Лин). Великому магистру пришлось «в назидание сомневающимся и смущенным написать весьма любопытный документ» — «Письмо рыцарям Христовым Храма Иерусалимского», в котором он подписался как Гуго-грешник.
В этом послании великий магистр, щедро ссылаясь на Святое Писание, обращает особое внимание на распознавание и умелое противостояние дьявольским искушениям.
Для иллюстрации — несколько отрывков из письма.
«Дражайшие братья, все больше Диавол ищет возможностей, чтобы обмануть и совратить нас, и все более тщательно мы должны изыскивать пути, чтобы не только сторониться зла, но и творить добро. Первая цель Диавола — ввести нас в прегрешения, вторая — разрушить наше стремление творить добро, третья — заставить нас усомниться в добре, расстраивая наши планы в сотворении добродетельных поступков под предлогом «поиска еще лучшего»…»
Призывая храмовников к скромной жизни: «чаще всего те вещи, которые наиболее скромны, и являются наиболее полезными», де Пейн делает акцент на том, что «подвиг» рыцарей богоугодна. «Некоторые из вас смущены… неблагоразумными личностями, которые говорят, что ваш подвиг, которому вы посвятили свою жизнь, поднимать оружие против врагов веры и за мир, для защиты Христиан — что этот подвиг незаконен или губителен, что он является грехом или помехой для спасения».
Гуго поясняет, что это дьявол внушает мысли о том, что «когда вы убиваете, то делаете это из ненависти и от жажды насилия, а когда вы берете трофеи, он говорит, что вы делаете это из жадности... Если вы и убиваете, то имеете все основания, чтобы ненавидеть, и когда вы берете трофеи, у вас есть все основания быть корыстными. Я говорю: «у вас есть честные основания для ненависти», потому что вы ненавидите не людей, а грешников. Я говорю: «у вас есть основания быть корыстными» потому что брать у них все, что вы в состоянии унести, вполне законно из-за их греховности, и вы по справедливости становитесь владельцами того, что может вознаградить ваш труд… Почему мы должны отказываться от заслуженного вознаграждения? Если человек вознаграждается за слова, которыми поучает своих ближних, то уж точно тот, кто отдает свою жизнь на защиту ближнего, должен быть пожалован?»
Далее великий магистр предупреждает о вероломстве дьявола: «Все, чего он желает, это заставить вас сойти с того места, где вы находитесь. Он обещает вам великие вещи, чтобы увести вас в сторону, но когда он увлечет вас за собой, он не позволит вам вернуться обратно. Это уловка врага, диавольское коварство и лукавство, посредством которого он желает вас подловить… Не верьте ему!
Все, что бы ни посоветовал вам враг, не должно приниматься на веру, даже если на первый взгляд это кажется добрым… Он обещает величие в обмен на человеческую природу. Так, братья, будьте… готовы не прислушиваться к советам, которые обещают, что вы можете достичь духовного совершенства и постичь божественное. Помните, что вы всего лишь люди, в смирении храните то, что дал вам Бог, и будьте настойчивы в том, что Создатель предназначил вам.
Возможно, вы скажете, что ваш подвиг отвлекает вас внешними делами и стоит преградой на пути к внутреннему совершенствованию и духовному развитию… С точки зрения справедливости тот, кто желает властвовать, не должен избегать труда, и тот, кто ищет венца, не должен избегать сражений… Если никто не будет пахать, сеять, собирать урожай и готовить пищу, что будут делать созерцающие?..
…Под обликом добродетели враг стремится направить вас в ловушку. Человек должен стремиться к добродетели и избегать греха. Вы не должны сторониться мирских дел, но сторониться смущения умов.
Если Диавол… говорит рыцарям Христа сложить оружие, не вести войну, бежать от шума и искать укромные места — этим он отбирает истинное смирение, при этом заставляя вместо него лишь показывать видимость смирения. Разве достойно отказываться от того, что приказывает вам делать Бог?..
Ни один из верующих не должен сомневаться, что в любом сообществе служителей Господних, куда бы он ни был определен и где бы ни разделял их усилия, то разделит и награды». (Перевод А. Трубникова).
Письмо великого магистра сыграло огромную роль в обосновании убийства и грабежа «не людей, а грешников». Оно развязывало руки крестоносцам, позволяя им «по Божьему благословению» очищать территории от мусульман и вообще всех, кто попадался им на пути. На протяжение полутора столетий тамплиеры были главной военной силой крестовых походов на Ближний Восток (и не только), пока их не выбили из Святой земли в 1291 г. мусульмане.


2. Война и мир монархов, государственных деятелей, полководцев, куртизанок

Дипломатическое письмо Филиппа II Македонского (340 г. до н.э.)

Македонский царь Филипп II (382—336 гг. до н.э.) оставил своему сыну Александру Великому сильное государство, регулярную армию со знаменитой македонской фалангой и Эллинский (Коринфский) союз, в который он объединил греческие полисы. Едва ли не каждый год Филипп организовывал походы против варварских племен и греческих государств, не желавших объединяться даже перед лицом опасности, исходившей от восточной деспотии — Персидской империи Ахеменидов и от той же Македонии. Конечной целью Филиппа было завоевание Персии, но это осуществил его сын Александр. Бог войны Арес благоволил к Филиппу и его  войску, хотя сам царь не раз пострадал в рукопашных схватках: потерял глаз, стал хромым и пр.
За 23 года правления Филипп продемонстрировал не только полководческий, но и незаурядный дипломатический талант, когда он использовал подкуп и дипломатические послания, т.н. «письма Филиппа». Это позволило ему до поры до времени не вступать в вооруженный конфликт с Персией и сильными Афинами.
Перед царем стояла сложнейшая политическая задача: покорить Афины так, чтобы они, оставшись грозной военной силой, встали на его сторону в борьбе с общим врагом  — Персией. В 340 г. до н.э. Филипп приступил к завоеванию греческих полисов. Попыткой оттянуть начало боевых действий с Афинами стали дипломатические письма Филиппа афинскому народу, об одном из которых речь пойдет далее .
Филиппу удалось реализовать свои планы. Его избрали членом Дельфийско-Фермопильской амфиктионии (союза) и назначили арбитром в спорах между греческими полисами. Ок. 2 лет между Македонией и Афинами шла «холодная» война, но в 338 г. до н.э. при Херонее в Беотии состоялось генеральное сражение между Филиппом и Греческой союзной лигой, созданной афинским государственным деятелем и оратором Демосфеном. Македоняне одержали над афинянами, фиванцами и их союзниками победу, поколебавшую здание всей древней Эллады.
После этого Филипп созвал собрание греческих городов в Коринфе, где предложил принудительный Всеобщий мир, с которым все полисы (кроме Спарты) согласились. В 337 г. до н.э. был образован Коринфский союз, гегемоном которого был избран Филипп. С греческой раздробленностью было покончено. После убийства Филиппа в 336 г. до н.э., гегемоном стал его сын Александр.
* * *
Поводом для составления рассматриваемого нами письма Филиппа послужил инцидент с островом Галоннесом в Эгейском море. «Этот остров был старинным владением афинян, во времена же Филиппа находился во власти разбойников (жителей острова Пепареф. — В.Л.). Филипп изгнал их и, несмотря на требование афинян, не хотел возвратить его им (он говорил, что остров принадлежит ему), но обещал, если они попросят, его им подарить». (Гегесипп).
Афинские вожди организовали кампанию против Филиппа, обвинив его «в самоуправстве и несоблюдении условий Филократова мира», по которому Афины и Македония были союзниками, и еще в целом ряде  правонарушений. В ответ Филипп обратился к афинскому народу с письмом, в котором укорял афинских граждан, руководимых «продажными ораторами» в намерении развязать с Македонией войну, а также объяснял цель своего послания.
«Филипп желает всего хорошего Афинскому собранию и народу! — так начал царь свое письмо. — После того, как вы не обратили никакого внимания на мои частые посольства к вам, имевшие целью обеспечить соблюдение клятвенных обязательств и предлагавшие добрососедские отношения, я решил письменно обратиться к вам по поводу некоторых обвинений, которые, как мне кажется, возводятся на меня несправедливо.
Хотя уже много раз я присылал к вам послов насчет того, чтобы обеим сторонам соблюдать присягу и договоры, вы не придавали этому никакого значения. Вот поэтому я почел нужным направить к вам письмо о тех делах, в которых вижу нарушение своих прав. Не удивляйтесь однако обширности моего письма: ввиду того, что причин для неудовольствий много, необходимо по всем делам объясниться вполне ясно».
Далее Филипп упрекал афинян в захвате и удерживании македонских послов, в попустительстве морским разбойникам, нападении на приграничные македонские города, подстрекательстве персидского царя к войне с Македонией, препятствию переброске македонских кораблей и т.д. Если вы «мне ставите всякого рода препятствия, — вопрошал Филипп, — разве не вправе я принимать оборонительные меры против вас?..
Несмотря на то, что я проявлял такую внимательность к вашему государству и предлагал даже в подарок ему этот остров, ваши ораторы не допускали принимать подарка, но советовали вам взять его себе обратно, как свою собственность, — все это в таком расчете, что раз только я подчинюсь этому требованию, я тем самым признаю, что владею чужим, а если, наоборот, не уступлю места, вызову подозрение у народа. Рассудив так, я предложил спор с вами об этом разрешить третейским судом, чтобы, если место будет признано моим, оно было мною дано вам в подарок, если же будет признано вашим, я возвратил его народу. И вот, хотя я много раз высказывал такое пожелание, вы не придавали этому значения, а между тем остров заняли жители Пепарефа. Так что же оставалось мне делать? Разве не следовало наказать тех, которые так нагло бесчинствовали? Действительно, если остров принадлежал жителям Пепарефа, тогда какое же основание было у афинян требовать его себе? Если же он был ваш, тогда почему же вы не выражаете негодования на тех, которые захватили чужое владение?»
Обвинения в свой адрес «продажных ораторов» Филипп парировал легко: «Они делают вид, будто служат интересам народа… Конечно, мне нетрудно прекратить брань с их стороны, — стоит только хоть немного потратить своих денег, — и нетрудно заставить их произносить хвалебные речи в честь нас». И т.д.
Заключительной фразой царь фактически объявил Афинам войну: «Так как вы нападаете первыми и, пользуясь моей сдержанностью, проявляете уже все более враждебный образ действий по отношению ко мне, кроме того, стараетесь всеми возможными средствами наносить вред, то я с полным правом буду обороняться против вас и, взяв богов в свидетели, разрешу наш спор с вами».
Народное собрание Афин приняло это письмо за окончательный разрыв и объявление войны, «низвергло по предложению Демосфена плиту, на которой был написан текст мирного договора, и постановило готовиться к войне»...
* * *
Письмо Филиппа сыграло роль лакмусовой бумажки в определении истинных отношений Афин и Македонии и предопределило развитие дальнейших событий в регионе. Помимо его исторической ценности, это послание важно еще тем, что Демосфен ответил на него знаменитой речью, доказывавшей афинянам возможность победы над врагом, в конце которой трибун произнес фразу, которой припечатал не только греков, но и многие народы: «Какой же это позор — после того как отцы ваши перенесли много трудов и великие опасности в войне …, вы не хотите проявить решимости в защите даже того, что они вам передали!.. Вы, которым отцами завещано никому не покоряться, но всех побеждать на войне, — вы по беспечности или по малодушию покидаете дела предков и пользу отечества!»

Цезарь — Матию: «Veni, vidi, vici» (47 г. до н.э.)

Краткие афоризмы имеют долгую жизнь: «Трусость — мать жестокости (Мишель Монтень); «Знание — сила» (Фрэнсис Бэкон), «Бди» (Козьма Прутков) и т.д. Одной из самых знаменитых стала фраза диктатора Древнего Рима  Гая Юлия Цезаря (100—44 гг. до н.э.) — «Veni, vidi, vici» («Пришел, увидел, победил»), украсившая не только «Всемирную энциклопедию афоризмов», но и эпистолярное наследие человечества.
Три кратких как три удара кинжала слова составили письмо, направленное Цезарем в Рим своему другу Гаю Матию после победоносного сражения в Понте при городе Зеле . Матий, по словам еще одного его друга — Цицерона, «человек учтивый и очень образованный», после смерти Цезаря был одним из ближайших соратников официального наследника Цезаря — Октавиана, будущего императора Августа. Не удивительно, что этот афоризм быстро стал притчей во языцех, как в Древнем Риме, так и в современном мире.
О письме полководца Матию сохранилось несколько свидетельств античных писателей. Древнегреческий историк и философ Плутарх (45/50 — 120/125) в «Сравнительных жизнеописаниях» в биографии Цезаря пишет о том, как Цезарь из Египта прибыл в Азию и узнал, что Домиций Кальвин, которому он поручил управление Азией и соседними провинциями, «разбит сыном Митридата Фарнаком и с немногочисленной свитой бежал из Понта, а Фарнак, с жадностью используя свой успех, занял Вифинию и Каппадокию, напал на так называемую Малую Армению и подстрекает к восстанию всех тамошних царей и тетрархов. Цезарь тотчас же выступил против Фарнака с тремя легионами, в большой битве при городе Зеле совершенно уничтожил войско Фарнака и самого его изгнал из Понта. Сообщая об этом в Рим одному из своих друзей, Матию, Цезарь выразил внезапность и быстроту этой битвы тремя словами: «Пришел, увидел, победил». По-латыни эти слова, имеющие одинаковые окончания, создают впечатление убедительной краткости». Кто бы спорил: veni! vidi! vici!
Надо признать, что и сама победа Цезаря в этой битве была воистину афористичной: убедительной и мгновенной. Историки часто называют ее «легкой». Римский полководец за 4 часа управился с намного превосходящим по численности войском боспорского царя, который «полный презрения к римлянам сам атаковал легионы Цезаря».
Плутарха подтверждает и другой историк — Аппиан Александрийский (ок. 95 — после 170), приписавший Цезарю в своей «Римской истории» еще фразу, сказанную полководцем после битвы: «О, счастливый Помпей! Так, значит, за то тебя считали великим и прозвали Великим, что ты сражался с такими людьми при Митридате, отце этого человека!» В Рим Цезарь об этом сражении послал следующее донесение: «Пришел, увидел, победил»».
Древнеримский историк Гай Светоний Транквилл (70 — после 122) в  книге «Жизнь двенадцати цезарей» сообщил иную версию происхождения изречения. После завершения Гражданской войны (49—45 гг. до н.э.) между сторонниками Цезаря и Гнея Помпея Великого, Цезарь, который «во всей междоусобной войне не понес ни одного поражения, … отпраздновал пять триумфов… В понтийском триумфе среди прочих предметов в процессии несли надпись из трех слов: «Пришел, увидел, победил», — этим он отмечал не события войны, как обычно, а быстроту ее завершения».
Специалисты отмечают, что свидетельство Светония не исключает сведения Плутарха, т.к. за пару лет три слова из письма Цезаря превратились в настоящий символ Древнего Рима и девиз «божественного Юлия».
P.S. По прошествии двух тысячелетий с уверенностью можно сказать, что никакое другое письмо не цитировалось так часто, как это, причем полностью (!) и по самым разным поводам. В литературе и сети есть множество примеров искажения и передергивания фразы, отчего она обрела широчайший спектр значений, от философского до вульгарного.
Так, например, «в «Истории Италии» флорентинца Франческо Гвиччардини (1540) встречается формула «Veni, vidi, fugi» — «Пришел, увидел, убежал». Так Гвиччардини прокомментировал отступление из-под Милана в 1526 г. герцога Франческо Мария делла Ровере, который командовал войсками Священной лиги в войне против Австрии. А в 1588 г., после гибели у берегов Британии испанской «Великой Армады», была отлита памятная медаль с надписью «Venit, vidit, fugit» — «Пришла, увидела, бежала»». (К.В. Душенко).

Письмо Хубилай-хана императору Японии (1266)

В 1271 г. два венецианских купца — Никколо и Маттео Поло в поисках новых рынков сбыта отправились в Восточную Азию. Их странствия продлились 24 года. С собой братья взяли сына Никколо — 16-летнего Марко Поло (1254—1324), будущего автора знаменитой «Книги чудес света» («Книги о разнообразии мира»), в которой он описал свои путешествия по Азии в 1276—1291 г.г.
В 1275 г. семейство Поло добралось до летней резиденции императора Хубилай-хана (1215—1294) — основателя монгольской империи Юань и одноименной династии на императорском престоле покоренного монголами Китая. Император знал Никколо и Маттео с 1266 г., когда те впервые прибыли в Монголию. В тот раз правитель, желая установить контакт с Европой, «дал им золотую пайцзу  для свободной дороги назад и попросил их передать послание папе римскому с просьбой прислать ему масла с гробницы Христа в Иерусалиме и проповедников христианства». Хан был веротерпим. При его дворе на важных постах служили представители разных народов и религий —  христиане, мусульмане, буддисты.
На этот раз венецианские гости задержались у Хубилая на 17 лет. По словам Марко Поло, Хубилай-хан ценил лично его за остроту ума и расторопность, благоволил к нему и не отпускал домой, поручая многие важные дипломатические миссии. Марко оставил уникальные воспоминания о «Кублай-хане», управлявшем огромной территорией от Тихого океана до Чёрного моря включительно. Как выдающийся полководец и государственный деятель, Хубилай не посрамил памяти своего деда, великого Чингисхана.
В 1265 г., Хубилай после 5-летней междоусобицы с младшим братом возглавил монгольское государство. От корейцев он узнал о существовании «заморской территории» — Японии и в восьмой месяц 1266 г. отправил туда двух послов, Хэйдэ и Инь Хуна, с письмом к японскому императору. Послы прибыли на юг Кореи, но пересечь Корейский пролив им помешала непогода, и они вернулись домой. На следующий год Хэйдэ и Инь Хун были вновь отправлены с этим же письмом на Японские острова. Послание попало к 90-му императору Японии Камэяме только во втором месяце 1268 г. Получив письмо полуторагодовалой давности, император переслал его подлинному правителю Японии — сёгуну Камакуре. В бакуфу (правительстве самураев при сёгуне) долго спорили — отвечать или не отвечать на него, т.е. воевать. Сановникам была известна сила монгольского воинства. В конце концов решили не отвечать, и «вместо этого двор приказал читать молитвы по всей земле, в то время как бакуфу начало укреплять защиту против вторжения». (Ашина Шэни).
Копия XIII в. письма Хубилай-хана, написанного на классическом китайском языке, который являлся официальным языком всего монгольского государства, сохранилась в библиотеке древнего буддийского храма Тодай-дзи в японском городе Нара. Есть еще одна копия, записанная в хронике династии Юань («Юаньши»).
Вот текст первой копии в переводе и с комментариями К.У. Чэйза.
«По благоволению приказа Высочайшего Неба, император Великого Монгольского государства шлёт это письмо королю Японии.
С древних времен суверены малых стран, чьи территории были рядом друг с другом, расценивали как свой долг укреплять мирные отношения с помощью поддерживания доброго доверия. Куда уж более таким образом [должно это применяться в этом случае], раз предки Наши получили ясный мандат от Неба и завоевали весь Китай, и те из далеких мест и других регионов, что боятся Нашего величия и принимают Нашу добродетель, бесчисленны.
Когда впервые Мы взошли на престол, в то время как неповинный народ Кореи долго страдал от наконечников копий и стрел, Мы немедленно отправили солдат и вернули их пограничные крепости и отправили их старых и молодых назад [по их домам]. Корейский суверен и подданные (его) пришли к Нашему двору, чтоб выразить свою благодарность. Хотя по правде мы были сувереном и подданным, мы были счастливы как отец и сын. Мы верим, что подданные ваши уже знают это.
Корея есть Наша восточная граница, Япония близка к Корее. От основания вашей страны вы также иногда имели контакт с Китаем, но к Нам вы не отправили даже «посла с одной телегой», чтобы выразить дружественные [намерения].
Опасаясь, что ваше королевство знает это, но не обдумало это [тщательно], Мы специально отправили посла с письмом объявить Наше намерение. Мы надеемся, что в дальнейшем мы обменяемся приветствиями и установим дружественные [отношения], чтобы иметь взаимную привязанность и дружбу. Мудрец относится ко всем в пределах четырех морей как к семье; может ли быть принципом семьи не обмениваться дружественными [приветствиями]?
Что же до использования солдат и оружия, кто же захочет этого?
Король, подумайте над этим.
[Это] не выражает полностью [Нашего значения].
Третий год [правления] Чжиюань, восьмой месяц…»
(Текст взят на сайте https://vk.com/wall-6051001_230746)
К.У. Чейз обращает внимание на то, что Хубилай называет японского правителя «королём» (китайское ван), а не императором. «Согласно традиционной китайской иерархии, в которой «императором» был лишь суверен Китая, а наивысший титул, на который могли рассчитывать прочие государи, был «король». Завоевав Китай, монгольский хан провозгласил себя китайским императором. Титул «король» намекает на степень подчинённости китайскому императору, прямого настоящего подчинения он не подразумевает. Титул «король» здесь уважителен, или по меньшей мере приемлем, попытки унизить японского суверена здесь нет».
Переводчик также указывает на то, что Хубилай «приводит пример Кореи, чтобы выразить свои мирные намерения», но в то же время «намекает, что игнорирование его послания японским императором может привести к войне, таким образом угрожая японцам применением силы».
В историческом плане письмо Хубилай-хана к японскому императору интересно тем, что это был первый — и неудачный контакт властителей двух империй, вызвавший в дальнейшем экспансию монголов на Японские острова. Не известно, как сложились бы их взаимоотношения, ответь сёгун Камикура Хубилаю. По мнению историков, монгольский император был сосредоточен на подчинении себе всего Китая, в т.ч. южной империи Сун, которыми он овладел к 1271—1279 гг. Не исключено, что ответ японского правителя вполне устроил бы Хубилай-хана и гарантировал двум государствам «вечный мир и дружбу», правда, под властью монгольского императора. По большому счету, Япония не представляла реальной угрозы монголам.
В девятый месяц 1269 г. императору Камэяме пришло второе письмо Хубилай-хана, на которое «имперский двор приготовил наглый ответ, но на него наложило вето бакуфу Камакура». Монгольский правитель еще трижды направлял своих послов в Японию, но японцы так и не ответили ему. (Эти письма Хубилая не сохранились).
По описаниям Марко Поло, Хубилай-хан предпринял из Кореи два морских похода против японцев. Первое, видимо разведывательное вторжение монгольско-корейского флота с экипажем 23—37 тыс. человек в 1274 г. закончилось неудачей — тайфун уничтожил многие корабли. Не увенчалось успехом и второе вторжение в 1284 г., когда еще более сильный тайфун разметал и потопил совместный монгольско-корейско-китайский флот из 1000 кораблей, насчитывавший до 150 тыс. человек. В японской истории тайфун получил название «камикадзе» («божественный ветер»). После этого Япония более 6 столетий счастливо избегала захвата островов иностранными государствами, пока сама не развязала в XX в. целую серию войн и не поплатилась за это в 1945 г.

Письма Жанны д'Арк англичанам (1429)

В ходе Столетней войны (1357—1453) между Англией и Францией и феодальной междоусобицы двух групп французских дворян — бургундцев и арманьяков, англичанам к 1429 г. удалось захватить существенную часть французской территории, в т.ч. и Париж. Фактически им оставалось взять Орлеан, последний укрепленный город Франции. На том закончился бы конфликт, за 90 лет переросший из династического в межэтнический. Но чудесным образом (иначе не скажешь) явилась бедная пастушка из Лотарингии Жанна (1412—1431), которая ценой своей жизни сплотила французов и сохранила Францию. Жанной д’Арк ее стали называть уже после смерти.
В марте 1429 г. Жанна приехала в Шинон, в резиденцию претендента на французский престол дофина Карла. На аудиенции девушка обратилась к принцу со словами: «Добрый принц, меня зовут Жанна-девственница. Король Небесный послал меня к вам, чтобы сообщить, что вы будете повенчаны на трон в городе Реймсе, и вы будете наместником Небесного Короля, который правит Францией». А еще сказала, что действует исключительно по велению голосов свыше, и попросила дать под ее начало войско для снятия английской осады Орлеана. В те дни появилась легенда о том, что страну (фактически Орлеан) спасет непорочная «Лотарингская дева», ниспосланная Богом. По преданиям, тогда же Жанна потребовала от Карла, чтобы он принес ей в дар Францию. Тот повелел составить нотариальный акт о таком даре. Дева церемониально вручила королевство Королю Небесному, а затем уже как дар Небес вернула его Карлу.
После 3-недельной проверки Жанны на истинность ее слов (т.н. «процесса в Пуатье») Карл назначил Деву главнокомандующим королевского войска. Для нее изготовили доспехи, знамя и флажок на пику. По повелению самой Жанны меч для неё откопали в церкви Сент-Катрин-де-Фьербуа. Несмотря на то, что Дева командовала армией, она как рыцарь участвовала и во всех схватках.
Еще во время процесса в Пуатье, когда для всех придворных и самого Карла было неясно, чем закончится эта «сумасбродная затея» простолюдинки, Жанна 22 марта направила англичанам письмо, которое не иначе ей внушили «голоса», и само Провидение водило её рукой. По мнению ряда историков, пастушка не владела грамотой и поэтому могла надиктовать письмо, а вместо подписи поставить крест или круг. Есть специалисты, которые уверяют, что Девственница вообще была принцессой крови… Версий много.
Письмо Жанны, адресованное королю Англии и его подданным безукоризненно по содержанию и стилю.
«Иисус, Мария!
Король Англии и вы, герцог Бедфорд, называющий себя регентом Королевства Франции, вы, Гийом де Пуль (Вильям Поул, граф Саффолк), Жан, сир де Талбо, и вы, Тома, сир де Скаль, именующий себя наместником упомянутого герцога Бедфорда, внемлите рассудку, прислушайтесь к Царю Небесному. Отдайте Деве, посланной сюда Богом, Царем Небесным, ключи от всех добрых городов, которые вы захватили, разрушили во Франции. Она послана сюда Богом, чтобы провозгласить государя королевской крови. Она готова заключить мир, если вы признаете ее правоту, лишь бы вы вернули Францию и заплатили за то, что она была в вашей власти. И заклинаю вас именем Божьим, всех вас, лучники, солдаты, знатные люди и другие, кто находится пред городом Орлеаном: убирайтесь в вашу страну. А если вы этого не сделаете, ждите известий от Девы, которая скоро придет к вам, к великому для вас сожалению, и нанесет вам большой ущерб. Король Англии, если вы так не сделаете, то я, став во главе армии, где бы я ни настигла ваших людей во Франции, заставлю их уйти, хотят они того или нет; а ежели они не захотят повиноваться, я всех их прикажу убить. Я послана Богом, Царем Небесным, и телесно представляю его, чтобы изгнать вас из Франции. Если же они повинуются, я помилую их. И не принимайте другого решения, так как Королевство Франция не будет вам принадлежать по воле Бога, Царя Небесного, сына Святой Девы Марии; но принадлежать оно будет королю Карлу, истинному наследнику; ибо Бог, Царь Небесный, хочет этого, и Дева возвестила ему (Карлу) это, и он войдет в город Париж вместе с достойными людьми. Если же вы не захотите поверить известию, посылаемому вам Богом и Девой, то, где бы вас ни нашли, мы вас покараем и учиним такое сражение, какого уже с тысячу лет не было во Франции, если вы не образумитесь. И будьте твердо уверены, что Царь Небесный ниспошлет Деве и ее добрым солдатам силу большую, чем та, которая заключена во всех ваших воинах, и исход сражений покажет, на чьей стороне, по воле Божьей, правда. Дева обращается к вам, герцог Бедфорд, и требует, чтобы вы прекратили разрушения. И если вы ее послушаетесь, вы сможете прийти вместе с ней туда, где французы совершат прекраснейшее дело, которое когда-либо совершалось для христианского мира. Дайте ответ, хотите ли вы мира в городе Орлеане; а если вы так не сделаете, то подумайте о великих бедах, которые вам придется пережить».
Жанна еще дважды направляла английскому воинству свои послания. Сохранилось третье письмо — от 5 мая, в котором она, уже в статусе главнокомандующего вновь предупредила англичан о том, что они «не имеют никакого права на это французское королевство. Царь Небесный повелевает вам и требует моими устами — Жанны Девы — оставить ваши крепости и вернуться в свою страну, ежели вы этого не сделаете, я вам устрою такое сражение, о котором вы будете помнить вечно. Вот что я вам пишу в третий и последний раз, и больше писать не стану…
Я бы послала вам письмо учтиво, но вы схватили моих гонцов, вы задержали моего герольда по имени Гийенн. Соблаговолите вернуть мне его, а я пришлю вам нескольких из ваших людей, захваченных в крепости Сен-Лу, так как погибли там не все».
Вскоре французы одержали блестящую победу в битве при Пате, ставшую переломной во всей войне. От осады был освобожден Орлеан, выбиты англичане из городов Жаржо, Мен-сюр-Луар и Божанси, и во главе армии Жанна вместе с Карлом вошла в Реймс, где с IX в. короновались все французские монархи.. 17 июля в соборе состоялось миропомазание и коронация дофина, ставшего королем Карлом VII.
После этого Жанна уже была не нужна новоиспеченному королю. Отваги и решимости национальной героини, ее несокрушимой веры в собственную правоту хватило, чтобы воодушевленные этим примером французы привели Францию к победе в Столетней войне.
По причине собственной безрассудности и в результате предательства бургундцев Дева попала к англичанам, устроившим иезуитское судилище, обвинившим ее в ереси и приговорившим к сожжению на костре. 30 мая 1431 г. в Руане Жанна обрела бессмертие. Карл VII не пошевелил пальцем для спасения спасительницы Франции, хотя через 20 лет и инициировал процесс реабилитации Жанны д’Арк.

Первое послание Ивана Грозного Курбскому (1564)

Много ли в истории могущественных владык, вступавших в переписку со своими приближенными, которые предали их и перебежали на сторону врага? В России известен один такой — благочестивый великий государь царь и великий князь всея Руси Иван IV Васильевич, прозванный Грозным (1530—1584). Царь вступил в полемику со своим бывшим военачальником, князем Андреем Михайловичем Курбским (1528—1583), который в 1564 г. в разгар Ливонской войны (1558—1583) якобы узнал о предстоящей опале и, бросив жену и детей, бежал в Великое княжество Литовское вместе с 12 верными слугами. Получив от великого князя литовского и короля польского Сигизмунда II Августа во владение обширные поместья в Литве и на Волыни, перебежчик начал воевать против Москвы.
Обретя новый кров, беглый воевода написал Ивану Грозному оправдательно-обвинительное письмо, разъяснявшее его измену. Неожиданно государь ответил на это послание. Переписка-полемика из 5 писем (3 — Курбского и 2 — Грозного) затянулась на 15 лет. Став известной в Европе, она заняла значительное место в публицистике XVI в. и получила самые разные толки политиков и историков.
Спор царя и князя был принципиальный. Возник он не в лучшую пору для Русского царства. 1564—1565 гг. были переломными в правление Ивана IV. Прежде непобедимые воеводы потерпели несколько чувствительных поражений в Ливонской войне, бежал Курбский, был раскрыт боярский заговор. Всё это вызвало решительную реакцию царя: в январе 1565 г. он учредил Опричнину .
Дабы не утонуть в трактовках, кто прав, кто виноват, встанем на сторону Ивана Грозного. Он как помазанник Божий был ближе к Господу, нежели князь-изменник. Нельзя оправдывать предательство (Бога, родины, родных, друзей, доверяющихся) — ведь оно самый низкий грех. Вспомним «Божественную комедию» Данте или — ближе к нам — историю «страшного отца» Тараса Бульбы и его сыновей из одноименной повести Н.В. Гоголя.
«Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» — спрашивает Тарас. — «Так продать? продать веру? продать своих?» Бульба убил сына не за его прошлые грехи, а за «предательство до конца», без всякого раскаяния: «Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев — это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил». Чтоб покончить с этим: не с Андрея ли Курбского списал Гоголь своего Андрия?
Когда спор непримирим, призывы к совести или благоразумию, оправдания или обвинения ни к чему не приводят, истина погибает в риторике, в притянутых за уши доказательствах и часто надуманных фактах, которых было с лихвой в посланиях Курбского. Из переписки хорошо видно, что главное в ней, ее нерв — не политические, дипломатические и пр. литературно-филологические соображения и образы, а религиозный аспект. Именно он стал опорой царской позиции, основой писем Ивана Грозного, особенно первого его ответа «крестопреступнику». К этому посланию и обратимся (отрывок с сокращениями).
 «Зачем ты, о князь, если мнишь себя благочестивым, отверг свою единородную душу? Чем ты заменишь ее в день Страшного суда? Даже если ты приобретешь весь мир, смерть напоследок все равно похитит тебя…
Ты же ради тела погубил душу, презрел нетленную славу ради быстротекущей и, на человека разъярившись, против Бога восстал. Пойми же, несчастный, с какой высоты в какую пропасть ты низвергся душой и телом! Сбылись на тебе пророческие слова: «Кто думает, что он имеет, всего лишится». В том ли твое благочестие, что ты погубил себя из-за своего себялюбия, а не ради Бога? Могут же догадаться находящиеся возле тебя и способные к размышлению, что в тебе злобесный яд: ты бежал не от смерти, а ради славы в этой кратковременной и скоротекущей жизни и богатства ради. Если же ты, по твоим словам, праведен и благочестив, то почему же испугался безвинно погибнуть, ибо это не смерть, а воздаяние? В конце концов все равно умрешь… Почему же ты презрел слова апостола Павла, который вещал: «Всякая душа да повинуется владыке, власть имеющему; нет власти, кроме как от Бога: тот, кто противит власти, противится Божьему повелению». Воззри на него и вдумайся: кто противится власти — противится Богу; а кто противится Богу — тот именуется отступником, а это наихудший из грехов. А ведь сказано это обо всякой власти, даже о власти, добытой ценой крови и войн. Задумайся же над сказанным, ведь мы не насилием добывали царство, тем более поэтому кто противится такой власти — противится Богу! Тот же апостол Павел говорит (и этим словам ты не внял): «Рабы! Слушайтесь своих господ, работая на них не только на глазах, как человекоугодники, но как слуги Бога, повинуйтесь не только добрым, но и злым, не только за страх, но и за совесть». Но это уж воля господня, если придется пострадать, творя добро.
Если же ты праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и заслужить венец вечной жизни. Но ради преходящей славы, из-за себялюбия, во имя радостей мира сего все свое душевное благочестие, вместе с христианской верой и законом ты попрал, уподобился семени, брошенному на камень и выросшему, когда же воссияло знойное солнце, тотчас же, из-за одного ложного слова поддался искушению, и отвергся, и не вырастил плода…
Как же ты не стыдишься раба своего Васьки Шибанова? Он ведь сохранил свое благочестие, перед царем и пред всем народом стоял, не отрекся от крестного целования тебе, прославляя тебя всячески и взываясь за тебя умереть…»
Не зря помянул царь стремянного  Василия Шибанова. Именно его посчитал Иван Васильевич истинным христианином и образцом верного слуги, преданного до конца. Шибанов привез царю первое письмо от Курбского, с которым бежал в Литву. Этому эпизоду А.К. Толстой посвятил стихотворение «Василий Шибанов» (отрывки).

«…Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
Над шапкою держит посланье.
И спрянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
И молвит ему, не бледнея:
«От Курбского, князя Андрея!»

И очи царя загорелися вдруг:
«Ко мне? От злодея лихого?
Читайте же, дьяки, читайте мне вслух
Посланье от слова до слова!
Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»
И в ногу Шибанова острый конец
Жезла своего он вонзает,
Налег на костыль — и внимает:
…
Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током,
И царь на спокойное око слуги
Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд;
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
Как будто исполнен печали,
И все в ожиданье молчали.

И молвил так царь:
«…Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
Что выдал тебя за бесценок!
Ступай же с Малютой в застенок!»
…
«Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?»
— «Царь, близок ему уж приходит конец,
Но слово его все едино,
Он славит свого господина:

«О князь, ты, который предать меня мог
За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю, да простит тебе Бог
Измену твою пред отчизной!
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но в сердце любовь и прощенье —
Помилуй мои прегрешенья!

Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но слово мое все едино:
За грозного, Боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь —
И твердо жду смерти желанной!»»
Так умер Шибанов, стремянный».

Письма Сигизмунда II Августа Елизавете I (1566—1569)

Россия и Польша — вековые соперники за лидерство в славянском мире. Отношения между близкородственными народами трудно назвать добрососедскими. За это время между странами произошло 17 войн, а с учетом Отечественной войны 1812 г., в которой армия Великого герцогства Варшавского (образовано по воле Наполеона Бонапарта в 1807 г.) выставила 100 тыс. человек для похода на Россию, то и 18. Самое раннее зафиксированное военное столкновение случилось еще до крещения Руси, в 981 г., когда киевский великий князь Владимир Святославич (былинный Владимир Красное Солнышко) предпринял поход на Великую Польшу и отвоевал у великопольского князя Мешко I в приграничной Червенской Руси (Галиции) города Червен и Перемышль. После крещения (988) православная Русь (Россия) вступила в череду противостояний с римско-католической Польшей. В конечном счете, борьба Польши с Россией за объединение славянских земель закончилась тремя ее разделами и включением Царства Польского в состав Российской империи на целое столетие (1815—1915).
Уже больше 100 лет Польша — независимое государство, но по-прежнему настроена к России крайне враждебно. Вряд ли улучшатся отношения и в ближайшем будущем, поскольку поляки солидарны с мнением американского политика, выходца из Польши, З. Бжезинского: «Россия — побежденная держава… Сейчас не надо подпитывать иллюзии о великодержавности России. Нужно отбить охоту к такому образу мыслей... Россия будет раздробленной и под опекой... Новый мировой порядок при гегемонии США — создаются против России, за счет России и на обломках России».
Польская шляхта (аристократия) всегда относилась к москалям  пренебрежительно и чрезвычайно агрессивно. Стоит обратиться к любому периоду в истории наших стран, и там найдем подтверждение сказанному. В правление первого русского царя Ивана Грозного (1547—1584) на польском троне сменились 5 монархов: Сигизмунд I Старый, Сигизмунд II Август, выборные короли — Генрих де Валуа, Анна Ягеллонка, Стефан Баторий. Иван Грозный, имевший поддержку у литовских магнатов Радзивиллов и у польской мелкой и средней шляхты, также участвовал в выборах монарха в Речи Посполитой 1573 года, но потом от выборов отказался.
К с. XVI в. у польских правителей сложилось не только воинственно-спесивое отношение к восточному соседу, но и были наработаны соответствующие идеологические клише. Так, например, польский писатель и историк М. Меховский называл население Русского государства не русскими, а «москами, московитами», жителями «Московии», якобы только говорившими на русском языке, а на деле «азиатов, врагов христиан (разумелось: католиков)», не имевших никакого отношения к народу «остальной Руси». Эту русофобскую терминологию переняли и власти.
По Люблинской унии (1569) Польское королевство и Великое княжество Литовское объединились в единое федеративное государство — Речь Посполитую (Республику), правителем которой стал польский король Сигизмунд II А;вгуст (1520—1572). В новом государственном образовании, где были уравнены в правах лишь литовцы и польская шляхта, антирусская политика еще более усилилась. Великое княжество Литовское уступило Польше юго-восточные русские земли с городами Львов, Луцк, Каменец, Брацлав и др., в которых немедля начались: экспансия католицизма; полонизация (ополячивание) знати и закрепощение крестьян.
В 1566—1569 гг. король Речи Посполитой Сигизмунд II Август вел переписку с королевой Англии и Ирландии Елизаветой I Тюдор, Переписка, в частности, касалась  крайне неприятных для Польши успешных торговых отношений между Англией и Русским царством. В те годы особенно активно развивалась основанная в 1551 г. английская Московская компания, обладавшая монополией на торговлю с Россией. Она имела право строить в русских городах дворы, нанимать русских работников, а также не допускать ни один корабль (даже английский), не принадлежащий ей, заходить в реки Печору, Обь, Мезень и др., не пропускать ни одного иностранца (даже англичанина, не входящего в компанию) через территорию России в Китай, Персию, Бухару и Индию.
В своих посланиях Сигизмунд каждый раз сетовал на то, что московиты получают оружие и мастеров, которые обучают их, что делает этих варваров непозволительно более сильными. Он также часто упоминал Нарву, которая в 1558—1581 гг. была важным русским форпостом на Балтике, центром русской торговли с европейскими городами. Польский король тщетно пытался вбить клин между английским и русским монархами, состоявшими в благожелательной личной переписке с 1562 по 1584 г. Как отмечают историки, Елизавета I была единственной женщиной, с которой вел переписку прозорливый Иван Грозный, более того, он даже был одним из претендентов на ее руку.
Фрагмент письма Сигизмунда II .
«1569 Дек. 6.
...Как мы писали прежде, так пишем и теперь к Вашему величеству, что мы знаем и достоверно убеждены, что враг всякой свободы под небесами, Москаль, ежедневно усиливается по мере большого подвоза к Нарве разных предметов, так как оттуда ему доставляются не только товары, но и оружие, доселе ему неизвестное, и мастера и художники: благодаря сему он укрепляется для побеждения всех прочих (государей). Этому нельзя положить предела, пока будут совершаться эти плавания в Нарву. И мы хорошо знаем, что Вашему величеству не может не быть известно как жесток сказанный враг, как он силен, как он тиранствует над своими подданными и как они раболепны перед ним. Казалось, мы доселе побеждали его только в том, что он был невежествен в художествах и не знаком с политикою.— Продолжись это плавание в Нарву, что останется ему неизвестным? Поэтому мы, лучше других знающие сие, будучи с ним в пограничном соседстве, не можем, по долгу христианского государя, во время не присоветовать прочим христианским государям, чтобы они не предали в руки варварского и жестокого врага свое достоинство, свободу и жизнь свою и своих подданных; ибо мы ныне предвидим, что, если другие государи не воспользуются этим предостережением, Москаль, тщеславясь тем, что ему привезли эти предметы из Нарвы, и усовершенствовавшись в военном деле орудиями войны и кораблями, сделает этим путем нападение на Христианство, чтобы истребить и поработить все, что ему воспротивится: от чего да сохранить Бог! Некоторые государи уже послушались этого нашего предостережения и не посылают (кораблей) к Нарве. Прочие же, которые будут плавать этим путем, будут захватываемы нашим флотом и подвергнутся опасности лишиться жизни, свободы, жен и детей. Итак, если подданные Вашего величества воздержатся от этого плавания в Нарву, им ни в чем нами не будет отказываемо. — Пусть Ваше величество взвесит и обсудит поводы и причины, побуждающие нас останавливать корабли, идущие к Нарве. В остановке этой, как мы уже писали к Вашему величеству, нет никакой вины со стороны наших подданных города Гданска: — да мы в этом деле и не обращаемся к ним за советом...»
P.S. Стоит ли удивляться антироссийским высказываниям современных польских политиков, когда у них такой прекрасный образец лжи, лицемерия и русофобства! Настоящий антирусский канон!

Военный дневник адмирала Ли Син Суна (1592—1598)

Чосон — называли Корею в правление династии Ли, или Чосон (1392—1897). В эпоху Чосон было зафиксировано 312 набегов японских пиратов, что заставляло постоянно держать в Японском море корейский военно-морской флот с самым современным на то время вооружением — пушками и сингиджонами . Японцы в морских сражениях использовали фитильные аркебузы, которыми их снабжали португальцы, и абордажную атаку.
В год имчжин (год черного Дракона, 1592 г.) японский правитель (тайко) Тоётоми Хидэёси, задавшись целью покорить Чосон и империю Мин (Китай), вторгся на Корейский полуостров. Началась японо-корейская Имчжинская, или Семилетняя война (1592—1598), унесшая множество жизней корейцев, военных и мирных жителей. В КНДР ее называют «отечественной».
При дворе чосонского вана (короля) Сонджо процветали интриги и коррупция. Страна была не готова к отражению агрессоров, в результате чего те в считанные недели захватили южную часть полуострова, а также Пхеньян и Хансон (совр. Сеул). Сонджо сбежал в Китай. Корейские войска, поддержанные армией Китая, продолжали сопротивление.
Истинным спасителем страны стал корейский адмирал Ли Син Сун (1545—1598), не потерявший контроль над морским побережьем и морскими путями. Ли Син Сун раз за разом уничтожал японские флотилии, чем фактически лишил сухопутные войска захватчиков пороха и провианта. Адмирал Ли с гораздо меньшими силами, чем у японцев, не проиграл ни одного из 23 (по другим данным, 46) морских сражений. Некоторые битвы вошли в анналы мировой истории. Так, в битве в проливе Мёнрян у юго-западной оконечности полуострова 26 октября 1597 г. 13 чосонских кораблей противостояли 133 (называют 330) судам японцев. Ли Син Сун, зная особенности течений и точное время приливов-отливов, заманил врага в узкий пролив и сотворил «чудо при Мёнряне», потопив значительную часть вражеской флотилии. Это морское сражение считается самым унизительным морским поражением для японцев. Одерживать победы на море корейцам помогала разработанная ими дальнобойная (до 600 м) артиллерия и высококачественный порох, а также усовершествованный адмиралом Ли «корабль-черепаха» — броненосец, который мог разворачиваться на месте и вести круговой обстрел из 30 пушек. Борта корабля были обшиты металлическими пластинками, а верхняя палуба покрыта металлическими пиками, что делало «черепаху» неприступной для абордажных атак.
Главные сведения об Имчжинской войне (в т.ч. приведенные здесь) сохранились в военном дневнике адмирала Ли «Нанджунг Ильги», который тот вел с н. 1592 г. до 17 ноября 1598 г. В тот день он был убит шальной пулей в последнем, победоносном для корейцев сражении кровопролитной  войны.
Историками и военными специалистами Ли Син Сун причислен к рангу Г. Нельсона, Ф.Ф. Ушакова, П.С Нахимова и др. выдающихся флотоводцев мира. Самое поразительное в карьере адмирала (об этом также повествует его дневник) — то, что он до Имчжинской войны не участвовал ни в одном морском сражении, а был кадровым сухопутным офицером, который своей доблестью и военным талантом от рядового солдата вырос до генерала. Будучи противником всяких интриг и подлостей, Ли часто страдал от собственной честности, неподкупности и черной зависти государственных чиновников и своих начальников-бездарей, боявшихся его влияния на короля. По четырем облыжным обвинениям Ли дважды был понижен в звании и должности, дважды разжалован в солдаты, что по тогдашним канонам чести было страшным унижением. Его дважды бросали в тюрьму, пытали и приговаривали к смерти. Но не иначе, Будда хранил будущего адмирала и осознание тем же ваном Сонджо, что один Ли Син Сун стоит целой армии. Иначе чем объяснить назначение Ли командующим ВМФ в критические для Чосон дни.
Не много найдется в мире флотоводцев, удостоенных после смерти стольких почестей, как Ли Син Сун. У адмирала целый список посмертных прозвищ и титулов, не только корейских, но и китайских: Чхунмугон — верный военачальник, Токпун Пувонгун — Великий Принц Токпун, Юмён Сугун Тодок — адмирал флота китайской Мин, Йонгыйджон — премьер-министр (посмертное звание), привилегированная особа первого класса в перечне Сонму Ильдын Консин, В современной Корее (Северной и Южной) Ли почитается как «священный герой», «герой спасения отечества», святой корейского народа.
Но обратимся к военному дневнику, в котором Ли записывал события личной жизни на фоне разгоревшейся войны, обосновывал планы своих действий, давал хараткеристику силам противника, анализировал сражения и проч. К чести адмирала, заметим, что в них нет ни слова о несправедливой опале, издевательствах и унижении. Не многие могут в таких случаях избежать оправданий и встречных обвинений. Не это было главным для Ли Син Суна — прежде всего он заботился о том, чтобы «Чосон жила». Дневник «не имеет аналогов в истории, представляя собой подробные отчеты командующего о ходе военных сражений… Журнал подробно описывает ежедневное положение дел на фронтах, собственное мнение и чувства адмирала, его наблюдения, касающиеся погодных условий, топографических характеристик мест сражений и жизни простых людей». (https://ru.unesco.org/silkroad/)
Ли являл собой образец поведения в бою. Девизом адмирала был «Тот, кто ищет своей смерти, будет жить, тот, кто ищет своей жизни, умрет».
Два отрывка из дневника — раздумья адмирала Ли Син Суна о власти над народом, которая в годы войны была так беспомощна и так мало сделала для защиты страны от врага.
«На рассвете я получил конфиденциальное письмо от королевского двора. В нем говорится: «Генералы на суше и адмиралы на море сложили руки на груди, глядя друг другу в глаза, не составляя никакого единого плана действий или нападения на врага». Я хотел бы ответить: «Ничего подобного в моей морской жизни за последние три года не было. Хотя я поклялся вместе с другими военачальниками отомстить врагу за наших убитых соотечественников, рискуя собственной жизнью, и мы проводим много дней на суше и на море в этом решении, враг занял свои позиции в глубоких траншеях и высоких крепостях на крутых холмах, недоступных для нас. Неразумно действовать легкомысленно. Мудрый военачальник должен придерживаться правила «Знать себя и знать врага — самый верный способ добиться успеха в сотне сражений». Весь день дул сильный ветер. С раннего вечера я сидел при свете свечи в полном одиночестве. Когда я думаю о государственных делах в полной неразберихе и беспорядках, кажется, что в центральном правительстве нет никого, кто мог бы спасти нацию от опасности. Что нужно сделать?» (1594).
«Я не присутствовал на поминальной службе; сидя в одиночестве в своем павильоне, я думал о власти нации, как о такой же эфемерной, как утренняя роса; похоже, нет ни одного выдающегося министра, который мог бы принимать позитивные решения внутри, ни одного генерала, который мог бы спасти нацию снаружи. Я даже не могу предположить, что станет с нацией. Мои мысли сбиты с толку; я ворочался и ворочался в глубокой задумчивости». (1595).
P.S. Последними словами смертельно раненого адмирала, которые нематериально венчали его дневник, были: «Битва в разгаре. Бей в мои боевые барабаны. Не объявляй о моей смерти».

Мемуары (1729—1750) герцога Луи де Сен-Симона на основе его дневников (1691—1723)

Писатели охотно ведут дневники — «для себя». Выходит — «для всех». Если литератор еще и обработал свои записи, дневники превращаются в мемуары о времени и о себе. Именно это произошло с дневниками государственного деятеля Франции Луи де Рувруа, герцога де Сен-Симона (1675—1755). Запечатленные в дневниках и затем отредактированные им самим хроники событий и интриг версальского двора времён Людовика XIV (1643—1715) и Регентства  (1715—1723) составили знаменитые «Мемуары», отрывки из которых впервые появились во французской печати в 1784 г. Полностью они были опубликованы в XIX в., «вызвав фурор в стане романтиков». Черновиков, т.е. собственно дневников, почти не сохранилось, но лучшим подтверждением их существования служат «Мемуары», коими герцог занимался в 1729—1750 гг., удалившись от двора, который имел счастье изучать и описывать с 1691 по 1723 г.
Сын одного из фаворитов Людовика XIII, Луи не был в мире знати случайным прохожим, он был плоть от плоти аристократом и знал всех «постояльцев двора», как облупленных. Правда, в отличие от многих из них он блюл законы дворянской чести и был человеком строгих нравов, а еще обладал острым глазом и разящим пером, столь необходимыми  бытописателю-мемуаристу. В нашем случае — светскому хроникеру, блестящему стилисту, знатоку дворцового этикета, тайных пружин придворных интриг и истинному психологу.
Добившись «степеней известных», Сен-Симон однако не снискал лавров при Людовике XIV, поскольку имел смелость не лебезить и даже враждовать с любовницей короля и воспитательницей его детей мадам Ментенон, а также с легитимированными принцами, сыновьями официальной фаворитки короля, его морганатической супруги — маркизы де Монтеспан. Герцог как «князь крови» считал незаконных детей любвеобильного короля просто-напросто ублюдками. После смерти Людовика, при своем покровителе Филиппе Орлеанском Сен-Симон был назначен в совет регентства, но отказался от ряда высших должностей, т.к. его кредо было «не высовываться, а наблюдать». После смерти регента в 1723 г. Сен-Симон удалился в своё имение Лаферте-Видам.
В 1729 г. герцог приобрел рукопись фаворита Короля-Солнца, маркиза де Данжо (1638—1720) — «Дневник двора Людовика XIV». (19 томов «Дневника» Данжо изданы в с. XIX в.) Для Сен-Симона хроника придворной жизни за 1684—1720 гг. послужила дополнительным источником при написании его «Мемуаров», особенно в описании событий, свидетелем которых он не был. При этом герцог категорически не соглашался с маркизом, воздерживавшимся от какой-либо критики в адрес монарха, его двора и придворных. Как отмечали исследователи, «недостаток этих записей в том, что Данжо опускал те известные факты и события, которые могли кому-то не понравиться или повлечь опасность». Во многом «Мемуары» стали ядовитым ответом-возражением Сен-Симона пресноватому «Дневнику» Данжо. Свой труд писатель завершил в 1750 г. «2754 страниц убористого текста» вобрали в себя все дневниковые записи и по общему признанию специалистов стали шедевром мемуарной литературы. Во многом это обусловлено тем, что в «Мемуарах» «на первый план часто выступает пристрастность и личная неприязнь» автора ко многим персонам Великого века, которые он, не купируя, перенес из своих дневников. Правда, многое, что было для герцога сверхважным, сегодня кажется второстепенным. Биографы любят приводить высказывание русского историка А.И. Тургенева, считавшего, что мемуарист «сильно преувеличивал значение аристократических партий и придворных интриг»: «Сен-Симон рассказывает мне важно важные пустяки двора важного Лудвига XIV».
Сен-Симон скрупулезно описал едва ли не всех придворных, которые имели хотя бы маломальское влияние на жизнь двора, их корыстные интересы и интриги, борьбу за внимание монарха, за место в его свите или за столом, лицемерие и подлость, жестокость и заурядную тупость. Автор всё называл своими словами — и они хорошо ложатся на душу читателя.
Дабы не быть голословным, приведем отрывок (с сокращениями) из записок Сен-Симона «О пребывании Петра Великого в Париже в 1717 году». Тогда русский монарх посетил Францию с намерением заключить с ней политический союз. Это небольшой эпизод, но для нас он значит не меньше, чем вся хронология французского двора.
«Петр I, царь Московский, как у себя дома, так и во всей Европе и в Азии, приобрел такое громкое и заслуженное имя, что я не возьму на себя изобразить ceго великого и славного государя, равного величайшим мужам древности, диво своего века, диво для веков грядущих, предмет жадного любопытства всей Европы…
…Назначенные для него покои он нашел слишком нарядными и тотчас приказал поставить свою походную кровать в гардеробной…
Монарх сей удивлял своим чрезвычайным любопытством, которое постоянно имело связь с его видами по управлению, торговле, образованию, полиции; любопытство это касалось всего, не пренебрегало ничем, и в самых мелких своих чертах клонилось к пользе; — любопытство неослабное, резкое в своих обнаружениях, ученое, дорожившее только тем, что действительно стоило того; — любопытство, блиставшее понятливостью, меткостью взгляда, живой восприимчивостью ума. Все обнаруживало в нем чрезвычайную обширность познаний и что-тo постоянно последовательное. Он удивительно умел совмещать в себе величие самое высокое, самое гордое, самое утонченное, самое выдержанное, и в то же время нимало не стеснительное, как скоро он видел его обеспеченным перед другими…
Вся его наружность обличала в нем ум, глубокомыслие, величие, и не лишена была грации… При всей этой простоте, иногда в дурной карете и почти без провожатых, нельзя было не узнать его по величественному виду, который был ему врожден…
В понедельник, 10 Мая, царя посетил король (Людовику было 7 лет. — В.Л.)… Удивительно было видеть, как царь, взяв короля подмышки и поднял его в уровень с собою, поцеловал его таким образом на воздухе, и король, не смотря на свой юный возраст и на неожиданность поступка, не обнаружил ни малейшего смущения. Поразительны были любезность царя, какую он расточил королю, нежность, какую он выражал ему, и непринужденная учтивость, которая лилась потоком, но с примесью величия, равенства и с легким оттенком преимущества по возрасту..;
16 Мая, в день св. Троицы, он приехал в дом инвалидов, где хотел все видеть и все везде испробовать. В столовой отведал солдатского супа и вина, выпил за их здоровье, трепля их по плечу и называя камарадами; восхищался церковью, аптекой и больницей, и был в восторге от порядка, в каком содержался этот дом…
В пятницу, 11 июня… он хотел также видеть г-жу Ментенон, которая, узнавши о любопытстве царя, легла в постель, велев закрыть все окна занавесями, и оставив лишь одно полуоткрытым. Царь вошел в ее спальню, отдернул занавеси на окнах, а потом и занавеси постели, пристально и вдоволь посмотрел на г-жу Ментенон, и, не сказав ей ни слова, ни она ему, не сделав даже признака поклона, ушел. Я узнал после, что она была очень удивлена и еще более оскорблена таким поступком: но покойного короля уже не было на свете…
…Я уже около часа не оставлял его и смотрел на него беспрестанно. Наконец я увидел, что царь это заметил: я стал осторожнее, опасаясь, чтобы он не спросил, кто я…
В воскресенье, 20 Июня, царь уехал совсем... Роскошь, какую он здесь нашел, очень изумила его: уезжая, он изъявил сожаление о короле и о Франции, и сказал, что он с прискорбием видит, что роскошь эта скоро погубит ее».

Письма Суворова перед штурмом и после взятия Измаила (1790)

Федеральный закон «О днях воинской славы и памятных датах России» (1995 г.) установил 18 памятных дней России в ознаменование побед российских войск, которые сыграли решающую роль в истории нашей страны. 24 декабря отмечается День взятия турецкой крепости Измаил русскими войсками под командованием А.В. Суворова (1790 г.).
Судьбоносность этого события объясняется тем, что в Русско-турецкой войне 1787—1791 гг. решались важные территориальные вопросы: отойдет ли к России северное Причерноморье, останется ли российским присоединенный в 1783 г. Крым, не сменит ли Грузия покровительство Российской империи на протекторат Османской, не станут ли подданные султана досматривать все русские торговые суда, проходящие через проливы Босфор и Дарданеллы…
В 1790 г., после ряда побед Черноморского флота под командованием контр-адмирала Ф.Ф. Ушакова и Южной армии под командованием генерал-фельдмаршала Г.А. Потёмкина оставалось взять крепость Измаил, важнейший пункт на карте войны, который позволял контролировать торговые и военные пути в регионе. Предпринятый два раза штурм не принес русским успеха. Дело шло к зиме, боеприпасов и провианта не хватало. Собрались уже отводить войска на зимние квартиры, но в это время Англия, Пруссия, Польша и Франция от ставших привычными подстрекательств Турции к войне с Россией вознамерились сами перейти к решительным действиям и, объединившись, нанести ненавистному соседу удар. В болгарском городе Систове была собрана конференция для создания коалиции. России грозила война на два фронта, и посему взятие Измаила стало главной задачей военной кампании.
В конце ноября Г.А. Потемкин отозвал командующего частями, осаждавшими Измаил, генерала И.В. Гудовича, и назначил вместо него генерал-аншефа Александра Васильевича Суворова (1730—1800). Новый командующий прибыл в русский лагерь 2 (13) декабря. Приезд прославленного полководца необычайно вдохновил солдат и офицеров. С Суворовым воины готовы были идти в огонь и в воду.
Александр Васильевич провел рекогносцировку местности, осмотрел Измаил со всех сторон и не нашел в нем уязвимых мест. Турки под руководством французских и немецких инженеров возвели на береговом склоне в русле Дуная мощную земляную крепость бастионного типа с каменным редутом, высоким до 8,5 м валом и широким рвом глубиною до 11 м, местами наполненным водой.
В течение недели Суворов готовил войска к штурму, создав тренировочный лагерь — ров и вал по типу измаильского. Были заготовлены 40 12-метровых штурмовых лестниц и 2000 фашин .
По канонам военной тактики XVIII в., «штурмовать крепость могли только силы, в несколько раз по численности превосходящие осаждённых». В огневой мощи русские были сильнее турок — ок. 600 орудий против 265, а вот в живой силе не то что превосходили, но даже проигрывали. Турецкий гарнизон под командованием опытного сераскира (командующего) Айдослу Мехмед-паши насчитывал 35 тыс. солдат и офицеров; а русское войско — 31 тыс. Турки к тому же были обречены стоять насмерть, т.к. султан Османской империи Селим III пообещал всех сдавшихся (если таковые будут) казнить.
Закончив приготовления к штурму, Суворов послал ультиматум коменданту крепости Мехмед-паше с требованием сдачи в течение 24 час.
Сохранилось два документа: письмо Суворова Мехмед-паше и записка, которую, по одной версии, он приложил к письму Потёмкина в тот же адрес, а по другой, перечеркнул и не отсылал.
Записка, лаконичная и ёмкая, истинно Суворовская:
«Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление — и воля. Первый мой выстрел — уже неволя. Штурм — смерть».
И письмо, в духе тогдашней военной дипломатии:
 «Измаильским властям 7 декабря 1790 г. от Генерал Аншефа и кавалера Графа Суворова Рымникского.
Превосходительному Господину Сераскиру Мегамету-паше Айдозле, командующему в Измаиле; почтенным Султанам и прочим пашам и всем чиновникам.
Приступая к осаде и штурму Измаила российскими войсками, в знатном числе состоящими, но соблюдая долг человечества, дабы отвратить кровопролитие и жестокость, при том бываемую, даю знать чрез сие Вашему Превосходительству и почтенным Султанам! И требую отдачи города без сопротивления. Тут будут показаны всевозможные способы к выгодам вашим и всех жителей! О чем и ожидаю от сего чрез двадцать четыре часа решительного от вас уведомления к восприятию мне действий. В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не только никто, но и самые женщины и невинные младенцы от раздраженного воинства, и за то никто как Вы и все чиновники пред Богом ответ дать должны».
Часто цитируют ответ сераскира на ультиматум, хотя это были слова одного из пашей: «Скорее Дунай потечёт вспять, и небо упадёт на землю, чем сдастся Измаил».
Раз так, Суворов дал приказ начинать подготовку штурма огнём артиллерии. На другой день начался сам штурм. «С нами Бог!» — как всегда, напутствовал Александр Васильевич своих «детей».
Измаил был взят за 9 час. Спасся 1 турок, который переправился через Дунай на бревне. Штурм крепости вошел в историю как беспрецедентный — по оценкам не только отечественных, но и западноевропейских специалистов.
О взятии Измаила А.В. Суворов отправил Г.А. Потемкину донесение:
«Светлейший Князь Милостивый Государь!
Стены измаильские и народ пали пред стопами престола Ея Императорскаго Величества. Штурм был продолжителен и многокровопролитен. Измаил взят, слава Богу! Победа наша… Вашу Светлость честь имею поздравить.
Генерал Граф Александр Суворов-Рымникский.
11 декабря 1790 года. Измаил».
Письмо Суворова принцу Фридриху Кобургскому, командующему войсками Габсбургов (союзной Австрии) о взятии Измаила (отрывок):
«…Во время штурма погибло до 26000 турок и татар, в числе коих Сираскир сам, 4 Паши и 6 Султанов. Нам досталось 245 пушек и мортир, все почти литые, 364 знамени, 7 бунчугов, 2 санджака, превеликое множество пороху и других военных снарядов, магазины, полные съестных припасов для людей и лошадей. Добычу, полученную нашими солдатами, ценят свыше миллиона рублей. Флотилия турецкая, стоявшая под батареями измаильскими, совершенно почти истреблена так, что мало осталось из оной судов, которые бы можно было, вычиня, употребить на Дунае.
Мы потеряли убитыми в приступе: 1 бригадира, 17 штаб-офицеров, 46 обер-офицеров да 1816 рядовых. Ранено: 3 генерал-майоров, граф Безбородко, Мекноб и Львов, около 200 штаб- и обер-офицеров, да 2445 рядовых».
Когда в Систове европейцы узнали о взятии Измаила и полном разгроме турок, так и не созданная коалиция от шока рассосалась сама собой, что позволило России избежать изоляции. В конце 1791 г. с Османской империей был подписан Ясский мирный договор, по которому Россия окончательно приобретала Крым, северное Причерноморье от Днестра на западе до Кубани на востоке.
P.S. О судьбе мирного населения Измаила источники умалчивают.

Письмо Николая I о романе Лермонтова «Герой нашего времени» (1840)

Тридцатилетнее правление императора Всероссийского Николая I Незабвенного (1796—1855) ознаменовалось небывалым подъемом русской культуры, поставившим ее вровень с европейской, а во многом и выше, и определившим дальнейшее ее развитие.
Государь держал руку на пульсе всей культурной жизни России. Николай формировал архитектурный облик Санкт-Петербурга. При нем строился Исаакиевский собор, здания Сената и Синода, Михайловский дворец, была возведена Александрийская колонна на Дворцовой площади и др. Монарх открыл для широкой публики художественные коллекции Эрмитажа, содействовал публикации Полного собрания русских летописей, сочинений А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, А.С. Грибоедова и др. русских писателей, поощрял творчество К.П. Брюллова, О.А. Кипренского, А.А. Иванова, П.А. Федотова и др. художников, продвигал оперы М.И. Глинки на сцену императорского театра. И т.д.
Русская литература стала явлением мирового масштаба во многом благодаря патронажу Николая I и созданной им цензуре, настраивавшей литераторов на имперский лад, ограждавшей читателей от словесного мусора и антироссийского духа. «Николаевская цензура предохраняла русскую культуру от дешевых соблазнов. Рациональный четкий иронический ум Николая словно оказался матрицей для хорошей литературы». (А.В. Тюрин).
Непростые отношения сложились у царя с М.Ю. Лермонтовым (1814—1841). Хотя поэт и принадлежал древнему русскому дворянскому роду Столыпиных и т.н. «золотой молодежи», он был всего лишь одним из подданных властителя империи, первейшим долгом которых было почитание Бога и служение Царю и Отечеству. Гвардейца Создатель одарил поэтическим гением, который еще надо было разглядеть. До того ли было императору за множеством государственных дел? Однако же Николай проявил не просто заинтересованность, но и оставил блестящий (объективный — с точки зрения правителя империи) отзыв о романе «Герой нашего времени» и двух его персонажах — поручике Печорине и штабс-капитане Максиме Максимыче. Роман, опубликованный весной 1840 г. тиражом 1000 экземпляров, был тепло принят общественностью и вызвал восторженные отклики В.Г. Белинского, Н.В. Гоголя и др. литераторов.
Николай I не разделил восторгов публики. Лермонтов сам обратил особое внимание монарха на свое творчество, когда по кончине Пушкина в 1837 г. распространил стихотворение «Смерть поэта», 16 заключительных строк которого заставили царя усомниться в здравом уме автора.
В июне 1840 г. Николай I с супругой посетили маленький курортный городок Германии Бад-Эмс, знаменитый своими минеральными и термальными источниками. Неотложные дела позвали царя в Россию, а Александра Федоровна осталась в Эмсе поправлять здоровье. Николай в сопровождении Бенкендорфа и Орлова сел на пароход «Богатырь» и отправился в Петергоф. С собой венценосец захватил подаренные ему две книжки романа «Герой нашего времени». Читал его царь в течение всей поездки и по ходу прочтения излагал свои мысли о нем в письме к жене. Биографы сообщают о том, что «12 (24) июня Николай начал свое письмо к императрице и продолжал его во все время плавания.
13 (25) июня — первое упоминание о романе Лермонтова: «...J’ai travaill; et lu tout le Герой, qui est joliment ;crit. Puis nous avons pris le th; avec Orlof, et caus; toute la soir;e; il est impayable...» (Далее перевод. — В.Л.). «Я работал и читал всего Героя, который хорошо написан. Потом мы пили чай с Орловым и болтали весь вечер; он неподражаем».
Утром 14 (26) июня путешественник вновь приступил к чтению. В семь часов вечера роман был дочитан. «За это время, я дочитал до конца Героя и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер. И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением, все-таки они производят болезненное действие, потому что в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле? Люди и так слишком склонны становиться ипохондриками или мизантропами, так зачем же подобными писаниями возбуждать или развивать такие наклонности! Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора.
Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этим эпитетом. Несомненно, кавказский корпус насчитывает их немало, но редко кто умеет их разглядеть. Однако капитан появляется в этом сочинении как надежда, так и не осуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером; он заменяет его презренными, очень мало интересными лицами, которые, чем наводить скуку, лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности — чтобы не вызывать отвращения. Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать». (Э.Г. Герштейн).
Особых комментариев «высочайшая рецензия» не требует. В письме видна рука самодержца и четко прописано, какая литература нужна русскому читателю, и какая ему противопоказана. Этот отзыв совпал с мнением многих литературных критиков того времени. Так, например, ведущий славянофильский критик С.Г. Шевырёв высоко оценил образ Максима Максимовича: «Какой цельный характер коренного русского добряка, в которого не проникла тонкая зараза западного образования», но совершенно не принял Печорина: «Печорин — явление безнравственное и порочное, не существующее в русской жизни, а принадлежащее к миру мечтательному, ложному отражению Запада…»
Не вдаваясь в литературоведческий разбор произведения и творчества Лермонтова в целом, отметим лишь, что «Герой нашего времени» стал художественном явлением в русской словесности первой половины XIX в. и первым психологическим русским романом. Образ старого служаки добряка Максима Максимыча восходит к стихотворению поэта «Бородино» (1837): «Да, были люди в наше время, Не то, что нынешнее племя: Богатыри — не вы!», а образ заносчивого эгоиста Печорина — к драме «Маскарад» и ее герою — двойственному Арбенину, который «…Ни прощенья, / Ни жалости не знает он, / Когда обижен».
Письмо Николая I породило еще одну из любимых тем биографов Лермонтова «Царь — Поэт», в которой часто обвиняют Николая I в смерти гения. Так ли это? Считал ли поэт царя виновным в своей судьбе? Не станем отбирать хлеб у специалистов и выходить за рамки очерка. В качестве некоторой острастки приведем взгляд Лермонтова на российского императора.
В 1835 г., «услышав, что в каком-то французском журнале напечатаны клеветы на государя императора, Лермонтов в прекрасных стихах обнаружил русское негодование...» (С.А. Раевский).

Опять, народные витии,
За дело падшее Литвы
На славу гордую России
Опять шумя восстали вы…
…
Безумцы мелкие, вы правы,
Мы чужды ложного стыда!
Так нераздельны в деле славы
Народ и царь его всегда.
Веленьям власти благотворной
Мы повинуемся покорно
И верим нашему царю!
И будем все стоять упорно
За честь его как за свою.

Эти строки Лермонтов написал по теме, заданной А.С. Пушкиным в стихотворении «Клеветникам России». Впервые они были опубликованы в 1859 г., после смерти Николая I. К сожалению, самодержцу не суждено было узнать мнение о нем недооцененного им поэта.

Дневник графини Кастильской (1854—1880-е)

«Вдруг осветилась самая верхняя терраса дворца; средняя дверь открылась, и на пороге показалась женщина в черных одеждах… Волосы ее, посыпанные фиолетовым порошком, по обычаю дев Ханаана, были уложены наподобие башни, и от этого она казалась выше ростом. Сплетенные нити жемчуга прикреплены были к ее вискам и спускались к углам рта, розового, как полуоткрытый плод граната. На груди сверкало множество камней, пестрых, как чешуя мурены. Руки, покрытые драгоценными камнями, были обнажены до плеч, туника расшита красными цветами по черному фону: щиколотки соединены золотой цепочкой, чтобы походка была ровной, и широкий плащ темного пурпурового цвета, скроенный из неведомой ткани, тянулся следом, образуя при каждом ее шаге как бы широкую волну».
Такой предстает дочь карфагенского полководца Гамилькара Барка — Саламбо перед читателями одноименного романа французского писателя Гюстава Флобера. Прототип своей героини — сногсшибательную красавицу графиню Кастильскую (ди Кастильоне, урождённую Вирджинию Ольдоини; 1837—1899) Флобер увидел на одном из балов в королевском дворце Тюильри. Какой увидел, такой и изобразил, наделив, правда, добродетелями, не свойственными итальянской аристократке. В отличие от Саламбо, которая «жила уединенно, предаваясь благочестию», графиня понятия не имела, что это такое. Во всяком случае, до 40 лет ее жизнь проходила в вихре танцев, всенощных увеселений и плотских услад.
Красотой Вирджинии были покорены многие деятели культуры. Кроме Флобера, ее черты запечатлели в своих романах Эмиль Золя и Габриеле д'Аннунцио. Художники М. Гордиджиани, Дж.Ф. Уоттс и др. создали ее портреты, на которых она предстала «как обладательница длинных волнистых светлых волос, светлого цвета лица, нежного овала лица и глаз, которые постоянно меняли цвет с зеленого на необыкновенный сине-фиолетовый».
Но довольно о красоте. «Ах, красота — это страшная сила!..» (С. Надсон). Ею в полной мере воспользовалась графиня Кастильская, двоюродная сестра и верный политический агент основателя и объединителя современной Италии Камилло ди Кавура, авантюристка по натуре и куртизанка по призванию, чтобы проникнуть в королевские дворцы и затем в спальни монархов. Достаточно назвать ее венценосных любовников — императора Второй империи Наполеона III  и короля Италии Виктора Эммануила II. Прочие бароны, виконты, банкиры из семьи Ротшильдов и рядовые красавчики не в счет. В числе добрых знакомых графини, охотно исполнявших ее просьбы, были императрица Германской империи Августа Саксен-Веймарская, рейхсканцлер Германской империи Отто фон Бисмарк, палач Парижской коммуны выдающийся учёный-историк, первый президент Третьей республики во Франции Адольф Тьер и др. Говорят, что именно она во время франко-прусской войны (1870—1871) по поручению Наполеона III отговорила Бисмарка от оккупации Парижа.
Светская жизнь стремительна. Может поэтому, графиня, озабоченная неумолимым бегом дней, стала первой в мире фотомоделью, оставив св. 400 своих фотопортретов. К Вирджинии как фотомодели вполне подходил перифраз: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасна!» Первые фотографии 19-летней Вирджинии сделал придворный фотограф Пьер-Луи Пьерсон. Графиня снималась до 55 лет — в фас и профиль, в изгибах тела и без изгибов, в театральных костюмах и бальных платьях, в полный рост и сидя, а то и лежа, мелким планом и крупным, одной лишь спиной или ногами. Вирджиния подкрашивала портреты и ретушировала, чем опередила мастеров фотошопа как минимум на столетие. Во вт.п. XIX в. вообще фотографировались редко, чаще на памятник. На одной из своих фотографий графиня написала: «По происхождению я не уступлю дамам из самых аристократических семей, по красоте я превосхожу их, а мой ум позволяет мне судить о них!» В 1975 г. 275 фотографий графини Кастильской поступили в нью-йоркский музей Метрополитен — прекрасное приложение и иллюстрация ее тайного дневника!
Заглянем в него. Воспользуемся книгой французского писателя Бретона Ги «Загадочные женщины XIX века». Ги сообщает, что «этот дневник был обнаружен Алэном Деко в 1951 году в Риме. Историк может только мечтать о том, чтобы ему в руки попал столь любопытный документ. Вирджиния предстает во всей своей красе, такой, какая она была на самом деле: мелочной, с весьма сомнительными моральными принципами, подверженной редким искренним порывам, с непомерной гордыней и повадками парижской белошвейки. В своем дневнике она пользуется особым шифром. Перечеркнутая буква П обозначает то, что дело не зашло дальше поцелуя, перечеркнутая буква Т свидетельствует о полной победе, а сочетание букв ПХ говорит о некотором положении дел, которое я бы назвал промежуточным. Она имела бесчисленное количество поводов использовать придуманный ею код».
Надо добавить, что дневник графини полностью не расшифрован до сих пор. Вирджиния использовала настолько замысловатый шифр, что многие придворные тайны не разгаданы и поныне. В оригинале некоторые страницы дневника не дают любознательному читателю практически никакой информации. Например, идут две колонки арабских цифр от 61 до 136. Из них с десяток зачеркнуты, некоторые подчеркнуты, обведены или заключены в круглые скобки. Справа от витиевато написанного слова или буквы стоит еще какое-нибудь число или даже два…
Несколько типичных записей.
О друге детства Дориа.
«Я ходила к девятичасовой мессе. Возвращаясь домой через сад, я повстречала Амброджио Дориа, который проник в мою спальню в то время, пока прислуга завтракала. Я переоделась и была в белом пеньюаре, а волосы не стала закалывать гребнем. Мы болтали, сидя на канапе, до одиннадцати. ПХ… Он ушел также через сад…»
«Я обедала с Вимерати. Франсуа был у Сигала. Она ушла в семь часов, когда в гостиной появился Дориа. Мы болтали, не зажигая света. ПХ. ПХ. ПХ. ПХ…»
«Дориа в моей спальне, на канапе, потом у камина, на полу. Т. Т.».
Не обошла Вирджиния своим вниманием и брата Амброджио Дориа — Марчелло, о котором графиня поведала числами: «12, 5, 18, 19, 21, 5, 13, 20, 18, 20, 17, 11, 5, 11, 9, 19, 1, 21, 5, 3, 12, 14, 9…» Специалисты расшифровали запись: «Я занималась любовью с Марчелло».
Вот эпизод с Виктором-Эммануилом. «Он ушел в одиннадцать часов. Я вышла вместе с ним в сад. Пять раз Т. Я прошла в туалетную комнату, чтобы привести себя в порядок».
А вот с Наполеоном III.
«Император говорил со мной. Все это видели и сочли нужным оказать мне внимание. Я смеялась…»
«Суббота, 2 февраля. В девять часов я отправилась на бал в Тюильри и пробыла там до двух часов. Император беседовал со мной и угощал апельсинами…
Вторник, 5 февраля. Была на костюмированном балу у месье Ле Хон, где разговаривала с императором. Он был в маске…
Четверг, 21 февраля. Напудренная, с жемчугом и перьями в волосах, была на концерте в Тюильри. Приглашены были только дипломатические лица. Обедала с императором, разговаривала с ним…
25 февраля. Посетила концерт по случаю мирной Конференции, открывшейся сегодня…»
Записей с перечеркнутой буквой Т возле имени императора нет, быть может, потому что их было слишком много?..
Но довольно. Вспомним фильм «У Покровских ворот»: «Высокие отношения!»
P.S. Последние 25 лет жизни знаменитая красавица провела практически в полном одиночестве. После кончины была скромно похоронена на кладбище Пер-Лашез.

«Бурский дневник бурской войны» Рейтца (1899—1903)

«Книгой юности» называли в XX в. историко-приключенческий роман французского писателя Луи Буссенара «Капитан Сорви-голова» (1901), посвященный событиям Второй англо-бурской войны (1899—1902), борьбе за независимость двух бурских республик, Южно-Африканской республики (ЮАР, Республики Трансвааль) и Оранжевого Свободного государства (ОР, Оранжевой Республики) против Великобритании. Главный герой романа французский подросток, прозванный за смелость и риск капитаном Сорви-головой, имел своего прототипа. Острый сюжет романа и сегодня привлекает юных читателей. Есть еще одна книга, не менее интересная, но документальная, написанная участником этой войны — Денейсом Рейтцом (1882—1944), сыном Ф.У. Рейтца, тогдашнего госсекретаря ЮАР — «Коммандо : бурский дневник бурской войны» (1899—1903; впервые опубликован в Великобритании в 1929 г.). Дневник уникален тем, что автор побывал во многих передрягах, которые описал со знанием дела и прекрасным языком.
В предисловии к изданию командующий войском буров Я.К. Смэтс (1870—1950), премьер-министр Южно-Африканского Союза (ЮАС), инициатор создания Лиги Наций и в будущем ООН, написал об авторе (он близко знал Д. Рейтца) и его труде: «Эта книга является личным дневником… Это — истинная история... Захватывающие происшествия, спасение, висевшее на волоске, настоящее безрассудство, опасности и трудности, через которые он прошёл, сами по себе таковы, что записки о них читаются как настоящий роман. Но есть здесь и нечто большее, чем рассказ о военных приключениях. Мы имеем не только незабываемую картину мобильной партизанской войны, но также и точное описание жизни бурских отрядов. Оно дается не в общих чертах, но с точки зрения конкретного человека. Читая книгу, мы прослеживаем истинную личную историю, которая часто является более странной, чем вымысел… Эти картины показывают нам внутреннюю правду войны. Мы видим, как под влиянием событий пробуждается в людях страстный патриотизм. Мы видим, как, под влиянием идеала — в данном случае идеала свободы — самые обычные люди становятся способными презреть любые опасности и выдержать любые страдания и лишения. И эффект тем более поразителен, что эта история настолько проста и объективна… Эта книга — роман правды; но кроме этого — большой личный роман, и помимо того — еще более замечательный роман о Южной Африке».
Вторая англо-бурская война была кровопролитной, взаимно жестокой, в которой англичане проявили себя откровенными душегубами. Проводя тактику «выжженной земли», колонизаторы нередко расстреливали военнопленных, отбирали у земледельцев и скотоводов дома, фермы, скот, сгоняли в концентрационные лагеря военнопленных, заложников, женщин, детей, стариков. От болезней и голода из 200 тыс. узников умерли 26 тыс. Для захватчиков буры были досадным препятствием на их пути к богатствам чужой земли.
Буры (голл. — «крестьяне») тоже были не ангелами. Потомки выходцев из Нидерландов и переселенцев из Дании, Германии и Франции, они покорили местные африканские племена и, используя рабский труд, построили свое фермерское благополучие. Британцы, нуждавшиеся в опорном пункте на полпути к Индии, захватили на южноафриканском побережье земли буров, оттеснив их вглубь континента, на горное плато. Там и были образованы обе республики. Когда в 1867 г. в ОР было обнаружено крупнейшее в мире месторождение алмазов, прибранное к рукам промышленником С.Дж. Родсом (компания Де Бирс), Великобритания развязала войну с бурами (1880—1881), но те отстояли свою независимость. Когда же в Трансваале в 1886 г. нашли богатейшие в мире золотоносные месторождения, и в страну хлынул поток эмиссаров английских компаний и авантюристов со всего света, правительства республик ограничили «пришельцев» в политических правах, на что британцы в ответ сосредоточили на границах войска и спровоцировали буров начать военные действия.
Англичане в начале войны уступали бурам в численности войск, но за 2 года увеличили ее с 28 тыс. до 450 тыс., чем обеспечили себе победу в регулярной войне, а затем и в партизанской, несмотря на отчаянное сопротивление буров. 31 мая 1902 г. буры капитулировали и признали аннексию Трансвааля и ОР Британией. Эти территории были включены в образованный британцами в 1910 г. ЮАС.
26 глав дневника охватывают весь период войны, годы взросления автора, становления его как мужчины, воина.
В первый год войны Денейс участвовал в нескольких сражениях, затем присоединился к генералу Смэтсу, который вел партизанские операции на территории, занятой англичанами. Практически каждый день коммандо пробивался с боями к очередному пункту своего похода. Самой крупной стала битва на реке Эландс, где коммандо удалось разгромить 17-й уланский полк. Неумолимый ход событий привел буров к поражению. Рейтц в составе делегации от своего коммандо встречался с делегатами других отрядов. После капитуляции был выслан из страны.
Несколько отрывков из дневника.
«Мне было семнадцать лет, и я был слишком молод, чтобы быть полноправным бюргером. Сам президент Крюгер решил этот вопрос. Однажды утром, когда я был в правительственном здании, я встретил его и моего отца в коридоре, и я сказал президенту, что в штабе фельдкорнета отказались записать меня на действительную военную службу. Старик смерил меня взглядом и прорычал: «Пит Жубер говорит, что англичан против нас — три к одному — Sal jij mij drie rooi-nekke leveг?» (Ты справишься один с тремя?) Я смело ответил: «Президент, если я подпущу их поближе, мне хватит и одного выстрела на троих». Он издал хриплое хихиканье, выразив свое отношение к моему тщеславию и, повернувшись к моему отцу, спросил его о моем возрасте. Услышав ответ, он сказал: «Хорошо, господин госсекретарь, мальчик должен пойти воевать — я сам начал воевать, когда был моложе его», и отвел меня прямо в соседнюю комнату коммандант-генерала, где Пит Жубер лично вручил мне новый карабин «Маузер» и нагрудный патронташ с боеприпасами, с которыми я возвратился домой довольный и гордый».
«…Хуже всего был вид мертвых солдат. Они были первыми людьми, которых я видел убитыми в бою; и их пепельные лица и открытые глаза стали для меня шоком, поскольку я считал смерть в сражении полной достоинства, но теперь я видел, что на это было ужасно смотреть».
«Мы вынуждены были оставить… Коэна, у которого началась гангрена. Помимо того, что он был храбрецом, Коэн обладал и своеобразным чувством юмора. Впоследствии в английской газете я прочитал, что, когда он был взят в плен и его допрашивал английский офицер, то на вопрос, почему он, еврей и уитлендер, сражался за буров, он ответил, что боролся за свое избирательное право».
«Я повредил ногу на острых камнях, всадники приближались ко мне и я… не знал, что же делать, когда вдруг оказался в узкой расселине, промытой потоком воды на склоне горы. Внезапно мне пришло в голову, что, если мои преследователи увидят, что я пропал из виду на берегу русла, то решат, что я пошел или вниз по течению к середине долины, или верх, на гору. Оглянувшись, чтобы удостовериться в том, что преследователи видят, что я делаю, я пробежал через берег ручья, но, вместо того, чтобы бежать по руслу, как этого можно было ожидать, я на противоположной стороне нашел место, где в это русло впадал небольшой ручеек, и, ползя по нему, нашел место, где росли кусты, достаточно высокие для того, чтобы скрыть обессилевшего человека… Солдаты, видя, как я прыгнул в русло, сделали именно то, что я и ожидал… Они, должно быть, заключили, что я ушел далеко вверх, поэтому рассыпались по наклону горы как загонщики на охоте, уходя все дальше и дальше от моего убежища».
«Поймав взгляд преподобного Крила, де Вет глазами указал на пленного, и священник, тронув того за плечо, сказал: «Брат, будь мужествен, ибо твой час настал!» Колэйн спокойно поднялся с колен, пожал руку пастору и, попрощавшись с охранниками, сказал, что готов. Мы повели его туда, где рылась могила. По пути он заговорил с нами. Он сказал, что знал, что идет на смерть, но он был бедным человеком и взял у англичан деньги, чтобы его жена и дети не голодали…».
«…Мир стал свершившимся фактом. Мы потерпели поражение, но никакого плача или стона по этому поводу не было. Все приняли это стоически, и делегаты вернулись к своим коммандо, чтобы сказать им об условиях капитуляции».

Письмо Ленина к съезду (1922)

30 декабря 1922 г. на Первом Всесоюзном съезде Советов был образован Союз Советских Социалистических Республик (СССР), главой правительства которого — председателем Совета народных комиссаров (СНК) был избран Владимир Ильич Ленин (Ульянов; 1870—1924).
Ленин возглавлял СНК до 7 марта 1923 г., после чего из-за перенесенного инсульта вынужден был оставить пост и 15 мая переехать в подмосковное имение Горки. С уходом Ленина от политической деятельности Центральный комитет Российской коммунистической партии большевиков — ЦК РКП(б), сосредоточивший в своих руках руководство страной, оказался под угрозой раскола. Две соперничавшие группы большевиков, возглавляемые Львом Давидовичем Троцким (Бронштейном; 1879—1940), с одной стороны, и «тройкой» — Григорием Евсеевичем Зиновьевым (Радомысльским; 1883;1936), Львом Борисовичем Каменевым (Розенфельдом; 1883;1936) и Иосифом Виссарионовичем Сталиным (Джугашвили; 1879—1953), с другой, претендовали на полноту власти и провозглашали различный курс Союза ССР. Однако для того, чтобы эффективно провести общественные реформы, требовалась «монолитность партийных рядов и эффективность работы всего государственно-партийного аппарата».
Предвидя обострение внутрипартийной борьбы, Ленин в к. 1922 г. — н. 1923 г. надиктовал (сам он писать уже не мог) своим личным секретарям несколько работ («Письмо к съезду», «О кооперации», «Как нам реорганизовать рабкрин», «Лучше меньше, да лучше» и др.), которые, по его мнению, должны были погасить разногласия и сплотить партийные ряды. Тот факт, что работы написаны чужой рукой, а не самим вождём, в дальнейшем стал неопровержимым аргументом возможности их корыстной подделки ближайшими соратниками Ленина.
В «Письме…» Ильич обратил внимание на то, что «политика партии определяется громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое и авторитет его будет… ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него…»
Ленин настоятельно рекомендовал увеличить численность ЦК РКП(б). «Я думаю, что такая вещь нужна и для поднятия авторитета Ц.К., и для серьезной работы по улучшению нашего аппарата, и для предотвращения того, чтобы конфликты небольших частей Ц.К. могли получить слишком непомерное значение для всех судеб партии… Такая реформа значительно увеличила бы прочность нашей партии и облегчила бы для нее борьбу среди враждебных государств, которая, по моему мнению, может и должна сильно обостриться в ближайшие годы… Привлечение многих рабочих в Ц.К. будет помогать рабочим улучшать наш аппарат, который из рук вон плох. Он у нас, в сущности, унаследован от старого режима, ибо переделать его в такой короткий срок, особенно при войне, при голоде и т.п., было совершенно невозможно…»
Озабоченный «устойчивостью» ЦК, Ленин довольно жестко отозвался о личных и профессиональных качествах самых влиятельных его членов, из которых лидерами считал Троцкого и Сталина. Очевидно, вождь тем самым указал каждому из них на недостатки, которые следовало изжить в своем характере и деятельности, а всему ЦК дал ориентир по выдвижению этих деятелей на важные посты и рекомендацию принимать важнейшие решения коллегиально.
«Я думаю, что основным в вопросе устойчивости… являются… Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов Ц.К. до 50-ти, до 100 человек…
Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, … пожалуй, самый способный человек в настоящем Ц.К., но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела.
Эти два качества двух выдающихся вождей современного Ц.К. способны ненароком привести к расколу и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно.
Я не буду дальше характеризовать других членов Ц.К. по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому…
Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т.д.».
Ленин сказал «несколько слов» также и о Николае Ивановиче Бухарине (1888;1938) и Георгии Леонидовиче Пятакове (1890–1937), как о «самых выдающихся силах (из самых молодых сил)». При этом он охарактеризовал Бухарина как кабинетного теоретика не «вполне марксистского» толка, а Пятакова как излишне рьяного администратора.
Письмо было запечатано и хранилось у Н.К. Крупской. Его должны были зачитать после смерти вождя на очередном партийном съезде. Однако известно, что о содержании письма знали отдельные члены ЦК.
После кончины В.И. Ленина с письмом ознакомили участников XIII Съезда РКП(б) (1924). Сталин заявил об отставке, но в результате голосования его оставили на посту генсека ЦК, против голосовали только сторонники Троцкого. Это стало «главным итогом съезда».
Несколько лет «Письмо к съезду» рассматривалось как политическое завещание Ленина, в 1930-е —1950-е гг. его признали фальшивкой, хотя оно ходило как внутрипартийный документ без широкой огласки, но в 1956 г. на XX Съезде КПСС политическое завещание Ленина «оживил» Н.С. Хрущев — для вящей критики «отца народов».
В современной России письмо вызывает спор между историками. Либералы и неотроцкисты (В.И. Старцев, В.Г. Сироткин и др.) трактуют его как анти-сталинское, их противники (В.А. Сахаров, Ю.Н. Жуков, В.Т. Ермаков и др.) — как анти-троцкистское, аргументируя это тем, что в 1921—1923 гг. «шло сближение позиций Ленина и Сталина. — И Ленин в конце своей жизни прекрасно понимал роль и значение Сталина, как одного из партийных вождей». По мнению историка Е.Ю. Спицына, характеристика, которая была дана Сталину в письме к съезду, «носила исключительно личный, а не политический характер… Если Ленин давал, например, тому же Бухарину, или Каменеву, или Зиновьеву именно политическую отрицательную характеристику, то по поводу Сталина, как политика, никаких отрицательных характеристик не было». (https://cont.ws/@xopc/1501702). Во всяком случае, именно по Ленинской рекомендации Сталина избрали на XI партийном съезде (1922) генеральным секретарем ЦК, и Иосиф Виссарионович для пользы общего дела — развития Ленинских взглядов и, конечно же, для поднятия собственного статуса очень быстро переформатировал эту партийную должность из сугубо технической в ключевую. Видимо, Ленин опасался, что если Сталин останется генсеком, это облегчит ему путь к диктатуре.
Спор — «в пользу кого» — было написано письмо, продолжается до сих пор. Обрела новую жизнь и прежняя версия о фальсификации письма для дискредитации Сталина. Причастными к этому историки В.А. Сахаров, В.П. Иванов и др. называют Н.К. Крупскую либо Л.Д. Троцкого и его сторонников.

Письма-соболезнования политических деятелей и писателей Европы в связи со смертью Ленина (1924)

21 января 1924 г. в усадьбе Горки Подольского уезда Московской губернии (ныне — Ленинский район Московской области) в возрасте 53 лет скончался председатель Совета народных комиссаров РСФСР Владимир Ильич Ульянов-Ленин (1870—1924). Похороны состоялись 27 января в Москве на Красной площади.
На смерть вождя мирового пролетариата, теоретика марксизма и основателя первого в истории социалистического государства — СССР откликнулись политические, государственные и общественные деятели иностранных государств, видные представители науки и культуры. Часть писем-соболезнований, поступивших в редакцию «Известий ЦИК СССР», была опубликована в книге «Политики и писатели Запада и Востока о В.И. Ленине», изданной в Москве в 1924 г.
Приведем выдержки из писем политиков и писателей левого толка из ряда европейских стран, не только сторонников, но и противников ленинской теории и практики социальной революции. Пояснять эти высказывания бессмысленно, поскольку их содержание выше всяких комментариев.
* * *
Французский государственный и политический деятель, лидер партии радикалов и радикал-социалистов, занимавший посты председателя палаты депутатов и премьер-министра Франции, установивший в 1924 г. дипломатические отношения с СССР, — Эдуар-Мари Эррио;.
«Нет нужды указывать, как далек я был от ленинского учения, но я всегда восхищался его исключительными дарованиями государственного человека, его решительностью, энергией и действительно энциклопедической образованностью. Я уверен, что если бы он жил, то он бы еще многое сделал для своей страны, ибо это был человек, который умел оценивать всякое положение и находить выход из него».
* * *
Австрийский политический деятель, революционер и публицист, теоретик австромарксизма, сторонник соединения советской и социальной демократий —  Отто Бауэр.
«Социал-демократическая рабочая партия Австрии… скорбит у гроба великого революционера. Он часто резко выступал против нас… Однако у могилы Ленина молчат все эти разногласия, мы тоже склоняем наши знамена перед гением его воли, перед его революционизирующим весь мир делом…
Дантон, Марат, Робеспьер, Гебер — все они страстно боролись друг с другом и посылали один другого на гильотину; но ныне Великая французская революция является нам как их общее дело. Точно так же настанет время, когда нашим потомкам великая революция нашего времени будет казаться общим делом нас всех, несмотря на все то, что разделяет ныне коммунистов и революционных социал-демократов. В духе этой общности и мы склоняемся перед памятью вашего бессмертного вождя».
* * *
Деятель германского социалистического и коммунистического движения — Пауль Леви.
«Вся колоссальность дела Ленина будет осознана лишь тогда, когда оно проявится не только в России, но окажет все свое политическое и социально-экономическое влияние на Европу, затем и на весь мир. Тогда дело Ленина окажется более великим, чем даже Французская революция. В масштабе мировой истории русская революция является более высокой ступенью, чем Французская, ибо в ней впервые выступает пролетариат как сознательный класс, резко отмежевавшийся от других классов в поборовший феодализм не для буржуазии, но в борьбе против буржуазии… Пока существует хотя бы один угнетенный и страдающий пролетарий на свете, до тех пор все души будут с восторгом обращены к великой первой русской попытке освобождения пролетариата и к человеку, который дал ей свое имя».
* * *
Французский политик, профессор германистики и философии Сорбонны, президент «Лиги прав человека» — Виктор-Гийом Баш.
«Ленин был гением действия. Ленин был нужен России для того, чтобы покончить с царизмом и внедрить идеи социализма, как нужен был в свое время Петр Великий для приобщения России к культуре Запада. Ленин не боялся жестокости, когда она была нужна для дела, в которое он верил… Я восхищаюсь Лениным как единственной крупной личностью, которую дала нам история после всемирной войны».
* * *
Немецкий журналист и публицист — Максимилиан Гарден.
«Он был незаменим, ибо он был не только знаменем и символом, но самим делом. Он не может умереть совсем. ибо над его образом, который, как образ Кромвеля, Бонапарта, Бисмарка, мог бы быть созданием великого поэта, — над образом Ленина будет продолжать неустанно работать народная фантазия. Он — часть древней русской земли… Влияние его неизмеримо распространилось на весь мир: он, а не армия и не полководец убил царизм и захватил вместе с ним в пучину две другие большие империи… С инстинктивной безошибочностью Ленин угадывал вытекающую из действительного положения дел необходимость перестановки вех. Без этого инстинкта он не стал бы Павлом социализма… Сотни миллионов, вплоть до темнейших глубин Азии, видели в нем, в Ильиче, в родном, в брате и друге, учителе и страже, огненный маяк своих надежд. Перелистайте книгу времен: где и когда в истории было нечто подобное? Умер человек, равного которому нет, и у его могилы его гений непобедимым, прометеевским дерзанием зовет нас к долгу следующего дня».
* * *
Британский дипломат — Арчибальд Керр.
«Ленин в сотрудничестве со своими помощниками предпринял самый грандиозный социальный эксперимент, который был сделан за 2000 лет.
В течение 2000 лет все подобные попытки кончались неудачей, но Ленин приступил к делу по-новому и основательно. Как человек действия, он всемирно-историческая величина.
Враги обвиняют его в жестокости. Это — заблуждение. Он был основательным и последовательным осуществителем грандиозной нравственной идеи.
Этот покойник будет каждый раз воскресать. В сотне форм. Пока из хаоса нашей земли не восстанет справедливость».
* * *
Немецкий экономист, историк, публицист и социал-демократический политик, полемизировавший с большевиками, считая их практику несовместимой с идеалами демократии и социализма, за что Ленин характеризовал его как «ренегата», — Карл Ка;утский.
«Он был колоссальной фигурой, каких мало в мировой истории. Между правителями великих государств нашего времени имеется только один, который хоть сколько-нибудь приближается к нему по своей силе. Это был Бисмарк. Конечно, их цели были диаметрально противоположны. У одного — торжество династии Гогенцоллернов в Германии, у другого — торжество пролетарской революции. Это такая же противоположность, как между водой и огнем. Цель Бисмарка была мелка, цель Ленина — колоссальна… Подобно железному канцлеру, Ленин тоже был человеком самой непреклонной и самой смелой силы воли. Подобно ему, он понял значение вооруженной силы в политике и умел самым беспощадным образом применить ее в решительных случаях… Подобно Бисмарку, Ленин тоже был мастером в дипломатии, в искусстве ввести в заблуждение, взять врасплох своих противников, найти их слабое место, чтобы выбить их из седла. И точно так же, как Бисмарк, Ленин всегда был готов в момент, когда ему казалось, что взятый им путь не ведет к цели, без всяких колебаний, немедленно повернуть назад и пойти по другому пути… Ленин далеко превосходил Бисмарка своим интересом к теории, которую он ревностно изучал, а также своим бескорыстием…»
* * *
Французский писатель и общественный деятель, драматург, учёный-музыковед, лауреат Нобелевской премии по литературе (1915), иностранный почётный член АН СССР — Ромен Роллан.
«Я не знаю другой столь же могучей личности в Европе нашего века. Он так глубоко, так мощно направил руль своей воли в хаотический океан мягкотелого человечества, что борозда его долго-долго не изгладится в волнах, — несмотря на все бури, корабль несется на всех парах к новому миру.
Никогда со времени Наполеона I история не знала такой стальной воли.
Никогда со времени героической эры европейские религии не знали апостола со столь гранитной верой.
Никогда еще человечество не создавало властителя дум и людей, столь абсолютно бескорыстного.
Еще при жизни он вылил свою моральную фигуру в бронзу, которая переживет века».
* * *
Французский писатель, журналист и общественный деятель, член Французской коммунистической партии, иностранный почётный член АН СССР (1933) — Анри Барбюс.
«Когда произносится это имя, мне кажется, что одним этим уже сказано слишком много, и нельзя осмеливаться высказывать свою оценку о Ленине... Ленин является для меня одной из самых широких, одной из самых полных личностей, которые когда-либо существовали. Он в полном смысле этого слова выше всех осуществителей вековых усилий человечества. Я неоднократно испытывал и говорил это: что меня в особенности поражает в его учении, в его интеллекте и воле — это его умение искать и отличать в огромной комедии человечества действительность от слова и фантома. Он дал современной мысли цель... Он показал, что отныне произойдет великая перемена в самом порядке вещей, потому что легенды, идеологии, поэзии, фантасмагории заменятся глубокой жизнью масс и низов. Если эта воистину новая и всемогущая концепция начинает теперь претворяться в жизнь и становится естественной силой, столь же непобедимой, как и непогрешимой, то это потому, что этот человек явился в историю. Никакое прославление недостаточно для того, кто сумел таким образом направить всю силу и мощь масс».
* * *
Немецкий писатель, эссеист, мастер эпического романа, лауреат Нобелевской премии по литературе (1929) — Томас Манн.
«Несомненно, Ленин всемирно-историческая величина. Властитель дум в новом, демократическом, гигантском стиле. Заряженное силой соединение воли и аскезы. Великий папа идеи, полный миросокрушающего божественного гнева. Сказочный витязь героической саги, сказавший: «Да будет проклят тот, кто опускает свой меч, боясь крови»».

Письма Неру дочери Индире (1930—1933)

Письма лидера левого радикального крыла партии Индийский национальный конгресс (ИНК)  Джавахарлала Неру (1889—1964) к дочери Индире велики уже тем, что их написал будущий первый премьер-министр Индии другому будущему премьер-министру — Индире Ганди (1917—1984).
Письма были написаны в 1930—1933 гг., в центральной тюрьме Наини, города-спутника Аллахабада (ныне Праяграджа) индийского штата Уттар-Прадеш, куда англичане посадили Неру за его политическую деятельность . Тюремные стены не помешали Джавахарлалу бросить собственный взгляд на мировую историю, выбрать в ней самые важные события и по памяти описать их в 196 письмах к дочери. (Заключенный был лишен возможности пользоваться библиотекой). Позднее сведя письма в книгу, Неру так и назвал ее — «Взгляд на Всемирную историю». Эта книга замечательна тем, что она стала в XX в. одним из лучших учебных пособий по мировой истории для юношества.
В 1920-е — 1930-е гг. индийские националисты включились в борьбу за полное самоуправление Индии, независимое от Британской империи (Пурна Сварадж). Д. Неру выступал за установление в Индии республики и за левую социально-экономическую программу. Для него тогда идеалом был Советский Союз, а заманчивой идеологией — социализм. В 1927 г. Неру побывал в СССР. Впечатленный увиденным, он написал книгу «Советская Россия» (1928) и основными экономическими задачами развития Индии назвал  индустриализацию и аграрную реформу страны.
Новое видение мировой истории отразилось и в его письмах к Индире. Первое письмо из тюрьмы Джавахарлал послал дочери ко дню ее 13-летия, 26 октября 1930 г.
«В день рождения ты привыкла получать подарки и добрые пожелания. Пожеланий ты получишь и на этот раз полную меру, но какой же подарок могу я прислать тебе из тюрьмы Наини? Мои подарки не могут быть сделаны из прочной материи. Они могут быть лишь воздушными, сотканными из мыслей и духа, такими, какими могла бы одарить тебя добрая фея и какие не в силах задержать даже высокие стены тюрьмы».
Все письма пронизывает главный посыл автора — неприятие социальной несправедливости, тирании, милитаризма, фашизма, активное сопротивление любому угнетению. О Первой мировой войне (1914—1918) он пишет: «Долгие годы войны привели к тому, что воюющие нации скатились к варварству. Они разрушили моральные устои множества людей и превратили многих нормальных людей наполовину в преступников. Люди привыкли к насилию и к преднамеренному искажению фактов, они были преисполнены ненависти и духа мщения».
Изложив в своих письмах кратко и ярко основные события всемирной истории, от возникновения древних цивилизаций до кануна Второй мировой войны, Неру подчеркнул «синхронность событий в различных странах и регионах» и провел параллели между историческим развитием стран и континентов — Европы, Азии и Америки.
Особое внимание Неру обратил на историю Российской империи эпохи Петра I и Екатерины II, события Февральской и Октябрьской революций 1917 г. в России, достижения СССР. Очень точно автор охарактеризовал правление Петра и Екатерины: «Культура Западной Европы опиралась на определенные социальные условия. Петр и Екатерина, не пытаясь воссоздать эти условия, старались воспроизвести у себя надстройку, в результате эти преобразования, бремя осуществления которых легло на плечи народных масс, фактически укрепили крепостное право и еще более усилили самодержавную власть царя».
Неру знакомит дочь с русскими «создателями духовной сокровищницы человечества»  —  А.С. Пушкиным, Л.Н. Толстым, Ф.М. Достоевским, И.П. Павловым, Максимом Горьким.
История Россия, пишет Джавахарлал, дала миру образец борьбы всех слоев населения и различных партий (крестьян, дворян-декабристов, народников, марксистов, большевиков) за социальную справедливость и равенство. Октябрьскую революцию он называет «событием огромной важности, уникальным в истории».
Для самого Неру этапы революционного движения в России стали важными уроками, а хозяйственная, национальная и культурная политика Советского государства привлекли его как перспектива развития Индии после обретения ею независимости.
О Ленине Неру пишет с огромной симпатией и восхищением.
«Ленину были чужды колебания или неопределенность. Он обладал проницательным умом, зорко следившим за настроением масс, ясной головой, способностью применять хорошо продуманные принципы к меняющейся ситуации и несгибаемой волей, благодаря которой твердо придерживался намеченного курса, невзирая на непосредственно достигнутые результаты…»
Неру был уверен, что только Ленин спас Россию от краха. Вернувшись в марте 1917 г. из эмиграции, он возглавил революцию. «Революция, которая так долго шла по течению, без руководства и без ориентиров, наконец-то получила вождя. Время создало человека!..
С приездом Ленина всё переменилось. Он сразу оценил положение и с гениальностью подлинного вождя выдвинул соответствующую марксистскую программу. Борьба теперь должна была вестись против самого капитализма, за власть рабочего класса в союзе с беднейшим крестьянством. Тремя лозунгами, выдвинутыми большевиками, были: 1) демократическая республика, 2) конфискация помещичьих имений, 3) восьмичасовой рабочий день. Эти лозунги сразу же ставили перед борьбой крестьян и рабочих действительные цели. Это не были расплывчатые и пустые идеалы, лозунги означали жизнь и надежду…
Так спокойно, но неумолимо, словно орудие неизбежной судьбы, эта глыба льда, таившая яркое пламя, бушевавшее в ее недрах, двигалась вперед к предначертанной цели…
Прошло немного лет после его смерти, а Ленин уже стал неотъемлемой частью не только его родной России, но и всего мира… Ленин продолжает жить, причем не в памятниках и портретах, а в своих колоссальных свершениях и в сердцах сотен миллионов рабочих, которых вдохновляет его пример, вселяя надежду на лучшее будущее…
Очень интересное замечание он (Ленин. — В.Л.) высказал однажды, играя с детьми. Его старый друг Максим Горький рассказывает, что Ленин сказал: «Вот эти будут жить лучше нас, многое из того, чем жили мы, они не испытают. Их жизнь будет менее жестокой». Будем же надеяться, что его предсказание сбудется…
…Теперь в Советской России бывшие дворцы царей и знати стали музеями, домами отдыха и санаториями для народа, … отданы детям и молодежи».
В «Последнем письме» от 9 августа 1933 г. Неру подвел итог: «Я обрисовал тебе лишь самые общие контуры событий, это не история, это лишь мимолётные зарисовки нашего долгого прошлого. Если история тебя интересует, если обаяние истории немного коснулось тебя, ты сама найдёшь путь ко многим книгам, которые помогут тебе распутать нити прошлых эпох». Время показало, что зерно, посеянное Неру, пало на благодатную почву.
В новых изданиях Джавахарлал присоединил к своду писем «Постскриптум» от 14 ноября 1938 г., в котором описал главные события мировой истории за последовавшие 5 лет. Свод писем он закончил тревожным вопросом: «Чего можно ждать от 1939 г., на пороге которого мы стоим? Что принесет он нам и миру?»
Известно, что принес миру этот год — начало Второй мировой войны в Европе  (1939—1945) и 70—85 млн ее жертв.
P.S. К сожалению, письма Неру можно прочесть только в книжном формате или pdf и djvu — книга не оцифрована. В вордовском формате «Взгляда на Всемирную историю» в Интернете нет, так что молодые россияне, блуждающие по нему, эту книгу, похоже, не прочитают, так же как не попадут запросто (бесплатно) и в дворцы, за бесценок выкупленные новыми российскими буржуа.

Частные письма Сталина (1934—1938)

Государственным деятелям не досуг писать письма частным лицам, но иногда приходится — по необходимости или по зову души. Такие послания невольно обретают статус человека, написавшего их. Не всегда важно, кому и о чем эти письма — имеет значение, от кого. В качестве примера приведем несколько частных писем секретаря ЦК ВКП(б) Иосифа Виссарионовича Сталина (Джугашвили) (1878—1953), написанных им в 1934—1938 гг. (Приводятся с сокращениями).
1. Письма к матери, Екатерине Георгиевне Джугашвили, в девичестве Геладзе (1858—1937). Переписка велась на грузинском языке, поскольку Екатерина Георгиевна могла читать и писать только по-грузински. Из-за чрезвычайной занятости Сталин редко бывал в Грузии и у матери. Опекал ее Л.П. Берия. Письма единственного любимого сына были короткими (Иосиф прекрасно говорил по-грузински, но неважно писал), ободряющими и нежными. Екатерина Георгиевна очень любила внуков. Жила она в крохотной комнатке бывшего дворца наместника Кавказа. Известно, что перед смертью она сказала сыну: «А жаль, что ты так и не стал священником». «Он повторял эти ее слова с восхищением; ему нравилось ее пренебрежение к тому, чего он достиг — к земной славе, к суете» (С.И. Аллилуева». Скончалась Екатерина Георгиевна 4 июня 1937 г. В ее вещах позже нашли 18 писем сына…
«Здравствуй, мама — моя!
Письмо твое получил. Получил также варенье, чурчхели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет.
Приятно, что чувствуешь себя хорошо, бодро.
Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу. Не знаю, нужны ли тебе деньги или нет.
На всякий случай присылаю тебе пятьсот рублей. Присылаю также фотокарточки — свою и детей.
Будь здорова, мама — моя!
Не теряй бодрости духа!
Целую.
Твой сын Coco.
24/III-34 года.
Дети кланяются тебе. После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным».
…
«Здравствуй, мама — моя!
Знаю, что тебе нездоровится… Не следует бояться болезни, крепись, все проходит.
Направляю к тебе своих детей: Приветствуй их и расцелуй. Хорошие ребята. Если сумею, и я как-нибудь заеду к тебе повидаться.
Я чувствую себя хорошо.
Будь здорова. Целую,
твой Coco.
11.VI 35 г.».
…
 «Маме — моей — привет!
Присылаю тебе шаль, жакетку и лекарства.
Лекарства сперва покажи врачу, а потом прими их, потому что дозировку лекарства должен определять врач.
Живи тысячу лет, мама — моя!
Я здоров.
Твой сын Coco.
Май 1937 г.
Дети кланяются тебе».
2. Письмо к Чарльзу Наттеру.
22 октября 1936 г. Сталин получил письмо от заведующего бюро международного агентства информации и новостей «Ассошиэйтед Пресс» (США) Чарльза Наттера. В своем послании Наттер «почтительно» просил у Сталина «интервью и возможности сообщить его взгляды на международное положение и объяснить новую советскую Конституцию до ее принятия». При этом журналист с чисто американской развязностью прощупал советского вождя на знание им мировой классики.
«Было так много злостных сообщений, опубликованных заграницей, — начал он письмо, — о Вашей тяжелой болезни и даже смерти, что я очень приветствовал бы возможность видеть Вас и поговорить с Вами для того, чтобы доказать лживость этих сообщений».
Явно он намекал на Марка Твена, сказавшего как-то: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены».
Иосиф Виссарионович за словом в карман не полез и ответил Чарльзу по-марктвеновски.
«Милостивый государь! Насколько мне известно из сообщений иностранной прессы, я давно уже оставил сей грешный мир и переселился на тот свет. Так как к сообщениям иностранной прессы нельзя не относиться с доверием, если вы не хотите быть вычеркнутым из списка цивилизованных людей, то прошу верить этим сообщениям и не нарушать моего покоя в тишине потустороннего мира.
С уважением,
И. Сталин.
26.Х 36 г.».
3. Письмо Сталина И.В. Андрееву (Детгиз ЦК ВЛКСМ) и В.В. Смирновой (автор «Рассказов о детстве Сталина») с возражением против издания книги.
«Я решительно против издания «Рассказов о детстве Сталина».
Книжка изобилует массой фактических неверностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны (может быть, «добросовестные» брехуны), подхалимы. Жаль автора, но факт остается фактом.
Но это не главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория «героев» и «толпы» есть не большевистская, а эсеровская теория. Герои делают народ, превращают его из толпы в народ — говорят эсеры. Народ делает героев — отвечают эсерам большевики. Книжка льет воду на мельницу эсеров. Всякая такая книжка будет лить воду на мельницу эсеров, будет вредить нашему общему большевистскому делу.
Советую сжечь книжку.
И. Сталин.
16/II 38 г.».
4. Письмо преподавателю истории московской спецшколы № 2 В.В. Мартышину.
8 июня 1938 г. Сталин получил письмо от учителя истории В.В. Мартышина о нежелании его сына — Василия Сталина изучать этот предмет. Принципиальный педагог поставил нерадивому ученику за последнюю четверть неуд. Боясь скандала, директор школы потребовал исправить оценку, но историк пошел на принцип. В результате Мартышина уволили с работы. Отчаявшись устроиться на работу в другую школу, учитель и написал письмо вождю.
И.В. Сталин отправил потерпевшему за правду историку эмоциональный ответ.
«Ваше письмо о художествах Василия Сталина получил. Спасибо за письмо.
Отвечаю с большим опозданием ввиду перегруженности работой. Прошу извинения.
Василий — избалованный юноша средних способностей, дикаренок (тип скифа!), не всегда правдив, любит шантажировать слабеньких «руководителей», нередко нахал, со слабой или — вернее — неорганизованной волей.
Его избаловали всякие «кумы» и «кумушки», то и дело подчеркивающие, что он «сын Сталина».
Я рад, что в Вашем лице нашелся хоть один уважающий себя преподаватель, который поступает с Василием, как со всеми, и требует от нахала подчинения общему режиму в школе. Василия портят директора, вроде упомянутого Вами, люди-тряпки, которым не место в школе, и если наглец Василий не успел еще погубить себя, то это потому, что существуют в нашей стране кое-какие преподаватели, которые не дают спуску капризному барчуку.
Мой совет: требовать построже от Василия и не бояться фальшивых, шантажистских угроз капризника насчет «самоубийства». Будете иметь в этом мою поддержку.
К сожалению, сам я не имею возможности возиться с Василием. Но обещаю время от времени брать его за шиворот.
Привет!
И. Сталин
8.VI 38 г.».
Письмо Сталина было доставлено Мартышину двумя энкэвэдэшниками. Вскоре учителя восстановили в должности, а директора уволили. Василия отец отправил осенью того же года в Качинское летное училище.

Переписка Хрущёва и Кеннеди (22—28 октября 1962 г.)

Холодная война — политическое, дипломатическое и военное противостояние стран социалистического и капиталистического лагеря, и прежде всего СССР и США. Начавшись в 1946 г. с речи У. Черчилля в Фултоне, она едва не привела в октябре 1962 г. к ядерной войне.
Октябрьскому кризису, получившему в Штатах название Кубинский ракетный кризис, а в СССР —  Карибский, предшествовало размещение американцами в 1961 г. в Турции баллистических ракет «Юпитер», что позволяло НАТО нанести по Москве и промышленным центрам СССР упреждающий ядерный удар. Обостряли обстановку очаги международной напряженности в Южном Вьетнаме, Лаосе, Западном Берлине и др. точках земного шара. Конфронтация двух сверхдержав усугублялась и антагонизмом их глав — Никиты Сергеевича Хрущева (1894—1971) и Джона Фицджеральда Кеннеди (1917—1963). Две личные встречи, в декабре 1960 г. в Нью-Йорке на сессии ГА ООН и в июне 1961 г. в Вене сопровождались взаимными обвинениями и угрозами и закончились безрезультатно.
Проводя агрессивную политику по отношению к национально-освободительному движению в Латинской Америке, США после неудачной попытки свергнуть вооруженным путем правительство Ф. Кастро объявили революционной Кубе экономическую блокаду. Советский Союз ответил размещением на острове, в 180 км от Флориды воинского контингента и ракет с ядерными боеголовками (часть ракет находилась еще в пути).
14 октября 1962 г. американские самолеты-шпионы U-2 обнаружили на территории Кубы советские ракетные установки. 20 октября Дж. Кеннеди собрал совещание исполкома СНБ, на котором было принято предложение министра обороны Р. Макнамары — предпринять военно-морскую блокаду Кубы. Президенту США осталось объявить ее, и по международному праву это означало бы начало войны с Кубой, а значит, неминуемо и с СССР.
«22 октября Дж. Кеннеди обратился к американскому народу с предупреждением о возможности начала войны с Советским Союзом. Вооруженные силы США были приведены в повышенную боевую готовность, советской стороне было заявлено, что запуск любой ракеты с территории Кубы будет считаться в США поводом к началу широкомасштабной войны… Тем временем советские транспортные корабли с ядерными ракетами на борту продолжали следовать в направлении кубинских портов. Вооруженные силы СССР были тоже приведены в состояние повышенной боеготовности, и любая попытка американских вооруженных сил остановить советские суда могла стать поводом для начала войны. Происходила встречная эскалация конфликта, и противостоящие стороны не знали, каким образом выйти из этого тупика». (Е.Ю. Спицын).
Дошло до того, что американцы обстреляли советскую подлодку Б-59, вооруженную ядерными ракетами, чем едва не спровоцировали ответный удар (мир спасло хладнокровие старшего офицера на борту подлодки — капитана 2-го ранга В.А. Архипова), а над Кубой советская ракета сбила самолет-шпион U-2. Его пилот, майор Р. Андерсон, погиб.
Позднее многие политологи и аналитики назвали чудом сохранение мира в те дни. Надо признать, что «чудо» сотворили обе стороны конфликта. В своем противостоянии Хрущев и Кеннеди — оба привели мир на порог ядерной войны, но и оба смогли не перешагнуть его. Кеннеди был убит в результате заговора американского истеблишмента и спецслужб в 1963 г., а Хрущев смещен на Октябрьском 1964 г. Пленуме ЦК с постов первого секретаря ЦК КПСС и председателя Совета министров СССР — за «волюнтаристские тенденции» и «по состоянию здоровья».
Кризис благополучно разрешился в полемической переписке 22—28 октября между Хрущевым и Кеннеди, которая была тайной даже для их ближайшего окружения. Главы государств обменивались посланиями, минуя Госдепартамент США и МИД СССР, напрямую, через своих посредников. С советской стороны это были посол СССР на Кубе А.Ф. Добрынин, полковник ГРУ Г.Н. Большаков и советник о посольства А. Фомин (он же резидент КГБ А.С. Феклистов). С американской — брат президента США Р.Ф. Кеннеди и журналист телекомпании ABC News Дж. Скали. Позднее тайная дипломатия лидеров была раскрыта — в «верхах» обоих государств она произвела сенсацию.
Переписка началась с того, что Кеннеди призвал Хрущёва «благоразумно соблюдать условия блокады». Хрущёв в ответ потребовал прекратить выдвигать ему ультиматум и предупредил, что любая попытка США остановить советские суда, идущие на Кубу, встретит отпор. Американский президент в свою очередь обвинил Хрущева в том, что тот нарушил свои обещания — не размещать на Кубе ракеты. Кончилось тем, что Никита Сергеевич предложил Кеннеди компромисс: демонтаж советских ракет VS, вывод американских ракет из Турции и публичное обещание не трогать Кубу. Президент США дал согласие на эти меры.
В течение месяца были демонтированы советские ракеты. Отвечая на инициативу правительства СССР, США удалили с территории Турции свои ракеты. Паритет был восстановлен. Американцы отказались от военно-морской блокады Кубы и больше не предпринимали попыток вторжения на Остров Свободы. Мир обрел мир.
В качестве иллюстрации приведем два отрывка из писем Н.С. Хрущева и Дж.Ф. Кеннеди.
Из обращения Хрущева 27.10.1962 г.
«Уважаемый г-н президент.
…Вы хотите обезопасить свою страну, и это понятно. Все страны хотят себя обезопасить. Но как же нам, Советскому Союзу, нашему правительству оценивать ваши действия, которые выражаются в том, что вы окружили военными базами Советский Союз, расположили военные базы буквально вокруг нашей страны. Разместили там свое ракетное вооружение. Это не является секретом. Американские ответственные деятели демонстративно об этом заявляют. Ваши ракеты расположены в Англии, расположены в Италии и нацелены против нас. Ваши ракеты расположены в Турции.
Вас беспокоит Куба. Вы говорите, что беспокоит она потому, что находится на расстоянии от берегов Соединенных Штатов Америки 90 миль по морю. Но ведь Турция рядом с нами, наши часовые прохаживаются и поглядывают один на другого. Вы что же считаете, что Вы имеете право требовать безопасности для своей страны и удаления того оружия, которое Вы называете наступательным, а за нами этого права не признаете?
Вы ведь расположили ракетное разрушительное оружие, которое Вы называете наступательным, в Турции, буквально под боком у нас. Как же согласуется тогда признание наших равных в военном отношении возможностей с подобными неравными отношениями между нашими великими государствами. Это никак невозможно согласовать.
Поэтому я вношу предложение: мы согласны вывезти те средства с Кубы, которые Вы считаете наступательными средствами. Согласны это осуществить и заявить в ООН об этом обязательстве. Ваши представители сделают заявление о том, что США, со своей стороны, учитывая беспокойство и озабоченность Советского государства, вывезут свои аналогичные средства из Турции. Давайте договоримся, какой нужен срок для вас и для нас, чтобы это осуществить. И после этого доверенные лица Совета Безопасности ООН могли бы проконтролировать на месте выполнение взятых обязательств».
Ответ Кеннеди 28.10.1962 г.
«Я приветствую принятое Председателем Хрущевым государственно-мудрое решение остановить строительство баз на Кубе, демонтировать наступательное оружие и возвратить его в Советский Союз под наблюдением ООН. Это важный и конструктивный вклад в дело мира.
Мы будем поддерживать контакты с генеральным секретарем ООН по вопросу о взаимных мерах, с целью обеспечения мира в зоне Карибского моря.
Я искренне надеюсь, что правительства всего мира по урегулировании кубинского кризиса могут обратить свое внимание на насущную необходимость прекратить гонку вооружений и уменьшения международной напряженности. Это относится как к тому, что страны Варшавского пакта и НАТО противостоят друг другу в военном отношении, так и другим ситуациям в других частях земного шара, где напряженность ведет к бесплодному отвлечению ресурсов на создание орудий войны».

Боливийские дневники» Че Гевары (1966—1967)

Латиноамериканский революционер, выдвинувший теорию радикальной революции, которую воплощал на Кубе (вместе с Фиделем Кастро), в Конго и др. странах мира, — Эрнесто Че Гевара (1928—1967) не раз заявлял, что его записи не подлежат публикации. Однако революционер оставил по себе такую славу, что его дневники, которые он писал всю свою жизнь, после их публикации стали бестселлерами. Так было с воспоминаниями Эрнесто о его первом путешествии по Латинской Америке в 1952 г. — «Дневниками мотоциклиста», и с его дневниками, рассказывающими о последней кампании в Боливии в 1966—1967 гг., где он был схвачен и убит. Боливийские дневники впервые были опубликованы на Кубе тиражом в 250 тыс. экз. в 1968 г. и с тех пор переиздавались много раз.
Революционная теория Эрнесто Гевары зиждилась на концепции партизанской войны, перерастающей во всеобщее народное восстание. «На одной стороне, — писал Че, — горстка угнетателей и их слуга в лице регулярной армии, хорошо вооруженной и дисциплинированной, которая к тому же во многих случаях может рассчитывать на иностранную помощь, а также небольшие бюрократические группы, находящиеся на службе у этой горстки угнетателей. На другой стороне — население той или иной страны либо района. Важно подчеркнуть, что партизанская борьба — это борьба масс, народная борьба; партизанский отряд, как вооруженное ядро, является боевым авангардом народа, его главная сила в том и состоит, что он опирается на население». Главным в восстании Че Гевара считал мобильный боевой отряд, который постоянно меняет свою дислокацию, избегая прямых столкновений с численно превосходящими регулярными вооруженными силами. Особо успешным — полагал Че Гевара — будет восстание в горной местности, где можно создать труднодоступную базу, «позволяющую набирать и наращивать силы, лечить раненых, снабжать партизан продовольствием и, наконец, формировать параллельные органы власти». (https://vk.com/leninism_stalinism) Эта потребность борьбы с мировым империализмом привела революционера 7 ноября 1966 г. в гористую сельскую местность на юго-востоке Боливии.
Боливию Эрнесто избрал не случайно. Страна, расположенная в сердце Южной Америки, могла стать хорошим плацдармом для развязывания партизанской войны в латиноамериканском масштабе. Тогда в Боливии управляли «продажные генералы и политиканы, горняки… влачили жалкое существование, а крестьянские массы — в основном индейцы, не говорящие по-испански, пребывали в нищете и невежестве. Революционные силы Боливии были ослаблены раскольнической деятельностью троцкистов, маоистов, анархистов... И тем не менее Че был настроен оптимистично. Он верил, что партизанские действия коренным образом изменят политическую обстановку в стране в пользу революционных сил». (И.Г. Григулевич).
Че с соратниками-кубинцами проник в Боливию по уругвайским и колумбийским паспортам. У них имелось современное оружие, техника, денежные средства. Расположились партизаны на приобретенной заранее ферме (ранчо «Каламина»), в 285 км к югу от провинциального центра Санта-Крус. Одной из основных задач для Рамона (под этим именем действовал Че Гевара) было пополнение отряда боливийцами. Однако вскоре выяснилось, что местные крестьяне относятся к чужакам с опаской, порой с враждой, не идут на контакт, а индейцы вообще не понимают, чего хотят от них, т.к. ни один партизан не знал их языка.
В день приезда Че сделал первую запись в своем дневнике: «Сегодня начинается новый этап… Поездка прошла в целом хорошо… Не доезжая до ранчо, мы остановили машины. Сюда приехала только одна — чтобы не вызывать подозрений у одного из соседних крестьян, который поговаривает о том, что мы наладили здесь производство кокаина…»
Че каждый день вел дневник, ежемесячно проводил анализ действий отряда. Вот несколько отрывков, дающих наглядное представление об условиях, в которых находился и сражался небольшой отряд.
«Группа кубинцев уже полностью на месте. Боевой дух ее высок, мешают только незначительные трения. Боливийцы тоже на уровне, хотя их мало… Наши карты из рук вон плохи…»
«Говорил со своей группой, «прочитав проповедь» о сущности вооруженной борьбы. Особо подчеркнул необходимость единоначалия и дисциплины…»
«Страдаем от насекомых… Москиты и гаррапатас искусали нас так, что мы покрылись болезненными язвами от их отравленных укусов. Извлекли из-под кожи… массу личинок… Убили двух змей, а вчера еще одну. Кажется, их тут немало».
 «Кошмарный день для меня. Дыхания не хватает, очень устал. (Че страдал астмой. — В.Л.) В 12 часов, под солнцем, которое, казалось, расплавляло камни, мы тронулись в путь. Скоро мне показалось, что я теряю сознание. Это было, когда мы проходили через перевал. С этого момента я уже шел на одном энтузиазме. Максимальная высота этой зоны — 1420 метров… Путь наш пролегает вдоль реки Ньянкауасу. Он сравнительно хорош, но убийственен для нашей обуви. Несколько товарищей практически уже босы…»
«Алехандро заболел малярией…  Стоматологический день: я вырывал зубы у Артуро и Чапако (Че имел медицинское образование. — В.Л.)».
«Группа Хоакина пережила серьезные испытания. Они не могли управиться с плотом, и тот помчался вниз по Ньянкауасу. Потом он попал в водоворот, плот, по их словам, несколько раз переворачивался. В итоге они потеряли шесть рюкзаков, почти все патроны, шесть винтовок и одного бойца — Карлоса».
«Последние голодные дни показали ослабление энтузиазма, и даже резкое падение его… Вот уже четыре месяца, как мы здесь. Люди все более падают духом, видя, что припасы подходят к концу, а пути конца не видно… Решили съесть лошадь, так как отеки у товарищей начинают внушать серьезные опасения».
«Я собрал всех товарищей и поговорил с ними, … сказав, что все жертвы, которые мы приносим сейчас, это лишь малая часть тех, что нас ожидают в будущем»..
«23 марта. День боевых действий… Предварительные результаты боя следующие: захвачено три 60-миллиметровых миномета, шестнадцать «маузеров», две «базуки», три «усис», один 30-миллиметровый пулемет, две рации, ботинки и т.д. Семь человек убиты, четырнадцать взяты в плен целыми и невредимыми, а четыре — ранеными. К сожалению, не захватили никаких продуктов. В наших руках оказался их план операций, согласно которому армия должна продвигаться по обе стороны Ньянкауасу и затем сомкнуть клещи. Мы тут же перевезли всех людей на другой берег… Посмотрим, появятся ли завтра пресловутые «рейнджеры» (обученные агентами спецгруппы ЦРУ пехотинцы боливийской армии. — В.Л.) Мы взяли в плен одного майора и одного капитана. Они выбалтывают нам все, словно попугаи».
«25 марта… В ходе собрания решили дать нашей группе название Национально-освободительной армии Боливии… Судя по сообщениям, нас окружают две тысячи человек, расположенные по окружности в 120 километров и постепенно стягивающие кольцо. Кроме того, нас бомбят, применяя напалм... Я опасаюсь, что армия попробует окружить нас».
«Июнь… Наиболее важные характеристики:
1) мы по-прежнему лишены каких бы то ни было контактов, и не имеем надежды установить их в ближайшем будущем;
2) крестьяне по-прежнему не присоединяются к нам…»
«Август… Некоторые из сообщений о гибели бойцов другой группы… как будто верны… Армия явно показывает большую эффективность в своих действиях, а крестьянская масса ни в чем нам не помогает, крестьяне становятся предателями… Моральный дух большинства оставшихся у меня людей довольно высок».
«7 октября. Одиннадцать месяцев со дня нашего появления в Ньянкауасу… Все было тихо до полпервого, когда в ущелье, в котором мы разбили лагерь, появилась старуха, пасшая своих коз. Нам пришлось задержать ее. Она ничего внятного о солдатах не сказала, отвечая на все наши вопросы, что ни о чем не знает, что она уже давно в этих местах не появлялась. Она смогла рассказать нам только про дороги… Старухе дали 50 песо и сказали, чтобы она никому ни слова о нас не говорила. Но мы мало надеемся на то, что она сдержит свое обещание. В пять часов мы вышли в путь… Армия передала странное сообщение о том, что в Серрано расположились 250 солдат, преграждающих путь окруженным 37 партизанам... Новость эта выглядит забавно…»
На слове «забавно» дневник Эрнесто Гевары обрывается. В этот момент отряд оказался в ловушке «рейнджеров», в лесистом ущелье Эль-Юро. Спаслись лишь несколько человек. 8 октября Гевара был ранен в ноги, взят в плен и 9 октября расстрелян. Труп вывезли в неизвестном направлении и зарыли без могилы. Останки были найдены и перезахоронены в 1997 г.
Смерть упрочила и без того мировую славу Че Гевары, сделав его символом любого восстания. Гибель героев была неизбежной, поскольку они совершили роковую ошибку, о возможности которой не раз предупреждал В.И. Ленин, а следом и другие теоретики марксизма — экспорт революции невозможен, она должна вызреть в недрах самого общества. А «в наше время, когда техника слежения за человеком достигла столь небывалых высот, и теория Че Гевары о радикальной революции потеряла смысл, поскольку само партизанское движение стало невозможным, обратившись в заурядное истребление властью героического подполья». (В.Н. Ерёмин).


3. От оккультной магии к тайнам Вселенной

Дневники Леонардо да Винчи (1470-е — 1519)

Титан Возрождения Леонардо да Винчи (1452—1519) первым из художников задумался о том, почему «лишь немногие живописцы становятся профессиональными литераторами, — и ответил в своем дневнике, — …жизни их не хватает научиться этому». Сам Леонардо стал одним из таких литераторов-профи — благодаря своим записям в записных книжках и на отдельных клочках бумаги, которых у него за жизнь набралось не меньше 50 тыс. листов. Художнику хватило жизни, чтобы быть названным  еще и «универсальным человеком» — опять же благодаря дневникам, в которых сохранились его исследования и размышления.
Не имея должного образования, практически в одиночку, без академий наук, конструкторских бюро и творческих союзов Леонардо да Винчи решил множество научных и инженерных задач, поставленных его предшественниками и сформулированных им самим, а также создал художественные произведения, ставшие эталоном Высокого Возрождения. Ему было одинаково уютно и в мире природы, и в мире искусства. Да Винчи занимался механикой, геометрией, гидродинамикой, фортификацией, мостостроением, гидротехникой, оптикой, геологией, метеорологией, анатомией, физиологией, ботаникой, скульптурой, архитектурой, философией, литературой, фольклором, музыкой. Более всего он известен своей живописью, шедевры которой остались в веках — «Дама с горностаем», «Мадонна Литта»,  «Мона Лиза (Джоконда)», фреска «Тайная вечеря» в монастыре Санта-Мария делле Грацие в Милане и др. Всю свою жизнь художник воплощал на полотнах и на листах дневников образ матери, простолюдинки Катерины, с которой его разлучили в 3 года (Леонардо был незаконнорожденный). По мнению исследователей, загадочная неуловимая «улыбка Джоконды» — улыбка матери художника. Что не занимало да Винчи, так это юриспруденция, к которой его тщетно пытался приобщить отец-нотариус Пьеро.
Практически все творения изобретателя не были реализованы «в железе», поскольку он на несколько столетий опередил технический уровень эпохи. Собственно. само понятие «технический прогресс» нужно связывать с именем Леонардо, так же как и называть его «отцом» танка, пулемета, подводной лодки, парохода, автомобиля, велосипеда, акваланга, робота, телескопа и т.д. Как инженер, он особо тяготел к летательным аппаратам, которых в то время не было и в помине. По собственным чертежам и расчетам, по рисункам и описаниям полета птиц да Винчи создавал модели самолета, вертолета, махолета, дельтаплана, парашюта…
Другой причиной неизвестности многих новаций Леонардо стал он сам. Свои записи в дневниках Леонардо делал в зеркальном изображении. Он одинаково хорошо владел правой и левой руками, но предпочитал писать левой справа налево, да еще сокращая слова, обозначая их символами, местами переходя на подобие стенографии. Это требовало расшифровки записей и отвращало многих исследователей. Да Винчи часто не успевал описать полученные результаты, а лишь изображал их в дневниках в виде рисунков, схем, чертежей, эскизов. символов, и тут же спешил перейти к новой теме или к новому патрону-заказчику. Ему покровительствовали миланский герцог Лодовико Сфорци, полководец  Чезаре Борджиа, два римских папы, два французских короля – Людовик XII и Франциск I, при дворе которого он умер в 1519 г. На что Леонардо, действительно, не хватило жизни — так это на систематизацию результатов своих трудов и их публикацию, хотя его и не оставляли мысли об их издании.
После смерти Леонардо да Винчи его ученик и творческий наследник живописец Франческо Мельци (ок. 1491 — 1568/1570) выбрал из огромного архива (одних только записных книжек было св. 120) записи, имевшие отношение к живописи, из которых скомпоновал «Книгу (трактат) о живописи», которую впервые опубликовали в 1651 г. В полном виде рукописное наследие Леонардо да Винчи было издано в XIX—XX вв. Оно разбито на несколько разделов с подразделами. Так, например, раздел «Наука» включает в себя главы «О мощи математики и о количественном изучении явлений», «О природе, жизни и смерти», «Тетради по анатомии» и др. В разделе «Механизмы» представлены «Гидравлические механизмы», «Летательные аппараты», «Боевые машины и механизмы» и др. Раздел «Живопись» украшают главы «Спор живописца с поэтом, музыкантом и скульптором», «Каким должен быть живописец», «О ваянии и зодчестве» и т.д.
Дневник еще и кладезь философских изречений, точнейших научных определений, мудрых мыслей. Вот несколько афоризмов.
«Существует три разновидности людей: те, кто видит; те, кто видит, когда им показывают; и те, кто не видит».
«Испытай один раз полет, и твои глаза навечно будут устремлены в небо. Однажды там побывав, на всю жизнь ты обречен тосковать о нем».
«Не оборачивается тот, кто устремлён к звёздам».
Из архива да Винчи, собранного Мельци, ныне сохранилась лишь треть. В своих записях Леонардо постоянно обращался то ли к воображаемому читателю, то ли к самому себе (тут разные мнения). Биографы отмечают «огромную художественную ценность дневников благодаря сжатому, энергичному слогу и необычайно чистому языку».
Для иллюстрации выберем отрывок из главы о Всемирном потопе («Книга о живописи»).
«Если скажешь, что раковины, которые встречаются в наше время в пределах Италии далеко от морей на такой высоте, что это — от потопа, который их здесь оставил, то я отвечу тебе, поскольку ты веришь, что воды потопа превзошли высочайшую гору на 7 локтей, как написал тот, кто их вымерил: такие раковины, которые всегда живут возле морских берегов, должны были остаться на самом верху этих гор, а не только несколько выше их подножия, повсюду на одинаковой высоте, слой за слоем.
И если ты ответишь, что такие раковины стремятся остаться у морского прибрежья и что при подъеме воды на такую высоту раковины покинули первоначальное свое местопребывание и следовали за прибывающей водой до самого высокого ее уровня, то на это ответ гласит, что ракушка — животное с движением не более быстрым, чем улитка вне воды, и даже несколько более медлительное, ибо она не плавает, а делает борозду в песке и при помощи краев этой борозды, на которую опирается, за день пройдет от 3 до 4 локтей; следовательно, двигаясь так, от Адриатического моря до Монферрато в Ломбардии, отстоящего на 250 миль, она не пройдет в 40 дней, как сказал тот, кто исчислил это время.
И если ты скажешь, что волны унесли их туда, то они из-за своей тяжести не могли бы держаться иначе, как на дне, и если ты мне и этого не уступишь, согласись, по крайней мере, что они должны были бы остаться на вершинах самых высоких гор и в заключенных меж гор озерах, каковы Лаго ди Ларио, Маджоре, Комо, Фьезоле, Перуджиа и подобные им…»
Нельзя не сказать и о житейской стороне дневников художника. Леонардо всю жизнь тщательно по дням записывал все свои траты. Особенно на содержание его любимого ученика и наследника Салаи, бессовестно обворовывавшего своего благородного учителя.

Дневники Джона Ди (1582—1589)

Большая часть ученых классических наук отвергает эзотерические учения и вообще мистику. В лучшем случае физики, филологи, лингвисты и др. специалисты навешивают на «знания о неизведанном» ярлык лженауки. Непросвещенная же публика, равноудаленная от науки и религии, эзотерику почитает и с благоговением рассуждает о том, что непонятно ей самой.
В 1990-е гг. после распада Советского Союза в России разыгрался дьявольский шабаш, выплеснувший легион знатоков, якобы посвященных в герметические науки (астрологию, гадания, алхимию, теософию, каббалистику, нумерологию и проч.), недоступные  человеку разумному, изложенные на премудром языке. На уличных развалах появилось множество книг по оккультизму, среди которых попадались и те, что прошли испытания временем и снискали признание у историков мировой и национальных культур. Тут были и традиционная йога, и суфийские учения, и учение Дона Хуана в изложении Карлоса Кастанеды, и учение Кришнамурти, и «Роза Мира» Даниила Андреева и т.д. Надо сказать, что за пределами СССР к тайным знаниям интерес обывателей никогда не угасал. Ведь под таинственным ореолом мистицизма покоились и практические, реальные основания. Люди всегда стремились постичь скрытые механизмы, движущие событиями, узнать магические силы, влияющие на сознание и подсознание, стать хозяином своей и чужой судьбы. Власть предержащие поощряли это: так граждане отвлекались от революционной теории классовой борьбы.
На золотой полке фолиантов по эзотерике находятся и «Дневники» английского натурфилософа, математика, географа, астронома, алхимика и астролога, обладателя крупнейшей в Европе домашней библиотеки и меоголетнего любимца английской королевы Елизаветы I — Джона Ди (1527—1609). Особый интерес вызывают записи Ди о т.н. адамическом (первоначальном) языке. Мистик назвал его енохианским, якобы позаимствованным из апокрифа Ветхого Завета — Книги Еноха. Для общения с духами и изучения этого языка Джон Ди привлекал Варнаву Савла, своего сына Артура Ди, в зрелом возрасте работавшего при дворе русского царя Михаила Фёдоровича , и др. медиумов и провидцев. 7 лет партнером Ди был английский алхимик, ясновидец и  фальшивомонетчик Эдвард Келли (Талбот; 1555—1597). С ним оккультист кочевал по Европе, встречался с монархами, жил в Праге под покровительством императора Священной Римской империи Рудольфа II, который интересовался герметической магией и сам занимался алхимическими опытами. Ди и Келли провели много «спиритических встреч» с ангелами. Магическими заклинаниями и молитвами спириты вызывали ангелов (духов) в «магический кристалл» (хрустальный шар). Оба медиума освоили (или создали — вопрос открытый) енохианский язык, который Ди описал в своих дневниках. До сих пор криптографы и лингвисты не пришли к единому мнению — реальный это язык или фейк, оба мага были шарлатанами или только один Келли. Атеисты и верующие готовы одинаково и признавать, и отрицать ангельский язык, что говорит только о том, что людей истинно верующих можно пересчитать по пальцам. Не станем вторгаться в эту тему. Заметим лишь, что дневники Ди, в которых зафиксировано енохианское учение и отражена некая деятельность, связанная с ним — факт исторический, реальный, не опровергнутый никем.
Считается, что в кристальном шаре диаметром 6 см (шар и рукописи ныне хранятся в Британском музее) ангелы выбивали буквы в ячейках таблицы, напоминавшей кроссворд. Келли считывал текст и его синхронный перевод на английский язык, который проявлялся на узких полосках бумаги, выползавших из уст ангелов. Ди расшифровывал и толковал. По его словам, «ангелы утверждали, что ангельский язык был первым человеческим языком, прототипом иврита, на котором Бог разговаривал с Адамом». Для практикующих алхимиков (в т.ч. для императора Рудольфа) слова медиума были ценны тем, что ангелы «могли раскрыть многие секреты и дать ключ к «философскому камню» — источнику вечной жизни». Ди искренне считал, что через ангелов с ним разговаривает Бог. (Может, так оно и было). «Своей целью Джон Ди считал преодоление раскола между протестантской и католической церквями путём обращения к незамутнённой теологии первых веков христианства и создание, таким образом, всеобщей мировой религии». (https://teurgia.org/)
Перед смертью Джон Ди спрятал свои дневники. Обнаружили их через полвека. Часть рукописей сгорела, поскольку «служанка взялась прокладывать манускриптами противни для выпечки пирогов. Но другая часть попала в руки Э. Эшлона, естествоиспытателя и мистика. Он заинтересовался находкой и стал собирать дневники Ди, разбросанные по архивам всей Европы. В XVII в. письменное наследие Ди было издано, и весь мир узнал о секретах, которые хранил сундучок с двойным дном». (З. Романова). Из-за лакун в тексте казались утерянными ключевые части учения Джона Ди, что привело к возникновению множества интерпретаций».
Сохранившаяся рукопись «английского Фауста» содержит несколько томов «Книги тайн» и «Колдовских дневников».
Свою цель общения с духами маг объяснял желанием обрести мудрость, которая должна послужить приумножению славы Господней. В своей молитве он просил христианского Бога послать ему «ангелов, которые наставят его в истинном и точном познании сокровенных тайн. Однако, как показывают записи Ди, в раскрытую им с Келли дверь в потусторонний мир смогли войти не только ангелы света, но и злые демоны, желающие их погубить и запутать. Это был… целый легион духов-обманщиков». (Н. Подосокорский).
Вот как Ди описывает явление нечистого духа.
«Стол, кресло и все трое исчезли, и тотчас же после этого в Камне появился прекрасный дворец; и из дворца вышел высокий, статный человек, очень богато одетый, с нарядной шляпой и пером на голове, а за ним следовала большая толпа, все похожие на придворных. И этот нарядный человек сказал:
— Как жалко, когда мудрый обманут?
— Я чую дым, продолжайте сэр, как вы задумали, — сказал я.
— Я пришел сюда с желанием сделать добро.
— Вы пришли, или вас послали? Говори истину, я требую от тебя, во имя и силою вечной Истины, — потребовал я от него.
После того как я точно понял, что это был лукавый искуситель, который имел силу, позволенную ему в этот момент, я начал с определенным рвением и пылом бранить его и требовать. Но он упрямо и твердо игнорировал меня некоторое время, насмехался надо мною и наконец стал угрожать уничтожить меня, мою жену и детей и т.д.».
Теперь описание происшествия в алхимической лаборатории Келли.
«Вскоре после полудня лампа мистера Эд. Келли перевернулась, рядом же разлился винный спирт, сосуд с которым не был обложен кирпичами, как обычно, упал, спирт выплеснулся, и загорелось все, что было на столе, на котором он стоял: холст и рукописные книги — такие, как книга Захарии…, которую я перевел с французского для него; третья книга о философских водах..., а также 40 листов ин кварто, озаглавленные «Extractiones Dunstani» («Извлечения из Дунстана». — В.Л.), которые он сам извлек из книги Дунстана, сама же книга Дунстана была сброшена на кровать, стоявшую совсем рядом со столом».
P.S. Енохианская магия и енохианский язык не дают ничего практического для понимания нашей жизни, но разве не заставляют нас думать о жизни вечной?

Переписка Ньютона с Ольденбургом и Лейбницем (к. XVII)
(Из-за большого объема переписки ограничимся лишь несколькими цитатами из нее).

Развитие науки и техники в Новое время сопровождалось чередой громких споров о приоритете. Щедрым на подобные конфликты оказалось 17-е столетие, названное «золотым веком диспутов о приоритете в стиле метания грязью» (Д. Мели). Самым жарким спором стала борьба за первенство в открытии дифференциального и интегрального исчислений, основанных на бесконечно малых , между английским ученым Исааком Ньютоном (1642—1727) и немецким — Готфридом Вильгельмом Лейбницем (1646—1716). Конфликт был рожден не только «поиском истины» и честолюбием двух великих математиков, но и немалыми усилиями их апологетов, учеников и общественности. Противостояние плохо отразилось на здоровье и авторитете обоих ученых, на признании ряда их заслуг, и на какое-то время даже притормозило дальнейшее развитие науки.
Ньютона и Лейбница интересовали самые разные отрасли знания — от юриспруденции до механики. Математика привлекала их как чистая и прикладная наука, методы которой позволяли полнее и глубже заниматься той же механикой или астрономией. «Опубликование математических работ у Ньютона почти во всех случаях было вынужденным главным образом спорами о приоритете с Лейбницем. Это обстоятельство весьма знаменательно… Математическая работа для Ньютона имела главным образом вспомогательное значение орудия при физических изысканиях». (С.И. Вавилов). То же самое можно сказать и о Лейбнице.
Ньютон и Лейбниц занимались своими поисками и экспериментами независимо друг от друга. Общее развитие естественных наук и собственные труды по исследованию различных функций привели обоих ученых к необходимости создания математического аппарата, начало которому положили труды их предшественников  — С. Стевина, И. Кеплера, И. Барроу и др. Этот раздел математики позднее назвали математическим анализом (дифференциальным и интегральным исчислениями).
Первым создал свою версию (основные положения) — «метод флюксий » Ньютон в 1665—1666 гг. во время вспышки в Лондоне Великой чумы. В 1671 г. он завершил свой труд, но заявил о нем лишь в 1704 г. Книга с таким названием была опубликована в 1736 г.
Ньютон считал свой метод вспомогательным, но всё же написал о нем секретарю Лондонского королевского общества (КО) Генри Ольденбургу  (1618—1677)., сообщив, в частности, что «Лейбниц также разработал ряд методов, один из которых был в новинку для меня».
Лейбницу Ньютон также написал о том, что обладает «методом для определения максимумов и минимумов, проведения касательных и решения тому подобных вопросов, одинаково приложимого как для членов рациональных, так и для иррациональных». Свою идею он представил в зашифрованном виде: «Основа этих операций довольно очевидна, но поскольку я сейчас не могу продолжить объяснение, я предпочел оставить его скрытым: 6 aeccdae 13eff 7i 3l 9n 4о 4qrr 4s 9t 12vx». Вместо объяснений автор указал, какие буквы и сколько раз он использовал в формулировке метода. Неизвестно, расшифровал головоломку Лейбниц и догадался ли о сути сказанного. По самой латинской фразе, в которой Ньютон к тому же «переставил буквы», — data aequatione quotcumfue fluentes quantiates involventa fluxiones invenire et vice versa («когда задано уравнение, содержащее любое число переменных количеств, найти флюксии, и наоборот»)» — сложно судить, о чем она.
В «Математических началах натуральной философии», изданных в 1687 г., Ньютон рассказал о том, что «знаменитейший муж (Лейбниц. — В.Л.) отвечал мне, что он также напал на такую методу, и сообщил мне свою методу, которая оказалась едва отличающейся от моей, и то только терминами и начертанием формул».
Впервые Лейбниц узнал о работах Ньютона после 1673 г., когда его избрали членом КО. Ольденбург показал немецкому ученому письма Ньютона с изложением его открытий: анализа бесконечно малых и теории бесконечных рядов. Воспользовался ли ими Лейбниц, неизвестно, но сразу же после этого он, вместе с Якобом и Иоганном Бернулли и Г.Ф. Лопиталем, начал сам развивать и, в отличие от Ньютона, широко пропагандировать свой вариант математического анализа, который оснастил символами и терминологией, сохранившимися до наших дней.
О каждом новом этапе своей работы Лейбниц сообщал в письмах к КО, Французской АН, частным лицам, так что вскоре научная общественность Европы стала воспринимать немецкого ученого как первооткрывателя математического анализа, а после того, как он в 1684 г. опубликовал свою первую статью об открытии дифференциального исчисления — «Новый метод максимумов и минимумов…», и как главного его разработчика.
Несколько «любезных писем» в 1693 г. написал Лейбниц и Ньютону, который ответил ему: «Я не ответил вам сразу по получении вашего письма, поскольку оно выскользнуло у меня из рук, затерялось среди прочих бумаг, и до вчерашнего дня я не мог отыскать его. Это огорчило меня, поскольку я очень ценю вашу дружбу и уже много лет считаю вас одним из первых геометров столетия, что признавал всякий раз, когда мне предоставлялась на то возможность… Ожидаю, что не написал ничего такого, что могло бы прийтись вам не по нраву, и если, по вашему мнению, что-то заслуживает цензуры, пожалуйста, без колебаний сообщите мне об этом в письме, так как я больше ценю своих друзей, чем математические открытия».
Вскоре Ньютон опубликовал свои труды на эту тему, и сразу же возник вопрос о приоритете совершённого открытия и о плагиате. 5 лет «приоритетный спор» тлел, но в 1699 г. вспыхнул, раздутый английским и «континентальным» научными обществами. Вторично он разгорелся в 1711 г. после того, как Лейбниц опубликовал и другие свои работы по математическому анализу. Оба ученых «обвиняли друг друга в плагиате, искажали факты и анонимно публиковали якобы беспристрастные статьи в свою защиту. Их сторонники вели себя еще хуже».
Конфликт при жизни математиков так и не был улажен, хотя отчасти восстановить истину и свою репутацию Ньютону помогли его письма, написанные к Ольденбургу в 1670-е гг. Оправдываться вынужден был не только Ньютон, но и Лейбниц — его обвиняли в том, что он «просто изобрел другие обозначения для идей, которые в основе своей принадлежали Ньютону».
Ожесточённый спор прекратился лишь после смерти Ньютона. Однако эта тема обсуждается и сегодня, хотя многие исследователи пришли к мнению, что создателями математического анализа являются оба ученых, развивавшие свои идеи самостоятельно, правда, первым это сделал Ньютон, а оформил метод в современный вид — Лейбниц. Прав советский физик С.И. Вавилов: «Спор остается бессмысленным фактом, на который были затрачены последние силы двух гениальных людей. Сами они спора не хотели и вовлеклись в него рядом случайностей».

Письмо Ломоносова Шувалову (1761)

Русский ученый-естествоиспытатель, историк, художник, стихотворец, поборник развития отечественной науки и просвещения, — Михаил Васильевич Ломоносов (1711—1765) считается также родоначальником российской науки демографии.
1 ноября 1761 г., по случаю дня рождения обер-камергера Ивана Ивановича Шувалова (1727—1797), фаворита императрицы Елизаветы Петровны и выдающегося российского просветителя и мецената, Ломоносов вручил ему поздравительное письмо. Михаил Васильевич баловал царедворца стихотворными посланиями. Иван Иванович слыл покровителем ученого, всячески содействовал ему и продвигал «наверху» многие его начинания. Так, например, по предложениям Ломоносова Шувалов разработал проект Московского университета, одобренный государыней.
К удивлению (и досаде) виновника торжества поздравление оказалось трактатом «О размножении и сохранении российского народа». «Разбирая свои сочинения, нашел я старые записки моих мыслей, простирающихся к приращению общей пользы, — писал даритель. — По рассмотрении рассудилось мне за благо пространнее и обстоятельнее сообщить их вашему высокопревосходительству яко истинному рачителю о всяком добре любезного отечества в уповании, может быть, найдется в них что-нибудь, к действительному поправлению российского света служащее...»
Далее автор назвал 8 направлений деятельности российских властей, необходимых  для исправления жизненного уклада России.
«1. О размножении и сохранении российского народа.
2. Об истреблении праздности.
3. Об исправлении нравов и о большем народа просвещении.
4. Об исправлении земледелия.
5. Об исправлении и размножении ремесленных дел и художеств.
6. О лучших пользах купечества.
7. О лучшей государственной экономии.
8. О сохранении военного искусства во время долговременного мира».
Из перечисленных пунктов Ломоносов главным считал первый. Он единственный раскрыт в письме, и от него письмо получило свое название. «Начало сего полагаю самым главным делом: сохранением и размножением российского народа, в чем состоит величество, могущество и богатство всего государства, а не в обширности, тщетной без обитателей». Фактически в этой рукописи впервые была представлена на высочайшее рассмотрение национальная идея. По прочтении же письма сам собой напрашивался вывод: нескончаемые злоупотребления и безнаказанность власти напрямую ведут к «мору в русском народе».
По воспоминаниям, Шувалов, прочитав записку, спросил ученого друга: «Да куда я с ней сунусь, сам рассуди?!» Тем не менее он всё же представил сей трактат Елизавете Петровне. Неизвестно, успела ли самодержица ознакомиться с ним, т.к. в н. 1762 г. скончалась. После воцарения Екатерины II Шувалов оказался в опале и на 15 лет покинул Россию. Известно, что все российские правители читали это письмо, но не давали ему ходу. По одной из версий, рукопись уничтожили в царствование Николая II. Впервые письмо было опубликовано с очень большими купюрами по цензурным ограничениям в «Журнале древней и новой словесности» (1819), полностью — в «Беседах в обществе любителей российской словесности при Московском университете» (1871).
Царскому правительству было чего опасаться (вернее слово — «стыдиться», но какой стыд у правительства?) — письмо обнажало неприглядное нутро российской жизни и стагнацию численности населения. Автор предложил 13 способов по улучшению демографической ситуации.
Ломоносов написал о нищете крестьян и «безнадзорных» поборах; отсутствии больниц и врачей, родильных домов и богаделен; о медицинской безграмотности и засилье невежественных «народных целителей»; высокой смертности младенцев и не старых еще людей. Особую печаль у него вызывала высокая детская смертность: не достигнув 3 лет, умирал каждый второй ребенок. С негодованием Михаил Васильевич говорил о большом числе самоубийств и неконтролируемой преступности; о «детском душегубстве» — обреченных на гибель внебрачных («зазорных») детях; чересчур строгом для наших природных условий Великом посте и неумеренном обжорстве и пьянстве в масленицу и Светлую неделю. Осуждал Ломоносов неравные браки и «неравенство супружества», когда старики берут в жены совсем молодых, а также обычай, по которому в деревнях «малых ребят, к супружеству неспособных, женят на девках взрослых, и часто жена могла бы по летам быть матерью своего мужа». Ломоносов предложил отменить запрет вдовцам жениться в четвертый раз (таковых из-за высокой смертности рожениц было в России немало), а «вдовых молодых попов и дьяконов в чернцы насильно» не постригать и разрешать им жениться во второй раз. Упомянул автор и «живых покойников» — беглецов «с пограничных мест в чужие государства, а особливо в Польшу», чем «лишалась подданных российская корона… Побеги бывают более от помещичьих отягощений крестьянам и от солдатских наборов… Место беглецов за границы удобно наполнить можно приемом иностранных, ежели к тому употреблены будут пристойные меры».
Письмо Ломоносов заключил словами: «Хотел бы я сочинить примерный счет, сколько бы из сих 13-ти способов (а есть еще и больше) воспоследовало сохранения и приращения подданных ее императорского величества… Догадкою досягаю несколько, что на каждый год может взойти приращение российского народа больше против прежнего до полумиллиона душ, а от ревизии до ревизии, в 20 лет, — до 10 миллионов. Кроме сего, уповаю, что сии способы не будут ничем народу отяготительны, но будут служить к безопасности и успокоению всенародному».
Анализируя письмо, литературовед Е.Н. Лебедев отмечал: «Совершенно поразительно в Ломоносове было то, что он судьбу «народа российского» (его прошлое, настоящее и будущее) воспринимал прежде всего как глубоко личную свою заботу… Ломоносовское понятие о народе существенно отличалось от позднейших представлений «чернь», «толпа», «темная масса», «страдающий брат», «богоносец», «движущая сила истории», «историческая общность». Ломоносовское понятие о народе — это в прямом смысле предметное, ощутительное понятие… Русский народ для Ломоносова — это прежде всего и в конце концов живые русские люди из мяса и костей, с горячей кровью и бьющимся сердцем, идущие из тьмы веков но предначертанному пути, теряя и восстанавливая силы. И вот их бессмертие-то и является, по существу, самой главной личной заботой Ломоносова. Странно выговорить, но есть что-то отцовское в этой заботе… Причем забота его в основе своей носила какой-то патриархально-конкретный характер. Он размышлял о механике физического бессмертия русского народа — о том, что его количество должно не только восстанавливаться, но и возрастать от поколения к поколению, что для этого крестьяне должны быть благополучны, купцы — предприимчивы и нестесняемы в их предприимчивости, духовенство — опрятно и уважаемо, дворяне — просвещенны и ответственны, государи, как он сам писал, — «бодры», а огромные пространства России — изучены и приспособлены к производству ресурсов бессмертия».
P.S. По данным общесоюзной переписи 1989 г., население РСФСР составляло 147,4 млн человек. В 2021 г. Росстат зафиксировал не прибыль за 30 лет, а убыль (особенно возросшую в последние 3 года) до 145,6 млн. По его же прогнозам в ближайшие 15 лет убыль продолжится, и численность населения к 2036 г. достигнет 135 млн человек. Таким образом, «ни о каком приросте населения пока речи не идет, даже с учетом действующих социальных программ. Скорее наоборот, продолжительное снижение реальных доходов населения, рост безработицы, социальная напряженность и другие факторы будут ускорять убыль населения в ближайшие несколько лет».
«Дневник старого врача» Пирогова (1879—1881)

Русский хирург, разработавший главные принципы хирургии как научной дисциплины, заложивший основы военно-полевой хирургии; анатом, создавший анатомо-экспериментальное направление в хирургии и топографическую анатомию — Николай Иванович Пирогов (1810—1881) — был одним из самых выдающихся представителей мировой медицины XIX в. Участник четырех войн — Кавказской (1817—1864), Крымской (1853—1856), Франко-прусской (1870—1871) и Русско-турецкой (1877—1878); Пирогов известен как организатор в Крымскую кампанию (совместно с великой княгиней Еленой Павловной, супругой великого князя Михаила Павловича) первой в мире службы сестер милосердия. (В одно время с аналогичной британской службой, созданной мисс Флоренс Найтингейл). Фактически доктор содействовал становлению всей медицинской службы в России. Николай Иванович оставил уникальный «Дневник старого врача» (1879—1881). В нем мыслитель на излете дней подвел итог жизни, своей профессиональной деятельности и духовного роста.
«Оставленный Пироговым «Дневник старого врача» дает возможность заглянуть в его душу не как общественного деятеля и знаменитого ученого: он дает возможность услышать голос сердца человека, того человека, которого Пирогов хотел воспитать в каждом юноше. Это сердце преисполнено глубокой и трогательной веры в высший Промысел и умиления перед заветами Христа. Жизнь учит, что Христос имеет много слуг, но мало действительных последователей. Одним из последних был Пирогов». (А.Ф. Кони).
Всю жизнь неустанно трудившийся на ниве врачебноведения, Пирогов терпеть не мог непрофессионализма в  любых делах. За прямоту и резкость суждений он часто попадал в немилость, его отстраняли от государственной службы и от академической деятельности. Так, на приеме у императора Александра II этот истинный герой Севастопольской обороны посетовал на неподготовленность России к Крымской войне и отсталость Русской императорской армии, на бездарность командующего армией князя Меншикова, продажность и казнокрадство чиновников, после чего его направили в Одессу на должность попечителя Одесского учебного округа.
По окончании Русско-турецкой войны Пирогов уединился в своём небольшом имении «Вишня» неподалёку от Винницы. После праведных трудов, осмотров и операций в  организованной им бесплатной городской больнице уставший доктор возвращался на коляске домой и, когда позволяло время и здоровье, вел дневник. Дорога в село, уютная усадьба, вечерние прогулки располагали к размышлениям, и Николай Иванович спешил занести в дневник свои мысли и воспоминания. Эти записи он озаглавил: «Вопросы жизни. Дневник старого врача, писанный исключительно для самого себя, но не без задней мысли, что, может быть, когда-нибудь прочтет и кто другой. 5 ноября 1879 — 22 октября 1881». (Пирогов умер 23 ноября 1881 г. по ст.с.).
Размышления привели старого врача к идее существования во Вселенной «высшего начала сознания и мысли». «В меня невольно вселяется убеждение, что мозг мой и весь я сам есть только орган мысли мировой жизни, как картины, статуи, здания суть органы и хранилища мысли художника… Для меня существование Верховного Разума и Верховной воли сделалось такой же необходимостью, как мое собственное умственное и нравственное существование… Кто был так не счастлив, не способен, ленив и ничтожен, что не хотел воспользоваться самою высшею способностью человека — развивать сознание себя до самопознания и одерживать через то верх над материей, тот должен отказаться от бессмертия, которого он не в состоянии был и предчувствовать. Много званых, мало избранных… Жить на земле надо для усовершенствования, для облагорожения материи; что необходимо приготовлять себе чрез земное бытие путь к бессмертию… Для меня главное в христианстве — это недосягаемая высота и освящающая душу чистота идеала веры; на нем целые века тьмы, страстей и неистовств не оставили ни единого пятна; кровь и грязь, которыми мир не раз старался осквернить идеальную святость и чистоту христианского учения, стекали потоками назад на осквернителей».
«Космические», христианские мысли о целесообразности природы, об Истине и бессмертии произрастали из земных дел врача, главным из которых была хирургия. За время обороны Севастополя Пирогов сделал одних только ампутаций св. 5 тыс.! Конечно же, немало места посвящено в его дневнике профессиональной деятельности, но не забывал он и о своей семье, знакомых, о своем детстве, и вообще о российской жизни 19-го столетия во всём ее многообразии.
Если поставить себе цель — привести для иллюстрации самое важное и интересное место в «Дневнике», окажешься в весьма затруднительном положении. Дневник — весь интересен. И он еще целен, потому что дает по-настоящему монолитный образец беззаветного служения своему Отечеству и показывает путь нравственного и духовного совершенства.
Но всё же выберем отрывок — этот (с сокращениями).
«1880
22 декабря
Лет 30 тому назад… я считал всякую жалость к страданиям собаки при вивисекциях, и еще более привязанность к животному, одною нелепою сентиментальностью. Но время все изменяет, и я, некогда без всякого сострадания к мукам (хлороформа тогда еще не знали) делавший ежедневно десятки вивисекций, теперь не решился бы и с хлороформом резать собаку из научного любопытства…
Особливо тяжело мне вспоминать о тех вивисекциях и операциях, в которых я, по незнанию, неопытности, легкомыслию или Бог знает почему, заставлял животных мучиться понапрасну. Да, самая едкая хандра есть та, которая наводит воспоминания о насилиях, нанесенных некогда чужому или собственному чувству. Как бы равнодушно мы ни насиловали чувство другого, никогда не можем быть уверены, чтобы это насилие не отразилось рано или поздно на нашем собственном чувстве. Когда моя Лядка околевала в страданиях, устремив на меня свои глазенки, стоная, и, несмотря на муки, выражала мне привет легкими движениями хвоста, во мне с жалостью к любимой собачонке пробудились воспоминания о мучениях, причиненных мною лет 30 и 40 тому назад целым сотням подобных Лядке животных, и мне стало невыносимо тяжело на душе.
Еще тяжелее бывает мне, когда находит на меня воспоминание об оперированном, также лет 40 тому назад, старике; только однажды в моей практике я так грубо ошибся при исследовании больного, что, сделав литотомию , не нашел камня. Это случилось именно у робкого, богобоязненного старика; раздосадованный на свою оплошность я был так неделикатен, что измученного больного несколько раз послал к черту.
«Как это вы Бога не боитесь, — произнес он томным, умоляющим голосом, — и призываете нечистого, злого духа, когда только имя Господне могло бы облегчить мои страдания!»
Какой урок в этих словах страдальца! — я их как будто и теперь еще слышу. Как бы много пришлось переделывать себя, если бы можно было спустить с плеч полвека».

Лабораторные дневники Пьера и Марии Кюри (1895—1905)

Каждое открытие или изобретение ученых несет в себе добро и зло. Всякий научный прорыв может осчастливить человечество, а может принести и неисчислимые бедствия. Французский физик Пьер Кюри (1859—1906), получивший вместе с женой Марией Склодовской-Кюри (1867—1934) в 1903 г. Нобелевскую премию по физике — «в знак признания исключительных услуг, которые они оказали науке совместными исследованиями явлений радиации, открытой профессором Анри Беккерелем», в своей нобелевской лекции именно на этом сделал акцент.
«Можно себе представить и то, что в преступных руках радий способен быть очень опасным, и в связи с этим следует задать такой вопрос: является ли познание тайн природы выгодным для человечества, достаточно ли человечество созрело, чтобы извлекать из него только пользу, или же это познание для него вредоносно? В этом отношении очень характерен пример с открытиями Нобеля: мощные взрывчатые вещества дали возможность производить удивительные работы. Но они же оказываются страшным орудием разрушения в руках преступных властителей, которые вовлекают народы в войны. Я лично принадлежу к людям, мыслящим, как Нобель, а именно, что человечество извлечёт из новых открытий больше блага, чем зла». (https://vikent.ru/enc/193/) Увы, радий и полоний, полученные супругами Кюри, как и динамит Нобеля, принес миру зла не меньше (а возможно и больше), чем блага. Достаточно вспомнить атомную бомбардировку Хиросимы и Нагасаки американцами в 1945 г. и угрозу ядерной войны, которая с годами только возросла. Но это уже не вина физиков, а общая для всех беда.
В лекции лауреат также подчеркнул, что его «труды в области исследования радиоактивных тел надо рассматривать вместе с деятельностью госпожи Кюри… Именно ее работа определила открытие новых веществ, и ее вклад в это открытие огромен (также она определила атомную массу радия)».
Супругов отличали потрясающая работоспособность и бескорыстие — чета не запатентовала экстракционный процесс радия, облучение которым медики сразу же начали использовать при лечении онкологических заболеваний, и не использовала результаты своих исследований в коммерческих целях, хотя у них не было денег на аренду помещения и покупку лабораторного оборудования.
Мария проводила тысячи опытов в сыром, холодном сарае, а приборы конструировал Пьер. Самоотверженным было их служение науке — тогда еще не знали о губительном воздействии радиации на организм. Напротив, Беккерель и супруги Кюри были уверены, что самым эффективным методом борьбы с опухолями будет лучевая терапия (радиология).
Кюри годами работали с радиоактивными веществами в примитивных и вредных для здоровья условиях, перелопачивая тонны руды. Из 8 тонн наиболее активного минерала, т.н. урановой смоляной обманки, за 4 года было получено всего лишь 0,1 г хлорида радия и показано существование полония. Этого количества хватило на «нобелевку». Над кроватью ученых висел ночник — стеклянная колба с солью радия, испускавшей голубоватый свет. Пишут, что Мария «даже носила на груди ампулу с радием как талисман».
Мария Кюри, получившая в 1911 г. еще одну Нобелевскую премию — по химии «за выдающиеся заслуги в развитии химии: открытие элементов радия и полония, выделение радия и изучение природы и соединений этого замечательного элемента», умерла в 1934 г. от лейкемии. Пьер избежал этого злосчастья, т.к. в 1906 г. по своей рассеянности погиб под колесами конного экипажа (телеги).
В 1958 г. в Брюсселе проходила первая после Второй мировой войны Всемирная выставка (Экспо 58). «Посетители… с волнением рассматривали внешне мало примечательный экспонат. Под стеклом лежала раскрытая на случайной странице небольшая записная книжка в черном коленкоровом переплете — лабораторный дневник Марии и Пьера Кюри. Рядом с книжкой находился счетчик радиоактивности, соединенный с громкоговорителем. Он ритмично пощелкивал, свидетельствуя о том, что страницы дневника ни на секунду не прекращают испускать радиоактивные лучи: более полувека назад капли раствора, содержавшего соли радия, случайно упали на бумагу». (С.И. Венецкий).
К сказанному надо добавить, что не только капли раствора сделали лабораторный дневник опасным для здоровья. Он и без капель был весь смазан, пропитан радиоактивной грязью, которую невозможно даже сегодня полностью удалить дезактивацией. Поскольку период полураспада изотопа радия Ra226 1590 лет, дневник будет активен еще долго. Радиоактивная грязь покрывала не только дневник, но и домашнюю мебель, книги, бумаги, одежду, тела супругов (их руки были в радиационных ожогах и незаживающих язвах). После кончины Марии Кюри деревянный гроб с ее останками поместили в специальную капсулу с толщиной свинцовой стенки 2,5 см.
Сегодня дневник (тетради и блокноты с записями), а также личные вещи Марии Кюри находятся в Национальной библиотеке Франции в специальных свинцовых ящиках. Излучение от дневника в 30 раз превышает естественный радиационный фон. Всех желающих прикоснуться к блокноту допускают в хранилище после того, как они заполнят формуляр, возьмут на себя ответственность за возможный ущерб здоровью и  наденут защитный костюм.
Что же представляют собой записи? На пожелтевших чистых или в клетку страницах блокнотов и тетрадей черными или фиолетовыми чернилами тонким пером нарисованы электрические схемы и конструкции приборов (электрометр Кюри); описаны химические методы выделения радиоактивных изотопов, планы экспериментов, полученные результаты; идут таблицы и колонки чисел (электропроводность, число импульсов и др.). Эти записи перемежают тексты на французском, польском и русском языке о самочувствии, болезнях (гриппе), промозглой «атмосфере» в сарае на улице Ломон,  особенно зимой («Температура 6,25 °С !!») и т.п.
Почерк далеко не каллиграфический, много зачеркнутых, подчеркнутых и обведенных слов, фраз, чисел. Дневник — не вербальный, а скорее числовой, не для кого-то, а для себя и Вечности.
Такое ведение лабораторного дневника в пору, когда не знали компьютеров, было единственно возможным для ученого-экспериментатора. Дневник Кюри — типичный для множества других. Отличает его одно — от него исходит излучение величия сделанного, не меньшее, чем радиоактивное, и оно не померкнет, как минимум, еще полтора тысячелетия. Недаром люди идут на риск (конечно же, мизерный в сравнении с супругами Кюри), лишь бы увидеть эти записи своими глазами и, если будет позволительно, прикоснуться к блокноту рукой.
P.S. Любопытно, что младшая дочь супругов Кюри — Ева, проведшая детство и значительную часть жизни в непосредственной близости с излучающими радиацию родителями и вещами, не заболела лучевой болезнью и умерла на 103 году жизни (1904—2007).

Международная переписка Н.И. Вавилова (1921—1940)

Великий русский ученый-растениевод и селекционер, основоположник генетики, установивший закон гомологических рядов в наследственной изменчивости, обосновавший учение об иммунитете растений, открывший географические центры происхождения культурных растений, директор Института генетики АН СССР (ИГ) и Всесоюзного института растениеводства (ВИР) — Николай Иванович Вавилов (1887—1943) прославился еще и как географ-путешественник, и как корреспондент.
Ученый в одиночку или с 1—2 помощниками преодолел по суше, воде и воздуху 100 тыс. км и исходил пешком 54 страны, часто с опасностью для жизни, в непроходимых местах, где еще не ступала нога европейца. Собранная к 1940 г. сотрудниками ВИР коллекция семян культурных растений была крупнейшей в мире. Она включала практически все, что было выведено когда-либо земледельцами на нашей планете. Из 250 тыс. образцов (36 тыс. семян пшеницы, 10 тыс. — кукурузы и т.д.) половину собрал сам Николай Иванович. Не менее значительным стало эпистолярное наследие генетика, составившее 8 томов, из которых 2 занимает внутрисоюзная переписка и 6 — международная. (11 папок с письмами пропали после ареста ученого в 1940 г. и в военное лихолетье).
Международную переписку, насчитывающую св. 300 а.л. (в «Войне и мире» Л.Н. Толстого — 80 а.л.), относят к научному наследию ученого, поскольку она касается «всех направлений биологии и агрономии, истории науки, этнографии, географии, международной политики», раскрывает «громадное богатство его идей в виде первых изложений его мыслей или в виде высказываний в его письмах». (М.Е. Раменская, Известия Тимирязевской сельскохозяйственной академии, 2012 г.).
Вавилову в международной переписке помогало знание 20 иностранных языков и потрясающая трудоспособность. Он без отдыха трудился по 16—18 часов в сутки, находя время и на прочтение и писание писем. Генетик установил себе правило: «Нужно взвалить на себя как можно больше. Это лучший способ как можно больше сделать».
Высочайшая коммуникабельность, обаяние и миролюбие, исходившие от Николая Ивановича, снискали ему много друзей на разных континентах. Весьма характерным является письмо от 21 февраля 1933 г. аргентинского ботаника И.Е. Пастора, с которым Вавилов познакомился в 1932 г. В тот год ученый исколесил Северную, Центральную и Южную Америку и, будучи единственным из советских ученых, принял участие в VI Международном генетическом конгрессе, проходившем в США.
«Был чрезвычайно обрадован, — писал Пастор, — получив Ваше любезное письмо из Нью-Йорка от 31 января, которое я высоко ценю, так как оно переносит меня в счастливые и плодотворные минуты, проведенные вместе с Вами во время Вашего пребывания (столь кратковременного) в нашей молодой Аргентине. Мы всегда вспоминаем Вас с величайшей любовью, особенно, когда встречаемся с (перечисляет своих коллег).
Что касается гибрида пшеницы и ржи Уильямсона, в котором Вы так заинтересованы, я высылаю Вам пакет с большим количеством образцов колосьев (называет образцы высылаемых им растений)...
Огромное спасибо за добрую память, которую Вы после себя оставили, и мы лишь сожалеем, что Ваш визит был таким коротким...»
Послания советского ученого зарубежным коллегам были теми же научными статьями. Скажем, письмо английскому ученому Б. Кью от 12 марта 1932 г.
«Я сомневаюсь в том, что так высоко, на высоте 17 000 футов на Тибете можно выращивать плодовые культуры, имеющие какое-либо хозяйственное значение. Мы можем утверждать, что даже на высоте 12—13 тысяч футов плодовые деревья не растут. Даже такие выносливые растения, как, например, голозерный ячмень, не выращиваются на Тибете на высотах свыше 15 500—15 800 футов.
Поэтому мы вряд ли можем порекомендовать Вам какое-либо высокорослое дерево, хотя Вы можете испытать некоторые полярные плодовые и ягодные культуры, но это, конечно, представляет небольшой интерес. При этом тоже нет уверенности, что эксперимент будет иметь успех, так как условия — влажность и почва Тибетского высокогорья — совершенно отличаются от условий севера.
Можно испытать следующие растения…»
Далее Вавилов перечисляет ягоды — рябину бузинолистную, горную красную смородину, малину черно-волосистую, голубику, морошку, бруснику и продолжает: «Кроме того. Вы должны учитывать тот факт, что семена этих северных ягодных растений прорастают очень медленно, в особенности это относится к семенам всех растений Vaccinium . Чтобы ускорить их прорастание, рекомендуется держать семена некоторое время в парах эфира.
Если в Вашем распоряжении нет семян этих растений, то мы могли бы прислать их Вам осенью, после сбора нового урожая, т.к. в настоящее время все наши запасы кончились».
Среди адресатов Вавилова были самые известные ботаники, агрономы, генетики мира. Плотно переписывался Вавилов с американским генетиком, будущим лауреатом Нобелевской премии по физиологии и медицине (1946), членом-корреспондентом АН СССР Г.Дж. Мёллером, который в 1934—1938 гг. работал в нашей стране, руководил лабораторией проблем гена и мутагенеза ИГ.
Выдержки из двух писем этих ученых.
Н.И. Вавилов — Г. Мёллеру (1 марта 1938 г.)
«Мой дорогой Меллер. Вы можете представить, как я и мои коллеги в Институте генетики и Институте растениеводства глубоко тронуты получением сообщения о моем избрании Президентом VII-го Международного генетического конгресса. Я уже написал профессору Крю, но я также прошу Вас передать ему мою благодарность за большую честь, оказанную мне и моей скромной работе, честь, которую я принимаю только как признание достижений в нашей стране в области биологии.
Вы знаете наши порядки, согласно которым для посылки делегации на конгресс необходимо получить разрешение в Академии наук и в правительстве …
Моя философия эволюции культурных растений продвинулась вперед, и я надеюсь в течение нескольких месяцев послать в Journal of Genetics краткое ее изложение. Несколько недель тому назад я делал доклады на эту тему в Ленинграде и Москве… Мы теперь можем предсказать, где искать качества, требуемые в селекции растений, особенно в том, что касается свойств семян и иммунитета…
С теплыми пожеланиями профессору Крю и всем, кто знает меня в Эдинбурге, а также сердечные пожелания лично Вам от всех Ваших друзей.
Искренне Ваш,
Н.И. Вавилов».
Г. Мёллер — Н.И. Вавилову (8 декабря 1938 г.)
«Дорогой Вавилов.
В связи с тем, что я оказался куратором… той секции конгресса, которая имеет дело с мутациями и проблемой гена..,  я пишу Вам, чтобы сообщить информацию о своей секции, и буду рад, если Вы дадите какой-либо совет или сможете привлечь внимание соответствующих лиц к этому делу и т.п. Я принял эту обязанность в связи с тем, что, будучи связан с этой конкретной фазой работ по генетике в СССР, знаком с деталями работ советских институтов и отдельных ученых в этом направлении более, чем кто-либо другой, кто в связи с программой конгресса по своему направлению имеет дело с советскими работами. Что касается других ветвей генетики, я знаю, что генеральный секретарь доктор Крю пишет Вам более общее письмо, чтобы получить Ваш совет и сотрудничество…
СССР может… продемонстрировать очень важные результаты по проблеме гена и мутационной теории и по связанным с этим проблемам, а также и по другим вопросам генетики, и было бы желательно для советских участников конгресса представить несколько докладов на каждое из послеполуденных заседаний, а также один доклад для пленарного заседания…
Я подумал, что относительно всех этих вопросов лучше написать Вам, чем различным отдельным ученым, поскольку я осознаю, как необходимо иметь общую координацию планов для каждой страны, и я знаю, что Вы лучше знаете, какие предложения сделать отдельным ученым и какие действия надо осуществлять, чтобы получить оптимальные результаты…
…Организаторы конгресса убеждены, что Вы и другие ученые в СССР, кто принимает участие в делах конгресса, лучше знаете, кто сможет участвовать в работе конгресса наиболее активно, и мы готовимся обеспечить всем делегатам сердечный прием.
Искренне Ваш».

Переписка Эйнштейна и Фрейда (1932)

В «черную пятницу», 25 октября 1929 г.  рухнула нью-йоркская биржа, после чего разразился Великий кризис (1929—1932/1933), коренным образом изменивший облик ведущих государств мира. В них утвердились новые политические идеи, в Италии, Германии, Испании, Литве, Финляндии, Японии к власти рвались фашистские и милитаристские группировки. Вспыхнули острые межгосударственные конфликты, образовались очаги напряженности, Европа балансировала на грани войны, замаячил новый передел мира. Международные инциденты с трудом разрешала основанная в 1919 г. Лига Наций (предшественник ООН).
В 1922 г. при Лиге Наций был учрежден Международный комитет по интеллектуальному сотрудничеству (МКИС, предшественник ЮНЕСКО), содействовавший обмену знаниями между учеными, учителями, художниками, интеллектуалами разных стран.
В к. 1931 г. глава МКИС Г. Мюррей предложил члену комитета, немецкому физику-теоретику Альберту Эйнштейну (1879—1955) обсудить с любым знаменитым (по выбору) интеллектуалом-гуманистом в открытой переписке возможные пути достижения всеобщего мира. Эйнштейн выбрал австрийского психоаналитика Зигмунда Фрейда (1856—1939), чьи новаторские воззрения оказывали сильное влияние на картину мира и человека. Ученые до этого изредка переписывались друг с другом,
В н. 1932 г. под эгидой Лиги Наций в Женеве была созвана международная конференция по сокращению и ограничению вооружений. Конференция провалилась, т.к. делегаты 60 стран не смогли договориться по ряду вопросов, в т.ч. и о том, что представляет собой «наступательное» и «оборонительное» оружие.
«Эйнштейн, посетив одно из заседаний конференции, отреагировал на позицию Лиги Наций критически, полагая, что надо идти не путем «гуманизации войны», вырабатывая правила ее ведения, а ограничивать и запрещать вооружение стран… Ученый… отказался от работы в комитете в апреле 1932 г. … Себя Эйнштейн определял «воинствующим пацифистом » и сохранил эту позицию до начала Второй мировой». (И.Т. Фролов).
31 июля 1932 г. в Германии должны были состояться парламентские выборы в Рейхстаг. Надеясь, что «слово интеллектуалов будет услышано», Эйнштейн 30 июля поспешил отослать письмо Фрейду. Тот ответил на него в сентябре. После этого были еще несколько писем, но главные мысли и предложения ученых содержатся в двух начальных посланиях. Переписка под названием «Почему война?» была опубликована МКИС в Берлине в 1933 г. на трех языках (немецком, английском и французском), уже после того, как в Германии к власти пришли нацисты во главе с А. Гитлером, для которых рассуждения интеллектуалов о мире были пустым звуком. Часть тиража студенты Национал-социалистического союза бросили в костер.
Наивная попытка ученых-теоретиков образумить прагматичных политиков и государственных деятелей от агрессивных действий накануне Второй мировой войны не увенчалась успехом и осталась памятником эпистолярного наследия и пацифизма.
Проблему предотвращения мировой войны Эйнштейн предлагал решать политическими и социальными мерами. Например, создать надгосударственный орган, который соединил бы в себе «власть и право» и смог «добиться абсолютного послушания на основе разумных законов». Осознавая, что это утопия, физик задал психологу, эксперту в области бессознательного несколько вопросов.
«…Как возможно, что… малая клика подчиняет волю большинства, вынужденного нести потери и страдать в войне, в угоду их персональным амбициям?.. Обычный ответ на этот вопрос состоит в том, что меньшинство в данный момент является правящим классом, и под его пятой — пресса и школы, а чаще всего и церковь. Именно это позволяет меньшинству организовать и направить эмоции масс, превратить их в инструмент своей воли. Однако даже этот ответ не ведет к решению. Из него рождается новый вопрос: почему человек позволяет довести себя до столь дикого энтузиазма, заставляющего его жертвовать собственной жизнью? Возможен только один ответ: потому что жажда ненависти и разрушения находится в самом человеке. В мирное время это устремление существует в скрытой форме и проявляется только в неординарных обстоятельствах. Но оказывается сравнительно легко вступить с ним в игру и раздуть его до мощи коллективного психоза. Именно в этом, видимо, заключается скрытая сущность всего комплекса рассматриваемых факторов, загадка, которую может решить только эксперт в области человеческих инстинктов…
…Возможно ли контролировать ментальную эволюцию рода человеческого таким образом, чтобы сделать его устойчивым против психозов жестокости и разрушения? Здесь я имею в виду не только т.н. необразованные массы. Опыт показывает, что чаще именно т.н. интеллигенция склонна воспринимать это гибельное коллективное внушение, поскольку интеллектуал не имеет прямого контакта с «грубой» действительностью, но встречается с ее спиритуалистической, искусственной формой на страницах печати…
…Вы сделаете огромную услугу нам всем, если представите проблему всемирного замирения в свете Ваших последних исследований, и тогда, быть может, свет истины озарит путь для новых и плодотворных способов действий».
В своем ответе Фрейд коснулся процесса развития человечества, от индивидуалистических проявлений агрессии в древности, где в схватке побеждал герой, до современных боен военных союзов, где бойцы лишь «пушечное мясо». Возможность предотвращения войн психолог видел в переключении врожденной агрессии на другие объекты (Эрос), и уповал на то, что по мере развития общей культуры в каждом индивиде возобладает голос разума, и он станет пацифистом.
Отрывки из письма Фрейда.
«…Инстинкт ненависти и уничтожения, заложенный в самом человеке, которым манипулируют подстрекатели войны… Со всею серьезностью он заслуживает названия инстинкта смерти, в то время как эротические влечения представляют собой борьбу за жизнь. Направляясь на внешние цели, инстинкт смерти проявляется в виде инстинкта разрушения. Живое существо сохраняет свою жизнь, разрушая чужую...
Мы… стали объяснять происхождение нашей совести подобным «обращением» внутрь агрессивных импульсов. Как Вы понимаете, если этот внутренний процесс начинает разрастаться, это поистине ужасно, и потому перенесение разрушительных импульсов во внешний мир должно приносить эффект облегчения. Таким образом, мы приходим к биологическому оправданию всех мерзких, пагубных наклонностей, с которыми мы ведем неустанную борьбу…
Умозрительный анализ позволяет с уверенностью утверждать, что нет возможности подавить агрессивные устремления человечества…
Если склонность к войне вызывается инстинктом разрушения, то противоядие ему — Эрос. Все, что создает чувство общности между людьми, служит средством против войн. Эта общность может быть двух видов. Первый — такая связь, как влечение к объекту любви. Психоаналитики не стесняются называть ее любовью… Вторая возможность достижения общности — посредством идентификации. Все, что подчеркивает сходство интересов людей, дает возможность проявиться чувству общности, идентичности, на котором, по большому счету, и основано все здание человеческого общества…
Идеальным состоянием для общества является, очевидно, ситуация, когда каждый человек подчиняет свои инстинкты диктату разума. Ничто иное не может повлечь столь полного и столь длительного союза между людьми, даже если это образует прорехи в сети взаимной общности чувств. Однако природа вещей такова, что это не более чем утопия…»
Фрейд прав — с точки зрения психоаналитика. Но истина — за границами биологии и психологии, в общем состоянии мира в данный момент, зависящем от множества агрессивных проявлений природы, общества и человека. Ясно одно: культурное развитие сегодня загнало человечество в тупик, и попытки интеллектуалов извлечь его оттуда невредимым обречены на провал, как и создание Лиги Наций, ООН и переписки пацифистов…

Дневники Теслы (1936—1943)

В череде выдающихся естествоиспытателей человечества сербский ученый-изобретатель Никола Тесла (1856—1943) занимает особое место. Вызывают восхищение необычайно широкий круг его исследований, парадоксальность мышления, огромный, до конца неоцененный вклад в развитие науки и техники, вектор его идей, устремленный за грань объяснимого, в будущее.
«Я — самый обыкновенный человек. Я не считаю себя гением. Мое отличие от других людей заключается лишь в живости и остроте ума. Нельзя сравнивать остроту ума с гениальностью. Гениями были Ньютон и Фарадей», — без всякой рисовки заявлял он в своих «Дневниках». О том, что Тесла был гением, говорят его дела: св. 800 патентов, не считая у него украденных или засекреченных, сотни технических решений, не защищенных патентами, 60 тыс. научных документов, хранящихся в ФБР США. Результаты многих исследований ученого были уничтожены, когда лабораторию подожгли то ли люди главного его конкурента — американского изобретателя Т. Эдисона, то ли агенты германской разведки, с которой ученый не пожелал сотрудничать. Часть архива всё же была похищена немецкой разведкой, но уже во время Второй мировой войны. Особая статья — неосуществленные, порой фантастические проекты Теслы, реализовать которые, похоже, мог только он один. Им изобретатель посвятил в Дневниках достаточно места. Делом всей своей жизни он считал «Исследования влияния электромагнитных сил на пространство» (совместный с американским правительством проект «Радуга»; 1936—1942), успешные результаты которых позволили бы мгновенно перемещать в пространстве энергию и материальные объекты. Тесла пишет, что ушел из проекта, категорически несогласный с опытами над не дававшими на то согласия и ничего не ведающими о том, что их сделали подопытными, людьми. А без руководителя, который благодаря своей уникальной памяти держал в голове и не доверял бумаге главные задумки, расчеты, чертежи и схемы, т.н. «Филадельфийский эксперимент» был обречен на неудачу, в лучшем случае — на частичный успех .
Первому изданию на русском языке Дневников  Теслы, относящихся к 1936—1943 гг., издатели предпослали эпиграф — цитату из самого автора: «Изобретатели живут затворниками в своих лабораториях, в отрыве от жизни со всеми ее переменами, но время от времени им надо наблюдать жизнь, чтобы заряжаться энергией для новых изобретений».
Сказанное полностью относится к самому Тесле: он на протяжении многих десятилетий совмещал затворническую жизнь в лабораториях с осмыслением своего бытия обычного человека — члена общества, с раздумьями о путях развития науки, о жизни в ее философском и религиозном смысле.
Первую запись Тесла сделал в день своего 80-летия — 10 июля 1936 г., последнюю — 1 января 1943 г., за неделю до своей кончины в православное Рождество, 7 января. Дневники-воспоминания охватывают практически всю его жизнь. Тесла указал причину, по которой он завел дневник: «Я вдруг подумал о том, что останется после меня. Мои изобретения, мои научные труды и огромное количество небылиц, которые выдумывают все, кому не лень… Я привык свысока глядеть на сплетников и лжецов. Я делаю это не только благодаря моему росту, но и потому, что я выше их духовно. Но иногда, когда лжецы переходят границы, мне приходится обращать на них внимание и давать им отпор. Пока я жив, я могу это сделать. Но после того, как меня не станет, мое имя начнут поливать грязью безбоязненно, и некому уже будет за меня заступиться… Выход один — пока у меня есть силы, я сам должен рассказать о себе, отделить зерна от плевел, чтобы последующие поколения могли бы узнать настоящего Николу Теслу… Я буду писать одну лишь правду о себе, какой бы она ни была». Была и другая — чисто творческая причина написания дневников: изложить сокровенные мысли умудренного жизнью человека.
Дневники представляют собой крутой замес эпизодов биографии автора, описаний его научных идей и экспериментов, критических воззрений на общественную жизнь и политику, мир и войну, скрупулезного анализа собственного характера, своей деятельности и поиска места в социуме.
Тесла начинает с воспоминаний о сербской деревне (ныне расположенной в Хорватии), где он родился. «У нас в Смилянах было два правила — честность и доброта. Тот, кто не обманывал ближнего своего и был готов прийти на помощь, считался порядочным, достойным человеком. Смиляны — маленький мирок, живущий по своим патриархальным правилам. В большом мире все иначе. Законченный негодяй, соблюдающий правила, придуманные другими негодяями, считается приличным человеком, достойным членом общества».
Изобретатель свою жизнь прожил по патриархальным правилам деревни его детства, оттого и был для Америки и американского бизнеса «сумасшедшим» и «чужим». В начале своей научной карьеры Никола собирался приехать работать в Россию, но в последний момент его перехватил агент американского изобретателя Томаса Эдисона Ч. Бэтчелор, и Никола, «на свою беду, отправился в Америку к Эдисону. И Америка, и Эдисон обманули надежды Теслы. Он так и не ощутил себя счастливым за океаном… Подлинная мировая слава, слава величайшего гения, опередившего свое время, пришла к нему только после смерти, когда человечество достигло в своем развитии уровня, позволяющего понять то, что ранее казалось непонятным. Многое же остается непонятным и до сих пор». (С. Йованович).
Сорванная поездка в Россию стала самой большой печалью Николы. «Я часто жалею о том, что в свое время предпочел Соединенные Штаты России. Тогда между этими странами не было принципиальной разницы, но сейчас Советский Союз кардинально отличается от всего остального мира. В газетах его поливают грязью, но те, кто побывал там, рассказывают невероятные вещи. Меня же больше всего привлекает советская научная система. Ученым создают условия. Их обеспечивают всем необходимым. Им платят зарплату. Их умы свободны от житейских забот. Они заняты только своим делом и больше ничем. Им не приходится опасаться того, что в любой момент денежный поток может иссякнуть. Когда тебя финансирует государство, социалистическое государство, а не какой-то богач, который может в любой момент передумать, — это надежно. Часто думаю о том, что если бы я был лет на 15—20 моложе, то уехал бы в Советский Союз. У меня была такая возможность, она есть и сейчас, но я слишком стар для таких кардинальных перемен в своей жизни, и, кроме того, я не могу оставить начатую работу, которая может стать моим самым главным свершением. (Тесла мечтал о том, чтобы «перенести из Бостона в Сан-Франциско какой-нибудь военный корабль». — В.Л.)… Перед Советским Союзом стояло и стоит невероятное количество трудностей, но страна их преодолевает. Русским повезло — у них есть социализм и Сталин. Счастлив народ, который имеет мудрого вождя. Я завидую русским».
Важнейшим для престарелого Теслы стал его приход к Богу. Никола долго не мог понять, каким необъяснимым образом он может «заглядывать в будущее и получать оттуда ответы на свои вопросы. Речь идет не об открытии, сделанном логическим путем, а о появлении подробного ответа на вопрос без какой-либо мыслительной работы. Я словно смотрю сквозь время и вижу то, чего еще нет».
Тесле было за 60 лет, когда он «осознал, что Бог есть. Каждая разгаданная тайна мироздания, каждое сделанное открытие приближало меня к мысли о существовании непостижимого Высшего Замысла, Закона над всеми законами…
Озарения окончательно укрепили меня во мнении о том, что наука должна служить человечеству в целом, а не держателям патентов. Бог посылает мне ответы на вопросы не для того, чтобы я взял очередной патент. По каким-то неведомым мне причинам Он выбрал меня в качестве посредника между Ним и людьми. И мой долг — передать людям то, что я получил свыше».
Всей своей жизнью Тесла показал, а в Дневниках и подтвердил, что значит «не зарывать талант в землю» и «отдавать Богу Богово». В этом, собственно, и заключается суть воспоминаний великого изобретателя и мыслителя.

Дневники Раушенбаха (1997—2001)

Советского и российского математика и физика-механика, одного из основоположников советской космонавтики, Героя Социалистического труда, академика АН СССР и РАН, действительного члена Международной академии астронавтики, лауреата Ленинской премии Бориса Викторовича Раушенбаха (1915—2001) называли «последним энциклопедистом». При том, что его коллегами являлись В.Ф. Болховитинов, М.Ф. Келдыш, С.П. Королев и др. прославленные конструкторы и ученые. Занимаясь подготовкой космонавтов к полетам, Борис Викторович был последним, кто инструктировал и провожал в полет первых покорителей Космоса.
Круг занятий Раушенбаха был необычайно широк. Вот неполный список его трудов: «Вибрационное горение», «Управление ориентацией космических аппаратов», «Лекции по механике космического полета», «Пространственные построения в древнерусской живописи», «Системы перспективы в изобразительном искусстве: общая теория перспективы», «Геометрия картины и зрительное восприятие», научная биография «Герман Оберт» (один из пионеров космонавтики)… Долгое время Раушенбах был «засекречен», в открытой печати появлялся как «профессор В. Иванченко» (это девичья фамилия его жены, Веры Михайловны).
В 1980-е — 1990-е гг. Борис Викторович много сил и времени отдавал статьям и выступлениям по самой разнообразной тематике — от пропаганды научных достижений СССР и России до математического обоснования Троичности Бога. Это были не случайные мимолетные мероприятия. Так, например, студентам МФТИ профессор читал 20-часовой курс лекций «Иконы». Богословие ученый считал одним из путей постижения истины (Истины-Бога). «Научного мировоззрения не бывает, это собачий бред! Наука и религия не противоречат друг другу, напротив — дополняют. Наука – царство логики, религия — вне логического понимания. И человек получает информацию по двум каналам, один — логический, другой — внелогический, и по их совокупности принимает решение. Поэтому научное мировоззрение — это обкусанное мировоззрение, а нам нужно не научное, а целостное мировоззрение». (Из беседы академика с А. Карауловым).
Ученый оставил три дневника, в которых изложил свою биографию, отразил свой научный и духовный путь, дал запоминающиеся портреты советских ученых, космонавтов, политических деятелей. Пожалуй, больше всего он писал о С.П. Королеве.
«Считаю, что главным у Королева было не то, что он что-то придумывал или изобретал. Я в свое время долго размышлял о Королеве, фон Брауне и всех тех людях, которые действительно совершили крупные открытия, я бы сказал, открытия общемирового значения, и думал, как их назвать одним словом: великий ученый, великий инженер? Все это ерунда. Великих ученых много, много и великих инженеров, а эти люди были явлениями уникальными. И я не придумал лучшего слова, чем полководец. Если я, человек совершенно иного склада, могу представить себя начальником штаба, но никак не полководцем, то Сергей Павлович был именно полководцем в освоении космической техники. По-моему, это самое точное определение, я могу, например, представить себе Королева в маршальской мундире, командующим фронтом».
В дневниках Раушенбаха есть заметки о мироустройстве, о Петре I и его реформах, о Древнем Египте и Китае, о проблемах образования в России, о национализме и нацизме. Но прежде всего ученый воспел целый мир ушедшего века, советской поры, трудов и свершений «прекрасной страны», которая предательски и бездумно была уничтожена в 1990-е гг.
«Наш президент (Б.Н. Ельцин. — В.Л.)… действует так, словно единственная его забота — хоть какое-то еще время продержаться у власти. Он думает не о нашем будущем, не о будущем страны — о своем личном. Это очень волевой человек, властный, но не умный, я бы так его охарактеризовал. Он может все уничтожить, лишь бы остаться начальником... И ему важно командовать — кем и чем командовать, все равно… Он может быть, например, директором прачечной, но директором! А тут случилось стать директором страны, тем лучше! Главное командовать, все остальное для него — второстепенно: ему совершенно неинтересно, что происходит в подведомственном ему государстве.
Я считаю, что имя Ельцина, безусловно, останется в истории России, но оно будет вписано туда не просто черной краской, а дегтем. Ведь дегтем мазали когда-то ворота, позоря хозяина. Ради корыстных интересов он развалил прекрасную страну, сделал массу вещей, которые причинили вред народу — его народу! Зато он — начальник! На пользу его правление никому не идет…
Бог наказал Россию, позволив встать во главе ее Ельцину».
Эти дневники Раушенбах создал в конце жизни, во многом благодаря помощи писателя и переводчика Инны Андреевны Сергеевой. У Бориса Викторовича не было времени на их написание. Не было и сил — он перенес 13 операций. Ученый диктовал на магнитофон, Сергеева затем расшифровывала и вела литературную запись материала. Так свет увидели отдельные издания — «Пристрастие» (1997), «Постскриптум» (1999) и незаконченные «Праздные мысли» (2001).
P.S. «Нет плохого и нет хорошего времени, есть время, в котором мы живем, и в этом отведенном нам времени надо жить «на полную катушку». Только полнота жизни заключается не в набивании карманов и желудка, а в том, чтобы жить достойно…
…Мощь человека растет с каждым годом, в особенности в последнее столетие, и если раньше кто-то мог «насолить» только своей семье, деревне, городу, наконец, стране, то сейчас один человек может, в принципе, уничтожить весь мир. Я не говорю, что такой человек сегодня есть. Важно, чтобы он не появился. Ведь с каменного века в человеческом мозгу ничего не изменилось, и теперь получается страшный раздрай: людям с интеллектом каменного века дают в руки невероятную энергию. Наверняка один из них что-нибудь учинит, просто в силу своей дурости.
Поэтому я далеко не уверен, что человечество вообще сохранится еще сто лет. Оно упрямо идет к той грани, где возможность самоуничтожения становится реальной и вероятна даже по ошибке. И я не очень верю в то, что человечество еще может спохватиться и отыграть назад. Потому что человечество — это множество людей, а у множества людей есть «выбросы» и вверх, и вниз. Люди все глубже и глубже изучают природу разрушения, ставят все больше физических опытов, и я сейчас скажу глупость, с точки зрения современной физики, но я скажу ее, чтобы было понятно: представьте себе, что физики в процессе экспериментов сделали шаг, после которого стала гореть вся материя. И сгорела Земля, сгорели люди — сгорело все! Дорасщеплялись… У меня даже возникла некая гипотеза-гротеск по этому поводу: мы наблюдаем сейчас, как во Вселенной вспыхивают новые звезды — это как раз те цивилизации, которые дошли до похожего на наш уровня развитая. Там тоже появились «умники», желающие все испробовать — ведь процесс познания неостановим, «умники» ковыряли, ковыряют и будут ковырять. «Мы сделали это, давайте теперь сделаем это». — «А если попробовать так?» — «Не делай, может случиться черт-те что!» — «Да ничего страшного не будет, я же знаю…» — тык, бум — и все! Кончилась планета…
А где-то в нашей Галактике мечтательно скажут: «Вон вспыхнула новая звезда»…» (Б.В. Раушенбах, «Постскриптум»).


4. Созидатели памятников культуры и шедевров искусства

Цезарь. «Записки о Галльской войне» (58—50 гг. до н.э.)

«Записки о Галльской войне» древнеримского полководца и государственного деятеля Гая Юлия Цезаря (100—44 гг. до н.э.) — ценный источник по истории политических отношений античного мира и полезное пособие по военному искусству позднего периода Римской республики.  Мемуаристы считают «Записки» уникальным дневником, поскольку его вел не просто свидетель, а вершитель эпохальных событий. Филологи отмечают его «нагую простоту и прелесть, свободные от пышного ораторского облачения» (Цицерон) и называют эту документальную хронику одним из первых военных романов в мировой литературе, ставя его в один ряд с «Илиадой» Гомера  и «Энеидой» Вергилия.
«Записки о Галльской войне» скрупулезно изучал Наполеон Бонапарт, критиковавший римского проконсула за военные просчёты и политические ошибки, и указавший на главную причину поражения галлов. «Всякий народ, упускающий из вида важность правильной постоянной сухопутной армии и полагающийся на народные ополчения или милиционные армии, подвергнется судьбе галлов, но лишь без славного упорства, оказанного ими и бывшего следствием как варварства тех времен, так и местности, бездорожной, покрытой лесами, болотами, топями, что делало Галлию трудной для завоевания и легкой для обороны». При этом французский император снял треуголку «перед способностью Цезаря разгадывать помыслы своих солдат».
У А.В. Суворова этот труд Цезаря был любимой настольной книгой, породившей многие его призывы к солдатам: «Властвуй счастьем, быстротой Цезаря, столь хорошо умевшего захватывать врасплох врагов даже днем… Возьми себе в образец героя древних времен. Наблюдай его. Иди за ним в след. Поравняйся. Обгони. Слава тебе! Я выбрал Цезаря. Альпийские горы за нами. Бог перед нами. Ура! Орлы российские облетели орлов римских».
Слава великого полководца пришла к Цезарю после победоносной войны с галлами (кельтами). Галльская война (58—50 гг. до н.э.) завершилась присоединением к Римской республике ок. 500 тыс. кв. км территории, где проживало, по разным оценкам, от 5 до 20 млн человек. Тем самым Цезарь де факто создал будущую Римскую империю. Кроме славы Гай приобрел в грабежах провинции огромное богатство, которое помогло ему в 49 г. до н.э. успешно начать гражданскую войну.
«Записки о Галльской войне» состоят из восьми книг. Первые семь написаны Цезарем, восьмая — его помощником Авлом Гирцием. Некоторые исследователи полагают, что Цезарь публиковал по одной книге в конце каждого года войны, т.к. публикации имели большое сходство с его ежегодными донесениями сенату. Подтверждением того, что записи велись по «горячим следам», служит сам текст, изобилующий датами, терминами, именами офицеров и солдат, их подвигами, описанием различных племен варваров, нравов и обычаев населения, портретов вождей. Очевидно, что Цезарь составлял свои «Записки» не только на «зимней квартире» в Риме, но и в походе и на поле битвы. Весьма красноречиво замечание ритора Фронтона (II в.). «Во время ожесточенной Галльской войны, под свист копий и гудение военных труб и рогов, Цезарь, как какой-нибудь кабинетный кропотливый ученый, написал две необыкновенно исчерпывающие книги сочинения «Об аналогии»». (См. Д. Дилите-Сташкявичене, «Античная литература»). То была работа по филологии. При такой склонности фиксировать «поток сознания» вряд ли полководец мог упустить возможность запечатлеть калейдоскоп военных событий.
В дневнике описаны все этапы (кампании) Галльской войны — от вхождения в Галлию по приглашению местных племён до полного подчинения земель аквитанов, бельгов, галлов и подавления всех освободительных восстаний. Цезарь сообщает попутно и о двух завоевательных и карательных походах в Германию и Британию.
«Записки» изобилуют географическими и этнографическими подробностями, сведениями о междоусобицах племенных вождей, которые помогли римлянам «разделять и властвовать», рассказами о применяемых тактических военных ухищрениях сторон, о сложных инженерных сооружениях, кровопролитных сражениях и осадах.
Цезарь точно и подробно описал все перипетии войны (вспомним — его донесения читали в сенате, где было немало противников проконсула, родственники которых сражались в его легионах и могли разоблачить фальсификацию). Единственное, что позволял себе Гай — завышать численность врага, больше места уделять описанию побед и меньше своим неудачам. Несмотря на старания автора — особо не выпячивать свою решающую роль в викториях, ему это удалось не сполна. О себе полководец писал в третьем лице: «Цезарь пришел… увидел… победил…», и тем не менее, упомянув свое имя 585 раз.
О галлах Цезарь писал не уничижительно. Он отдавал должное их храбрости, стойкости и воле к победе. Так, например, когда гельветы (одно из племен) вынуждены были бежать от оккупантов, «они сожгли все свои города числом до двенадцати, села числом около четырехсот и, сверх того, все частные хутора, сожгли и весь хлеб, за исключением того, который должны были взять с собой на дорогу, — с тем чтобы не иметь уже никаких надежд на возвращение домой и, таким образом, быть более готовыми на какие угодно опасности: каждому приказано было взять с собой муки на три месяца. Они уговорили также своих соседей — рауриков, тулингов и латовиков — сжечь, подобно им, свои города и села и двинуться вместе с ними».
В бою для Цезаря все его воины были равны. «Цезарь приказал прежде всего увести своего коня, а затем и лошадей всех остальных командиров, чтобы при одинаковой для всех опасности отрезать всякие надежды на бегство».
Победоносно покончить с затянувшейся войной — был уверен Цезарь — можно было только за счет мобилизации всех сил и отваги каждого легионера. «Дальнейшая борьба зависела исключительно от личной храбрости, в которой наши солдаты имели тем больший перевес, что сражение шло на глазах Цезаря и всего войска и, следовательно, ни одно сколько-нибудь значительное проявление геройства не могло остаться незамеченным». Один из примеров подобного геройства римских воинов можно найти в V книге. Там речь идет о храбрых центурионах Т. Пулионе и Л. Ворене, которым «немного оставалось до повышения в первый ранг. Между ними был постоянный спор о том, кто из них заслуживает предпочтения, и из года в год они боролись за повышение с величайшим соревнованием.
Когда около укреплений шел ожесточенный бой, Пулион сказал: чего ж ты раздумываешь, Ворен? И какого другого случая ждешь показать свою храбрость? Нынешний день порешит наш спор.
С этими словами он вышел из-за укрепления и бросился на неприятелей там, где они были особенно скучены.
Ворен тоже не остался за валом, но, боясь общественного мнения, пошел за ним.
Тогда Пулион, подойдя на близкое расстояние к врагу, пустил копье и пронзил им одного галла, выбежавшего вперед из толпы. Враги прикрыли щитами своего пораженного и бездыханного товарища и все до одного стали стрелять в Пулиона, не давая ему возможности двинуться с места.
Пулиону пробили щит, и один дротик попал в перевязь. Этим ударом были отброшены назад ножны и задержана его правая рука, когда он пытался вытащить меч.
Тогда враги, пользуясь его затруднением, обступили его. Но тут подбежал его соперник Ворен и подал ему в эту трудную минуту помощь. Вся толпа тотчас же обратилась на него и бросила Пулиона, думая, что он убит дротиком.
Ворен действует мечом и, убив одного, мало-помалу заставляет остальных отступить; но в увлечении преследованием он попадает в яму и падает.
Теперь и он в свою очередь окружен, но ему приходит на помощь Пулион, и оба, убив немало неприятелей, благополучно, со славой возвращаются в лагерь.
Так подшутила над ними судьба в их соперничестве и борьбе: оба врага поддержали и выручили друг друга, и нельзя было решить, кого из них следует признать храбрей другого».

«Нравственные письма к Луцилию» Сенеки (64)

«Разве чтение множества писателей и разнообразнейших книг не сродни бродяжничеству и непоседливости? — вопрошал римский философ-стоик, поэт и государственный деятель времён ранней Римской империи Луций Анней Сенека-младший (4 до н.э. — 65) своего приятеля, поэта Луцилия Младшего (ок. 6 — 63/64). И тут же предлагал своему адресату ответ: — Нужно долго оставаться с тем или другим из великих умов, питая ими душу, если хочешь извлечь нечто такое, что в ней бы осталось. Кто везде — тот нигде. Кто проводит жизнь в странствиях, у тех в итоге гостеприимцев множество, а друзей нет. То же самое непременно будет и с тем, кто ни с одним из великих умов не освоится, а пробегает всё второпях и наспех. Не приносит пользы и ничего не даёт телу пища, если её извергают, едва проглотивши. Ничто так не вредит здоровью, как частая смена лекарств. Не зарубцуется рана, если пробовать на ней разные снадобья. Не окрепнет растение, если часто его пересаживать. Даже самое полезное не приносит пользы на лету. Во множестве книги лишь рассеивают нас. Поэтому, если не можешь прочесть всё, что имеешь, имей столько, сколько прочтёшь — и довольно».
И тут же великий ум предложил Луцилию одну — свою книгу из 124 писем (они позднее были разбиты на 20 книг), в которой бесценная россыпь перлов крепко схвачена философскими рассуждениями истинного стоика либо аргументами здравомыслящего человека. Надо думать, приятель Сенеки почерпнул немало пользы из его посланий, вот только вряд ли воспользовался ими, т.к. своим уходом из жизни оборвал переписку, быть может, в самом интересном месте.
Эти письма являются откровением и для современного читателя и повергают его в раздумья — так ли сильно изменился за 20 веков человек и общество? Разве иной стала мудрость? Нет, не потеряли блеска афоризмы писателя, которыми устлана дорога в вечность. Всего лишь несколько кратких высказываний из писем Сенеки, меньше сотой части — пространных, за краткостью очерка, не приводим.
«Беден не тот, у кого мало, а тот, кто хочет большего».
«Каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным».
«Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа».
«Мудрость — заместительница богатства: она даёт тебе всё, что делает ненужным для тебя».
«Нужно жить для другого, если хочешь жить для себя».
«Наполнять надо душу, а не мошну»
«Равенство прав не в том, что все ими воспользуются, а в том, что они всем предоставлены».
«Кто не знает, в какую гавань плыть, для того нет попутного ветра».
 «Человек — предмет для другого человека священный».
«Родину любят не за то, что она велика, а за то, что она родина».
И т.д.
Как, каким образом Сенека дошел до жизни такой, что стал кладезем премудрости и извергал из себя крылатые мысли, как из рога изобилия? Ему пришлось не раз пройти по грани жизни и смерти, прежде чем он понял им цену… и вскрыл себе вены.
В 38 лет Луций Анней стал сенатором Рима, быстро обрел популярность как писатель и оратор, чем вызвал зависть у императора Калигулы и едва не был убит, но счастливо избежал этого. При императоре Клавдии Сенеку сослали на Корсику, где он познакомился с Луцилием. Спустя 8 лет изгнанник  возвратился в Рим и стал первым наставником будущего императора Нерона.
С приходом Нерона к власти Сенека получил должность консула-суффекта, на какое-то время определял политику римского государства, но когда отказался санкционировать репрессии против противников Нерона и против христиан, был оттеснен от власти.
В 62 г. Сенека подал прошение об отставке, оставил императору все свое огромное состояние и удалился на покой. Последние 3 года жизни Луций Анней посвятил творчеству. Написал целый свод философских трактатов — «О досуге», «О благодеяниях», «Исследования о природе», «О душевном покое», «О провидении», «О стойкости мудреца», «О блаженной жизни» и др. В этом ряду достойное место заняли «Нравственные письма к Луцилию» (64), в которых автор даёт советы, как выстраивать свою жизнь в соответствии с философией стоицизма. Специалисты относят эти письма к наиболее известным и значимым произведениям римской литературы в целом.
В 65 г. в Риме был раскрыт заговор Пизона, объединявший его участников страхом и личной ненавистью к императору. «Нерон, ощущавший, что сама личность Сенеки, всегда воплощавшая для него норму и запрет, является преградой на его пути, не мог упустить случая и приказал своему наставнику покончить жизнь самоубийством. По приказу Нерона Сенека был приговорён к смерти с правом выбора способа самоубийства». (https://filosoff.org/seneca/)
Не касаясь нюансов римского стоицизма, коего Сенека был крупнейшим представителем и проповедником, скажем лишь, что в письмах к Луцилию философ главный упор сделал на моральные вопросы. Много места он посвятил отношению человека к смерти и самоубийству. Луций Анней в молодые годы едва не покончил с собой, когда заболел и по немощи не смог продолжать успешно начатую государственную карьеру. Биографы Сенеки не исключают и того, что стоик мог совершить суицид и без Нерона, только позже.
Подробно автор писем рассматривает и проблему рабства — не социального, а бытового, рабства людей перед внешней агрессивной силой, перед своими страстями и пороками. Приводит пример презрения к такому рабству: «Жива память о том спартанце, ещё мальчике, который, оказавшись в плену, кричал на своём дорийском наречии: «Я не раб!» — и подтвердил эти слова делом. Едва ему приказали выполнить унизительную рабскую работу — унести непристойный горшок, — как он разбил себе голову об стену. Вот как близко от нас свобода. И при этом люди рабствуют!..  Несчастный, ты раб людей, раб вещей, раб жизни. Ибо жизнь, если нет мужества умереть, — это рабство».
В «Нравственных письмах к Луцилию» Сенека дает ключ к пониманию стоицизма. Поскольку в жизни изменить ничего нельзя — утверждает он — повинуйся судьбе, но измени к ней свое отношение, презирай несчастья и невзгоды, стоически терпи удары судьбы, повелевай своими страстями!
P.S. «Если бы мне подарили мудрость, но с одним условием: чтобы я держал ее при себе и не делился ею, — я бы от нее отказался. Любое благо нам не на радость, если мы обладаем им в одиночку». (Сенека)

Письма Плиния Младшего Тациту об извержении Везувия (97—109)

К одной из самых впечатляющих и крупных (465,5 x 651 см) иллюстраций произведений эпистолярного жанра можно отнести картину русского художника Карла Павловича Брюллова (1799—1852) — «Последний день Помпеи» (1833), хранящуюся в Государственном Русском музее (Санкт-Петербург). Картина, «составившая славу России и Италии» (А.И. Тургенев), изображает горожан, пытавшихся спастись от гибели во время извержения Везувия.
24—25 августа 79 г. Помпеи, Геркуланум, Стабия и др. поселения на побережье Кампании (юг Италии) были засыпаны вулканическим пеплом, залиты грязевыми и пирокластическими  потоками, затоплены морем, вышедшим из берегов. По оценкам, число жертв составило несколько тысяч человек.
Очевидцем трагедии стал будущий государственный деятель Плиний Младший (ок. 61—113/115). Юноша с матерью гостил в имении своего дяди и опекуна — Плиния Старшего, автора 37-томной «Естественной истории», командующего римским флотом. Племянник наблюдал извержение вулкана из города Мизена на противоположном Помпеям берегу Неаполитанского залива, в 30 км от Везувия. Когда началось извержение вулкана, дядя отправился «на помощь бедствующим, он поспешил туда, откуда другие бежали; направил путь свой прямо на самую опасность, при этом с полным бесстрашием — таким, что отмечал и велел записывать все изменения, происходящие в страшном облаке». Плиний Старший погиб, отравившись серными испарениями.
Свои впечатления об этом событии Плиний Младший изложил позднее в двух письмах историку Корнелию Тациту. Эти послания, «дающие лучшее и самое правдивое описание катастрофы», послужили Тациту материалом для нескольких строк в его трудах. В «Анналах» историк написал: «Цезарь… удалился на остров Капреи… Отсюда открывался прекрасный вид на залив, пока огнедышащая гора Везувий не изменила облика прилегающей к нему местности». И в «Истории»: «Я приступаю к рассказу о временах, исполненных несчастий… На Италию обрушиваются беды, каких она не знала никогда или не видела уже с незапамятных времен: цветущие побережья Кампании где затоплены морем, где погребены под лавой и пеплом».
К. Брюллов в 1820-х гг. бывал на раскопках Помпей, делал зарисовки, перечитывал письма Плиния Младшего. На создание картины у него ушло 6 лет. Художник «писал на таком пределе духовного напряжения, что, случалось, его буквально на руках выносили из мастерской».
Обратимся к эпистолам Плиния Младшего, в которых выделим отрывок, где автор сообщает о том, как спаслись он и его мать.
«Уже много дней ощущалось землетрясение, не очень страшное и для Кампании привычное, но в эту ночь оно настолько усилилось, что все, казалось, не только движется, но становится вверх дном. Мать кинулась в мою спальню, я уже вставал, собираясь разбудить ее, если она почивает. Мы сели на площадке у дома: небольшое пространство лежало между постройками и морем…
Уже первый час дня, а свет неверный, словно больной. Дома вокруг трясет; на открытой узкой площадке очень страшно; вот-вот они рухнут. Решено, наконец, уходить из города; за нами идет толпа людей, потерявших голову и предпочитающих чужое решение своему… Выйдя за город, мы останавливаемся. Сколько удивительного и сколько страшного мы пережили! Повозки, которым было приказано нас сопровождать, на совершенно ровном месте кидало в разные стороны; несмотря на подложенные камни, они не могли устоять на одном и том же месте. Мы видели, как море отходит назад; земля, сотрясаясь, как бы отталкивала его. Берег явно продвигался вперед; много морских животных застряло в сухом песке. С другой стороны черная страшная туча, которую прорывали в разных местах перебегающие огненные зигзаги; она разверзалась широкими полыхающими полосами, похожими на молнии, но большими…
Вскоре эта туча опускается к земле и накрывает море… Тогда мать просит, уговаривает, приказывает, чтобы я убежал: для юноши это возможно; она, отягощенная годами и болезнями, спокойно умрет, зная, что не была причиной моей смерти. Я ответил, что спасусь только вместе с ней; беру ее под руку и заставляю прибавить шагу. Она повинуется неохотно и упрекает себя за то, что задерживает меня.
Падает пепел, еще редкий. Я оглядываюсь назад: густой черный туман, потоком расстилающийся по земле, настигал нас… Мы не успели оглянуться — вокруг наступила ночь, не похожая на безлунную или облачную: так темно бывает только в запертом помещении при потушенных огнях. Слышны были женские вопли, детский писк и крик мужчин; одни окликали родителей, другие детей или жен и старались узнать их по голосам. Одни оплакивали свою гибель, другие гибель близких; некоторые в страхе перед смертью молили о смерти; многие воздевали руки к богам; большинство объясняло, что нигде и никаких богов нет, и для мира это последняя вечная ночь. Были люди, которые добавляли к действительной опасности вымышленные, мнимые ужасы…
Немного посветлело, но это был не рассвет, а отблеск приближавшегося огня. Огонь остановился вдали; опять темнота, опять пепел, густой и тяжелый. Мы все время вставали и стряхивали его; иначе нас засыпало бы и раздавило под его тяжестью...
Туман стал рассеиваться, расходясь как бы дымным облаком; наступил настоящий день, и даже блеснуло солнце, но такое бледное, какое бывает при затмении. Глазам все еще дрожавших людей все предстало в измененном виде; все, словно снегом, было засыпано толстым слоем пепла. Вернувшись в Мизен и кое-как приведя себя в порядок, мы провели тревожную ночь, колеблясь между страхом и надеждой. Осилил страх: землетрясение продолжалось, множество людей, обезумев от страха, изрекали страшные предсказания, забавляясь своими и чужими бедствиями».
При написании картины Брюллов полностью перенес фактуру и сюжет писем Плиния. Одними из центральных образов стали Плиний с матерью. Сам Брюллов так писал об этом брату Федору: «Я ввожу случай, происшедший с самим Плинием: мать его, обременённая летами, не будучи в состоянии бежать, упрашивает сына своего спастись, сын же употребляет просьбу и силу всю, чтобы влечь её с собой. Происшествие сие, рассказанное самим Плинием в письме к Тациту, случилось в Capo di Miseno, но художник, помещающий на саженной холстине Помпею и Везувий, отстоящий на пять миль от оного, может перетащить и из-за 80 миль пример детской и материнской любви, так кстати тут своею противоположностью прочим группам».
Есть в картине и автопортрет Брюллова — художник, спасающий ящик с кистями и красками.
А.С. Пушкин, с его тягой к «упоению в бою», не мог пройти мимо писем Плиния и картины Брюллова. Каждое слово в стихе — та же строка в письме Плиния и мазок кистью Брюллова.

Везувий зев открыл — дым хлынул клубом — пламя
Широко развилось, как боевое знамя.
Земля волнуется — с шатнувшихся колонн
Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,
Толпами, стар и млад, под воспаленным прахом,
Под каменным дождем бежит из града вон.

Удивительно, как рознятся устремления простых людей и представителей искусства! Обыватели в ужасе бегут от смертельной опасности, а художники и поэты тянутся к ним и воспевают!

«Дневник» Мурасаки Сикубу (1008—1010)

«Я вернулась из дому в 29-й день 12-й луны. Именно в этот день я когда-то впервые попала во дворец. Тогда все плыло у меня перед глазами, словно во сне. Теперь же я освоилась здесь, но горечь наполняла душу.
Настала ночь. Для государыни то был запретный день, и потому, даже не откланявшись, я сразу отправилась к себе отдыхать, находясь в довольно грустных чувствах. До меня доносились возбужденные голоса: «Здесь совсем по-другому, чем дома. Там в этот час уже все спят. А тут все кто-нибудь ходит — заснуть нельзя».
Я прошептала:

Год кончается,
И дни мои текут…
В голосе ветра —
Холод, пронзающий
Душу».

Это одна страничка из «Дневника Мурасаки Сикубу», озаглавленная «Ночь 29-го числа 12-й луны». В ней всё прозрачно и ясно, будто и не прошло с тех пор 1000 лет, да еще на другом конце света, в императорском дворце… Подкупающий женственный стиль — у всего «Дневника». Как правило, он состоит из коротких заметок и пространных воспоминаний, расцвеченных стихотворениями танка , но встречаются и афористичные высказывания. Скажем, такие.
«Люди, тешащие себя мыслью, что они лучше других, непременно окажутся хуже их и кончат плохо, а тот, кто мнит себя изысканным и намеренно выказывает свою привязанность к изящному даже в самую неподходящую минуту, перестает быть самим собой и выглядит неискренним».
«Беды этого мира — лишь недолговечная роса и не должно душе заботиться ими и не стоит жалеть сил, дабы прилепиться к праведности».
Стоит ли удивляться глубине мыслей и безупречности стиля  «Дневника» — ведь Мурасаки Сикубу (978—1014/1016 или 1025/1031) входит в список «36 бессмертных поэтесс» Японии и является автором монументального романа — «Повесть о (блистательном принце) Гэндзи», определившего на века литературный канон Страны восходящего солнца. В средневековой Японии на полном серьёзе считали, что «Повесть» — не «женский роман», а творение самого Будды.
«Дневник Мурасаки Сикубу» (1008—1010) стал одним из самых интересных свидетельств наиболее романтизированной эпохи в истории Японии — Хэйан (794—1185), поры расцвета куртуазности, появления жанров японской поэзии и дневниковой литературы, формирования военно-феодального сословия мелких дворян — самураев. Хэйан — в переводе с японского означало «мир, спокойствие». Это было время, когда при дворе презиралось неумение сочинять стихи…
Мурасаки Сикибу — не собственное имя поэтессы. Ее настоящее имя кануло в Лету, а вот прозвище «Мурасаки», которое она получила от имени одной из главных героинь ее знаменитой «Повести о Гэндзи», украсило золотой век японской культуры. Слово же «Сикибу» означало должность отца писательницы Фудзивара-но Тамэтоки, служившего в министерстве церемоний. Точно не известны даты рождения и смерти Мурасаки. Канву ее жизни можно приближенно восстановить по произведениям поэтессы, и прежде всего — «Дневнику».
Известно, что Мурасаки «росла и воспитывалась в атмосфере поэтического творчества и высокой учёности», в юном возрасте вышла замуж, но вскоре овдовела. Чтобы поправить финансовое положение, она прошла отбор («чтобы попасть в свиту, кроме знатного происхождения девушки должны были обладать талантами в области литературы и искусства, хорошим вкусом и привлекательной внешностью»), и в 1005—1013 гг. стала служить фрейлиной при дворе супруги императора Итидзё, императрицы Сёси (Акико), дочери Фудзивары Митинаги .
Большая часть сочинений той поры была в Японии на китайском языке. Мурасаки же писала на японском, который во многом благодаря ей стал основным литературным языком. В сохранившихся фрагментах (виньетках) «Дневника» поэтесса рассказывала о рождении сына императрицы Сёси, принца Атсухиры, о красотах дворца и сада, ритуалах и обычаях придворной жизни, привычках и нарядах придворных дам, интригах фрейлин и стихах других поэтесс, в т.ч. знаменитой Изуми Сикибу. Она вспоминает свое детство, то, как она впала в отчаяние после смерти мужа и стала с горя сочинять «Повесть о Гэндзи», сетует на клановую рознь при дворе, на пьяных придворных и принцев и капризных дам, с иронией пишет о попытках подвыпившего Митинаги флиртовать с ней и о том как «его превосходительство» после этого прятался под ее окном в саду.
Вот еще пара отрывков, связанных с регентом, которому Мурасаки посвятила много места в «Дневнике» — похоже, он был небезразличен ей, да и ведь это он помог ей стать фрейлиной.
1. «Когда Митинага увидел «Повесть о Гэндзи» у государыни, он разразился своими обычными шутками, а затем написал стихотворение на листе бумаги, придавленном несколькими сливами, и передал его мне:

Знают все —
Кисловатая слива,
Но кто зрелость этих плодов увидит,
Мимо просто так не пройдет,
Рукою коснется.

«От вас я этого не ожидала», — отвечала я:

Не тронут плод
Никем.
Так кто же
Смеет молвить:
«Кисловата слива»?»

2. Рождение ребенка, наследного принца имело огромное значение для Митинаги, для упрочения его положения при дворе.
«После 10- го дня 10- й луны.
Государыня никуда не выходила до десятых чисел 10-й луны. День и ночь мы находились у ее постели, перенесенной в западную часть дворца. Митинага навещал ее и ночью, и на рассвете. Случалось, что к этому часу кормилица забывалась сном, и тогда Митинага начинал шарить возле нее, чтобы взглянуть на младенца. Кормилица вздрагивала и просыпалась. Я очень ее жалела. Ребенок еще ничего не понимал, но Митинага это не смущало, он поднимал его на вытянутых руках и забавлялся с ним, услаждая свое сердце.
А однажды мальчик вконец забылся, и Митинага пришлось распустить пояс, чтобы высушить одежду на огне за помостом. «Глядите! — радостно воскликнул он. — Мальчишка меня обрызгал. Один брызгает, другой сушится — все идет как надо!»
P.S. «Несмотря на то, что «Дневник» Мурасаки в значительной степени рассчитан на создание автопредставления, было бы глубоко ошибочным полагать, что произведение такого рода рассчитано исключительно для личного потребления. В части «Дневника», представляющей собой письмо неизвестному адресату, Мурасаки умоляет своего корреспондента, чтобы он никому не показывал ее интимных заметок». (Оно-но Комати).

Путевые дневники Басё (1684—1691)

Стихи в стиле хокку  великого японского поэта Мацуо Басё (1644—1694) полны печали, а их потаённый смысл или специфичность терминов нередко требует пояснений. Но что можно сказать сверх того, что сказано поэтом: «На голой ветке / Ворон сидит одиноко. / Осенний вечер»? Как сделать яснее «росинки на горных розах», «сливы в цвету», «бабочки полет»?.. Надо ли растолковывать метафизическую печаль, которая глубже дзен буддистских воззрений и перипетий судьбы? Стихи Басё отражали суть времени, в котором он жил, — не веселого и краткого, как хокку, как сама  жизнь поэта.
Стоит ли мешать стихи с прозой —  старый вопрос. Писатели Востока давно ответили на него своим творчеством. Еще в X в. в Японии зародился жанр путевых дневников, в которых чередовались эти две литературные формы. В лирических путевых дневниках Басё прозаические строки наполнялись поэзией, а строки хокку отражали реальный мир, очищенный от словесной шелухи.
Долгое время Басё жил в Эдо (в настоящее время Токио), в хижине, подаренной ему одним из учеников. Басё посадил возле дома банан, назвал своё жилище «Обителью бананового листа» и, по одной из версий, взял себе псевдоним Басё (с яп. — «банан»). Во время Великого пожара Тэнна (1682), который выжег большую часть города, поэт едва не сгорел вместе со своей хижиной. Ученики помогли погорельцу построить новую хижину, но то ли печаль по сгоревшей обители, то ли зов странствий не оставлял поэта, и в конце жизни он несколько лет провел в путешествиях по Японии. Как правило, странствовал он в одиночку, иногда с учеником либо со случайным спутником.
В пути рождались хокку, велись дневники: «Кости, белеющие в поле» (1684—1685), «Странствие в Касима» (1687), «Рукопись в дорожном мешке» (1687—1688), «Странствия в Сарасина» (1688), самый знаменитый — «По тропинкам Севера» (1689), «Дневник из Сага» (1691).
В дневниках Басё размещал свои и чужие стихи, описывал дорогу, поля, горы, селения, монастыри, приюты, погоду, своё самочувствие, события из истории посещаемых мест, встречи с друзьями и родными, красоту и печаль подлунного мира, фактически всю Японию, какой он ее видел.
Первое путешествие состоялось в 1684 г. Поэта не обременяли вещи. В хлопчатобумажном плаще и плетеной шляпе, с посохом в руке и сумой на плече, в сопровождении своего ученика Тири, Басё отправился в путь. «В те времена путешествовать по Японии было очень трудно, — отмечают историки. — Многочисленные заставы и бесконечные проверки паспортов причиняли путникам немало хлопот». Многие эпизоды путешествия безотрадны (см. «Кости, белеющие в поле»), но такова была, как ни странно, их жизнеутверждающая сила.
«Отправляясь за тысячу ри, не запасайся едой, а входи в Деревню, Которой Нет Нигде, в Пустыню Беспредельного Простора под луной третьей ночной стражи» — так, кажется, говаривали в старину, и, на посох сих слов опираясь, осенью на восьмую луну в год Мыши эры Дзеке я покинул свою ветхую лачугу у реки и пустился в путь: пронизывающе-холодный ветер свистел в ушах.

Пусть горсткой костей
Лягу в открытом поле…
Пронзает холодом ветер…

…
Шагая по берегу реки Фудзи, мы вдруг увидели брошенного ребенка лет так около трех, который жалобно плакал. Очевидно, кто-то, добравшись до этой стремнины, понял, что не сумеет противостоять натиску волн этого бренного мира, и бросил его здесь дожидаться, пока жизнь не растает ничтожной росинкой. «Что станется с этим кустиком хаги, дрожащим на осеннем ветру, — сегодня ли опадут его листья, завтра ли увянут?» — размышляя об этом, я бросил ему немного еды из рукава.

Крик обезьян
Вас печалил, а как вам дитя
На осеннем ветру?

Что случилось — навлек ли ты на себя ненависть отца, разлюбила ли тебя мать? Но нет, не может отец ненавидеть, а мать разлюбить свое дитя. Видно, просто такова воля Небес, плачь же о своей несчастливой судьбе.
…
В самом начале Долгой луны добрались до моих родных мест: забудь-трава вокруг северного флигеля поблекла от инея, не осталось никаких следов. Все изменилось здесь за эти годы, братья и сестры поседели, глубокие морщины залегли у них меж бровей. «Хорошо хоть дожили…» — только и повторяли, других слов не находя, потом брат развязал памятный узелок-амулет и протянул мне со словами: «Взгляни на эту седую прядь. Это волосы матушки. Ты, словно Урасима с драгоценной шкатулкой, брови у тебя стали совсем седыми». Я долго плакал, а потом сказал:

В руки возьмешь —
От слез горячих растает
Осенний иней.

…
На четвертый месяц я возвращаюсь в свое жилище и постепенно избавляюсь от дорожной усталости.

Летнее платье.
До сих пор не могу из него
Выбрать вшей».

В путешествиях Басё не только набирался впечатлений и сочинял стихи, но и широко пропагандировал свой стиль. Знаменитого поэта и теоретика стиха приглашали к себе в гости поэты, аристократы, монахи, крестьяне, самураи. Он, не имея «второй одежды» и вообще ничего, кроме флейты в суме, был самым желанным гостем в любом уголке Японии, монастыре, дворце, хижине, самым настоящим апостолом великой Поэзии. Часто его появления на дороге поджидали толпы поклонников.
Трудно сказать, что в дневниках Басё «лучше» — проза или стихи. Вот фрагменты «Дневника из Сага». Судите сами.
«Примерно в середине часа Лошади отправился в храм Ринсэндзи. Перед ним течет река Ои, справа высится гора Арасияма, еще правее — селение Мацуо. На дороге — толпы паломников: одни спешат к храму поклониться бодхисаттве Кокудзо, другие бредут обратно. В бамбуковой чаще в Мацуо есть место, которое зовут усадьбой Кого. Впрочем, таких мест в Верхнем и Нижнем Сага — три, и как сказать, какое из них настоящее? Поскольку рядом находится мост Придержи Коня — Комато-мэ-нр хаси, у которого якобы осадил своего коня Накакуни, то почему бы не предположить, что это было именно здесь? Могила же находится в бамбуковой роще неподалеку от Трех Чайных домиков. Рядом — вишня, ее посадили нарочно для того, чтобы заметить место. Да, даже тот, кто по милости благодетеля спит на ложе из парчи или узорчатого шелка, в конце концов, становится сором и пылью в бамбуковой чаще. Как тут не вспомнить былые дни, когда зеленели ивы в деревне Чжаоцзюнь и цвели цветы у усыпальницы феи с горы Ушань?

Печально!
Каждый станет ростком бамбука — таков
Удел человека.
…
Хижина Осыпающейся хурмы не обновлялась с тех пор, как была построена при прежнем хозяине, и кое-что уже обветшало. И все же нынешнее печальное запустение трогает душу куда больше, чем былое благополучие. Покрытые резьбой балки и расписные стены искорежены ветрами, пропитаны влагой дождей, причудливых форм камни и диковинных очертаний сосны исчезли под разросшимся хмелем, но перед бамбуковым настилом галереи благоухает покрытое цветами мандариновое деревце юдзу…
…

Тягостно жить,
Подари мне покой одиночества,
Кукушка».

Вольтер «Письма об Англии» (1733)

«Совсем недавно в одной знаменитой компании был поднят известный пустой и банальный вопрос: кто из великих людей — Цезарь, Александр. Тамерлан или Кромвель и т.д. — был более велик? Один из участников спора сказал, что, вне всякого сомнения, самым великим был Исаак Ньютон; он оказался прав, ибо если истинное величие состоит в том, чтобы, получив в дар от неба мощный талант, использовать его для самообразования и просвещения других, то человек, подобный г-ну Ньютону, едва ли встречающийся однажды на протяжения десяти веков, действительно велик, в то время как все эти политики и завоеватели, без которых не обошлось ни одно столетие, обычно суть не что иное, как именитые злодеи. Мы чтим тех, кто владеет умами силою своей правды, но не тех, кто путем насилия создает рабов; тех, кто познал вселенную, а не тех, кто ее обезобразил».(Вольтер, «Письма об Англии»).
Много политиков и завоевателей — «именитых злодеев», виновников людских страданий, похожих друг на друга как две капли воды, пришли в этот мир, обезобразили его и покинули за последние три века, Были, правда, среди них и созидатели, и защитники родной земли, но не о них сейчас речь. В малое число «избранных» властителей умов вошел Вольтер — проповедник просвещенной монархии, бескровно покоривший мир, использовавший свой талант для просвещения других, за что получил высокое звание просветителя. В честь него и весь XVIII в. был назван «веком Вольтера».
Как корабль назовешь, так он и поплывет. Сборник философских эссе автор отнес к «письмам». Так они и были напечатаны: в Лондоне под названием «Письма об английской нации» («Письма об Англии», 1733), а в Париже — «Философские письма» (1734).
25 писем Вольтер написал в Англии, оказавшись там в 1727 г. не по доброй воле. В молодости Аруэ был известен сатирическими сочинениями, которыми забавлял двор. Когда в 1717 г. в Версале появились стихи с намеками на кровосмесительную связь регента, дяди несовершеннолетнего короля Людовика XV — Филиппа Орлеанского с собственной дочерью Марией Луизой, регент решил, что их написал Мари Франсуа (автор был другой) и приказал препроводить сочинителя в Бастилию. В тюрьме Аруэ отсидел 11 месяцев, но ему было суждено побывать в ней еще раз. В 1726 г. после словесной перепалки с кавалером де Роаном Шабо слуги дворянина избили Вольтера палками. Оскорбленный писатель вызвал де Роана на дуэль, но тот донес на возмутителя спокойствия королю, и Мари Франсуа вновь заключили в Бастилию.
Из тюрьмы Вольтера выпустили с условием — покинуть Париж и Францию. Так писатель оказался в Туманном Альбионе. Встретив там теплый прием, изгнанник в течение 3 лет изучал политический строй страны, ее науку, философию, литературу. Биографы отмечают, что Вольтер «был очарован» экономическим оптимизмом, интеллектуальной свободой, социальной мобильностью, ограничениями королевской, церковной власти и привилегий знати. «Особое впечатление на него произвела парламентская система и защита граждан от произвольных государственных решений». Всё это нашло отражение в письмах, в которых автор представил Англию как образец государственного устройства, религиозной терпимости и свободы волеизъявления. Справедливости ради надо отметить, что Вольтер верно и порой едко изобразил и уродливые стороны английской жизни. Письма стали образцом эпистолярного стиля: в них перемешаны сюжеты, биографии, теории, версии, всё это нашпиговано фактами и остротами, от которых текст становится воздушным.
Писатель уже вернулся из ссылки на родину, когда увидело свет французское издание «Философских писем». Людовик XV, судьи Парижского парламента и католические иерархи восприняли эпистолы вольнодумца как оскорбление. Еще бы: в них Англия была страной света, а Франция — территорией мрака. «Философские письма» запретили, чем подогрели интерес «протестантов», которых всегда хватало во Франции, и выдали ордер на арест автора — он значился на обложке как «В». Книгу — «соблазнительную, противную религии, добрым нравам и почтению к властям» — сожгли, издателя бросили в крепость, но «В» — Вольтер спасся у своей любовницы Эмили дю Шатле, в замке Сирей в Шампани.
«Философские письма» имели колоссальный успех, объясняемый тем, что «в них наряду с острой критикой феодально-абсолютистского строя Франции была развернута также определенная позитивная программа, сформулирован ряд объективно значимых целей, к осуществлению которых следует стремиться в области экономики, политики, культуры, включая науку и философию. «Философскими письмами» Вольтер заявил о себе как мыслитель, способный понять с точки зрения революционизирующегося третьего сословия назревшие задачи в жизни Франции». (В.Н. Кузнецов). Этот труд стал основным произведением французского Просвещения, а его автор — главным идеологом эпохи.
Письма имеют заголовки: «О квакерах», «О парламенте», «О правительстве», «О Декарте и Ньютоне», «О трагедии» и т.д.
Одной из главных тем Вольтера была религия. Писателя возмущала нетерпимость церковников и их фанатическая жестокость. Дабы «примирить церкви», он советует всем верующим собраться в здании биржи, где не спорят о вере, а торгуют. Отрывок из 6-го письма «О пресвитерианах» прекрасно иллюстрирует этот «рецепт» и общую тональность «Писем».
«Если вы придете на лондонскую биржу — место, более респектабельное, чем многие королевские дворы, — вы увидите скопление представителей всех народов, собравшихся там ради пользы людей: здесь иудеи, магометане и христиане общаются друг с другом так, как если бы они принадлежали одной религии, и называют «неверными» лишь тех. кто объявляет себя банкротом; здесь пресвитерианин доверяется анабаптисту и англиканин верит на слово квакеру. Уходя с этих свободных, мирных собраний, одни отправляются в синагогу, другие — выпить, этот собирается дать себя окунуть в глубокий чан во имя Отца и Сына и Святого Духа, тот устраивает обрезание крайней плоти своему сыну и позволяет бормотать над ним еврейские слова, которых он и сам-то не понимает; иные идут в свою Церковь со своими шляпами на головах, чтобы дождаться там божественного вдохновения, — и все без исключения довольны. Если бы в Англии была только одна религия, следовало бы опасаться ее деспотизма; если бы их было две, представители каждой перерезали бы друг друга горло; но их там тридцать, а потому они живут в благодатном мире».

«Письма к сыну» лорда Честерфилда (1739—1768)

Британский политический деятель Филип Дормер Стэнхоуп, 4-й лорд Честерфилд (1694—1773) остался в мировой истории как искусный дипломат, философ-моралист и непревзойденный стилист эпистолярного жанра. Более всего графа прославили его «Письма к сыну» (1739—1768), незаконнорожденному Филипу Стэнхоупу, второму (1732—1768).
Честерфилд был женат по расчету на внебрачной дочке короля Георга I. Законных детей у него не было. Прекрасное воспитание, всестороннее образование, блестящий ум и, естественно, близость к королевскому семейству вознесли лорда в верхний слой дворцовой иерархии, что не мешало ему, из-за его нелицемерной и открытой борьбы с коррупцией во власти, пребывать иногда не только в фаворе, но и в опале.
Будучи послом в Голландии, 37-летний повеса на спор соблазнил француженку-гувернантку Элизабет дю Буше, после чего ту уволили из богатого дома. Когда родился сын, граф дал ему родовое имя Филип и увез с матерью в Лондон. Всю жизнь он заботился о них материально, а также дал сыну подобающее аристократу воспитание и образование, дабы ввести его в высшее общество. Эта затея априори была нереальной — высокородные дворяне отторгали бастардов, — но Честерфилд приложил немало сил к ее осуществлению. Хотя он редко виделся с сыном, а когда тот стал самостоятельным, и вовсе перестал встречаться с ним, но продолжал засыпать Филипа письмами, в которых излагал свое видение мира, международной политики, светского этикета, добродетельного человека (тогда слово «джентльмен» еще не было в ходу).
За 30 лет Честерфилд написал множество писем к сыну. Все они смесь ироничных наблюдений, философских размышлений, блестящих афоризмов и житейских поучений. Граф видел в Филипе повторение себя и своей карьеры. Этому главным образом и были посвящены его письма.
Последние письма Честерфилда получила жена Филипа — ирландка Юджиния Дорнвил. Лорд даже не подозревал, что Филип женился втайне от него, стал отцом двух детей и умер от чахотки. Как оказалось, сын вовсе не горел желанием осваивать путь в высшее общество, был далек от наставлений отца. Ирония судьбы: Честерфилд хотел научить сына плавать в политике как рыба в воде, а тот довольствовался тем, что завел аквариум с рыбками! Более того, на письма графа с какого-то времени отвечала не Филип, а Юджиния. Узнав об этом, Честерфилд ее письма уничтожил. В своем завещании он позаботился о внуках, но обошел сноху. Оказавшись в трудном положении, Юджиния, высоко ценившая письма свёкра, продала их издателю. В 1774 г. письма были опубликованы. Прочитав их, Вольтер, друг Честерфилда, отозвался: «Книга эта весьма поучительна, и, пожалуй, это самое лучшее из всего, когда-либо написанного о воспитании». Письма шокировали общество тем, что они приоткрыли некоторые тайны дворцового закулисья и подготовки юных отпрысков элиты к великосветской и государственной карьере. Шок способствовал росту популярности «Писем» не только в Англии, но и во всей Европе переизданных с тех пор неисчислимое число раз. Письма, которые Честерфилд никак не видел опубликованными, тем не менее, стали самым известным произведением автора, литературным, историческим и эпистолярным памятником эпохи, ценным трактатом о воспитании.
Лорд в своих посланиях целенаправленно следовал наставлениям древнееврейского царя Соломона (X в. до н.э.), который в основание воспитания человека ставил мудрость: «Начало мудрости — страх Господень; глупцы только презирают мудрость и наставление» (Притч. 1:7).
Честерфилд, правда, смотрел на заветы Соломона под углом английского Просвещения, заменив страх Господень на страх выглядеть смешным в глазах высшего общества. Граф предупредил сына: «Нет ничего смешнее, чем, когда человека называют благородным именем, а люди вокруг знают, что он этого не заслужил. Например, было бы неприкрытой иронией назвать какого-нибудь безобразного парня Адонисом (который, как ты знаешь, был до того красив, что сама Венера в него влюбилась) или назвать какого-нибудь труса Александром, или невежду — полиглотом, ибо всякий легко догадается, что это — насмешка. И м-р Поуп (английский поэт. — В.Л.) очень верно замечает: «Мы хвалим дураков лишь смеха ради»».
Попутно он поучал Филипа:
«Чем можно вернее расположить к себе людей, как не радостным и непринужденным подчинением их привычкам, нравам и даже слабостям, — молодому человеку, как говорится, все идет впрок. Ему следует быть ради благих целей тем, чем Алкивиад обычно бывал ради дурных, — Протеем, с легкостью принимающим любые обличья и легко и весело привыкающим к ним. Горячность, холод, сладострастие, воздержание, серьезность, веселье, церемонность, непринужденность, ученость, легкомыслие, поглощенность делами и наслаждение удовольствиями — в каждое из этих состояний он должен уметь войти, а потом, если это будет нужно, отбросить его в сторону, изменяя себя так же легко и просто, как он надел бы или положил в сторону шляпу. А приобретается это только привычкою к светской жизни и знанием света, общением со множеством людей, тщательным изучением каждого в отдельности и умением хорошо разглядеть своих разнообразных знакомых, добившись близости с ними».
Не правда ли, завидное свойство — притвориться, прикинуться? Бесценное для элиты, чтоб всегда оставаться не прокисшими сливками. Но ведь это так, это правда.
Однако не станем злословить. Разве не блестящи афоризмы философа?
«Если можешь, будь умнее других, но не показывай этого».
«Каждый человек ищет истину, но только одному Богу известно, кто ее нашел».
«Недостаточно иметь заслуги, надо уметь людям понравиться».
«Те, кто громче всего требуют свободы, хуже всего ее переносят».
«Трудно сказать, кто глупее, — тот ли, кто говорит всю правду до конца, или тот, от кого вообще никогда не услышать правды»…
Разве не прекрасны, не актуальны следующие строки учителя?
«20 ноября 1739 г.
Милый мой мальчик, ты занят историей Рима; надеюсь, что ты уделяешь этому предмету достаточно внимания и сил. Польза истории заключается главным образом в примерах добродетели и порока людей, которые жили до нас: касательно них нам надлежит сделать собственные выводы. История пробуждает в нас любовь к добру и толкает на благие деяния; она показывает нам, как во все времена чтили и уважали людей великих и добродетельных при жизни, а также какою славою их увенчало потомство, увековечив их имена и донеся память о них до наших дней. В истории Рима мы находим больше примеров благородства и великодушия, иначе говоря, величия души, чем в истории какой-либо другой страны. Там никого не удивляло, что консулы и диктаторы (а как ты знаешь, это были их главные правители) оставляли свой плуг, чтобы вести армии на врага, а потом, одержав победу, снова брались за плуг и доживали свои дни в скромном уединении — уединении более славном, чем все предшествовавшие ему победы! Немало величайших людей древности умерло такими бедными, что хоронить их приходилось за государственный счет. Живя в крайней нужде, Курий, тем не менее, отказался от крупной суммы денег, которую ему хотели подарить самнитяне, ответив, что благо отнюдь не в том, чтобы иметь деньги самому, а лишь в том, чтобы иметь власть над теми, у кого они есть… Об этом рассказывает Цицерон…»
P.S. Познакомившись с «Горе от ума» А.С. Грибоедова, невольно понимаешь, откуда набрались «мудрости» прежде всего П.А. Фамусов, но более всего — А.С. Молчалин.

Письмо Вольтера Екатерине II и ее ответ (1766)

Взойдя в результате дворцового переворота на российский престол в 1762 г., прусская принцесса София Ангальт-Цербстская (1729—1796) под именем Екатерины II правила страной св. 34 лет. Государыня умножила и без того немалые привилегии дворянства, которому была обязана своей властью, максимально закрепостила крестьян, жестоко подавила Пугачевщину . Расширив Российскую империю, сделав ее одной из ведущих держав в Европе, Екатерина II удостоилась титула Великой. Декларируя для европейской витрины политику просвещённого абсолютизма , самодержица, называвшая себя «ученицей Вольтера», активно переписывалась с французскими просветителями — «учителем» Вольтером, Д'Аламбером, Дидро, публицистом Ф.М. Гриммом и др., чем, как ни парадоксально, внесла свою лепту в подготовку Великой Французской революции (1789—1799). Надо отдать должное дипломатическому и словесному искусству императрицы. Создав о себе имидж просвещенной монархини, гуманной правительницы, «философа на троне», Екатерина подняла престиж России в глазах Европы, хотя и прослыла еще первостатейной лицемеркой, «Тартюфом в юбке и короне» (А.С. Пушкин). Гладко было на бумаге, да смолчала про овраги, коими была изрыта вся российская жизнь.
Особое место в эпистолярном наследии Екатерины II занимает ее 15-летняя переписка с Вольтером (Франсуа-Мари Аруэ; 1694—1778). Это было своеобразное состязание — кто улестит сильнее. Просвещенная правительница громко восхищалась сочинениями просветителя, и, как помазанница Божия, поливала письма к нему елеем, а отнюдь не медоточивый Вольтер макал свои эпистолы в мед и шумно прославлял имперские труды Екатерины. Не о них ли написал И.А. Крылов: «За что же, не боясь греха, / Кукушка хвалит Петуха? / За то, что хвалит он Кукушку».
Пространная переписка касалась взаимоотношений европейских государств, философских, литературных, экономических, социальных, военных и пр. вопросов. В качестве иллюстрации выберем письмо Вольтера, имевшее отношение к ставшей притчей во языцех истории со знаменитой библиотекой Дени Дидро (1713—1784), и ответ на это послание Екатерины.
В 1751 г. Дидро, обладавший обширными знаниями, почерпнутыми им из его собственной богатой библиотеки, приступил в качестве главного редактора и автора большинства статей по точным наукам, экономике, механике, философии, политике и религии к выпуску «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремёсел»», ставшей грандиозным сводом научных знаний эпохи Просвещения. За 15 лет были созданы 17 томов текста (6 тыс. статей) и 11 томов «гравюр» (иллюстраций к тексту). Подвергаемая клерикальным нападкам и цензурным запрещениям, «Энциклопедия» в 1759 г. была внесена римским папой Климентом XIII в «Индекс запрещённых книг». Екатерина II в первый месяц своего царствования предложила Дидро перенести издание его «Энциклопедии» из Франции в Россию, но тот сумел довести проект до конца, подпольно выпуская и рассылая тома подписчикам.
Опубликовав в 1765 г. последний, 17-й том, Дидро, испытывавший материальные затруднения, решил продать свою знаменитую библиотеку. Выручила просветителя российская императрица. Она приобрела библиотеку за 15 тыс. ливров (для сравнения: оплата квалифицированного рабочего тогда составляла 300—600 ливров в год), сохранив за Дидро права на пожизненное пользование книгами и сделав его смотрителем собрания. Царица распорядилась арендовать в Париже под библиотеку отдельный дом и выдать Дидро жалование 50 тыс. ливров за 50 лет вперед. От такой неслыханной щедрости философ оцепенел и сутки просидел в ступоре. Это событие получило широчайший резонанс в Европе и вписало Екатерину II в разряд великих меценатов.
Узнав о благотворении императрицы, Вольтер, третий год состоявший с ней в переписке, 22 декабря 1766 г. направил в Россию письмо, в котором выразил свое искреннее восхищение «Северной звезде» за поддержку Дидро. (Письмо ныне находится в Российском государственном историческом архиве).
«Всемилостивейшая государыня!
Вы поистине самая блистательная Северная звезда, и толико благотворной у нас еще никогда не бывало. Андромеда, Персей и Калиста перед Вами ничто. Все сии звезды оставили бы Дидерота умирать с голоду. Он был гоним в своем отечестве, а Ваши благодеяния и там его сыскали. Вы щедротою превосходите Людовика XIV. Он награждал достоинства чужестранцев, но только тогда, когда ему их показывали; а Вы, всемилостивейшая государыня! ищете их и находите.
Между тем позвольте мне, Всемилостивейшая государыня! обнародовать все, что Вы ни изволили ко мне писать в рассуждении терпимости вер. Всякая черта Вашей руки есть памятник славы Вашей. Дидерот, Д'Аламберт и я созидаем Вам алтари. Вы сделали меня язычником; мне в идолопоклонстве находиться у ног Вашего Величества лучше, нежели быть с глубочайшим почитанием Вашего храма жрецом».
На это письмо Екатерина ответила Вольтеру 29 декабря 1766 г.
«М.г. Я только что получила ваше письмо от 22-го декабря, в котором вы решительно даете мне место среди небесных светил. Я не знаю, стоят ли эти места того, чтобы их домогаться, но я, во всяком случае, нисколько не желала бы находиться в числе всего того, чему человечество поклонялось столь долго. В самом деле, как бы ни было крошечно чувство самолюбия, но едва ли можно желать видеть себя в положении, равном с тем, которое принадлежит разным луковицам, кошкам, телятам, ослиным шкурам, быкам, змеям, крокодилам, животным всякого рода и пр., и пр. Ввиду такого перечисления благотворимых предметов, где тот человек, который решится мечтать о воздвигаемых ему храмах?
А потому, прошу вас, оставьте меня на земле; тут, по крайней мере, я буду в состоянии получать письма ваши и ваших друзей, Дидро и Д'Аламбера, тут, по крайней мере, я могу быть свидетельницей того участия, с которым вы относитесь ко всему, что служит к просвещению нашего века.
Горе преследователям! Они вполне достойны быть сопричислены к такого рода божествам. Вот где их истинное место. Впрочем, м.г., будьте уверены, что всякое ваше одобрение служит мне весьма сильным поощрением».
Несомненно, это было благодеяние со стороны российской правительницы по отношению к французскому просветителю, гонимому в его отечестве. Но не будем забывать, что всего через 7 лет после этих писем в России начнётся Крестьянская война униженного, нищего, затравленного барами-изуверами народа нашего, до страданий и несчастий которого императрице не было никакого дела, трудами которого были созданы  те богатства, кои тратила она на достойного ее милостей европейца. Ведь русских много, а Дидерот был один; о русской нищете никто за границами империи не знал, да и потом не узнали, а слава Дидерота во всем мире бессмертна.
Впрочем, и о Вольтере И.А. Крылов написал после нашествия Наполеона на Россию знаменитую басню «Сочинитель и разбойник», в которой так охарактеризовал великого философа:

Он тонкий разливал в своих твореньях яд,
Вселял безверие, укоренял разврат,
Был, как Сирена, сладкогласен,
И, как Сирена, был опасен.

Слова эти можно без сомнений отнести и к Дидро. Не случайно А.С. Пушкин сказал в.к. Михаилу Павловичу: «Все Романовы революционеры и уравнители». Поэт имел в виду Екатерину II и ее внука Александра I.

Дневники Пушкина (1815—1835)

«Наше всё» — сказал об Александре Сергеевиче  Пушкине (1799—1837) поэт и литературный критик Аполлон Григорьев. Важнейшая часть этого «всего» — творческое наследие великого русского поэта включает в себя и его дневники, которые он вел на протяжении 20 лет, с лицейской поры (1815) до публикации «Сказки о золотом петушке» (1835). Часть дневников пропала. Несколько тетрадей Пушкин уничтожил сам — после восстания декабристов, а некоторые исчезли после смерти поэта, когда все его бумаги были опечатаны и некоторые тетради изъяты. «Тетрадь за № 1, взятая в III Отделение собственной его императорского величества канцелярии, не была возвращена наследникам поэта, до сих пор не разыскана и, может быть, уже не существует». (П.Е. Елисеев).
Из дошедших дневников 1815, 1821, 1827 и 1831 гг. сохранились фрагменты. Самые полные дневники за № 2 включают записи 1833—1834 гг. Дневник 1835 г. обрывается февралем.
Открывает первый — Лицейский дневник 1815 г. (точная дата не установлена) анекдот, окончание фразы: «...большой гр узинский нос, а партизан почти и вовсе был без носу. Давыдов является к Бенигсену: «Князь Багратион, — говорит, — прислал меня доложить вашему высокопревосходительству, что неприятель у нас на носу...»
— На каком носу, Денис Васильевич? — отвечает генерал. — Ежели на Вашем, так он уже близко, если же на носу князя Багратиона, то мы успеем еще отобедать...»
Последний Дневник 1835 г. также открывается анекдотом.
«8 января. Начнем новый год злословием, на счастие...
Бриллианты и дорогие каменья были еще недавно в низкой цене. Они никому не были нужны… Нынче узнаю, что бриллианты опять возвысились. Их требуют в кабинет, и вот по какому случаю.
Недавно государь приказал князю Волконскому принести к нему из кабинета самую дорогую табакерку. Дороже не нашлось, как в 9000 руб. Князь Волконский принес табакерку. Государю показалась она довольно бедна. — «Дороже нет», — отвечал Волконский. «Если так, делать нечего, — отвечал государь: — я хотел тебе сделать подарок, возьми ее себе». Вообразите себе рожу старого скряги. С этой поры начали требовать бриллианты. Теперь в кабинете табакерки завелися уже в 60 000 р.».
Последняя февральская запись.
«В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже — не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит. Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен. Низость до того доходит, что он у детей Канкрина был на посылках. Об нем сказали, что он начал тем, что был б..., потом нянькой, и попал в президенты Академии Наук, как княгиня Дашкова в президенты Российской академии. Он крал казенные дрова и до сих пор на нем есть счеты (у него 11 000 душ), казенных слесарей употреблял в собственную работу etc. etc. Дашков (министр), который прежде был с ним приятель, встретив Жуковского под руку с Уваровым, отвел его в сторону, говоря: «Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком!»
Ценсура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:
Царствуй, лежа на боку
и
Сказка ложь, да в ней намек,
Добрым молодцам урок.
Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова».
Пушкина с младых лет интересовало, действительно, «всё»: история Отечества, летописи и исторические анекдоты, государственное устройство и общественная жизнь, дворцовые интриги и литературные новости, отдельные личности как прообразы персонажей для своих сочинений и «безмолвный» народ. Поэт отлично знал не только столичную жизнь. Немало верст он проехал по Центральной России, побывал в ссылках в Михайловском и Бессарабии, исколесил Кавказ и Крым. Светскую жизнь Александр совмещал с затворнической, был спорщиком, дуэлянтом, игроком, импровизатором. В юности живой как ртуть, Пушкин с годами обрел мудрость государственного мужа и из противника монаршей власти превратился в ее сторонника, из влюбчивого повесы в примерного семьянина, из романтика в художника-реалиста — литературного классика. Благоразумие Александра Сергеевича позволило ему получить придворный чин камер-юнкера и в вопросах цензуры какое-то время зависеть только от самодержца. Это тяготило его, но избавило от казенного надзора, открыло доступ в государственный архив, что помогло ему написать «Историю Пугачева», «Историю Петра», «Капитанскую дочку» и др. произведения и получить разрешение на издание собственного журнала «Современник».
«Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться», — Пушкин неуклонно следовал этому правилу. Повседневная информация, отжатая от пустой болтовни и страха пред «всевидящим оком», обогащенная реминисценциями и размышлениями, заносилась поэтом на страницы дневника. Биографы отмечают «экспансивное и восторженное выражение чувств у лицеиста», необычайно широкие «горизонты зрелого Пушкина», «суровую сдержанность в  последнем дневнике поэта».
Несколько отрывков из дневников разных лет.
«15 октября 1827. Вчерашний день был для меня замечателен. Приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжающего в постеле. Он метал банк гусарскому офицеру. Между тем я обедал. При расплате недостало мне 5 рублей, я поставил их на карту и, карта за картой, проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 руб. и уехал, очень недоволен сам собою. На следующей станции… подъехали четыре тройки с фельдъегерем… Я вышел взглянуть на них.
Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид… Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, — но куда же?»
«1833. 14 декабря. Кочубей и Нессельроде получили по 200 000 на прокормление своих голодных крестьян. Эти четыреста тысяч останутся в их карманах. В голодный год должно стараться о снискании работ и о уменьшении цен на хлеб; если же крестьяне узнают, что правительство или помещики намерены их кормить, то они не станут работать, и никто не в состоянии будет отвратить от них голода. Всё это очень соблазнительно. В обществе ропщут, — а у Нессельроде и Кочубей будут балы (что также есть способ льстить двору)…»
«1834. 7 января. Барон д'Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет…
28 февраля. Я представлялся. Государь позволил мне печатать «Пугачева»; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале, в концертной, Государь долго со мною разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения…
6 марта. Слава Богу! Масленица кончилась, а с нею и балы… Всё это кончилось тем, что жена моя выкинула. Вот до чего доплясались.
Царь дал мне взаймы 20 000 на напечатание «Пугачева». Спасибо».

Дневник Делакруа (1822—1824; 1847—1863)

В мире есть несколько символов Свободы. Это — птица: орел, ворон, чайка, ласточка… Еще — обесцененная людьми, для которых она была воздвигнута, статуя Свободы в Нью-Йорке. И, конечно же, — картина Эжена Делакруа (1798—1863), не претерпевшая девальвации — «Свобода, ведущая народ» («Свобода на баррикадах»), выставленная в Лувре. На холсте изображена прекрасная женщина, ведущая мужчин в бой — за саму себя, за истинную Свободу. Картина была написана по следам революционных событий июля 1830 года в Париже. Художник не принимал участие в уличных боях, но изобразил рядом со Свободой и себя. «Если я не сражался за Родину, то я хотя бы буду для нее писать», — есть такая строка в одном из писем живописца. Свобода Делакруа — обобщенный образ, за которым видится Жанна д’Арк, Свободу воспевали и изображали еще античные поэты, художники и скульпторы.
Эжен не боялся повтора. Он следовал своему кредо: «То, что движет гениями, что вдохновляет их работу, это не новые идеи, а их одержимость идеей, что-то, что уже было сказано, все еще недостаточно». Провозглашал он и другой свой принцип: «Великий художник концентрирует впечатление, отбрасывая ненужные, отталкивающие или глупые детали, его мощная рука размещает и устанавливает, добавляет одно, отбрасывает другое и таким образом использует нужные ему предметы. Он движется в своем собственном видении и дает вам пир на свой собственный лад».
И наконец, Эжен был дитя своего «взрывного темперамента»: «Прекрасные произведения никогда не стареют, если их источником является неподдельное чувство. Я жалею людей, работающих холодно и спокойно. Мне кажется, что все создаваемое ими может быть только холодным и спокойным и будет приводить зрителя в еще более холодное и спокойное состояние».
Живописец-романтик написал полотна на исторические и религиозные темы («Резня на Хиосе», «Смерть Сарданапала» и др.), исполнил литографии к «Фаусту» Гёте, к произведениям Шекспира и Байрона, создал портреты великих современников (Дюма-отца, Паганини, Шопена, Жорж Санд и др.), фрески для церкви Сен-Сюльпис, украшения в Бурбонском и Люксембургском дворцах, росписи потолков в Лувре, обучал живописному мастерству Бодлера, Сезанна, Ван Гога… И всё же, при всём многообразии прекрасных работ, в истории мировой живописи Делакруа остался прежде всего автором «Свободы, ведущей народ».
Эжен Делакруа был не только виртуозом кисти, но и мастером слова, написавшим воистину живописный «Дневник», который он заполнял в два приема: с 3 сентября 1822-го по июль 1824 г. и с 1847-го по 1863 г. (Приведенные выше записи — из него). И хотя судьба не баловала живописца экзотическими приключениями и гибельными страстями (он вел достаточно размеренный, хотя и светский образ жизни), ему было что записывать в своих блокнотах. Начало: «Больше всего мне хотелось бы не забывать, что я пишу только для самого себя; значит, я буду, надеюсь, правдив и стану от этого лучше». И далее идут дни, скрупулезно описанные зорким наблюдателем: события, встречи и беседы с людьми, собственные в чем-то исповедальные размышления. Остроумный и элегантный художник был желанным гостем в лучших домах Парижа, водил знакомства со многими знаменитостями, участвовал в художественных выставках, находился в курсе столичных новостей, поскольку был избран в городской совет. «Дневник» — лирическое эссе, в котором автор анализирует современное ему искусство, литературу и музыку, сопоставляет их с классическими вещами.
Эжен любил рассуждать об искусстве, творчестве классиков и тайне их мастерства, о живописных техниках и художественной палитре, рецептах составления цвета, дающих тот или иной колористический эффект. Один из рецептов: «Жженую сиену надо рассматривать как примитивный оранжевый цвет. Смешивая ее с прусской синей и белилами, получаешь серый очень тонкого оттенка. Только желтая камедь в соединении с жженой сиеной лишает жженую сиену ее природной резкости и сообщает ей несравненный блеск. Великолепный способ оживить слишком серые тела».
Художник был истовым цвето-поклонником: «Во время прогулки сегодня утром долго изучал море. Солнце находилось позади меня, и сторона волн, обращенная ко мне, была желтой, а та, которая была обращена назад, отражала небо. Тени облаков бежали поверх всего этого и давали необычайные эффекты. В глубине, там, где море было сине-зеленым, тени казались лиловыми, фиолетовый и золотистый тон распространялся также и на более близкие ко мне части, когда тени набегали на них. Волны казались агатовыми. В этих затененных местах наблюдалось то же соотношение желтых волн, обращенных в сторону солнца, и голубых и металлических там, где отражалось небо».
Делакруа едва ли не первый художник, кто обратил внимание на тесную связь живописи и музыки. В его дневнике то и дело встречаются записи о знаменитых композиторах, их музыкальных произведениях, исполнительском мастерстве, о тонком воздействии музыки на слушателя, особенно на живописца.
Великий русский художник Василий Суриков называл французского собрата «композитором в живописи», с чем вполне соглашался и сам Делакруа: «Живопись вызывает совершенно особые эмоции, которые не может вызвать никакое другое искусство. Эти впечатления создаются определенным расположением цветов, игрой света и тени, словом, тем, что можно было бы назвать музыкой картины».
Пожалуй, и ограничимся музыкой. Еще несколько фрагментов о ней.
«Утром много работал в церкви, вдохновляемый музыкой и церковными песнопениями. В восемь часов была торжественная служба; эта музыка приводит меня в состояние экзальтации, благотворной для живописи».
«Отвратительная современная музыка в исполнении столь модных сейчас хоров».
«Концерт в Сен-Сесиль. Прослушал со вниманием только 26 марта «Героическую симфонию». На мой взгляд, первая часть великолепна. Анданте, может быть, самое трагическое и высокое из всего, созданного Бетховеном, но только в первой половине… Мне припоминаются в эту минуту многие арии Моцарта, где логика и последовательность поразительны и где нет повторений основного мотива. Ария Qui l’odio non facunda, хор священников в «Волшебной флейте», трио «У окна» из «Дон-Жуана», квинтет оттуда же и т.д.»
«Мой милый маленький Шопен очень негодовал на школу, утверждающую, что значительная часть очарования музыки проистекает из ее звучности. Он рассуждал как пианист.
Вольтер определяет прекрасное, как то, что приводит в восхищение наш ум и чувства. Музыкальный мотив может действовать на наше воображение, даже когда его исполняют на инструменте, который лишь с какой-нибудь одной стороны затрагивает наши чувства. Соединение же различных инструментов, имеющих разное звучание, усилит это ощущение. Что даст попеременное употребление флейты и трубы? Первая вызовет представление о встрече возлюбленных, вторая изобразит триумф войны и так далее. То же и на фортепиано: мы извлекаем то приглушенные, то звонкие звуки для того, чтобы подчеркнуть мысль, которую музыка должна выразить. Надо осуждать звучность, когда ею хотят заменить идею, и все же придется признать, что некоторые созвучия, даже независимо от выраженной ими идеи, доставляют наслаждение нашим чувствам. То же самое справедливо и относительно живописи: простая черта менее выразительна и меньше нравится, чем рисунок, передающий свет и тени. Рисунок, в свою очередь, будет менее выразителен, чем картина, — я все время имею в виду картину, доведенную до известной степени гармонии, где рисунок и краски слиты воедино. Надо помнить о том древнегреческом художнике, который, выставив картину, изображавшую воина, поместил за ней человека, трубившего в трубу».

«Путешествие по Гарцу» Гейне (1824)

«Солнце взошло. Туманы исчезли, как призраки, когда третий раз пропел петух. Я снова шел с горы на гору, и предо мной парило прекрасное солнце, озаряя все новые красоты, — так описал в 1824 г. в путевом дневнике свое пешее путешествие по горной стране в самом сердце Германии — Гарцу немецкий писатель Генрих Гейне (1797—1856). — Горный дух явно был ко мне благосклонен. Он ведь знал, что такое существо, как поэт, может пересказать немало чудесного, и он открыл мне в то утро свой Гарц таким, каким его не каждому дано увидеть».
Эти строки Гейне написал уже после того, как взошел на высшую точку этого воистину сказочного горного и лесного массива — овеянную легендами гору Броккен (Блоксберг), на которой, по легенде, в ночь с 30 апреля на 1 мая ведьмы справляют шабаш — Вальпургиеву ночь, а сотни очевидцев утверждают, что видели броккенский призрак.
Свое путешествие поэт начал со стихотворения, которое разместил в начале дневника, и которое служило ему знаменем в пути. С диких высот Гарца он обращался к ленивым обывателям долин: «…Ухожу от вас я в горы, / Где живут простые люди, / Где привольно веет ветер, / Где дышать свободней будет. / Ухожу от вас я в горы, / Где шумят густые ели, / Где журчат ключи и птицы / Вьются в облачной купели. / Вы, прилизанные дамы, / Вы, лощеные мужчины, / Как смешны мне будут сверху / Ваши гладкие долины!..» (Перевод А. Дейча).
Гейне много путешествовал. Он спешил увидеть мир и описать его в романтических и сатирических стихах и прозе, словно предчувствовал, что последние 8 лет своей жизни проведет прикованным к постели, разбитый прогрессирующим параличом. В 1826 г. было опубликовано «Путешествие по Гарцу», вобравшее путевые записи поэта. Издание быстро завоевало признание читателей и критики. Этот материал стал первой частью вышедших позднее «Путевых картин» с новыми главами — «Северное море», «Луккские воды», «Английские фрагменты», «Книга Ле Гран», которые литературоведы отнесли не только к жанру дневников, но и к жанру путешествий и эссеистике. Что касается первой части, ее считают путевым дневником. Некоторые специалисты пишут, что Гейне изобрел подобную дневниково-литературную форму единственно «для яростной критики социального строя Германии». (Уточним: тогда еще раздробленной на королевство и княжества).
«Весело покидает он мещанский Геттинген и пускается в путь. Его радуют встречи с крестьянским мальчиком, с «простыми, скромными рудокопами», чья жизнь показалась Гейне идиллически прекрасной по сравнению с мещанским житьем, испорченным мнимой цивилизацией. Это противопоставление филистеров «природным людям» Гарца Гейне делает лейтмотивом «Путешествия на Гарц», отражая здесь философские установки немецких гуманистов и французских философов восемнадцатого столетия, главным образом Жан-Жака Руссо». (А.И. Дейч)
Маршрут путешественника пролегал от Гёттингена до Ильзенбурга и долины рек Ильзе, Бода, Зелька. По пути Гейне осмотрел развалины замков Остероде и Харденберг, побывал на сереброплавильне и на монетном дворе, спустился в шахты рудников «Доротея» и «Каролина», взобрался на Брокен и переночевал там.
Поэт увидел много красивых заповедных мест, но свои записки посвятил не столько описанию природного колорита и культурных достопримечательностей Гарца, сколько противопоставлению духа Гарца душку городов, сатирическому изображению общества, своим литературным соображениям, поэтическим строкам и  историческим реминисценциям.
Плавное повествование перемежается романтическими вздохами и излияниями автора, либо его негодующими протестами по поводу социальной несправедливости. Сатирическое изображение университетских профессоров и католических священников дополняется презрительным описанием обывательского болота. Рядом с карикатурными, пасквильными образами горожан соседствуют истинно сказочные картины природы и фольклора. Вот, например, какими поэт видит жителей Гёттингена и супругу одного из городских чиновников.
«…Жители Геттингена делятся на студентов, профессоров, филистеров  и скотов, причем эти четыре сословия отнюдь не строго между собой разграничены. Сословие скотов преобладает… Сам город красив, но он лучше всего, если станешь к нему спиной...»
«Одна из дам… — рослая, обширная женщина, с красным, в целую квадратную милю, лицом и ямочками на щеках, походившими на плевательницы для амуров, с длинным отвислым подбородком, казавшимся неудачным продолжением лица, и вздыбленной грудью, огражденной крахмальным кружевом и воротничком в зубчатых фестончиках и напоминавшей крепость с башенками и бастионами, — но, так же как и другие крепости, о которых говорит Филипп Македонский, она едва ли была способна противиться ослу, нагруженному золотом».
За то, что Гейне противопоставил «реакционному филистерству свободную и гармоническую личность, возвышающуюся над миром посредственностей», за язвительное высмеивание жителей Гёттингена и др. городов «Путевые картины» были запрещены.
Запрещены — несмотря на то, что книга стала самым настоящим гимном Гарцу,  волшебному месту легенд и народных сказок, которое вдохновляло И.В. Гёте, Г.Х. Андерсена, Г. Прёле и др. писателей, побывавших там, на переработку фольклора, на создание собственных дивных образов и сюжетов.
Вот как Гейне пишет о своем посещении рудокопов в Клаустале и в Целлерфельде. «Я посетил нескольких из этих честных людей, познакомился с их скромным домашним бытом, слушал их песни, которые они поют под мелодичный аккомпанемент цитры, их любимого инструмента, а также старые горные сказки и те молитвы, которые они читают сообща перед спуском в мрачную шахту, и не одну прекрасную молитву прочел вместе с ними...
Какой бы недвижно-спокойной ни казалась жизнь этих людей, все же это настоящая живая жизнь. Древняя трясущаяся старуха, сидевшая за печкой против большого шкафа, может быть, просидела там уже четверть века, и ее мысли и чувства, наверное, тесно срослись со всеми уголками печки и всеми резными узорами шкафа. И вот печка и шкаф живут, ибо человек вложил в них часть своей души.
Только из этой глубоко созерцательной жизни, из непосредственных чувств и родилась немецкая волшебная сказка, своеобразие которой в том, что не только животные и растения, но даже совершенно неодушевленные предметы говорят и действуют. Мечтательному и кроткому народу, в тихом и мирном уединении его низеньких лесных и горных хижин, открылась внутренняя жизнь окружающих предметов, которые обрели вполне обоснованные и необходимые черты, пленительную смесь фантастической причудливости с чисто человеческим душевным складом; так мы видим в сказке волшебные и вместе с тем как будто само собой разумеющиеся явления: иголка и булавка уходят из портняжной мастерской и сбиваются с дороги в темноте; соломинка и уголек пытаются перейти ручей и гибнут; совок и метла стоят на лестнице, ссорятся и дерутся; зеркало отвечает на вопрос, показывая образ прекраснейшей женщины; даже капли крови обретают дар речи и говорят скорбные загадочные слова, полные заботливейшего сострадания».

Письма Лунина сестре из Сибири (1836—1840)

В событиях на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. декабрист подполковник лейб-гвардии Михаил Сергеевич Лунин (1787—1845) не принимал участия, т.к. с 1822 г. находился на службе в Польше, в Уланском и Гродненском гусарском полку, адъютантом у великого князя Константина Павловича в Варшаве. Участник Отечественной войны 1812 г. и всех крупных военных операций русских войск против французов в 1805—1814 гг., Лунин был активным членом Тайных обществ, в т.ч. Северного (1821), и, наверное, одним из самых опытных по венной части и прозорливых из декабристов. К тому же и возраст (ему перевалило за 45) клонил к упорядочению мыслей и взвешенности решений и поступков. А вот в юности это был отчаянный бретёр, вызывавший завистливый восторг молодцов, желавших жить «по-лунински». Находясь в Польше, Лунин отказался от радикальных методов борьбы и многих других идей движения, но остался сторонником политических перемен в России и освобождения крестьян от крепостной зависимости.
В марте 1826 г. подполковник вызывался свидетелем по делу о восстании в Варшавский следственный комитет, в апреле был арестован, доставлен в Петербург и помещён в Петропавловскую крепость. На допросах арестант вел себя вызывающе, никого поименно не назвал, факт своего участия в Тайном обществе и составления плана цареубийства в 1816 г. не отрицал, за что и был осуждён по I разряду и приговорён к пожизненной каторге. В 1828 г. осужденный был направлен в Читинский острог (Восточная Сибирь). В связи с пересмотром срока каторги, Лунин в 1836 г. вышел на поселение в селе Урик Иркутской губернии, в котором проживали также сосланные в Сибирь декабристы: Н.А. Панов, А.М. и Н.М. Муравьёвы, Ф.Б. Вольф, С.Г. Волконский с женой М.Н. Раевской.
Покинув каторгу, Лунин в письмах к полнородной сестре Екатерине Сергеевне Уваровой (1791—1868) стал излагать историю декабристского движения на фоне критики монархической власти в России. За 4 года поселенец изложил в 36 сохранившихся письмах (из них несколько предназначались другим адресатам), получивших название «Письма из Сибири», целую программу преобразований в России, главным из которых было освобождение крестьян.
При написании писем Лунин пользовался текущей прессой, журналами Министерства народного просвещения, материалами Министерства государственных имуществ; Сводом законов, историческими и политическими сочинениями, выходившими в столицах. «Самым же постоянным, «растворенным» едва ли не во всех сюжетах, является мотив декабризма; исторической правоты носителей освободительной идеи. В то же время особенности эпистолярного жанра требовали хотя бы внешнего соблюдения «легальных рамок», учета почти абсолютного запрета, наложенного властями на историю 14 декабря. Это событие более прямо и подробно освещено в других сибирских трудах Лунина». (Н.Я.Эйдельман).
Эти другие труды — «Розыск исторический», «Взгляд на Русское тайное общество с 1816 до 1826 г.», «Разбор донесения, представленного императору тайной комиссией 1826 г.», «Записная книжка» — предназначались, как и письма к сесрте, для распространения рукописных копий в Иркутске и по России, а также регулярных публикаций в английской прессе.
По доносу, в 1841 г. Лунин был арестован и заключён в Акатуйскую каторжную тюрьму Нерчинского горного округа, где скончался при загадочных обстоятельствах в 1845 г.
«Письма из Сибири» признаны учеными как уникальное литературно-эпистолярное наследие декабризма, глубоко продуманный автором научно-познавательный труд. В этом собрании историко-политических эссе есть несколько неотправленных сестре писем, которыми Лунин скрепил действительные послания в цельный трактат.
Доставка писем «на свободу» нелегально (часть писем ушла по этому каналу) была сопряжена с немалыми трудностями, а легально — с прохождением обязательной жандармской цензуры, преодолевать которую Лунину помагал его безупречно тонкий литературный стиль и умение подспудно, намеками сказать больше, чем открыто. К тому же многие письма были написаны на французском языке и вообще предназначались для просвещенного читателя, что наверняка вызывало затруднения у цензоров.
Отрывки из трех писем Лунина сестре.
1. «…Мое прозвище изменилось во время тюремного заключения и в ссылке, и при каждой перемене становилось длиннее. Теперь меня прозывают в официальных бумагах: государственный преступник, находящийся на поселении. Целая фраза при моем имени. В Англии сказали бы: Лунин — член оппозиции. Ведь таково, в сущности, мое политическое значение. Я не участвовал в мятежах, свойственных толпе, ни в заговорах, приличных рабам. Мое единственное оружие — мысль, то согласная, то в разладе с правительственным ходом, смотря по тому, как находит она созвучия, ей отвечающие. В последнем случае не из чего пугаться. Оппозиция свойственна всякому политическому устройству. И при теперешнем порядке вещей в России есть своя оппозиция; но она выражается поездками за границу или жительством в Москве и состоит из людей, обнаруживших свою неспособность или наворовавших по службе…»
2. «…Министерство народного просвещения верует в самодержавие, как догмат, и, располагая мощными средствами, двигает ими для его укрепления. Оно не перестает проповедовать, что этот образ правления был бы во все времена господствующей мыслью народа и что он единственный путь к спасению в настоящем и единственное ручательство для будущего. Наемные писатели сочиняют книги в пользу этого предположения, а полиция подкрепляет их своими рукоплесканиями. Но нужен иной язык, иные доказательства, а пуще всего иное управление, чтоб заставить 50 миллионов людей принять начала, которые нам выгодны. Ибо народ мыслит, несмотря на свое глубокое молчание. Доказательством, что он мыслит, служат миллионы, тратимые с целью подслушивать мнения, которые мешают ему выразить…»
3. «…Многие, извлекая корысть из заблуждений, не убеждаются никакими рассуждениями и не преклоняются никакими просьбами. Жертвуя всем для личной выгоды, ложно понимаемой, они продают своих братьев, как животных, или истребляют их, как вещь. Владельцы более человеколюбивые, составляющие большинство, безотчетно и по другим побуждениям следуют путем не менее ложным. Они воображают, что вещественное благосостояние, доставляемое крепостным, достаточно уже вознаграждает их за потерю гражданских прав и за усыпление умственных способностей. Присваивая право располагать судьбою крепостных и устраивать их счастье, они не понимают, что это присваивание нарушает начала в законах нравственного порядка, по коим настоящее и будущее благо каждого зависит от собственного произвола. Однако ж не одно неведение причиною таковых поступков: они бы первые, может быть, вопияли противу рабства, если б голос совести не заглушался звуком металла, рабством доставляемого.
Ошибки не проходят даром в политике. От повреждения одного корня в общественном дереве увядает вся растительность, как от одной неверной ноты разрушается стройность аккорда. Рабство выражается в наших нравах, обычаях и учреждениях. Впечатленные примером безмолвного повиновения, мы утратили нравственную силу, отличающую человека и составляющую гражданина. Мы не страшимся смерти на поле битвы, но не смеем сказать слова в Государственном Совете за справедливость и человечество. Оттого мы лишены светильника рассудительной оппозиции, которая, освещая стези правительства, способствовала бы исполнению его благотворных намерений. Бесплодность нашей Словесности происходит от тех же причин. Наши книги, наполняемые бессмыслицей или нелепыми баснями, не производят никаких последствий. Напечатанное поутру забыто вечером. Свод Законов заключает в себе таблицу, где обозначена цена людей по возрасту и полу; где однолетнее дитя оценено дешевле теленка… Наши Судилища, в которых совершают купчие и закладные, подобны базарам, где торгуют человеческим мясом…»

Неотправленное письмо Гоголя к Белинскому по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» (1847)

В 1845 г. великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь (1809—1852) пережил духовный кризис. В таком состоянии он написал завещание и сжег рукопись 2-го тома «Мертвых душ», объяснив это тем, что не смог показать в нем «пути и дороги» к идеалу. Новую рукопись Гоголь сжег в 1852 г, а вместо 2-го тома «Мертвых душ» родилось иное продолжение поэмы. Собираясь написать русскую «Божественную комедию» «а-ля Данте», Гоголь неожиданно для себя уяснил, что для бесов, каковыми являются все персонажи поэмы, ни Чистилища (2-й том), ни тем более Рая (3-й том) — быть не может.
В 1846 г. Гоголь опубликовал книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», закономерную на его пути к Богу, но неожиданную для российской общественности. Этим произведением писатель обескуражил, многих своих сторонников —. вопреки ожиданиям, вместо художественно-развлекательных «сказок и сатир» богоискатель предложил читателям сугубо религиозную журналистику! И при этом — отвергал всё написанное им ранее, как тяжкий свой грех! Книга, состоявшая из искусно подобранных писем и статей, была раскаянием автора в  том, что он прежде осуждал и высмеивал других людей, тогда как надо было оборотиться на себя. (Вспомним эпиграф к «Ревизору», который Гоголь внес в 1842 г.: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива»).
Красноречиво само непонимание этого сочинения, в котором автор поведал о том, как жить с Богом и для Бога, большинством тогдашней публики. (Поймет ли его нынешнее общество?) Простительное тем, кто никогда не задумывался о Небесах, а просто коптил небо, это непонимание не украсило тех, кто, пребывая в заботах о «высоком и духовном» (часто только для виду), злобно отверг боговдохновенную вещь, не дав себе труда даже вдумчиво прочесть ее.
В «Выбранных местах…» Гоголь высказал то, что, по его мнению, могло принести людям, особенно мало верующим и атеистам, духовную пользу, разъяснил, что в прежних своих сочинениях он показал читателям не только невидимые миру слезы, но и невидимые миром Небеса.
Выход книги породил переписку Николая Васильевича с великим нашим литературным критиком и публицистом, основателем либерального национализма Виссарионом Григорьевичем Белинским (1811—1848). После публикации «Выбранных мест…» «неистовый Виссарион» разразился в «Отечественных записках» разгромной статьей. Целиком погружённый в собственный внутренний мир, фактически оторвавшийся от мира реального, Гоголь был уверен в непременном успехе книги. Но неожиданно для себя столкнулся с всеобщим непониманием. И главным выразителем этого непонимания оказался Белинский, открыто назвавший его труд заблуждением безумца.
Переписку по поводу «Выбранных мест…» потрясенный рецензией Гоголь начал личным примирительным письмом от 20 июня 1847 г. Критик, находившийся на лечении в Зальцбрунне, ответил открытым письмом, в котором обозвал писателя «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником мракобесия и обскурантизма, панегиристом татарских нравов». Белинский априори не мог постичь глубины книги Гоголя по причине вполне закономерной и широко распространённой тогда в европейском обществе зашоренности передовых людей идеями либерализма и атеизма. Критика интересовали не возвышенные эмпиреи, а земная жизнь «страны, где… нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей, … страны, где люди торгуют людьми, не имея на это… оправдания».
Белинский имел право на такой взгляд.
«Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться; или — не смею досказать моей мысли…» — заключал свое письмо критик. Трудно сказать, почему он так яростно, на глазах бестолковой, всё принимающей на веру, кроме самой веры, публики, растерзал сочинение писателя и его самого. Ведь ранее сам он не раз называл Гоголя главой русской литературы. Правда, в те дни Белинский уже приближался к своему смертному одру.
Как бы там ни было, самый авторитетный литературный критик России, приветствовавший его художественные творения гения, этим письмом грубо и бездумно похоронил «Выбранные места…» вместе с автором.
Николай Васильевич подготовил свой ответ на этот литературный, человеческий и духовный вызов, однако не отправил его Белинскому, а разорвал на клочки, которые все же сохранил в конверте. В отличие от критика, Гоголь пощадил его и не отослал письмо, в котором написал, как тот был неправ и нетерпелив в своих поверхностных суждениях. Вместо этой редакции Гоголь 10 августа отправил оппоненту вторую, в чем-то компромиссную версию письма.
Если в переписке выделить главное звено, это будет не письмо Белинского, а неотправленное послание Гоголя. Позднее черновик его был обнаружен, восстановлен и опубликован в сочинениях Н.В. Гоголя.
Николай Васильевич взвешенно, пункт за пунктом отверг все нападки критика, противопоставив им свои соображения и разъяснив суть «Выбранных мест…». Писатель дал блестящую отповедь критику.
«Вы говорите, что вы прочли будто сто раз мою книгу, тогда как ваши же слова говорят, что вы ее не читали ни разу. Гнев отуманил глаза ваши и ничего не дал вам увидеть в настоящем смысле… Какое невежество блещет на всякой странице!..
Нельзя, получа легкое журнальное образование, судить о таких предметах… Нужно сызнова прочитать с размышленьем всю историю человечества в источниках, а не в нынешних легких брошюрках, написанных... Бог весть кем. Эти поверхностные энциклопедические сведения разбрасывают ум, а не сосредоточивают его…
Нет, Виссарион Григорьевич, нельзя судить о русском народе тому, кто прожил век в Петербурге, в занятьях легкими журнальными статейками и романами тех французских романистов, которые так пристрастны, что… не замечают того, как уродливо и пошло изображена у них жизнь…
Что вы представите в доказательство вашего знания человеческой природы и русского народа, что вы произвели такого, в котором видно то знание?..»
Приведем некоторые выдержки из этого письма, актуальные и сегодня.
«Вам показались ложью слова мои Государю, напоминающие ему о святости его званья и его высоких обязанностей. Вы называете их лестью. Нет, каждому из нас следует напоминать, что званье его свято, и тем более Государю. Пусть вспомнит, какой строгий ответ потребуется от него. Но если каждого из нас званье свято, то тем более званье того, кому достался трудный и страшный удел заботиться о миллионах. Зачем напоминать о святости званья? Да, мы должны даже друг другу напоминать о святости наших обязанностей и званья. Без этого человек погрязнет в материальных чувствах. Вы говорите кстати, будто я спел похвальную песнь нашему правительству. Я нигде не пел. Я сказал только, что правительство состоит из нас же. Мы выслуживаемся и составляем правительство. Если же правительство огромная шайка воров, или, вы думаете, этого не знает никто из русских?.. Как же не образоваться… ворам и всевозможным плутням и несправедливостям, когда всякий видит, что везде завелись препятствия, всякий думает только о себе и о том, как бы себе запасти потеплей квартирку? Вы говорите, что спасенье России в европейской цивилизации. Но какое это беспредельное и безграничное слово. Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации, которое бессмысленно повторяют все... Европейская цивилизация призрак, который точно никто покуда не видел, и ежели пытались ее хватать руками, она рассыпается. И прогресс, он тоже был, пока о нем не думали, когда же стали ловить его, он и рассыпался…
Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою. <...> Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство…
Мысль, которая проходит сквозь всю мою книгу, есть та, как просветить прежде грамотных, чем безграмотных, как просветить прежде тех, которые имеют близкие столкновения с народом, чем самый народ, всех этих мелких чиновников и власти, которые все грамотны и которые между тем много делают злоупотреблений…»
Бесспорно, сегодня слова Гоголя видятся наивным детским лепетом и свидетельствуют о его романтических взглядах на реальную жизнь. Но и суждения неистового Виссариона ничуть не реалистичнее и не менее, а возможно и более наивны. Такими были мыслящие люди середины XIX в. Примем же обоих с любовью и душевным пониманием.

Дневники Л.Н. Толстого (1847—1910)

«24 марта 1851
Встал немного поздно и читал, но писать не успел. Приехал Пуаре, стал фехтовать, его не отправил (лень и трусость). Пришел Иванов, с ним слишком долго разговаривал (трусость). Колошин (Сергей) пришел пить водку, его не спровадил (трусость). У Озерова спорил о глупости (привычка спорить) и не говорил о том, что нужно, трусость. У Беклемишева не был (слабость энергии). На гимнастике не прошел по переплету (трусость), и не сделал одной штуки от того, что больно (нежничество). — У Горчакова солгал (ложь). В Новотроицком трактире (мало fiertе; ). Дома не занимался Английским языком (недостаток твердости). У Волконских был неестественен и рассеян, и засиделся до часу (рассеянность, желание выказать и слабость характера)».
Эта одна из дневниковых записей в будущем великого русского писателя Льва Николаевича Толстого (1828—1910), который с юных лет спорадически жаждал смирения, очищения, духовного роста, жизни по любви — в христианском ее смысле: к ближнему. Увы, не всегда получалось… Оттого и каялся Толстой всякий раз в дневнике, устанавливая всё те же правила, которые уже не раз «прописывал» себе, но неизменно нарушал. Ничего удивительного в этом не было — обычный дневник страстного и совестливого человека. Необычно было только то, что вел его (с перерывами) этот человек 64 года, и во многом благодаря самоанализу, отраженному в записях, стал тем, кем стал.
В пору молодости и зрелости Лев Николаевич вел дневник только для себя одного, но ближе к старости, когда стал знаменитым писателем-богоискателем, вознамерился поделиться своими размышлениями о своём восприятии мира Божьего и мира земного со всем человечеством. Это Толстому удалось. Дневники, не только последней поры, но и юношеской, встали вровень с его «Войной и миром» и «Анной Карениной».
Первая запись в дневнике — от 17 марта 1847 г. в Казани, когда Лев лег в клинику на излечение. «Вот шесть дней, как я почти доволен собою... Здесь я совершенно один, мне никто не мешает, здесь у меня нет услуги, мне никто не помогает, следовательно, на рассудок и память ничто постороннее не имеет влияния, и деятельность моя необходимо должна развиваться. Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души… Легче написать десять томов философии, чем приложить какое-нибудь одно начало к практике».
Уже в этой первой записи видно, что Толстого занимает самоанализ — «кто я? что я?» (монолог как таковой), критика светского образа жизни и философские рассуждения. Это и станет главным в «светлой прозе» писателя.
В дневниках отразилась непрерывная напряженная борьба Л.Н. Толстого с самим собой, укрощением страстей, виден его жизненный путь, на котором переплелись высокое и низкое, гениальное и заурядное, путь, который привел его к «великой совести».
31 октября (13 ноября — по н.ст.) 1910 г. последнюю запись в «Дневнике для одного себя» сделала дочь Льва Николаевича Александра. Отец продиктовал ей: «Бог есть неограниченное всё, человек есть только (проявление) ограниченное проявление Его».
Последней записью еще в одном дневнике 1910 г. стала эта: «3 ноября. Астапово. Ночь была тяжелая. Лежал в жару два дня. 2-го приехал Чертков. Говорят, что Софья Андреевна. В ночь приехал Сережа, очень тронул меня. Нынче, 3-го, Никитин, Таня, потом Гольденвейзер и Иван Иванович. Вот и план мой. Fais ce que doit, adv ...
И все это на благо и другим и, главное, мне».
Это случилось на железнодорожной станции Астапово (ныне — Лев Толстой) Рязанского уезда Тамбовской губ. 82-летний Толстой, мучительно переживавший свою принадлежность к высшему обществу, стыд перед крестьянами за свой образ жизни господина, внутрисемейные раздоры, «тайно» сбежал из Ясной Поляны. В пути он подхватил крупозное воспаление легких и был снят с поезда. Здесь писатель 7 (20) ноября и обрел свой вечный покой.
В дневниках 1847—1910 гг. отразилась практически вся биография Толстого, его «рост», внешние события и размышления о Боге, себе и всём остальном. Мемуарный свод включает в себя св. 50 дневников и дневниковых записей разных лет, в т.ч «Тайный» дневник 1908 г. и «Дневник для одного себя» 1910 г., 9 тетрадей, отдельные листы из дневников. Иногда к ним присоединяют еще ок. 100 записных книжек, отрывков из них и автобиографических записей 1847, 1850, 1853 гг.
Несколько цитат из дневников.
«1887 год, 25 ноября
Если бы Христос пришел и отдал в печать Евангелия, дамы постарались бы получить его автографы, и больше ничего».
«1890 год, 29 мая.
Думал одно: мы едим соусы, мясо, сахар, конфеты — объедаемся, и нам кажется ничего. В голову даже не приходит, что это дурно. А вот катар желудка повальная болезнь нашего быта. Разве не то же самое сладкая эстетическая пища — поэмы, романы, сонаты, оперы, романсы, картины, статуи. Тот же катар мозга».
«27 октября 1900
Думал о том, что если служить людям писанием, то одно, на что я имею право, что должен делать, это — обличать богатых в их неправде и открывать бедным обман, в котором их держат».
И еще две — о  назначении России и о русской революции.
«1865 Августа 13-го. Ясная Поляна
Всемирно народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности.
«La propri;t; c’est le vol»  останется больше истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные — приложения.
Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную.
Эта истина не есть мечта — она факт — выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик — который говорит: пусть запишут нас в казаки и земля будет вольная. Эта идея имеет будущность. Русская революция только на ней может быть основана. Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека, бери и дери, что хочешь, а землю оставь всю нам. Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей. — (Все это видел во сне 13 августа.)»
«11 марта, 1910 г.
Революция сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидал несправедливость своего положения. Это — сказка о царе в новом платье. Ребенком, который сказал то, что есть, что царь голый, была революция.
Появилось в народе сознание претерпеваемой им неправды, и народ разнообразно относится к этой неправде (большая часть, к сожалению, с злобой); но весь народ уже понимает ее. И вытравить это сознание уже нельзя. И что же делает наше правительство, стараясь подавить неистребимое сознание претерпеваемой неправды, увеличивает эту неправду и вызывает все большее и большее злобное отношение к этой неправде».

Дневник братьев Гонкур (1851—1896)

В истории мировой литературы по пальцам можно пересчитать случаи писательского содружества. В XIX в. у нас самым известным был творческий союз А.К. Толстого и братьев Жемчужниковых, писавших под псевдонимом Козьмы Петровича Пруткова, а за рубежом — братьев де Гонкур, Эдмона (1822—1896) и Жюля (1830—1870), составивших славу французской литературы. За 20 лет совместной работы у Гонкуров выработался единый стиль, который нельзя создать искусственно, поскольку он есть суть творческого человека. «Этот дневник — наша ежевечерняя исповедь, исповедь двух жизней, неразлучных в радости, в труде и в страдании; исповедь двух душ-близнецов, двух умов, воспринимающих людей и вещи настолько сходно, идентично, однородно, что такая исповедь может рассматриваться как излияния единой личности, единого Я». (Эдмон де Гонкур).
Братья оставили после себя романы, исторические монографии, критические статьи, а также литературный дневник, который до 1870 г. они писали вдвоем, а после смерти Жюля вел до своих последних дней старший брат. Рукопись насчитывала 11 объемных тетрадей. Эдмон подготовил и опубликовал в 1887—1896 гг. первые 9 томов «Записок Гонкуров». Академическое издание в 22 томах вышло во Франции в 1956—1959 гг. На русском языке в 1964 г. увидел свет двухтомник «Дневник. Записки о литературной жизни: Избранные страницы», вобравший менее трети всего текста. Публикации сделали эту хронику литературно-художественной жизни Франции вт.п. XIX в. — времён Второй империи, франко-прусской войны, Парижской коммуны и Третьей республики — знаменитой во всем мире.
Гонкуров мало интересовали эти эпохальные события (в основном их свидетелем стал Эдмон). Братьев больше занимала частная жизнь художественной элиты Франции, новые веяния в литературе и живописи, поэтическая структура бытия, нравы парижан, «цвет вещей», грешки и добродетели своих знакомых, эгоизм и индивидуализм творческих личностей, собственные пристрастия и душевные переживания — если коротко, всякие «пустячки», из которых складывается жизнь. «Блаженны те, будь то гении или глупцы, кто, поглощённый идеей или собственной глупостью, утрачивает связь со своим временем, не откликается на волнующие всех политические события, пропускает новости мимо ушей! — пишут братья. — Не читать газеты свойственно великому творцу — великому творцу или идиоту… Это прекрасный дар». Правда, Гонкуры не всегда последовательны, не всегда могут скрыться от хищных вещей века в художественной скорлупе «Дневника». Нет-нет, да и вырвется у них вопрос «Не мелко ли оставаться в стороне от событий своего времени, порвать связь с окружающими тебя людьми, чтобы шлифовать фразы и, как мне пишет Флобер, вести борьбу с ассонансами?» Действительно, как уйти от этого: «Грабят Китай! И это мы подвергаем насилию и грабежу Пекин — колыбель, древнейшую колыбель искусства, цивилизации! Мы уподобились гуннам и не можем больше ни в чём упрекать варваров. Это ужасно, у меня такое чувство, будто я вижу человека, который насилует свою собственную мать».
Гонкуры, как утонченные знатоки и ценители литературы и живописи и писатели-новаторы, в своих модернистских, моментальных зарисовках пошли вместе с французскими поэтами, художниками и композиторами импрессионистским путем и создали истинно «животрепещущий стиль» (Э. Золя).
Этот стиль сам по себе искрящийся, еще украшен жемчужной россыпью афоризмов, метафор и сравнений.
«Современная тоска и меланхолия происходят из-за роста количества книг, то есть из-за приумножения идей. Идея — это старость души и болезнь ума».
«Либерализм всегда будет очень сильной партией. В нём — величие человеческой глупости и лицемерия».
«Девичья кожа, гладкая, как старые лестничные перила».
Особую ценность «Дневник» представляет литературными портретами великих писателей XIX в., которые «нарисованы живыми, в их повседневной жизни, в разговорах, встречах, с их вкусами, привычками, слабостями». (Н. Дорогова). Один перечень имен чего стоит! А. Мюссе, О. де Бальзак, В. Гюго, А. Дюма-отец, Ш. Сен-Бёв, И. Тэн, П. Мериме, Э. Ренан, Ш. Бодлер, Т. Готье, А. Доде, Г. Флобер, Э.  Золя, А. Франс, Г. де Мопассан, Ж. Санд, А.И. Герцен, И.С. Тургенев… Часто записи носили вовсе не комплементарный характер. Скажем, эта: «Дюма — самый благоразумный на свете человек, никаких страстей, регулярно спит с женщинами, но никого не любит, так как любовь вредит здоровью и отнимает время; не женится, потому что это хлопотно; сердце бьется, как заведённые часы, и вся жизнь разграфлена, как нотная бумага. Законченный эгоист, с самыми буржуазными представлениями о счастье — без волнения, без увлечений; только к этому и стремится». Или эта: ««Отверженные» Гюго — для нас глубокое разочарование… Если хорошенько поразмыслить, это немного забавно — заработать двести тысяч франков (именно такова сумма дохода от книги!), проливая слёзы по поводу народных несчастий и нищеты». Братья считали Гюго великим поэтом — таковым он и остался для французов.
«Дневник» украшают также эссе о писателях-классиках прежних эпох — Шекспире, Мольере, Корнеле, Вольтере, Дидро… И тоже — не всегда благожелательные. «Вольтер! Какое чёрствое сердце, какой бешеный эгоизм ума, — да это адвокат, а не апостол! Вольтер — это скелет человеческого я!»
Помимо писателей, в «Дневнике» немало эссе и мимолетных записей о художниках — Рубенсе, Рембрандте, П. Гаварни, которых братья ценили высоко, Э. Дега и Э. Мане, полотна которых были критически восприняты Эдмоном, и др.
Дабы не погрязнуть в пучине «Дневника», приведем несколько записей (из очень многих) о великом русском писателе И.С. Тургеневе, который на излете жизни участвовал в ежемесячных холостяцких «обедах пяти» вместе с Флобером, Доде, Золя и Эдмоном Гонкуром — в парижских ресторанах Риша или Пелле или у кого-нибудь из них на дому. Тургенев был душой этого общества, «великолепным рассказчиком». На «посиделках» обсуждали всё — от структуры французского языка до тонкостей охоты, от новых произведений искусства до «свежих» любовниц знаменитостей. Всё это потом заносил в свои тетради Эдмон.
«Однажды во время обеда разговор между Золя, Доде и Тургеневым коснулся смерти; оба француза говорили о том, с какой стойкостью и цепкостью овладевает ими эта мысль; Тургенев же сказал: «Для меня это самая привычная мысль. Но когда она приходит ко мне, я отстраняю ее легким движением руки». И он добавил: «Для нашего брата славянский туман — благо... Его достоинство в том, что он укрывает нас от логики наших идей, от необходимости делать выводы».
…
Тургенев — кроткий великан, любезный варвар с седой шевелюрой, ниспадающей на глаза, с глубокой складкой, прорезавшей лоб от одного виска до другого, подобно борозде от плуга; он, с его детской болтовней, с самого начала чарует и, как выражаются русские, обольщает нас соединением наивности и лукавства — в этом все обаяние славянской расы, у Тургенева особенно неотразимое благодаря оригинальности его ума и обширности его космополитических познаний.
…
Старина Тургенев — вот подлинный писатель. Недавно у него удалили кисту в животе, и он сказал Доде, навестившему его на днях: «Во время операции я думал о наших обедах и искал слова, которыми я мог бы вам точно передать ощущение стали, рассекающей мою кожу и проникающей в мое тело... так нож разрезает банан».
…
Религиозный обряд у гроба Тургенева заставил сегодня выйти из парижских домов целый мирок: людей богатырского роста, с расплывчатыми чертами лица, бородатых, как Бог-отец, — подлинную Россию в миниатюре, о существовании которой в столице и не подозреваешь.
Там было также много женщин — русских, немок, англичанок, почтительных и верных читательниц, явившихся принести дань уважения великому и изящному романисту».

Свод писем Марка Твена (к. 1850-х — 1910)

По свету кочует немало баек и былей об американском писателе Марке Твене (настоящее имя Сэмюэл Ленгхорн Клеменс, 1835—1910), чье творчество охватывает юмор, сатиру, философскую фантастику, историческую прозу, публицистику и, конечно же, эпистолярный, ныне практически утраченный жанр. Говорят, писатель написал св. 50 тыс. писем — такое даже трудно вообразить. Многие его письма были на нескольких листах и настоящие перлы стиля, пересыпанные блёстками юмора, острот и афоризмов. Одних только забавных историй, связанных с письмами, написанными Твеном или полученными им, не счесть.
После того, как писателя в прессе назвали «второй достопримечательностью Америки» (первой был Ниагарский водопад), он стал этим «титулом» подписывать свои эпистолы, отправляя их в разные уголки земли. Ответы получал с адресом на конверте «Америка. Марку Твену».
Когда Клеменс уезжал в очередное путешествие по миру (а это он делал часто), и тогда письма находили его. Как-то два знакомца писателя отправили ему письмо по адресу: «Марку Твену. Бог знает где». Через 3 недели они получили от него ответ: «Да. Он знает».
Вояжи путешественника были плодородной почвой для его произведений и эпистол, иногда весьма кратких: «Во Франции нет ни зимы, ни лета, ни морали — в остальном это прекрасная страна».
В 1867 г., будучи корреспондентом сан-францисской газеты «Дейли Альта Калифорния», Марк Твен побывал в России — в Одессе, Севастополе, Ялте, написав о гостеприимстве русских: «Еще ни в одной стране нас не принимали с таким радушием».
Глубокое впечатление произвел на писателя разрушенный в Крымскую войну Севастополь. «Помпея сохранилась куда лучше Севастополя… В какую сторону ни глянь, всюду развалины, одни только развалины!.. Будто чудовищное землетрясение всей своей мощью обрушилось на этот клочок суши. Долгих полтора года война бушевала здесь и оставила город в таких развалинах, печальнее которых не видано под солнцем».
Одесса напомнила туристу американский город (https://voplit.ru/article/mark-tven-i-rossiya/). «Сойдя на берег, я ступил на мостовые Одессы , и впервые после долгого-долгого перерыва наконец почувствовал себя совсем как дома. По виду Одесса точь-в-точь американский город: красивые широкие улицы, да к тому же прямые; невысокие дома (в два-три этажа) — просторные, опрятные, без всяких причудливых украшений; вдоль тротуаров наша белая акация; деловая суета на улицах и в лавках; торопливые пешеходы; дома и все вокруг новенькое с иголочки, что так привычно нашему глазу; и даже густое облако пыли окутало нас словно привет с милой нашему сердцу родины, — так что мы едва не пролили благодарную слезу, едва удержались от крепкого словца, как то освящено добрым американским обычаем». Но церковь, пролетка с кучером рассеяли иллюзии, они напомнили Твену, что он не дома.
В Ялте Марк Твен написал приветственное письмо российскому императору Александру II, в котором от имени «горсточки частных граждан Америки, путешествующих единственно ради собственного удовольствия», выразил «признательность властителю государства, которое, по свидетельству доброжелателей и недругов, всегда было верным другом нашего любимого отечества». «Америка многим обязана России, — написал Марк Твен, — она состоит должником России во многих отношениях, и в особенности за неизменную дружбу в годины ее испытаний. С упованием молим Бога, чтобы эта дружба продолжалась и на будущие времена. Ни на минуту не сомневаемся, что благодарность России и ее государю живет, и будет жить в сердцах американцев. Только безумный может предположить, что Америка когда-либо нарушит верность этой дружбе предумышленно несправедливым словом или поступком». (Его бы молитвам следовать в дальнейшем американским властям!)
Марк Твен получал не только восторженные письма. Как-то он распечатал конверт и прочел: «Свинья». На другой день он опубликовал в газете свой ответ: «Часто мне посылают письма без подписи, но вот я получил письмо с одной подписью».
Со свиньей, кстати, у него был связан еще один курьезный случай. Как-то в пивной он писал письмо своей знакомой. За ним с нескрываемым любопытством следил сосед за столиком. «Дорогая, — вывел  Сэмуэл, — я заканчиваю, потому что какая-то свинья все время подглядывает». «Сам ты свинья, — обиделся сосед. — Очень мне интересно, что ты там пишешь!»
Писатель писал письма самым разным людям, знакомым и незнакомым. Он любил отвечать. Так, юноше, пожаловавшемуся на глупых родителей, он написал: «Потерпите! Когда мне было четырнадцать лет, мой отец был так глуп, что я с трудом переносил его. Но когда мне исполнилось двадцать один год, я был изумлен тем, насколько этот старый человек поумнел».
Будучи редактором одной из газет, Твен получил письмо от графомана с безграмотным стихотворением, которое называлось «Почему я жив?». Твен ответил автору: «Потому, что вы не принесли эти стихи в редакцию лично».
Получив письмо от магистрата провинциального городка с просьбой прислать деньги на возведение стены вокруг городского кладбища, Твен написал «Считаю ваш проект ненужным, так как те, кто на кладбище, уже не могут его покинуть, а те, кто за его пределами, не имеют никакого желания туда попасть».
Полны юмора, иронии и любви письма Твена к матери, Джейн Клеменс, и жене Оливии (Ливи), урожденной Лэнгдон. В ответ на просьбу матушки описать места, где он поселился, сын сообщает (1861 г.): «Здешние места баснословно богаты золотом, серебром, медью, свинцом, углем, железом, ртутью, мрамором, гранитом, мелом, алебастром, ворами, убийцами, головорезами, дамами, детьми, адвокатами, христианами, индейцами, китайцами, испанцами, картежниками, шулерами, койотами (здесь их называют ки-йо-ти), поэтами, проповедниками и огромными зайцами породы «Ослиные уши». На днях я слышал, как один джентльмен сказал: «Это самое проклятое место на свете»; и я вполне согласен с этой исчерпывающей характеристикой…
Дома по большей части каркасные, неоштукатуренные, но внутри оклеены сшитыми вместе мешками, и чем крупнее фабричная марка на мешке, тем красивее в комнатах. Изредка попадается каменный дом. Из-за сухости в здешних местах кровельная дрань ужасно коробится, — похоже, что нарезали в длину колено железной печной трубы».
Самым трогательным письмом Твена стало его послание жене, на ее 30-й день рождения, 27 ноября 1875 г.
«Ливи, дорогая, шесть лет прошло с того момента, как я добился своего первого успеха в жизни и завоевал тебя, и тридцать лет — с тех пор, как Провидение сделало необходимые приготовления к этому счастливому дню, послав тебя в этот мир. Каждый день, прожитый нами вместе, добавляет мне уверенности в том, что мы никогда не расстанемся друг с другом, что ни на секунду не пожалеем о том, что соединили наши жизни. С каждым годом я люблю тебя, моя детка, все сильнее. Сегодня ты мне дороже, чем в свой прошлый день рождения, год назад была дороже, чем два года назад, — не сомневаюсь, что это прекрасное движение будет продолжаться до самого конца.
Давай смотреть вперед — на будущие годовщины, на грядущую старость и седые волосы — без страха и уныния. Доверяя друг другу и твердо зная, что любви, которую каждый из нас несет в своем сердце, хватит для того, чтобы наполнить счастьем все отведенные нам годы.
Итак, с огромной любовью к тебе и детям, я приветствую этот день, который дарит тебе грацию почтенной дамы и достоинство трех десятилетий!
Всегда твой
С. Л. К.»

«Письма к детям» Кэрролла (1864—1893)

Эпистолярное наследие английского писателя, логика, философа, диакона и фотографа, профессора математики Оксфордского университета Чарльза Лютвиджа Доджсона (1832—1898), более известного в мире как Льюис Кэрролл, можно было бы занести в «Книгу рекордов Гиннеса», сохранись оно до сегодняшних дней.
Автор знаменитых произведений — «Алиса в Стране Чудес», «Алиса в Зазеркалье» и «Охота на Снарка» 32 года вел специальный журнал, с 1 января 1861 г. по 1 января 1892 г., в котором учитывал свою переписку. К сожалению, журнал утрачен, но известно, что в нем было зарегистрировано 98921 исходящее письмо. Всего же, с учетом тех, что не вошли в журнал, общее число отправленных писем намного превышает 100 тыс. (Примерно столько же было и получено). Из них уцелело всего лишь 1305 писем, а входящих и того меньше. Не удивительно, почти весь архив (рукописи, рисунки, письма, фотографии) после смерти писателя трое его родных братьев сожгли на костре во дворе, освобождая помещение для новых жильцов. Так своеобразно отблагодарили они Чарльза за то, что тот после смерти отца содержал их, еще семь сестер и нескольких племянников и племянниц. (Было от чего убегать то в Страну Чудес, то в Зазеркалье).
Среди сохранившихся привилегированное место занимают письма Доджсона к детям, в основном девочкам, дочерям его родственников, друзей, коллег, случайных знакомых — более 50 адресатов. Это:
любимица Чарльза — Мэри, дочь английского писателя Дж. Макдональда, наставника Кэрролла; котенок семейства стал персонажем «Алисы в Зазеркалье» — Снежинкой;
Анни (Энни)  — дочь друга Кэрролла, оксфордского профессора-экономиста Дж.Э.Т. Роджерса;
Агнес (Агнеса) — дочь друга Кэрролла и известного художника-прерафаэлита А. Хьюза;
любимая фотомодель писателя — Александра «Экси», дочь коллеги Кэрролла в Соборе Христа в Оксфорде, преподобного Дж.У. Китчина;
вторая детская муза писателя (первой была Алиса Лидделл, «виновница» появления литературных «Алис») — Гертруда Чатауэй (1866—1951), которой он посвятил поэму «Охота на Снарка».
И т.д.
Дети (и экспромт) были самой большой любовью Доджсона. Скованный, робкий с взрослыми, Чарльз с девчушками становился искрометным собеседником; гулял с ними, играл, водил с разрешения родителей на «Гамлета», «Отелло», «Чашу» и др. постановки в один из ведущих лондонских театров — «Лицеум» (театр был страстью Кэрролла), фотографировал (его признали лучшим детским фотографом 19-го столетия), придумывал для них фантастические истории, посвящал им свои книги…
Доджсон легко находил с детьми общий язык, располагал их к себе, влюблял в себя и сам влюблялся в них — в лучшем смысле этого слова, пожалуй, только им и сохраненном на излете эпохи чистых романтических отношений.
Письма Чарльз неизменно начинал словами «дорогая» или «дитя моё», украшая и без того легкий порхающий текст шутками, головоломками, задачами, каламбурами, «поцелуями в коробочке», приветами общим малолетним знакомым и их родителям, а заканчивал: «твой любящий друг», «преданный тебе», «любящий тебя». С «избранными» Чарльз переписывался многие годы, даже тогда, когда те становились взрослыми леди, обретали профессии, выходили замуж…
Доджсон не раз задавал детям (а больше самому себе) вопрос — изменятся ли их отношения, когда девочки повзрослеют. Так, в письме к Агнес Арглз он сетует: «Некоторые дети имеют пренеприятнейшее обыкновение вырастать и становиться большими. Надеюсь, ты не сделаешь ничего такого к нашей следующей встрече». А Гертруде Чатауэй пишет: «Когда мы в следующий раз встретимся с тобой, я, наверное, буду смущаться в твоем присутствии: ведь ты выросла за это время из маленькой девочки и гигантскую юную деву. Разумеется, после того, как я тебя увижу, мне придется подписывать письма к тебе: «С уважением...»». Много лет спустя Гертруда вспоминала: «Его письма были одним из величайших источников радости в моем детстве. Мне кажется, что он не всегда отчетливо осознавал, что все, кого он знал детьми, не могут остаться такими навсегда. Я нанесла ему визит только некоторое время спустя. Это было в Истборне, и я снова на какое-то время почувствовала себя ребенком. Он так и не позволил признаться себе, что я выросла. И только однажды, когда я сама сказала ему об этом, он произнес: «Это неважно. Ты для меня навсегда останешься ребенком, даже когда твои волосы поседеют»».
Сохранился кэрролловский свод «Писем к детям», неоднократно изданный в XX в. Письма разные, короткие и пространные, но все они буквально нашпигованы «летучими» фразами.
«Знаешь, как легче всего покорить детей? Лучше всего корить и бранить их, не переставая».
«Лучше послать короткую записочку вечерней почтой, чем письмо на трех страницах утренней». (Это любимое изречение Конфуция. По правде говоря, он редко говорил что-нибудь еще)».
«Знаешь, почему поросенок, который пытается разглядеть свой хвостик, напоминает маленькую девочку на берегу моря, которая слушает сказку? Потому, что поросенок тоже говорит:
— Интересно, что там дальше?»
«Я успел придумать только одну загадку:
— Что общего у Агнес с термометром?
— То, что Агнес не поднимается, когда холодно».
«А вот загадка: как сделать превосходную фотографию? Ответ: сначала снять восход, а потом к вос-ходной фотографии приставить «пре-...»».
Любил Чарльз задавать вопросы. Такие, например: «Играешь ли ты в какие-нибудь игры? Или твой идеал жизни — «завтрак, уроки, обед, уроки, чай, уроки, сон, уроки, завтрак, уроки» и т.д.? Это просто великолепный образ жизни и жить так столь же интересно, как быть швейной машиной или кофемолкой. (Кстати сказать, это очень интересный вопрос, и ты, пожалуйста, ответь на него: чем бы ты предпочла быть — швейной машиной или кофейной мельницей?)…»
В качестве образца приведем письмо Доджсона к Мэри Макдональд.
«Дорогая Мэри!
Я очень рад, что тебе понравилась новая книжка «Алиса в Стране Чудес», и я с большим удовольствием отправился бы в Лондон и снова увидел всех вас и Снежинку, если бы у меня было время, но, к сожалению, его у меня нет. Кстати сказать, теперь твоя очередь навестить меня. Я твердо помню, что в последний раз гостем был я. Как только ты приедешь в Оксфорд, найти мои апартаменты не составит никакого труда. Что же касается расстояния, то от Оксфорда до Лондона оно такое же, как от Лондона до Оксфорда. Если в твоем учебнике географии об этом ничего не говорится, то он безнадежно устарел и тебе лучше раздобыть другой учебник.
Я долго ломал себе голову над тем, почему ты называешь себя противной девчонкой за то, что долго мне не писала. Противная девчонка? Как бы не так! Что за глупости? Стал бы я называть себя противным, если бы не писал тебе лет этак с 50? Ни за что! Я бы начал свое письмо, как обычно:
«Дорогая Мэри!
Пятьдесят лет назад ты спрашивала, что делать с котенком, у которого заболели зубы, а я только сейчас вспомнил об этом. За пятьдесят лет боль могла пройти, но если же зубы у котенка все еще болят, то сделай следующее. Выкупай котенка в заварном креме, затем дай ему 4 подушечки для булавок, вываренных в сургуче, а кончик его хвоста окуни в горячий кофе. Боль как рукой снимет! Это средство еще никогда не подводило».
Поняла? Вот как надо писать письма!
Я хотел бы, чтобы ты сообщила мне фамилии твоих двоюродных сестер (думаю, что это были твои кузины), с которыми мне довелось однажды вечером встретиться у вас дома. Звали их Мэри и Мэй. Передай, пожалуйста, своему папе, что я прочитал «Алек Форбс» и в восторге от него. Я очень хотел бы встретить Анни Андерсон в реальной жизни. Где она живет?
С наилучшими пожеланиями папе и маме и любовью к твоим братьям и сестрам остаюсь
твой любящий друг Чарлз Л. Доджсон».

Письма Винсента Ван Гога к брату Тео (1872—1890)

При жизни голландский художник Винсент Ван Гог (1853—1890) был неизвестен публике, критикам и торговцам картинами, кроме своего младшего брата Теодора (Тео; 1857—1891), который довольно успешно продавал картины других художников и материально помогал Винсенту. На уникальный талант постимпрессиониста коллекционеры и меценаты обратили внимание лишь в 1890 г. и приобрели 14 его полотен. Подобная «слепота» специалистов и посетителей выставок случалась не редко. Достаточно вспомнить судьбы Алексея Саврасова, Поля Гогена, Амедео Модильяни…
Узкому кругу родных и друзей был знаком сложный взрывной характер Винсента в сочетании с его чуткостью и добросердечием. Ван Гог был потрясающим трудоголиком-творцом. Он пронесся по последнему своему десятилетию, с 1880 по 1890 г., написав 2100 картин и сотни писем, которые в равной степени обогатили мировую живопись и эпистолярное наследие человечества.
Винсент переписывался с голландским художником А. ван Раппардом, с французским живописцем Э. Бернаром, со своей младшей сестрой Виллеминой и др. лицами. Главными же адресатами были его друг французский живописец П. Гоген и Тео. Из 820 (либо 928) сохранившихся писем Ван Гога св. 650 были адресованы к Тео. «Нежно любивший своего брата, единственный из современников, кто почувствовал масштаб таланта Винсента, Тео бережно хранил каждый клочок бумаги, полученный от него. Сам Винсент не был столь щепетилен. В его архиве сохранилось лишь 84 письма, 39 из которых — от Тео». (https://librebook.me/the_letters_of_vincent_van_gogh) Впервые письма Винсента к брату опубликовала жена Тео, Иоганна, в 1914 г.
Безупречные по стилистике, образности, глубине мыслей и чувств письма художника прекрасно иллюстрируют его творчества. Как живая вода, они воскрешают облик живописца и воспроизводят в воображении читателя описанную им в письме и написанную на холсте картину.
Словосочетание «хотел бы» повторяется чуть ли не в каждом письме Ван Гога. Он много чего «хотел» — от мирных подсолнухов под синим небом до звездного неба над подсолнечным миром. Э. Бернару он писал: «Звездное небо — вещь, которую я хотел бы попытаться написать, так же как днем я попытаюсь написать зеленый луг в звездах одуванчиков».
Брату Винсент признавался, что «очень хотел бы посмотреть картину Рембрандта, о которой» писал ему Тео; «очень хотел бы прочесть брошюру Родена о Клоде Моне»; «хотел бы стать таким, как чудесный Джотто, который… вечно болел, но всегда был полон пыла и новых мыслей» и т.д.
Ключевой в судьбе художника стала эта фраза, сказанная не им, а Тео. Винсент процитировал письмо брата, и так мир узнал о взглядах самого Винсента. «В твоем письме была фраза, поразившая меня: «Я хотел бы уйти от всего, я сам причина всего и доставляю другим лишь неприятности, я один навлек эту беду на себя и других». Эти слова так поразили меня потому, что точно такое же чувство, точно то же самое, ни больше и ни меньше, испытываю в душе и я. Когда я думаю о прошлом, когда я думаю о будущем — о почти непреодолимых трудностях, о большой и тяжелой работе, к которой у меня не лежит душа, и от которой я, вернее, мое дурное «я» охотно бы уклонилось; когда я думаю о многих людях, чьи глаза наблюдают за мной, я предвижу, что если у меня ничего не выйдет, они поймут, в чем дело, и не станут осыпать меня мелочными упреками, но, будучи искушенными и опытными во всем, что хорошо, честно и справедливо, всем своим видом скажут: «Мы помогали тебе и были для тебя светочем; мы сделали для тебя все, что могли. В полную ли меру своих сил ты трудился? Где же плоды нашего труда и награда за него?» Видишь ли, когда я думаю обо всем этом и еще о многих вещах, слишком многих, чтобы я мог тебе их перечислить, — о трудностях и заботах, которые отнюдь не уменьшаются с возрастом, о страданиях, разочарованиях, о страхе перед неудачей и даже позором, — тогда и мне не чуждо это желание — уйти от всего!
И все же я иду вперед, но осторожно и в надежде, что мне удастся побороть все эти опасения, что я найду ответ на упреки, которые угрожают мне; иду с верой, что, несмотря на все стоящие передо мной препятствия, я все же достигну желанной цели и, если захочет Бог, оправдаюсь в глазах тех, кого люблю, и тех, кто придет после меня...»
Немного позже Ван Гог продолжил эту тему:
«Что я такое в глазах большинства? Ноль, чудак, неприятный человек, некто, у кого нет, и никогда не будет положения в обществе, словом, ничтожество из ничтожеств. Ну, что ж, допустим, что все это так. Так вот, я хотел бы своей работой показать, что таится в сердце этого чудака, этого ничтожества.
Таково мое честолюбивое стремление, которое, несмотря ни на что, вдохновляется скорее любовью, чем ненавистью, скорее радостной умиротворенностью, чем страстью.
Как бы часто и глубоко я ни был несчастен, внутри меня всегда живет тихая, чистая гармония и музыка. В самых нищенских лачугах и грязных углах я вижу сюжеты рисунков и картин, и меня непреодолимо тянет к ним. Чем дальше, тем больше отходят на задний план другие интересы, и чем больше я освобождаюсь от них, тем острее мой глаз начинает видеть живописное. Искусство требует упорной работы, работы, несмотря ни на что, и непрестанного наблюдения».
10 лет Винсент с верой и финансовой поддержкой брата прокладывал себе путь вперед, практически он уже достиг желанной цели, когда в 1890 г. на Тео обрушились финансовые неурядицы. Винсент занялся самоедством, обвиняя в проблемах брата только себя, и это вкупе с душевным заболеванием и многолетним перенапряжением привело его к тому роковому часу, когда он пулей из револьвера свел счеты с жизнью. Душевные переживания и печаль по погибшему брату через несколько месяцев свели в могилу и Тео.
Из писем Ван Гога, которые по своей живописной образности не уступают его картинам, выберем отрывок (1888).
«Допустим, мне хочется написать портрет моего друга-художника (либо автопортрет. — В.Л.), у которого большие замыслы и который работает так же естественно, как поет соловей, — такая уж у него натура. Этот человек светловолос. И я хотел бы вложить в картину все свое восхищение, всю свою любовь к нему.
Следовательно, для начала я пишу его со всей точностью, на какую способен. Но полотно после этого еще не закончено. Чтобы завершить его, я становлюсь необузданным колористом.
Я преувеличиваю светлые тона его белокурых волос, доходя до оранжевого, хрома, бледно-лимонного.
Позади его головы я пишу не банальную стену убогой комнатушки, а бесконечность — создаю простой, но максимально интенсивный и богатый синий фон, на какой я способен, и эта нехитрая комбинация светящихся белокурых волос и богатого синего фона дает тот же эффект таинственности, что звезда на темной лазури неба.
Точно тем же путем я шел и в портрете крестьянина («Портрет старого крестьянина Патьенса Эскалье», 1888. — В.Л.), хотя в этом случае не стремился передать таинственный блеск неяркой звезды в беспредельном просторе. Я просто представил себе этого страшного человека в полуденном пекле жатвы, которого мне предстояло изобразить. Отсюда — оранжевые мазки, ослепительные, как раскаленное железо; отсюда же — тона старого золота, поблескивающего в сумерках».

Достоевский. «Дневник писателя» (1873—1881)

По солидарному мнению специалистов, «Дневник писателя» Федора Михайловича Достоевского (1821—1881) не имеет аналогов в истории мировой литературы и журналистики. Определяя жанр и форму «Дневника» («что это такое?»), называли его «книгой», «художественно-публицистическим журналом», «эго-документом», «энциклопедией русской жизни», «синтезом литературы и журналистики на фельетонной основе»...
Сам Достоевский поначалу хотел назвать свое детище «Записной книгой». Его мучали сомнения — дневник ли это? «Я слишком наивно думал, что это будет настоящий дневник. Настоящий дневник почти невозможен, а только показной, для публики». Но всё же в письме к русскому философу В.С. Соловьеву он написал: что это будет «совершенный дневник в полном смысле слова, то есть отчет о том, что наиболее меня заинтересовало лично». И в объявлении о подписке на «Дневник писателя» 1876 г. Достоевский уведомил читателей, что тот «будет выходить в свет ежемесячно, отдельными выпусками… от одного до полутора листа (16—24 стр. — В.Л.) убористого шрифта, в формате еженедельных газет наших... Это будет дневник в буквальном смысле слова, отчет о действительно выжитых в каждый месяц впечатлениях, отчет о виденном, слышанном и прочитанном...»
Ежемесячный «моножурнал» (Достоевский был единственным его автором, редактором и издателем) философско-литературной публицистики регулярно выходил в 1876—1877 гг. В 1880 и 1881 г. — свет увидели по одному выпуску. К «Дневнику» относятся также заметки, опубликованные в 1873 г. в 16 номерах журнала «Гражданин». В 1880 г. в «Дневнике» был напечатан очерк, ставший основой «Пушкинской речи», произнесенной Федором Михайловичем по случаю открытия памятника А.С. Пушкину.
Необычайно высокий по тем временам тираж (6000 экз.) распространявшийся в 660 населенных пунктах страны по подписке и через книжные магазины, пользовался высоким спросом, особенно среди молодежи. Подписчиками были не только граждане, но и библиотеки, университеты, гимназии, клубы, разные учреждения. «Ежедневно, со всей России, из всех (самых разнородных) классов общества» читатели слали автору письма, обсуждали поднятые им вопросы, предлагали собственные темы. Отвечая на все письма, писатель создал «прецедент обратной связи».
«Дневник писателя» стал не только популярнейшим периодическим изданием России, но и вершиной творчества великого русского писателя наравне с его знаменитыми романами — «Преступлением и наказанием», «Идиотом», «Бесами», «Подростком», «Братьями Карамазовыми».
В «Дневнике» автор писал о всеобщем падении нравов и крушении общественных устоев, о неправых судах и продажности чиновников, о череде самоубийств и «слезинке ребенка», об интимных признаниях гимназистки и наглости мошенников, о великих русских писателях и своей каторге… Какие только вопросы не волновали его — «семейный», «молодежный», «женский», «славянский», «еврейский»…
«Органической частью… являются собственно художественные произведения — такие как «Кроткая», «Мужик Марей», «Мальчик у Христа на елке», «Столетняя», «Сон смешного человека»... «Дневник» — это еще и автобиографическая проза (в какой-то мере сближающаяся с «Былое и думы» Герцена). За ней стоит живой человек — со своей собственной неповторимой судьбой». (И.Л. Волгин).
Главной темой автора была «политика чести и бескорыстия», о которой он писал, что она «есть не только высшая, но, может быть, и самая выгодная политика для великой нации, именно потому, что она великая. Политика текущей практичности и беспрерывного бросания себя туда, где повыгоднее, где понасущнее, изобличает мелочь, внутреннее бессилие государства, горькое положение. Динамический ум, ум практической и насущной выгоды всегда оказывался ниже правды и чести, а правда и честь кончали тем, что всегда торжествовали».
Достоевский своим пером, как плугом, вспахивал слежавшуюся почву России, о которой власти и столичное чиновничество имели самое смутное представление. Глубину «пропашки», здоровые «семена» и обильные «всходы» гарантировали не только опыт и размышления самого писателя, но и письма его читателей и полемика, с первого выпуска развернувшаяся вокруг журнала.
Историки отмечают, что появление «Дневника» Достоевского «стало явлением русской культуры», «произвело сенсацию в журнальном мире», что «ни один его роман не вызывал такого видимого общественного резонанса».
Круг затронутых в «Дневнике» тем выходил за границы империи, а материалы, затрагивавшие международные события, подвергались глубокому анализу автора. Именно с этим связан феномен живучести «Дневника». Публицистика, которой автор уделял главное место, — вещь хоть и яркая, но поденная. Но она пережила автора, время, события, и по прошествии лет осталась актуальной, как и в год написания. Многие субъективные оценки Достоевского отечественной и мировой истории оказались вернее и прозорливее мнений его и наших современников. Достаточно привести лишь один отрывок из выпуска, посвященного «славянскому вопросу».
«Не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными! И пусть не возражают мне, не оспаривают, не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому что знаю, что всё точно так именно сбудется, как я говорю, и не по низкому, неблагодарному, будто бы, характеру славян, совсем нет, — у них характер в этом смысле как у всех, — а именно потому, что такие вещи на свете иначе и происходить не могут. Распространяться не буду, но знаю, что нам отнюдь не надо требовать с славян благодарности, к этому нам надо приготовиться вперед. Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, «имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени». Долго, о, долго еще они не в состоянии будут признать бескорыстия России и великого, святого, неслыханного в мире поднятия ею знамени величайшей идеи, из тех идей, которыми жив человек и без которых человечество, если эти идеи перестанут жить в нем, — коченеет, калечится и умирает в язвах и в бессилии. Нынешнюю, например, всенародную русскую войну, всего русского народа, с царем во главе, подъятую против извергов за освобождение несчастных народностей, — …признают они эту войну за великий подвиг, предпринятый для освобождения их, решите-ка это? Да ни за что на свете не признают! Напротив, выставят как политическую, а потом и научную истину, что не будь во все эти сто лет освободительницы-России, так они бы давным-давно сами сумели освободиться от турок, своею доблестью или помощию Европы, которая, опять-таки не будь на свете России, не только бы не имела ничего против их освобождения, но и сама освободила бы их… Мало того, даже о турках станут говорить с большим уважением, чем об России. Может быть, целое столетие, или еще более, они будут беспрерывно трепетать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на нее и интриговать против нее...»
Достоевский писал о Русско-турецкой войне 1877—1878 гг., результатом которой стало освобождение балканских народов от Османского владычества, обретение независимости Румынией, Сербией, Черногорией, получением Болгарией широкой автономии. Через 67 лет Советский Союз освободил «славянский мир» от нацистов, но после распада СССР в 1991 г. прогноз Достоевского обрел новую жизнь. Всё произошло, как по кальке, а Россия вновь наступила на одни и те же грабли.

Письмо-исповедь Уайльда «De Profundis» (1897)

Лицемерие издавна было неотъемлемой чертой высшего британского общества. В к. XIX в. оно стало тотальным. С ним Лондон вошел в Новейшее время и возглавил «крестный ход» мировых лицемеров. Самым ярким обличителем лживого викторианского общества был искрометный английский писатель ирландского происхождения Оскар Уайльд (1854—1900). Он же стал и самой знаменитой (и постыдной) жертвой двоедушия элиты.
Беспутное дитя времени и бомонда, воспринявший правила жизни высшего света, живший по ним и зло высмеивавший их, Уайльд перешел дорогу маркизу Квинсберри, отцу Альфреда Дугласа, с которым писателя связывали противоестественные отношения. Оскар был искренне привязан к красавцу-прощелыге Бози (он так ласково называл Альфреда), а тому льстила близость со знаменитым денди-острословом, автором нашумевшего романа «Портрет Дориана Грея», пикантной пьесы «Саломея»  и блистательных комедий («Как важно быть серьезным», «Идеальный муж» и др.), щедро тратившим на него свои средства. К тому же Альфред хотел с помощью друга отомстить «полубезумному отцу», которого он считал виновным в гибели своего старшего брата, тоже гея. Любым способом сынок хотел упечь батюшку в тюрьму.
Каким-то образом в руки Квинсберри попали двусмысленные письма Уайльда к Альфреду. Дабы поднять свое реноме (маркиз был исключен из палаты лордов), он обвинил писателя в соблазнении сына, «позерстве и содомии» и устроил громкий публичный скандал. Альфред уговорил Оскара подать на отца в суд — «за преступную клевету».
Друзья писателя, предвидя нежелательное развитие судебного процесса, уговаривали его покинуть Англию, но он, «всегда стремившийся проверить лицемерие английского общества, отказался от возможности бежать во Францию».
В 1895 г. состоялись три судебных заседания. Маркиз хорошо подготовился к суду: собрал улики против писателя, подготовил свидетелей. В вынесении приговора сыграл роль не только моральный облик Уайльда, но и его ирландское происхождение, а еще его убийственное остроумие, неадекватное ходу процесса. Присяжные признали Квинсберри невиновным в клевете, а Оскару вынесли обвинительный приговор за «непристойное поведение» — гомосексуальные притязания к Дугласу. «Признан виновным по всем 25 пунктам обвинения и осужден на два года тюрьмы и тяжелых работ», — гласил вердикт.
От последнего слова Уайльд отказался. А светское общество полностью отказалась от него. Пресса тут же втоптала «первого писателя» в грязь. Даже имя «Оскар» стало предосудительно упоминать в печати. Книги его изъяли из библиотек, пьесы сняли со сцены. Свет, включая обожавших его декадентов и эстетов, отвернулся от «принца Парадокса», переведя его в ранг нищих. Старейший Уайт-клуб вычеркнул имя изгоя из списка своих членов. Судебные приставы за бесценок распродали всё имущество осужденного. Жена Уайльда — Констанс согласно судебному решению вынудила супруга отказаться от родительских прав, изменила свою фамилию и сыновей на Холландов, переехала от позора подальше — в Швейцарию, а сыновей отдала в англоязычную школу-интернат в Германии. «Возлюбленный Альфред» на суд не явился, ничем не помог ему, не написал в тюрьму ни одной строчки. Словом — предал.
Уайльда заключили в лондонскую тюрьму Уондсворт. Плохое питание, физический труд и тяжелые условия подорвали здоровье арестанта. К тому же он неудачно упал в часовне, в результате чего у него лопнула барабанная перепонка в правом ухе. Два месяца он отлежал в лазарете, после чего был переведен в тюрьму города Рединг, где ему разрешили читать и писать. Не заживавшая травма через несколько лет спровоцировала обострение гуммозного менингита, от которого Оскар скончался 30 ноября 1900 г. Одним из распорядителей на его похоронах был Альфред Дуглас.
Тюрьма, где помимо всего прочего «заключенным не было дозволено разговаривать друг с другом», сломала хребет эстету, но открыла глаза гению. Вся великосветская шелуха спала с поэта, и за два года он создал два шедевра, равных которым по отчаянию не знал мир — «Балладу Редингской тюрьмы» и «De Profondis ». В них Уайльд вернулся к Богу и признал преданность, правду и доброту превыше всего.
«Самое длинное (80 мелко исписанных страниц, 50 тыс. слов) и величайшее из писем в истории английского языка» — «De Profondis» было написано в январе-марте 1897 г. Свое письмо-исповедь Оскар адресовал Альфреду Дугласу. Главным мотивом послания стало глубокое раскаяние — не только самого Уайльда. К нему автор призывал и «дорогого Бози».
«Но больше всего я виню себя за то, что я из-за тебя дошел до такого нравственного падения. Основа личности ; сила воли, а моя воля целиком подчинилась твоей».Письмо наполовину посвящено воспоминаниям Оскара о непристойной жизни, которую он вел до своего осуждения. Немало места автор уделил описанию того, как пагубно отразилось на его творчестве и благосостоянии поведение и расточительность Альфреда. Главный акцент Уайльд сделал на своем глубоком раскаянии и духовном росте в тюремных стенах, когда он боролся со своей физической немощью, бессонницей и депрессией. Биографы Уайльда отмечают, что «основным элементом De Profundis является самореализация. Уайльд, потеряв все, что ему было дорого, не обвиняет внешние силы, как бы оправданно это ни было, а скорее впитывает свои невзгоды через художественный процесс в духовное переживание».
Если взглянуть на Уайльда как на персонажа мистерии (а он для этого вполне подходит), он напоминает Дисмаса — благоразумного разбойника, распятого на Голгофе справа от Иисуса Христа, искренне раскаявшегося, уверовавшего в божественность Иисуса и сказавшего Ему: «…Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!
И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю». (Лк. 23:42—43).
Иисусу Христу автор уделил в своем послании много места. Чтобы уяснить рассуждения писателя, следует помнить их лейтмотив: Христос для Уайльда не Бог, но только и исключительно человек, общавшийся с Богом. С Его жертвенным служением людям Оскар соизмерял свою недостойную, проведенную в «сточной канаве» эгоистичную жизнь, перед Ним каялся. К Христу обращал Уайльд свои помыслы и чаяния, намереваясь жить дальше с Ним — праведно и плодотворно… Ограничимся одним фрагментом письма на эту тему, в котором Уайльд видит истинное величие Христа.
«До сих пор мне кажется почти непостижимой мысль, что молодой поселянин из Галилеи смог вообразить, что снесет на своих плечах бремя всего мира: все, что уже свершилось, и все прошедшие страдания, все, чему предстоит свершиться, и все страдания будущего: преступленья Нерона, Цезаря Борджиа, Александра VI и того, кто был римским императором и Жрецом Солнца, все муки тех, кому имя Легион и кто имеет жилище во гробах, порабощенные народы, фабричные дети, воры, заключенные, парии, ; те, кто немотствуют в угнетении и чье молчание внятно лишь Богу; и не только смог вообразить, но и сумел осуществить на деле, так что до наших дней всякий, кто соприкасается с его личностью, ; пусть не склоняясь перед его алтарем и не преклоняя колен перед его служителями, ; вдруг чувствует, что ему отпускаются его грехи во всем их безобразии».
P.S. Не известно, читал ли Альфред письмо (по одной из версий, копию его он сжег). Эпистола была напечатана с купюрами в Германии (1904) и Англии (1905). Затем рукопись хранилась в Британском музее. Впервые полный текст был опубликован в 1962 г. В 2016 г. в бывшей тюрьме Рединга «прошли публичные чтения, в ходе которых несколько десятков современных звезд читали вслух «Тюремную исповедь»».

Дневники Кафки (1910—1923)

Писательский — особый дневник, не похожий на дневник полководца или хозяйки литературно-музыкального салона. Писательские журналы, тетради и блокноты ближе к запискам художника, композитора, ученого. Как правило, в них скрыто истинное «Я» писателя, если только дневник писался для себя, а не на показ. Когда «на публику» — тогда неискренне и лицемерно.
Болезненно искренний и скрытный, немецкоязычный богемский писатель Франц Кафка (1883—1924), уйдя от реальной жизни (он работал юрисконсультом в ненавидимом им страховом ведомстве Праги) в свой внутренний мир, вместе с собой едва не похоронил и всё свое творческое наследие. Франц не хотел публиковать записи (дневники и прозу), в ярости сжигал их, а все уцелевшие вещи завещал своему другу и душеприказчику Максу Броду после его смерти уничтожить. Брод ослушался, и человечество обрело не только причудливые «кафкианские» новеллы, неоконченные романы («Процесс», «Замок» и др.) и эссе, но  и дневники пражского затворника.
Дневники Кафки и его художественные вещи — одно литературное поле, без видимых границ, на котором автор пахал как проклятый, взращивал экзотические вещи, к сбору которых (публикациям) при жизни практически так и не приступил. Свою бесприютность и асоциальность писатель объяснял так: «Все, что не относится к литературе, наводит на меня скуку и вызывает ненависть...» Дневники были для него отдушиной, прибежищем, исповедальней, средоточием всех его размышлений. «С сегодняшнего дня обязательно вести Дневник! — то и дело писал он. — Писать регулярно! Не забрасывать! Даже если не последует никакого облегчения, я хочу в любой момент оставаться достойным его».
Не всегда понятно, что первично у Кафки — рассказ или дневниковая запись с сюжетом и вариантами этого рассказа. Некоторые дневники — собрания афоризмов, новелл, притч, эссе. Франц вел их безалаберно — с точки зрения биографов. Он не блюл хронологию. Очередные записи делал не в привычном порядке — от начала к концу тетради, а как придется, в произвольном месте либо вообще в другой тетради.
Франц вел заметки с перерывами с 1910 г. (или 1909) до 1923 г. После его смерти М. Брод собрал записи воедино, сделал купюры, расположил в хронологическом порядке и в 1948 г. издал «Дневники». Большая часть записей относится к 1911—1914 гг. Возможно, они полнее сохранились. К дневникам иногда причисляют также заметки, которые Кафка делал во время довоенных путешествий по Европе, тетради «Восемь блокнотов Октаво», знаменитое «Письмо отцу» и другие записные книжки разных лет и разрозненные листы.
Вычурно, но справедливо выглядит аннотация одного из российских издательств к публикации «Дневников» Кафки: «Это подлинное произведение искусства. Жизнь здесь повторяет литературу, сны переплетаются с реальностью, сознание — с подсознанием. Шаг за шагом, мгновение за мгновением — и, сам того не желая, читатель постепенно погружается во внутренний мир писателя — в мир, где гениальность — почти безумна, а боль — мучительно притягательна…» (https://avidreaders.ru/book/dnevniki.html)
Если коротко, дневники для Кафки были бомбоубежищем, в котором он спасался от войны всех против всех. Признав, что «страх —  основа моего существования», писатель запечатлел в своих откровениях метафизический ужас человека перед миром. В своих дневниках он вел беспрестанную борьбу с самим собой, и теперь любой читатель может продолжить делать это, примеряя притчи и афоризмы Кафки к себе.
Кафку с юных лет занимало творчество других писателей, в которых он видел своих единомышленников или противников, и это находило отражение в дневниках. Любимыми его писателями были И.В. Гёте, Г. фон Клейст, Г. Флобер, Н.В. Гоголь и Ф.М. Достоевский. Дабы не растекаться мыслью по древу, приведем несколько фрагментов, имеющих отношение к русским писателям.
Биографы пишут, что  Кафка «безумно любил» Ф.М. Достоевского и считал, что состоит с ним в «кровном родстве». В творчестве великого русского писателя Франц особо выделял «Братьев Карамазовых», а. «отрывки из романа «Подросток»… с восторгом читал другу Максу Броду. Тот в воспоминаниях отмечал, что именно пятая глава романа во многом предопределила своеобразный стиль Кафки». (https://kulturologia.ru/)
«Сегодня довольно хорошее воскресенье. В Хотекском сквере читал сочинения Достоевского».
«Замечание Макса о Достоевском, о том, что в его произведениях слишком много душевнобольных. Совершенно неправильно. Это не душевнобольные. Обозначение болезни есть не что иное, как средство характеристики, причем средство очень мягкое и очень действенное. Например, если постоянно и очень настойчиво твердить человеку, что он ограничен и туп, то, если только в нем есть зерно достоевщины, это подстрекнет его проявить все свои возможности… Отец братьев Карамазовых отнюдь не дурак — он очень умный, почти равный по уму Ивану, но злой человек, и, во всяком случае, он умнее, к примеру, своего не разоблачаемого рассказчиком двоюродного брата или племянника, помещика, который считает себя настолько выше его».
«За гробом Достоевского студенты хотели нести его кандалы. Он умер в рабочем квартале, на четвертом этаже доходного дома».
«Как часто жизнь литературных знаменитостей тускнеет рядом с их творениями! Биограф, принимаясь за описание заурядной жизни, испытывает нездоровый соблазн сочинить из нее роман. Он придумывает, примысливает, присочиняет. Он больше озабочен искусством, чем истиной, собственной персоной, чем своим героем... По отношению к Достоевскому большим грехом была бы скромность, нежели дерзость воображения. Ведь его жизнь предстает чередой таких кризисов безысходного отчаяния, таких взлетов неземных восторгов, что испытываешь желание не драматизировать, а упростить ее. Создается впечатление, что этот гениальный писатель стиль своих произведений сделал стилем своей жизни и превратил ее в один из самых захватывающих своих романов. Правда его жизни кажется фантастичней самой невероятной легенды».
С Достоевским у Кафки были связаны и его сновидения (писатель страдал бессонницей). «Не могу спать. Одни сновидения, никакого сна... На шею набросили петлю, выволокли через окно первого этажа, безжалостно и равнодушно протащили, изувеченного и кровоточащего, сквозь все потолки, мебель, стены и чердаки до самой крыши, и только там появилась пустая петля, потерявшая остатки моего тела, когда им проламывали черепичную кровлю.
Особый метод мышления. Оно пронизано чувствами. Все, даже самое неопределенное, воспринимается как мысль (Достоевский)».
Кумиром для Кафки был Н.В. Гоголь, с которым у него ассоциировалась вся Россия.
«После обеда читал (Гоголя, статью о лирике)».
«Безграничная притягательная сила России. Лучше, чем тройка Гоголя, ее выражает картина великой необозримой реки с желтоватой водой, повсюду стремящей свои волны, волны не очень высокие. Пустынная растрепанная степь вдоль берегов, поникшая трава. Нет, ничего эта картина не выражает, скорее — все гасит».
P.S. Франц Кафка — едва ли не самый издаваемый прозаик XX века. Феномен популярности писателя связан с тем, что его внутренний мир, переполненный ужасом, как по мановению волшебной палочки, вдруг превратился (вспомним новеллу «Превращение», в которой обыватель обернулся насекомым) в мир внешний, стал сутью человечества, погрязшего в иррациональности собственного существования. Дневники писателя и всё его творчество как никакие другие документы слома эпох говорят о причинах этого метаморфоза и о малой вероятности исхода из абсурда бытия  — всё больше становится ячеек в людском улье, где вместо человека разумного шевелит конечностями мерзкий жук…

Письма Лофтинга с фронтов Первой мировой войны (1917—1918)

Первая мировая война (1914—1918) сделала писателями Эрнеста Хемингуэя, Ярослава Гашека, Эриха Марию Ремарка,  Джона Толкина… Война сформировала их как личностей, напитала военными впечатлениями и переживаниями, дала сюжеты, образы, тональность будущих произведений о войне и о человеке на войне. К этой же когорте «рожденных войной» относится и английский детский писатель Хью Джон Лофтинг (1886—1947). Вот только известен он стал не своими военными рассказами и очерками, а сказочными историями о самом добром докторе на свете — зоологе и путешественнике Джоне Дулитле, жившем в п.п. XIX в.
Британский подданный, лейтенант Ирландской гвардии Лофтинг провел 1,5 года не при генеральном штабе, где мог бы выкроить тихую минуту для творчества, а на передовой; участвовал в штыковых атаках,  подвергался газовым атакам, после тяжелого ранения в бедро был комиссован по инвалидности. Какие тут сказки? До сказок ли было? Но, видно, Хью был таким светлым и миролюбивым человеком, что его не смогла зачернить и сломать даже окопная война. К тому же, дома, в США, его возвращения с нетерпением ждали любимая жена Флора и малышки Элизабет и Колин. Чтобы успокоить родных, Хью посылал им из Фландрии и Франции письма — не с описанием ужасов, творимых людьми, а с разными историями о славном докторе, знавшем звериный язык, и опекаемых им зверях. К тому же Хью сопровождал свои повествования замечательными рисунками, от которых дети были в восторге. Вот они-то — его характер, семья и письма и сделали Лофтинга знаменитым детским писателем, книги которого сегодня стоят на одной полке с произведениями Вильгельма Гауфа, Льюиса Кэрролла, Николая Носова и др.  классиков мировой литературы.
Когда Хью летом 1918 г. был ранен осколком гранаты, к нему в госпиталь из-за океана приехала Флора с детьми. Возвращаясь в Штаты, Лофтинги познакомились на корабле с известным журналистом Сесилом Робертсом, которому понравились истории о Дулитле (Флора возила письма мужа с собой) и он отрекомендовал Хью нью-йоркскому издателю Фредерику Стоуксу.
В 1920 г. вышла в свет «История Доктора Дулитла», быстро завоевавшая англосаксонский мир. Дулитл стал любимым литературным героем школьников и их родителей. Высоко оценили роман/повесть (называют по всякому) и профессионалы. Вот что написал соотечественник Лофтинга писатель Хью Уолпол. «Писать для детей, а не о них очень сложно — знают все, кто пробовал. Я убежден, что это может сделать только тот, кто в душе остался ребенком. Взрослые воображают, что могут добиться цели, усвоив детский язык и общаясь на нем со своей очень критичной аудиторией. Величайшая ошибка! Воображение автора должно быть детским и в то же время зрелым... На самом деле эта книга — гениальное произведение, и, как всегда с гениальными произведениями, трудно проанализировать элементы, их которых она состоит. Здесь есть поэзия, фантазия и юмор, немного пафоса, но, прежде всего, сами истории, в реальность которых верят и дети четырех лет, и старики девяноста, и преуспевающие банкиры сорока пяти лет. Я не знаю, как мистер Лофтинг это сделал; Я не думаю, что он сам знает себя. Вот она —  первая настоящая детская классика со времен «Алисы»».
В 1920—1952 гг. о Докторе Дулитле автором было написано и опубликовано 14 книг (некоторые после смерти Лофтинга), все с авторскими иллюстрациями. «Путешествия Доктора Дулитла» (1922),  «Почтовая служба Доктора Дулитла» (1923),  «Цирк Доктора Дулитла» (1924)  и др. произведения были переведены на многие языки.
В СССР первый пересказ «Истории…» сделал детский писатель Корней Иванович Чуковский в 1924 г. Находясь под обаянием образа Дулитла, «дедушка Корней» по мотивам Лофтинга написал в 1925—1936 гг. для малышей несколько поэтических и одну прозаическую сказку о добряке Айболите, который идеально вписался в реалии тех лет. Правда, Лофтинг сочинял сказки для ребят постарше, а Корней Иванович писал для самых маленьких. Потому у советских иллюстраторов «Айболита» выработался стереотип внешности главного героя, отличный от рисунков Лофтинга.
А ведь именно внешний вид Доктора Дулитла стал  для его родителя источником вдохновения при написании сказочных историй. В письмах Хью дал не только словесный портрет Доктора, но и нарисованный. Коренастый толстячок, в сюртуке и цилиндре, с сигарой и тростью, с залысинами, маленькими глазками и носом картошкой. ; la бравый солдат Швейк чешского художника Йозефа Лады или «лучший в мире Карлсон» советского художника-иллюстратора А.М. Савченко вел за собой послушного автора не много не мало — 30 лет!
Биографы предполагают, что прообразом главного героя мог быть  шотландец Джон Хантер, считавшийся в XVIII в. одним из самых выдающихся хирургов, «внесшим огромный вклад в медицину по целому ряду направлений — от изучения огнестрельных ранений и болезней зубов до понимания механизма пищеварения». Свое имя Дулитл получил неспроста. В переводе с английского «Do-Little» означает «делать малое» — т.е. каждый день творить хотя бы малое добро, не только людям, но и братьям нашим меньшим.
Саму же историю с Доктором Дулитлом Лофтинг, по его словам, придумал, когда увидел гибель лошадей и мулов под огнем, как после боя солдаты пристреливали раненых животных — некогда и некому было оценить тяжесть ранения и заняться лечением. Тогда Хью и подумал, как хорошо было бы знать лошадиный язык, чтобы поставить диагноз и спросить, как они себя чувствуют… Этим и занялся придуманный им Доктор.
А что же письма? Что писал в них Лофтиннг? Да то, что можно прочесть, открыв «Историю Доктора Дулитла». Вот ее начало.
«Глава 1. Падлби-на-болоте.
Однажды, много лет тому назад, когда наши дедушки были совсем юными, жил на свете доктор и звали его Дулитл, Джон Дулитл, Д.М. «Д.М.» значит, что он был самый настоящий доктор и знал целую кучу всяких полезных вещей.
Жил он в маленьком городке, который назывался Падлби-на-болоте.
Жители — молодые и старые — знали его в лицо. И стоило ему в своем высоком цилиндре появиться на улице, как все говорили: «Вот идет Доктор, он очень умный». Отовсюду немедленно сбегались собаки и дети и толпой следовали за ним, и даже жившие на колокольне вороны кивали ему и каркали.
Домик Доктора стоял на окраине города и был просто крошечный. Зато его окружал большущий сад, на лужайке росли плакучие ивы и свешивались на каменные скамейки. Его сестра, Сара Дулитл, вела все хозяйство, но за садом Доктор ухаживал сам.
Он ужасно любил зверей и, конечно, держал у себя целую компанию. В пруду, на самом краю сада, жила золотая рыбка, в кладовой — кролики, в пианино — белая мышь, в бельевом чулане — белка, а в погребе — еж. А еще у Доктора приютилась корова с теленком, старая хромая лошадь — ей стукнуло уже двадцать пять, — цыплята, голуби, два ягненка и много-много всяких других. Но самыми любимыми друзьями Доктора были утка Даб-Даб, собака Джип, поросенок Габ-Габ, попугай Полинезия и филин Гу-Гу».

Переписка Фицджеральда с Перкинсом (1919—1940)

Начинающему писателю крупно повезет, если его первая значительная вещь попадет в руки маститого литературного редактора, который видит достоинства и недостатки произведения и владеет языком лучше автора. И главное — который разглядит в дебютанте подлинный талант.
В 1919 г. судьба свела будущего классика мировой литературы Френсиса Скотта Фицджеральда (1896—1940) с редактором нью-йоркского издательства «Сыновья Чарльза Скрайбнера» Уильямом Максвеллом Перкинсом (1884—1947). До этой судьбоносной встречи рукопись первого романа Скотта отвергли многие издательства, в т.ч. и дважды «Скрайбнер». После плодотворной работы редактора с автором, в 1920 г. вышел в свет «воспитательный» роман «По эту сторону рая», ставший настольной книгой студентов и литературных критиков, по некоторым оценкам, «лучшим романом десятилетия». Дебютная вещь принесла Фицджеральду славу «знаменосца бунтующей молодежи» и деньги, что помогло ему добиться руки взбалмошной ветреной красавицы из Атланты Зельды Сейр (будущей писательницы) и сочетаться с ней браком, который 20 лет был счастьем и мукой «Принца и Принцессы века джаза». «Веком джаза» назвал «ревущие двадцатые» Фицджеральд. Слово «джаз» тогда означало секс, стиль танца и музыку, состояние нервной взвинченности и шумного карнавала.
Феноменальным успехом этот роман обязан не только Божьему дару Фицджеральда, но и уникальному таланту Перкинса, который разбирался не только в филологии и литературе. Максвелл понимал, что разочарование молодых людей, вернувшихся в 1918 г. с фронтов Первой мировой войны и не сумевших психологически приспособиться к мирной жизни, неизбежно сменится отчаянным безудержным весельем. Именно это он увидел в романе Скотта. Как по писаному это случилось и в реальной жизни «потерянного поколения» (Г. Стайн).
Перкинс, «редактор гениев» (Э.С. Берг), через несколько лет разглядел в толпе молодых литераторов еще двух будущих великих прозаиков — Эрнеста Хемингуэя и Томаса Вулфа. «Свой эстетический идеал Перкинс видел в строгой флоберовской прозе, а этический — в «Войне и мире». Его редакторской мечтой было открытие «великого американского романа» произведения одновременно и конкретного, и эпического, о стихийном единстве нации (которое напоминало бы подъём русского народного самосознания времён 1812 года)». (В.М. Толмачёв).
Лучшим из пяти романов Фицджеральда стал «Великий Гэтсби» (1925), в котором писатель (с помощью Перкинса) блистательно показал безумный мир «века джаза», содрал флёр с американской мечты, явив миру американскую трагедию — нищету и убожество всякого богатства.
По мнению специалистов, «Великий Гэтсби» — «самая крупная американская литературная работа современности»; в оксфордском списке «Ста главных книг столетия» роман занял второе место, уступив только «Улиссу» Дж. Джойса.
В «Гэтсби» Скотт провидел и свою судьбу. Он и Зельда также стали жертвами своих натур и обстоятельств. Тридцатые годы у звездной пары были перенасыщены пьяными загулами, подорвавшими здоровье. Зельда много лет провела в психиатрических лечебницах и погибла в одной из них во время пожара в 1947 г., а Скотт скончался в 1940 г. от сердечного приступа. «Пьяный в 20, развалина в 30, мертвый в 40», — так писатель написал о себе. Фицджеральд на несколько десятилетий был забыт как литератор, но в к. XX в. к его прекрасным романам вновь вспыхнул огромный интерес. «Гэтсби» стал обязательным в программах средних школ и гуманитарных вузов многих стран мира.
Искренняя дружба и 20-летний творческий тандем сопровождались перепиской Скотта и Максвелла.
В начале переписки в 1919—1920 гг. Скотт и Макс обсуждали в письмах вопросы редактуры и публикации: текст, заглавие романа и заголовки к главам, обложку, рекламу, критику и пр.
Прошло 2 года, и Скотт стал жаловаться на «безделье» и «злую тоску» «Хочется с пятью-шестью друзьями закатиться куда-нибудь подальше и выпить так, чтоб небу стало жарко, только мне теперь все внушает отвращение: и жизнь, и литература, и такие разгулы. Если бы не Зельда, я бы, должно быть, года на три вообще исчез с горизонта. Нанялся бы матросом или придумал для себя другое занятие, связанное с грубой работой, потому что ужасно устал от той дряблости, полуинтеллигентности и расслабленности, которую мне приходится делить со своим поколением». Надо отдать должное, Макс как мог, сдерживал друга, чтобы тот не сорвался с катушек. «Дорогой Скотт, у Вас есть все основания гордиться этой книгой, — писал он о романе «Великий Гэтсби» в 1924 г. — Она необычайная, она пробуждает самые разные мысли и чувства... Книга в целом блестящая, и мне стыдно даже за эти мелкие придирки. (Макс лукавит — он хорошо поработал с текстом. — В.Л.). Не перестаю поражаться, сколько смысла несет у вас каждая фраза, какое глубокое и сильное впечатление оставляет каждый абзац. Все происходящее поэтому просто-таки светится жизнью. Если бы мне нравилось ездить экспрессами, я бы сравнил живость и многоликость создаваемых вами картин со сменой впечатлений за окном несущегося вагона. Когда читаешь, кажется, что книга совсем небольшая, но ощущений испытываешь столько, что для всех них потребовался бы роман втрое длиннее».
Во многом благодаря Перкинсу Фицджеральд написал великолепный роман «Ночь нежна» (1934). «Знаю, какого труда Вам стоит поддерживать повсюду в повествовании ровное напряжение, и все-таки (при всех своих колебаниях и неуверенности) советую подумать над сокращением первой части журнальной публикации и начала второй, — писал Максвелл. — Не исключаю, что это невозможно и неразумно. Но вдруг вам удастся изъять сцену на вокзале и эту пальбу?»
Переписка шла до последних дней Скотта. Два фрагментами из последних писем друзей от 20 и 22 мая 1940 г.
«Дорогой Макс…
Как бы я хотел, чтобы меня продолжали печатать! Дико представить себе, как через год-другой Скотти  станет уверять своих приятельниц, что ее отец был писателем, но в магазинах не найдется ни одной моей книги в доказательство этому. Вашей вины в этом нет никакой… Как профессиональный писатель, я знаю, что следующий толчок должен дать я. Согласны ли вы печатать «Гэтсби» дальше в издании ценой 25 центов или книга уже непопулярна? Прошел ли уже ее день?.. Будут ли ее читать студенты, преподаватели, любители хорошей английской прозы — хоть кто-нибудь? Погибнуть так бесповоротно, так несправедливо, а ведь я же что-то сделал, и немало! Даже и сейчас не так уж часто встретишь в американской прозе вещи, на которых вовсе нет моего отблеска — пусть совсем немножко, но я ведь был своеобразен… Где теперь Том (Вулф. — В.Л.), и я, и все мы, когда американской литературой командуют Робеспьеры психологизма, которые почитают шедевром такую дребедень, как «Христос в бетоне», а мальчишки зачитываются Стейнбеком, как в мое время увлекались Менкеном. Но у меня еще есть вера. Мою новую книгу («Последний магнат» — не завершен. — В.Л.) будут покупать, и я больше не наделаю ошибок, как в «Ночи»».
«Дорогой Скотт…
Ваше письмо звучит невесело, но это хорошее письмо… С писателями и издателями я теперь редко вижусь, но они всегда меня о Вас спрашивают. А значит, Вы сделали немало, ведь вспомнить только, сколько было авторов, выпустивших намного больше книг, чем Вы, но сгинувших без следа. Мы-то ведь знали, что «Гэтсби» — великая книга. Но не думаю, чтобы ее стоило издавать по такой дешевой цене. Вы же знаете, что Ваши вещи даются чуть не во всех школьных антологиях. И я надеюсь, Вы доведете до конца новую книгу, которая с самого начала столько обещает…»

Дневники Оруэлла (1931—1948)

Зачем литераторы ведут дневники? Вопрос риторический. Тут важнее не причина, а результат. К примеру, 11 сохранившихся дневников и 2 блокнота английского писателя и публициста, участника Гражданской войны в Испании на стороне республиканцев Джорджа Оруэлла (настоящее имя Эрик Артур Блэр, 1903—1950) исчерпывающе представляют его биографию. Подчеркнем — сохранившихся. Писатель обычно уничтожал черновые записи. Почему не сжег дневники — можно только гадать. По некоторым данным, еще 2 дневника хранятся в архиве ФСБ России.
Свой жизненный путь писатель изобразил столь многогранно, что сразу и не поймешь, где он пролегал. Один из критиков заметил, что дневники Оруэлла представляют собой «историю обыкновенной жизни необыкновенного человека». В них отражена трудовая биография писателя, сменившего много профессий — полицейского, уборщика хмеля, школьного учителя, продавца в букинистическом магазине, журналиста, служащего Би-би-си, военного репортера, фермера, путешественника и бродяги. Многие записи имеют прямое отношение к писательской деятельности и вошли целиком или кусками в романы, книги очерков, мемуаров, эссе. В дневниках Блэр, перенесший немало тягот и утрат, уделил место и своей личной жизни. Заметки дают представление о политических предпочтениях Оруэлла, позиционировавшего себя с антиимпериалистами, социалистами и критиковавшего любой авторитаризм. Интересны, разнообразны, безупречны по стилю записи писателя обо всём на свете, включая ежедневные расходы (вплоть до пенса) на проживание и еду. Не будь Блэр знаменитым романистом Оруэллом, автором самой безнадежной антиутопии «1984» и убийственной сатирической  «сказки» «Скотный двор», его можно было бы назвать великим оптимистом, собирателем всего имевшего отношение к проявлениям жизни.
Оруэлл записывал или сразу печатал на машинке сюжеты и структуру своих будущих книг, стихотворные строчки, услышанные истории, фразы и словечки, чередуя их с наблюдениями за погодой, птицами, цветами, овощами, курами и козами, что свидетельствовало о его таланте не только беллетриста, но и документалиста и натуралиста. Фиксация вопиющих фактов грязи и нищеты, в которых прозябал простой народ, перемежалась философическими размышлениями о недоступности для рабочих и крестьян социальной справедливости. Архив Блэра-историка множили сведения о политических дрязгах правительств и парламентов разных стран, военные сводки с фронтов, слухи и домыслы (фейки). Описания городов и стран, нравов и обычаев населения шли в его копилку географа. И т.д. Писатель собирал брошюры, рисунки, рекламные проспекты, вырезки из газет и кулинарных книг, советы врачей и рецепты блюд, и проч. Вся эта  калейдоскопичная, порой мелочная информация осмысливалась автором и питала главные темы его книг — критику тоталитарной диктатуры, призыв к свободе личности и социальной справедливости, категорическое неприятие войны.
Оруэлл, ставший знаменитым еще при жизни, возражал против написания его биографии. Действительно — зачем ее было писать, когда она вся вошла в его дневники? При том, не как Блэра, а как Оруэлла. Писатель был мистиком и боялся сглаза.
Начинаются дневники с 1931 г. В дневнике «Уборка хмеля» Оруэлл пишет о своем бродяжничестве и работе сезонным рабочим. Продолжаются описаниями его путешествий в Манчестер, Ливерпуль, Шеффилд и др. британские промышленные  города («Дорога на Уиган-Пирс», 1936), в Африку («Марокканские дневники», 1938). Параллельно писатель заполняет «Домашние дневники» (1938—1939) о занятиях агрономией, птицеводством и скотоводством на арендуемых виллах и фермах. В 1939 г. писатель пишет «Дневник событий, ведущих к войне», а с началом Второй мировой войны заводит «Дневники военного времени» (1941—1942). После войны, в 1946—1948 гг. Оруэлл возобновляет «Домашние дневники». Последними стали записи в «Литературных дневниках» (1938—1939).
Для иллюстрации, 5 фрагментов из дневников разных лет, не касающихся его романов.
1. «Уборка хмеля» (1931).
«Хмелю нужна опора — жерди или проволока футов в десять высотой; сажают его рядами, в ярде или двух один от другого. Сборщик должен просто сорвать плеть и собрать шишки в корзину, стараясь, чтобы туда не попали листья. На практике, конечно, этого избежать нельзя, опытные сборщики, чтобы увеличить объем, подкладывают столько листьев, сколько вытерпит фермер. Навыками сбора овладеваешь быстро; трудности — три: весь день стоишь (обычно мы проводили на ногах десять часов в день), тля и повреждение рук. От сока хмеля руки становятся черными, как у негра, смыть можно только илом, а через день или два кожа трескается, стебли своими колючками режут ладони. По утрам, когда порезы еще не открылись, руки причиняли мучительную боль, и даже сейчас, когда я это печатаю (10 октября), следы видны. Большинство людей, убирающих хмель, занимаются этим ежегодно с детства, работают с молниеносной быстротой и знают разные хитрости: например, встряхивают корзину, чтобы шишки легли более рыхло, и т.д. Успешнее всего работали семьи, где двое или трое взрослых обирали плети, а пара детей подбирала опавшие шишки и снимала со случайно оставленных стеблей. Законы о детском труде не принимаются в расчет, и детей гоняют почем зря».
2. «Дорога на Уиган-Пирс» (1936).
«В который раз поражаюсь тому, что стоит рабочему человеку получить официальную должность в профсоюзе или включиться в политику лейбористов, как он, желая того или нет, приобщается к среднему классу, т.е., борясь с буржуазией, сам становится буржуазным. Твой образ жизни и твоя идеология неизбежно изменяются в соответствии с твоим доходом».
3. «Домашний дневник» (1939).
«Сегодня вечером обнаружил фосфоресцирующего червяка или сороконожку, раньше ничего подобного не видел и не слыхал о ни о чем таком. Выйдя на лужайку, заметил какое-то свечение: это была светящаяся полоска, которая постоянно росла. Подумал, это, должно быть, светляк, правда, я никогда не видал светляка, который оставлял бы за собой фосфоресцирующий след. Поискав с электрическим фонариком, обнаружил, что это длинное и очень тонкое червеобразное существо со множеством тонких ножек с каждой стороны и двумя видами усиков на голове. Длина примерно 1; дюйма. Сумел поймать его в пробирку и внес в дом, но свечение вскоре сошло на нет».
4. «Дневник военного времени» (1940).
 «Всякий раз, когда я прохожу по станциям метро, тошнит от рекламы, дурацких пучеглазых лиц и кричащих красок, всех этих отчаянных потуг соблазнить людей тратить труд и материалы, потребляя бесполезную роскошь или вредные лекарства. Сколько мусора унесет прочь эта война, только бы нам продержаться лето. Война попросту изнанка цивилизованной жизни, ее девиз — «Отныне, Зло, моим ты благом стань», а среди благ современной жизни столько на самом деле дурных, что можно задаться вопросом, действительно ли в конечном счете война причиняет вред».
5. «Второй литературный дневник» (1948).
«24.12.1948. Сильные заморозки две ночи кряду. В дневное время солнечно и тихо, море спокойное… Рождественский гусь исчез, затем был обнаружен плавающим в море вокруг якорной стоянки, примерно в миле от нашего берега. Билл полагает, что он мог оплыть залив. Биллу пришлось последовать за гусем в шлюпке и забить его. Вес перед обескровливанием и ощипыванием 10 1\2 фунта. Везде подснежники. Выглядывает несколько тюльпанов. Кое-где пытаются зацвести желтофиоли».

«Дневник одного гения» Дали (1952—1963)

Испанский живописец, каталонец по рождению, график, скульптор, писатель, яркий представитель сюрреализма — Сальвадор Дали (1904—1989) является автором причудливого «Дневника одного гения» (1952—1963). Художник в течение 12 лет регулярно заносил записи в дневник, после чего подготовил текст к публикации и издал его в 1964 г. в Париже. Мемуары мгновенно стали бестселлером. Биографы сюрреалиста, его издатели и читатели едины во мнении: «Дневник — памятник, который автор воздвиг сам себе». При этом отмечают: «Это замечательный документ о выдающемся художнике современности, написанный талантливым пером». Ценители мемуаристики добавляют, что главным в «Дневнике одного гения» является «простое желание автора эпатировать читателя». В «Дневнике» видят также некую загадку, схожую с картинами художника, которую не могут разгадать даже самые продвинутые специалисты в абстрактном искусстве.
В жизни и искусстве Дали был большой эксцентрик и оригинал. Король выпендрёжа, Сальвадор жил, образно говоря, вывернувшись наизнанку. Причем эту изнанку обожал демонстрировать окружающим и посвятил ей немало места в «Дневнике». Так, например, в Приложении I автор поместил избранные главы из своего сочинения «Искусство пука», или «Руководство для артиллериста исподтишка». Первую главу «Общее определение пука как такового» автор начинает как научный труд. «Пук, который греки называют словом Пордэ, латиняне — Crepitus ventris, древнесаксонцы величают Partin или Furlin, говорящие на высоком германском диалекте называют Fartzen, а англичане именуют Fart, есть некая композиция ветров, которые выпускаются порою с шумом, а порою глухо и без всякого звукового сопровождения». Ну а далее, что называется, понеслось, смачно, звучно и сюрреалистично. (См. Интернет).
Сальвадор с детства считал слово «гений» исключительно своим. Всех прочих признанных гениальными — философов, художников, писателей ставил ниже себя, даже тех, кого ценил — Ф. Ницше, М. Пруста, П. Пикассо и др. Знатоки говорят, что «лишь к Рафаэлю и Веласкесу он относится сравнительно снисходительно, то есть позволяет им занять место где-то рядом с собой. Почти всех других упомянутых в книге великих людей он бесцеремонно третирует». (А. Якимович). Правда, он ни словом не принижал друзей своей молодости, их неразлучную троицу — гениального поэта Федерико Гарсиа Лорку и гениального кинорежиссера Луиса Бунюэля.
Дали то и дело баловал своими выходками жителей Парижа и Нью-Йорка. Выгуливал на позолоченном поводке огромного муравьеда. Дефилировал в «пиджаке-афродизиаке». к которому на соломинках были подвешены 83 стаканчика с мятным ликером и дохлыми мухами, а вместо манишки на нем был надет бюстгальтер. Прибыл в Сорбонну читать лекцию  о «Кружевнице» Вермеера и Носороге (рог носорога Сальвадор считал «идеальной логарифмической спиралью, самой совершенной формой в природе») «на белом «роллс-ройсе», набитом тысячью белоснежных кочанов цветной капусты».
Впрочем, это мелочи. Дали часто бывал омерзителен и причинял жуткие обиды своим родным и друзьям. В 1921 г., когда ему было 16 лет, умерла мать, и ее смерть стала трагедией для Сальвадора и его отца. Какое-то время спустя художник представил на выставку холст с силуэтом матери и надписью — «Иногда я с наслаждением плюю на портрет моей матери». Отец проклял сына и выгнал его из дома.
Потуги Дали на экстравагантность не были чем-то уникальным. Таких как он, «гениев», безумцев и чудаков, хватало во все времена. Достаточно вспомнить римского императора Калигулу, назначившего своего любимого коня Инцитата сенатором, или короля Баварии Людвига II, который считал себя Лоэнгрином, заглавным героем оперы Р. Вагнера.
Но перейдем к «Дневнику», в который, по словам критика М. Деона, «Дали вперемешку швырнул свои муки художника, одержимого жаждой совершенства, свою любовь к жене, рассказы об удивительных встречах, идеи из области эстетики, морали, философии». Дневник похож на мозаику отдельных рассказов, заметок, описаний, сюжетов, мастерски написанных, весьма напоминающую картины художника. «Сон и явь, бред и действительность перемешаны и неразличимы, так что не понять, где они сами по себе слились, а где были увязаны между собой умелой рукой».
Три отрывка.
1. «Зашел мой десятилетний натурщик Хуан, он позвал меня поиграть с ним на берегу в футбол. Желая подольститься, он схватил кисть и продирижировал ею конец кантаты, делая при этом такие грациозные, ангельские жесты, прекрасней которых я никогда в жизни не видел. Я спустился с Хуаном на берег. День шел к концу. Гала (жена художника, Елена Дьяконова. — В.Л.), слегка задумчивая, но такая загорелая, красивая и восхитительно растрепанная, какой я никогда ее не видел, нашла светлячка, сверкающего совсем как моя утренняя чешуйка.
Эта находка напомнила мне о моем первом литературном опыте, мне было тогда семь лет, и вот что я написал. «Однажды июньской ночью мальчик гулял со своей мамой. Шел дождь из падающих звезд. Мальчик подобрал одну звезду и на ладони принес ее домой. Там он положил ее к себе на ночной столик и прикрыл перевернутым стаканом, чтоб она не улетела. Но, проснувшись утром, он вскрикнул от ужаса: за ночь червяк съел его звезду!
Эта сказка так потрясла моего отца — да будет ему царствие небесное! — что с тех пор он любил повторять, будто она намного лучше «Счастливого принца» Оскара Уайльда».
2. «Тем временем Гитлер на глазах становился все более гитлеровским, и однажды я написал картину, где нацистская нянька спокойно вязала на спицах, невзначай усевшись в огромную лужу. Идя навстречу настоятельным просьбам некоторых своих ближайших сюрреалистических друзей, я вынужден был вымарать с ее рукава повязку с изображением свастики. Вот уж никогда бы не подумал, что этот знак способен вызывать такие сильные эмоции. Лично я был им настолько заворожен, что буквально бредил Гитлером, который почему-то постоянно являлся мне в образе женщины. Многие полотна, написанные мною в тот период, были уничтожены во время оккупации Франции немецкими войсками.
Я был совершенно зачарован мягкой, пухлой спиной Гитлера, которую так ладно облегал неизменный тугой мундир. Всякий раз, когда я начинал рисовать кожаную портупею, которая шла от ремня и, словно бретелька, обнимала противоположное плечо, мягкая податливость проступавшей под военным кителем гитлеровской плоти приводила меня в настоящий экстаз, вызывая вкусовые ощущения чего-то молочного, питательного, вагнеровского и заставляя сердце бешено колотиться от редкостного возбуждения, которое я не испытываю даже в минуты любовной близости...»
3. «Совершенно необычайные экскременты получились у меня сегодня утром: две крошечные какашки в форме носорожьих рогов. Столь скудные дефекации меня несколько тревожат. Я был склонен ожидать, что шампанское, к которому я столь мало привычен, окажет, скорее, слабительный эффект. Однако не прошло и двух часов, как мне пришлось снова вернуться в туалетные покои, и на сей раз стул был нормальный. По всей видимости, пара носорожьих рогов знаменовала окончание какого-то другого процесса. К этой чрезвычайно важной проблеме я еще вернусь».
Пожалуй, хватит.
Резонно закончить очерк о Дали отрывком из «Дневника» (запись 1958 г.): «Трудно удерживать на себе напряженное внимание мира больше, чем полчаса подряд. Я же ухитрялся проделывать это целых двадцать лет, и притом каждодневно. Мой девиз гласил: «Главное, чтобы о Дали непрестанно говорили, пусть даже и хорошо». Двадцать долгих лет удавалось мне добиваться, чтобы газеты регулярно передавали по телетайпам и печатали самые что ни на есть невероятные известия».
Бедный, бедный Дали! Он наивно полагал, что публика будет влюблена в него вечно… Публика так непостоянна… Сегодня у нее другие любимцы, и она поет: «Ах, как я была влюблена, мой друг, и что теперь?»

Предсмертное письмо Фадеева (1956)

23 апреля 1932 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло Постановление «О перестройке литературно-художественных организаций», целью которого была ликвидация разрозненных ассоциаций пролетарских  писателей  (ВОАПП, РАПП, РАМП и др.) и создание «единого союза советских писателей, с коммунистической фракцией в нем», который объединил бы «всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать  в  социалистическом  строительстве».
Союз писателей СССР (СП) был создан на I Всесоюзном съезде советских литераторов, проходившем в Москве с 17 сентября по 1 октября 1934 г. Был принят устав СП, утвержден руководящий орган в период между съездами — секретариат правления СП. С 1938 по 1944 и с 1946 по 1954 гг. генеральным секретарем СП был автор знаменитых романов «Разгром» и «Молодая гвардия» — Александр Александрович Фадеев (1901—1956).
Фадеева высоко ценил и поддерживал И.В. Сталин. Опираясь на свой высокий авторитет в правительственных кругах, генсек СП по возможности помогал писателям, оказавшимся в сложной ситуации. Направлял в их защиту характеристики, письма, записки. Заступался лично перед Сталиным за арестованного Михаила Кольцова. Вывез на самолете в Москву из блокадного Ленинграда тяжелобольного Леонида Пантелеева. Вернул из ссылки в столицу поэта Николая Заболоцкого. Выхлопотал солидную сумму для исключенного из СП Михаила Зощенко. Проявлял деятельное участие в судьбе Бориса Пастернака, Михаила Булгакова, Андрея Платонова. «Как член ЦК партии, хлопотал о жилье и персональной пенсии для Анны Ахматовой, а в 1940 г. выдвинул ее на Сталинскую премию. Пытался помочь освобождению из лагеря ее сына Льва Гумилева...» (П. Басинский). И т.д.
После смерти Сталина (1953), по словам М.А. Шолохова, сказанным им на II Всесоюзном съезде советских писателей в 1954 г., «во всю мощь развернулись «литературные молодчики и молодицы, которые, к нашему несчастью, удачно соединяют в себе две профессии — писателя и интригана. Отдыхая от трудов первой профессии, они с немыслимым увлечением отдаются другой и, к сожалению, нередко в этой последней преуспевают гораздо больше, нежели в первой».
Фадеева убрали с поста генерального секретаря СП, а на XX съезде КПСС (февраль 1956) из членов ЦК КПСС перевели в кандидаты. Писатель, не примкнувший к когорте «сталиноборцев», испытал на себе остроту зубов коллег по цеху — «молодчиков и молодиц», среди которых были и те, кому он помогал. Фадеев подвергался огульным обвинениям и наветам. В Центральную ревизионную комиссию КПСС было направлено анонимное письмо, в котором он предстал, как конченый алкоголик, разваливший всю работу в СП.
Писатель переживал творческий кризис, «не шел» роман «Черная металлургия». Необоснованным нападкам подвергся роман «Молодая гвардия», который даже по оценкам зарубежных критиков стал знаковым для советской литературы. «Если история одной цивилизации и один из ее величайших моментов должны быть выражены одним только литературным произведением, то в СССР таким произведением вполне может служить «Молодая гвардия» Александра Фадеева». (Парижская газета «Леттр франсэз»).
Тяжело перенес Фадеев кончину матери, Антонины Владимировны. Остро переживал критику Шолохова с трибуны XX съезда КПСС. Автор «Тихого Дона» заявил, что «Фадеев оказался достаточно властолюбивым генсеком и не захотел считаться в работе с принципом коллегиальности». Писатель был сильно расстроен ссорой с А. Твардовским. Не были идеальными его отношения с женой Ангелиной Степановой, актрисой МХАТа. Всё это накопилось за два года. Некоторые биографы считают, что последней каплей стала его встреча с Н.С. Хрущевым.
В течение двух лет Фадеев тщетно добивался приема в Кремле. Лишь 11 мая 1956 г. Хрущев пригласил писателя на встречу с пятью оставшимися в живых молодогвардейцами, на которой заговорил о необходимости внесения корректив в роман «Молодая гвардия». В результате Фадеев вдрызг разругался с Хрущевым, обозвал его то ли «бывшим троцкистом», то ли «гнидой троцкистской». «Хрущев сильно покраснел, а лицо Фадеева стало белым. Хрущев прервал встречу и сказал, что, возможно, она потом будет продолжена». (А. Климов).
Увы, встреча не состоялась.
«13 мая 1956 г., примерно в 15.00, у себя на даче, в Переделкино Кунцевского района, выстрелом из револьвера покончил жизнь самоубийством кандидат в члены ЦК КПСС писатель Фадеев Александр Александрович. При осмотре рабочего кабинета сотрудниками КГБ Фадеев лежал в постели раздетым с огнестрельной раной в области сердца. Здесь же на постели находился револьвер системы «Наган» с одной стреляной гильзой. На тумбочке, возле кровати, находилось письмо с адресом «В ЦК КПСС», которое при этом прилагаю». (Из доклада председателя КГБ И.А. Серова в ЦК КПСС):
Письмо (с сокращениями).
«Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет.
Литература — это святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых «высоких» трибун — таких как Московская конференция или XX партсъезд — раздался новый лозунг «Ату ее!» Тот путь, которым собираются исправить положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, — выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой, все той же «дубинкой»…
Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в роли париев и — по возрасту своему — скоро умрут. И нет никакого стимула в душе, чтобы творить...
…Литература — это высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды.
Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни…»
P.S. Газета «Правда» вышла с правительственным некрологом, к которому «руку приложил» лично Никита Сергеевич. В нем было сказано: «А.А. Фадеев в течение многих лет страдал тяжелым недугом — алкоголизмом, который привел к ослаблению его творческой деятельности… 13 мая в состоянии тяжелой депрессии, вызванной очередным приступом болезни, А.А. Фадеев покончил жизнь самоубийством». Это было кощунство. Ведь еще в Древнем Риме говорили: «О мертвых либо хорошо, либо ничего». И ложь — поскольку результаты вскрытия (известные авторам этой подлости) свидетельствовали о том, что умерший уже давно не употреблял алкоголь…
Письмо пролежало в архиве КГБ до 1990 г.
Отметим, что никакие доводы самоубийцы не могут служить оправданием совершённого им акта трусости и предательства собственных принципов.

Дневник Свиридова (1956—1998)

Во вт.п. XX в. на радио и по ТВ часто звучала в исполнении Муслима Магомаева  зажигательная песня «Маритана» из телеспектакля «Дон Сезар де Базан» (1957). Припев с задором подхватывали школьники и учителя, студенты и пенсионеры: «Ах, Маритана, моя Маритана, / Я никогда не забуду тебя! / Ах, Маритана, моя Маритана, / Я никогда, никогда не забуду тебя!» Автором музыки был советский композитор Георгий Васильевич Свиридов (1915—1998).
Такими же узнаваемыми мелодиями, но уже из классического репертуара, были еще два произведения этого музыканта — симфоническая сюита «Метель» (1964), переработанная им в 1973 г. в «Музыкальные иллюстрации к повести А.С. Пушкина «Метель»», и сюита «Время, вперёд!» (1965, 1977) к одноимённому кинофильму М. Швейцера о строителях Магнитки, аккорды которой стали позывными для заставки информационной программы «Время» на 1 канале ЦТ (1968).
Всех же музыкальных произведений, созданных композитором, в кратком очерке не перечесть. Любимых жанров музыканта — пьес, поэм для хора, кантат, ораторий, хоралов, вокальных циклов и отдельных песен и романсов на слова А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Ф.И. Тютчева, А.А. Блока, С.А. Есенина, В.В. Маяковского, Б.Л.. Пастернака  и др. русских и советских поэтов было написано далеко за 100. В этих и большинстве других сочинений, по сути — духовных, Свиридов воспевал Россию, ее людей, природу, культуру.
«Свиридов работал со многими замечательными артистами. Сегодняшние исполнители — иные, и не потому, что они плохие. Просто живут в условиях рынка, все надо делать быстро. Из тех, кто обратился к творчеству Свиридова сравнительно недавно, — Юрий Башмет, талантливо исполнивший со своим ансамблем Симфонию для струнных. Валерий Гергиев буквально открыл кантату «Петербург» на слова Блока и монолог для баса с оркестром «Гробница Кутузова». Хворостовский в 1990-е годы, конечно, сыграл колоссальную роль в популяризации наследия Георгия Васильевича — с музыкальными поэмами на стихи Есенина и Блока он проехал по всему миру. Но это редкие случаи. Надо думать, кто дальше». (племянник Г.В. Свиридова, музыковед А.С. Белоненко).
Чем вызвана тревога Белоненко, которую разделяют с ним многие ценители музыки Свиридова? Прежде всего, общим состоянием современной российской культуры, в т.ч. музыкальной, ее катастрофическим сползанием то ли в пропасть, то ли на Запад, что одно и то же. Сползанием туда, где не нужны ни народные песни, ни хоры, ни лучшие образцы истинно русского симфонического и инструментального искусства. Свиридов прозорливо предупреждал об этом в своих «Разных записях», которые он вел с 1956 г. Таких «разных» тетрадок в его архиве накопилось св. 180. В 2002 г. на их основе была издана книга «Музыка как судьба» (в 2017 г. — второе издание).
В тетрадках композитор «излагал сокровенные мысли, но не только для себя. Понимал, что это будет интересно людям. Человек страстный и открытый, он… позволял себе высказывания прямые и резкие. Когда обращался к тетрадям, чтобы написать статью, тогда шлифовал стиль, чеканил фразы…» (А.С. Белоненко).
У Георгия Васильевича немало записей, в которых он вопреки христианской заповеди осуждал — советскую власть, государственных чиновников и коллег по цеху, пафосные мероприятия и новые обычаи; осуждал — потому что говорил правду. Свиридов был с Коммунистом-большевиком — героем Е. Урбанского из одноименного фильма, но против «партийных руководителей» Сусловых и Пономаревых. Он был резок, категоричен, что дважды приводило к разрыву отношений с его учителем Д.Д. Шостаковичем, которого он, тем не менее, считал самым великим композитором 20-го столетия. Нелицеприятно, бескомпромиссно  отзывался Свиридов о «разрушителях» классического искусства — художнике М.А. Врубеле, писателе Андрее Белом, поэте В.В. Маяковском, на слова которого, однако, написал «Патетическую ораторию». И т.д.
От Георгия Васильевича досталось и безбожным большевикам, и безбожным «перестройщикам», ввергшим страну в катастрофу, и безбожным заправилам сатанинского разгула 90-х годов.
Три отрывка из дневника Свиридова о самом больном и святом для него — Родине России, растерзанной стране и извращенном современном искусстве.
«Понятие Родины — очень объемно, оно — всеобъемлюще, грандиозно. Оно включает не только все, чем ты живешь, но и самый воздух, которым человек дышит, его прошлое, нынешнее и грядущее, где суждено жить и нам (как и людям прошедших поколений) своими потомками, своими делами, хорошими и дурными.
Родина — это совсем не только симпатичное и приятное, но и горькое, и больное, а иногда и ненавистное. Все есть в этом понятии, в твоем чувстве к ней, без которого жизнь почему-то теряет смысл. Во всяком случае, для меня… А между тем многие люди (русские) живут совсем без Родины, видимо, она составляла лишь малую часть их жизни, и, потеряв ее, они мало потеряли».
«Мы переживаем эпоху третьей мировой войны, которая уже почти заканчивается и прошла на наших глазах. Страна уничтожена, разгрызена на части. Все малые (а отчасти и большие) народы получают условную «независимость”, безоружные, нищие, малообразованные. Остатки бывшей России будут управляться со стороны — людьми, хорошо нам известными. Русский народ перестает существовать как целое, как нация… Как быстро все произошло. С какой быстротой оказалась завоевана «Великая» держава. Чудны дела твои, Господи. Начальные деятели перестройки, заработавшие миллионы и миллиарды на этом страшном деле, частично переселились в Америку. Подготовка тотальной войны велась здорово: всеми средствами массовой информации, дипломатией и прочим. Угодили в «крысоловку»».
«Так называемое разоблачение зла, талантливо почувствованное композиторами, сформировавшимися в первой половине века, давно уже превратилось в его смакование, ожесточающее душу самого художника и вернейшим способом убивающее его талант, если он у него есть… За всем этим часто скрывается холодный цинизм, исключающий художественное вдохновение и подменяющий его умозрительным изобретательством, не лишенным в своем роде даже примечательности. Но всего этого — слишком много, это стало однообразным. Очернение, окарикатуривание Родины, Человека, жизни, всего святого, всего чистого. Кажется, можно подумать, что подобные художники — страдальцы и мученики, — ничуть не бывало. Чаще всего — это преуспевающие и подчас весьма деловые люди, ловко, бездумно и предприимчиво торгующие своей художественной сноровкой. Прокламируя борьбу со злом, они, в конечном итоге, служат ему!»
И еще одна фраза, быть может, самая важная у Свиридова и самая важная для прозрения всех нас: «Ложь вошла в сознание людей как правда. Вот в чем ужас!»

«Прощальное письмо» Маркеса (2000)
 
29 мая 2000 г. в перуанской ежедневной газете La Republica появилась поэма «Кукла» («Марионетка») за подписью колумбийского писателя Габриэля Гарсиа Маркеса (1927 или 1928 — 2014). Текст наделал много шума, его назвали «Прощальным (предсмертным) письмом Маркеса». Поскольку общественности было известно, что писатель болен раком лимфы, перенес две операции и проходит курс лечения, поэму восприняли как прощание классика мировой литературы с человечеством. К тому же публикации предшествовало обращение редакции: «Сегодня великий писатель умирает... Нам, оставшимся, он адресует свое прощальное письмо — один из последних даров миру...» «Письмо» разлетелось по свету, породив множество клонов, интерпретаций и переводов.
Сегодня в Интернете можно найти несколько вариантов этого письма, различных по объему. В некоторых есть вставки душещипательного свойства, явно принадлежащие другому автору. Переводы грешат досадными ошибками и излишним использованием частицы «бы». Взяв эти переводы за основу, предлагаем наш подстрочный пересказ текста, взятого на сайте . — В.Л.
«Если бы на миг Бог забыл, что я тряпичная кукла, и подарил мне это мгновение жизни, я тогда, наверно, не говорил бы всё, что думаю, а прежде подумал бы, что говорить.
Я бы ценил вещи не за то, сколько они стоят, но за то, сколько они значат.
Я бы меньше спал, больше мечтал, понимая, что, закрыв глаза, каждую минуту теряю шестьдесят секунд света.
Я бы ходил, когда другие стоят, не спал, пока другие спят.
Если бы Бог подарил мне мгновение жизни, я бы одевался проще, лежал под солнцем, подставляя ему не только тело, но и мою душу.
Я объяснил бы людям, как они заблуждаются, думая, что старики перестают влюбляться. Нет, человек стареет тогда, когда перестает влюбляться.
Мальчику я дал бы крылья и научил его летать. Стариков вразумил, что смерть приходит не со старостью, а с забвением.
Все люди стремятся жить на вершине горы, не понимая, что счастье бывает тогда, когда поднимаешься по крутому склону.
Я узнал, что после того, как новорожденный впервые сожмет в своем кулачке палец отца, он его больше не отпустит.
Я узнал, что право смотреть свысока на другого человека дано лишь затем, чтобы помочь ему встать на ноги.
Многим еще вещам я мог бы научиться у людей, но вряд ли они пригодятся, потому что, когда меня положат в этот чемодан, я уже буду мёртв.
Всегда говори то, что чувствуешь, и делай то, что задумал.
Если бы я знал, что сегодня в последний раз вижу тебя спящей, я бы крепко обнял тебя и помолился Господу, чтобы Он сделал меня твоим ангелом-хранителем.
Если бы я знал, что это последние минуты, когда я вижу тебя, я бы сказал тебе как в первый раз: «Я люблю тебя».
Всегда есть завтра, и жизнь дает нам шанс завтра все исправить, но если не так, и осталось только сегодня, я хотел бы сказать всем, как сильно я вас люблю и никогда не забуду.
Завтра может не наступить для тебя, стар ты или молод. Сегодня может стать последним днем, когда ты видишь тех, кого любишь. Вот почему не жди чего-то, сделай это сегодня, чтобы завтра не пожалеть о том, что не нашел времени для улыбки, объятий, поцелуя, что был очень занят и не исполнил последнее желание.
Поддерживай своих близких, говори им, как они нужны тебе, люби, оберегай их. Найди время сказать им: «мне жаль», «прости меня», «пожалуйста», «спасибо», и все слова любви, которые только знаешь.
Никто не запомнит тебя за твои благородные тайные мысли. Попроси у Господа мудрости и силы сказать то, что чувствуешь.
Покажи своим друзьям и близким, как заботишься о них».
По прочтении этой «искренней, душевной» (мнение ряда читателей) поэмы складывается впечатление, что эту вещь написал вовсе не Маркес. Хотя она по стилю напоминает некоторые произведения писателя, ее отличает пафос и сентиментальность. Нет в тексте жизнеутверждающего латиноамериканского заряда. Судите сами — вот две цитаты Маркеса на тему близкую к письму.
«Люби так, как будто тебя никогда не предавали. Работай так, как будто тебе не нужны деньги. Танцуй так, как будто тебя никто не видит. Пой так, как будто тебя никто не слышит. Живи так, как будто живешь в раю…»
«Он признался, что думает о ней каждую минуту, каждую секунду, и что бы он ни ел, ни пил — с ним всегда ее запах, она — сама жизнь, везде и всегда, как сам Господь Бог, имеющий на то право и власть. Высшим блаженством для него была бы возможность умереть вместе с ней. Он говорил и говорил, не глядя на нее, легко и жарко, словно читал стихи, пока ему не показалось, что Мария Анхела спит. Но она не спала. Глядя на него глазами загнанной лани, спросила робко, с тревогой: — Как же теперь быть? —– Никак. – ответил он. — Я просто рад, что ты знаешь».
Тем не менее, «прощальное письмо» в мире восприняли как творческое завещание нобелевского лауреата. Письмо зачитывали в эфире радиостанции, текст распространился по интернету...
В конце концов, выяснилось, что автор поэмы-письма вовсе не Маркес, а мексиканский кукловод-чревовещатель Джонни Уэлш, который написал его для своего бродячего кукольного шоу «Мастерская» и посвятил одной из кукол — Дону Мофлесу. Об этом прямо говорит фраза «когда меня положат в этот чемодан». Говорят, эти слова разозлили Маркеса и он произнес: «Что может убить меня, так это то, что кто-то думает, что я написал такую глупую вещь. Это единственное, что меня беспокоит».
Маркес «никогда не делал каких-либо публичных заявлений по поводу письма, но уже 1 июня 2000 г. Los Angeles Times опубликовала статью… «Прощальное стихотворение дурит читателей». (https://www.stranamam.ru/article/4252914/) Почему произведение Уэлша оказалось под его именем, не выяснено и по сей день. (Позднее это послание приписывалось также писателям Паоло Коэльо и Хорхе Луису Борхесу).
Стоит ли удивляться тому, что в этом столетии появляется столько мистификаций, фейков, в т.ч. мемуарных, если даже профессиональные литературоведы, друзья и фанаты Маркеса приняли поэму Уэлша за творение Великого Габо (прозвище писателя). Ну разве что на их критическую способность воспринимать текст повлияла скорбь, связанная со скорым возможным уходом писателя из жизни…
P.S. Маркес скончался 17 апреля 2014 г. В стране был объявлен трёхдневный траур. Президент Колумбии Х.М. Сантос написал на своей странице в «Twitter»: «Тысяча лет одиночества и грусти из-за смерти самого великого колумбийца всех времен, выражаю свою солидарность и соболезнования семье Габо... Маэстро Гарсиа Маркес, благодаря тебе миллионы людей по всему миру влюбились в нашу страну из-за твоих завораживающих строк». (https://google-info.org/4995282/1/)


5. «По морям, по волнам, Нынче здесь, завтра там»

Дневник Колумба (1492—1493)

Испанский мореплаватель итальянского происхождения Христофор Колумб (1451—1506) первым из достоверно известных путешественников пересёк Атлантический океан, открыл для европейцев Америку и положил начало колонизации Нового Света (Вест-Индии) испанцами.
Первую из своих четырех экспедиций, нацеленную на открытие западного пути в Индию, Колумб совершил в 1492—1493 гг. на флагманском каракке «Санта-Мария» и двух каравеллах — «Пинте» и «Нинья». 12 октября 1492 г. экспедиция Колумба наткнулась на сушу — один из Багамских островов, который мореплаватель назвал островом Сан-Сальвадор. Адмирал водрузил на берегу кастильское знамя и формально вступил во владение новой землей.
Свое путешествие Колумб описал в бортовом журнале (дневнике), который не сохранился, но с которого крупнейший историк-летописец того времени испанский священник-доминиканец Бартоломе де лас Касас  (1474—1566) сделал частичную копию. Лас Касас отредактировал текст судового журнала и пополнил его новыми сведениями, услышанными им от адмирала. Эти дополнения делают образ самого Колумба более достоверным, хотя и несколько приукрашенным.
Копия дошла до наших дней, а поисками оригинала вот уже шестое столетие занимаются специалисты. Некоторые из них, отчаявшись найти судовой журнал, заявляют, что его вовсе не было. Однако известно, что дневник Колумба читала королевская чета, Фердинанд II Арагонский и Изабелла I Кастильская, сын Колумба Фердинанд, и, конечно же, лас Касас. Свидетельства тому можно найти также в  королевских письмах, переписке самого мореплавателя, в документах португальских архивов.
Подтверждением существования дневника, наконец, служит письмо Колумба, направленное им в феврале 1502 г. к папе Александру VI: «Возрадуется и найдет успокоение моя душа, если я ныне смогу, наконец, явиться к вашему святейшеству с моим писанием, которое ведется мною в форме и на манер записок Цезаря; и я продолжаю вести его с первого дня и доныне, когда мне стало известно, что я должен во имя Святой Троицы совершить новое путешествие». (И.П. Магидович).
Бытует версия, что Колумб сделал копию судового журнала, и когда возвращавшиеся на родину суда попали в шторм, он запечатал ее в бочонок и велел бросить в море. Лас Касас пишет, что в четверг, 14 февраля 1493 г. «никто не думал, что удастся избежать неминуемой гибели во время этой страшной бури… Адмирал указывает на некоторые приметы, которые внушали ему опасения, что Господь наш пожелал погубить его здесь, и на другие приметы, позволявшие ему надеяться, что [Бог] доставит его в сохранности [в Кастилию], дабы не погубить напрасно вести, которые вез он королям.
Адмирал имел большое желание доставить столь великие вести и доказать тем самым, что он был прав, когда говорил о [будущих] открытиях и их предсказывал. Но величайший страх внушала ему мысль, что он не завершит [свое дело] и что любой комар, как он говорит, может ему повредить и помешать…
И он говорит, что не должен был опасаться бури, «но по слабости своей и вследствие усталости не мог я быть твердым духом».
Также он говорит, что его очень печалили мысли о двух сыновьях, оставленных в Кордове, в учении, потому что он покинул их сиротами, без отца и без матери, на чужой стороне. А короли не знают еще, какую службу он сослужил им в этом путешествии, и неведомы им счастливые вести, что везет он в Кастилию, а потому в помыслах своих не имеют его сыновей. И дабы знали их высочества, каким образом даровал адмиралу наш Господь победу во всем, что желал он совершить ради открытия Индий…, и чтобы в случае гибели его в эту бурю получили короли вести о его путешествии, он взял пергамент и написал все, что мог, о том, что было открыто, умоляя всякого, кто найдет этот пергамент, доставить его королям. Этот пергамент он обернул провощенной тканью, как следует перевязал, приказал принести большой деревянный бочонок и вложил в него сверток — так, чтобы ни одна живая душа не знала, что содержится в нем, и чтобы все думали, что адмирал выполняет какой-то обет, а затем велел бросить бочонок в море».
На другой день шторм, изрядно потрепавший корабли, стих, подул западный ветер. Колумб «говорит, что теперь заканчивает свои писания и намерен идти морем в Барселону, так как ему сказали, что в этом городе находятся сейчас их высочества. А в Барселону он направится, чтобы дать им отчет о своем путешествии, которое Господь наш позволил ему совершить, желая его прославить.
И верит он убежденно и безраздельно, не допуская никаких сомнений, и твердо знает: Бог творит одно только благо, и все на земле, исключая греха, есть благо, и нельзя себе ни вообразить, ни помыслить что-либо без Всевышней на то воли.
«Я узнал это во время своего плаванья, — говорит адмирал, — оно чудесным образом подтвердило подобное мое убеждение, как то можно усмотреть из этого описания по многим отмеченным мною чудесам, что свершились во время путешествия, а также и со мною [лично]…»
Это были заключительные слова адмирала, дона Христофора Колумба в дневнике его первого путешествия в Индии, совершенного для открытия их. И он был, безусловно, прав и говорил как человек весьма предусмотрительный и обладающий почти пророческим даром, потому что скотоподобные люди не поняли, сколь великие блага мирские и духовные дал Испании Бог. И не достойна оказалась Испания из-за своей заносчивости и жадности пользоваться благами духовными; только немногим рабам Господним была оказана эта честь. Богу хвала».
«Воитель» лас Касас не скрывает своего восхищения Колумбом. В «Дневнике» заметен его повышенный интерес к мореплавателю, «обиженному и отвергнутому королями», потратившему много лет на то, чтобы убедить правителей в необходимости экспедиции. Образ первооткрывателя Америки под пером священника обрел черты «рыцаря бескорыстия», которым Колумб, естественно, не был. Скажем, лас Касас подчеркивал гуманное отношение Колумба к индейцам, что было не свойственно адмиралу.
Дневник сохранил хронологию путешествия, маршрут, подробное изложение плавания в «Индии». В журнале описаны открытые острова и коренное население, шторма и штили, ветры и течения, пучки водорослей в Саргассовом море, рыбы и птицы, невиданные растения — табак, картофель, кукуруза, конструкция, оснастка и парусное вооружение судов. Есть рассказ о севшей на риф «Санта-Марии», из обломков которой  построили форт — «первое европейское поселение в Америке, нареченное по случаю праздника Рождества «Навидад». Пунктиром сообщается о настроении и недовольстве судовых команд. И т.д.
«Дневник» дона Колумба (лас Касаса) впервые был опубликован в XVI в. испанским историком-архивариусом Наваррете.
Что же касается оригинала (либо копии, сделанной Колумбом) в бочонке — «их находили десятками на Атлантическом берегу и извлекали на свет божий множество Колумбовых посланий! И с доверчивых простаков стали драть за «подлинный», «именно его рукой писанный», «единственный в мире» и «несравненный» «Дневник» ливры, гинеи, кроны, фунты и франки в кругленьких суммах». (Дмитрий Демин).

«Подлинная история завоевания Новой Испании» дель Кастильо (1551—1575)

Первым этапом эпохи Великих географических открытий (к. XV — с. XVII вв.) стала Конкиста — испанская колонизация островов Карибского бассейна, Центральной, Южной и части Северной Америки. Среди покорителей индейских земель особым почитанием западных историков пользуется конкистадор Эрнан Кортес (1485—1547). завоевавший в 1519—1521 гг. Мексику и уничтоживший государственность ацтеков. По инициативе Кортеса захваченная территория стала называться Новой Испанией.
В экспедициях Кортеса в качестве солдата участвовал будущий историк Берналь Диас дель Кастильо (1495/1496 — 1584). В 1551—1575 гг. Диас дель Кастильо написал «Подлинную историю завоеваний Новой Испании», признанную специалистами литературным памятником и бесценным документом истории Нового Света, хроникой Конкисты и ацтекской империи на вершине ее славы. Особенностью этого художественно-документального труда является взвешенная позиция автора по отношению к сторонам цивилизационного противостояния.
В походах Диас умудрялся записывать события, свои впечатления, мнения сослуживцев, списки конкистадоров и пр. в дневнике, который спустя несколько десятилетий стал основой его «Истории», насчитывающей 214 глав, — «апологии доблести испанских конкистадоров».
В 1575 г. Диас дель Кастильо отправил рукопись в Испанию. Поскольку тогда имя Кортеса было в опале, труд не увидел свет. Впервые он был опубликован в 1632 г., после чего неоднократно переиздавался и переводился.
Сочинение — и по объему и по информации — грандиозное.
Не скрывая алчности и жестокости конкистадоров, Диас гордится их отвагой и взаимовыручкой. Повествуя о мужестве горстки испанцев, оказавшихся в непривычных природных условиях на огромной terra incognita  в окружении «многочисленных и коварных» врагов, Диас отдает должное и индейцам, самоотверженно защищавшим свои земли.
Если всё было так, как описывал Диас (а это, по мнению историков, действительно, правдивая история), испанцам пришлось не сладко. Впрочем, кто их звал на индейские земли? Удивительно, как Кортес с пятью сотнями конкистадоров (Диас с горечью сообщает, что из первого отряда в живых осталось лишь пятеро) покорил Мексику. Не надо, правда, забывать, что ацтекская империя бурлила междоусобицами, и касики — вожди одних племен охотно помогали завоевателям вести борьбу с вождями других племен. Касики отряжали испанцам в помощь свои многотысячные отряды индейцев. Сами индейцы истребляли и побеждали друг друга в интересах конкистадоров, действовавших по принципу «разделяй и властвуй». Испанцы были чрезвычайно довольны этим, но не благодарны — они с презрением относились к союзникам. Алчная и тупая знать индейских народов собственными руками на века предала свои народы в рабство европейским захватчикам, что лишний раз показывает, чего стоят народы, бездумно покорные своим элитам. Сегодня это весьма актуальная тема.
Один из примеров. «…На следующее утро было назначено наше выступление. Тогда великие касики Тлашкалы сообщили, что в помощь нам, зная нрав и предательство Мешико, они отряжают 10000 отборных воинов. Кортес был растроган такой заботой, но согласился лишь на 2000 человек, так как вторгнуться с большим войском в страну, с которой хочешь жить полюбовно, ему казалось нецелесообразным…
Множество индейцев было перебито нами, другие были заживо сожжены. Не помогли им лживые обещания их лживых идолов!.. Не прошло и двух часов, как к нам присоединились наши друзья из Тлашкалы, которые отважно пробились сквозь полчища жителей Чолулы, а теперь стали, несмотря на наши предостережения, разбредаться для грабежа и ловли людей. На следующий день, впрочем, прибыли новые отряды из Тлашкалы и совершили новые неистовства в городе, ибо взаимная их ненависть действительно была непомерной. С великим трудом Кортесу, при помощи Альварадо и Кристобаля де Олида, удалось ввести их опять в нужные границы и выпроводить из города в лагерь».
За краткостью очерка невозможно перечислить хотя бы сражения испанцев с индейцами. Вот типичное описание схватки.
«Индейцы со всех сторон шли поротно, со знаменами и музыкой; мы видели, что на каждого из нас приходится около 200 индейцев. И мы решили, укрепив наши сердца для битвы и вверив себя Богу, сделать все возможное для защиты наших жизней. Понеслась на нас такая туча стрел, дротиков и камней, пущенных из пращей, что сразу было ранено более 80 наших солдат. Затем перешли врукопашную; немало добрых ударов нанесли мы мечами и копьями, безостановочно стреляли наши аркебузы и арбалеты: одни только заряжали, другие только стреляли. Мы отбивали их натиски, но они не бежали, а держались наготове вне досягаемости выстрела, все время крича: «Al calachuni, calachuni!» — что значит: «Убивайте вождя!» И действительно, наш капитан получил десять ран от стрел; три стрелы попали и в меня, причем одна — в левый бок, проникнув до кости. Двух из нас они унесли живьем: Алонсо Бото да старого одного португальца. Врагам то и дело подносили все новые стрелы и дротики, а также еду и питье в изобилии; прибывали к ним и свежие подкрепления. Мы же все до единого были изранены, многие дважды или трижды, некоторые сквозь горло, капитан наш истекал кровью из многих paн и около 50 солдат уже пали мертвыми. В этом отчаянном положении мы решили пробиться к нашим лодкам. Эх, какие поднялись крики, свист! Как замелькали стрелы, дротики, камни! Нас же подстерегала новая беда: когда мы, не рассчитав нагрузки, бросились в лодки, все они перевернулись, и мы должны были плыть, держась за них, пока не достигли нашего малого судна. Многих при этом еще ранили и убили так как индейцы преследовали нас в своих лодках».
На описание ацтеков Диас не жалел ярких красок. С большой симпатией он относился и к верховному правителю ацтеков Монтесуме II (он его называет Мотекусома). Плененный Кортесом, Монтесума выступил с призывом покориться испанцам, за что был убит восставшими индейцами, которые «метнули столь много камней и дротиков, а наши, прикрывающие Мотекусому круглыми щитами, пренебрегли в тот момент своим долгом защищать его, …и в Мотекусому попали три камня: один — в голову, другой — в руку, а третий — в ногу; и мы, положив его, просили лечиться и подкрепиться, говорили ему это доброжелательно, но он не хотел, а вскоре неожиданно пришли нам сказать, что он умер. Все мы: Кортес, капитаны, солдаты — оплакивали его искренно; многие печалились так, точно он был им родной отец; пусть никто не дивится нашему поведению. Мотекусома был великий и добрый человек! Никогда Мешико не имел лучшего сеньора. Уважали мы его и за храбрость: трижды он решал вопрос о спорных землях единоборством с сеньорами этих земель».
Считая, что заслуги Кортеса преувеличены другими историками, автор больше внимания уделял описанию подвигов рядовых солдат и не упускал возможности подчеркнуть собственные заслуги — это помогло ему позднее получить по суду вознаграждение. Но при этом Диас не умолял умение Кортеса налаживать контакты с касиками и идти напролом к цели — пленению Монтесумы, уничтожению идолов, запрету жертвоприношений, христианизации населения и обогащению (Кортес поставил себя в безвыходное положение, устраивая экспедиции за свой счет, всё распродав и погрязнув в долгах).
Искренне ли было желание Кортеса прекратить жертвоприношения? Судите сами. Диас сообщает: «Не забуду я одного места в этом городе, на площади, где было несколько их святилищ. На большом пространстве, в тщательном порядке, стояли пирамиды черепов, всего не менее 100000… А по другую сторону, огромными грудами, высились остальные части костяков. Все было окружено частоколом с черепами же на остриях».
Подводя черту под описаниями, Диас дель Кастильо признал: «И все же он был великолепным человеком. Наш Сеньор Иисус Христос поможет ему, и Бог простит дону Эрнану Кортесу его грехи. Это гораздо важнее всего, всех наших завоеваний и побед!.. Ежели же читатель спросит: «Что же сделали вы, все эти конкистадоры, в Новом Свете?» Я отвечу так. Прежде всего, мы ввели здесь христианство, освободив страну от прежних ужасов: достаточно указать, что в одном лишь Мешико ежегодно приносилось в жертву не менее 2500 людей! Вот что мы изменили! Переделали мы, в связи с этим, и нравы, и всю жизнь. Множество городов и селений построено заново; введено скотоводство и плодоводство на европейский манер; туземцы научились многим новым ремеслам, и новая работа закипела в новых мастерских. Возникло немало художественных зданий, а ребята обучаются даже в правильных школах; что же касается самого Мешико, то там учреждена Универсальная коллегия, где изучают грамматику, богословие, риторику, логику, философию, и где раздаются ученые степени лиценциата и доктора. Книг там множество, и на всех языках. Всюду устроены добрые суды и поддерживается полная безопасность; индейцы привыкли уже выбирать себе свое самоуправление, и все мелкие дела решаются по их праву и обычаю… Словом, и страна, и люди улучшаются».
Видимо, было так. Диасу было виднее. Но следующие три столетия принесли индейцам Америки неисчислимые страдания и, по разным оценкам, до 15 (Р. Раммел) и даже 100 (Д. Станнард) миллионов жертв …

Эксквемелин. Дневник пирата (1666—1673)

Одной из главных целей США, спровоцировавших Вторую мировую войну, был перехват мировой гегемонии у Великобритании и Франции. Эта цель предполагала, в частности, ликвидацию обеих империй и распространение американской системы экономического неоколониализма на ранее подвластные этим государствам территории. С поставленной задачей янки справились блестяще. Впрочем не все бывшие колонии получили полный политический суверенитет. Скажем, «малые страны» Ассоциации государств Карибского бассейна (Багамы, Белиз, Гренада, Ямайка и др.) формально находятся под властью королевы Великобритании, назначающей в них генерал-губернаторов. В экономическом, политическом и военном отношении эти страны лишь частично зависят от Британского королевства и в гораздо большей степени от США.
В эпицентре англо-испанских войн XVI—XVIII вв. за господство на море и в колониях Нового Света был Карибский регион, где главную военную силу Англии представляли каперы — узаконенные королевской властью пираты, нападавшие на испанские суда, грабившие и сжигавшие испанские поселения, продававшие их жителей в рабство. Разгул каперства — «Золотой век» пришелся на вт.п. XVII — п.п. XVIII вв. На Эспаньоле (сегодня — Гаити), Тортуге (Тортю), Ямайке, Нью-Провиденсе, Пиносе и др. Антильских островах морские разбойники свили «пиратские гнезда», которые сегодня превратились в популярные туристические центры. Интерес к ним подогревают исследования историков, приключенческие книги Р. Стивенсона, Ф. Купера, Г. Хаггарда, Р. Саббатини, фильмы о рыцарях наживы. Их стараниями само слово «пират» (с греч. — «разбойник, грабитель») превратилось в нечто героическое по европейским меркам, хотя бандита как ни назови — всё бандит.
А разожгли интерес к морским разбойникам записки Александра Оливье Эксквемелина (это псевдоним; ок. 1645 — 1707),  опубликованные в 1678 г. в Амстердаме печатником Яном тен Хорном и выдержавшие множество изданий. Автор, предположительно голландец, судовой врач, участник похода каперов на Панаму, фактически изложил историю пиратства в Вест-Индии в 1666—1673 гг. В этом документе эпохи оно представлено во всей его чудовищности.
Эксквемелин состоял на службе во Французской Вест-индской компании на Тортуге. Когда Компанию решили закрыть, всех служащих продали в рабство. Хозяин Эксквемелина — вице-губернатор, «самая отменная шельма на всем острове» решил продать слугу подороже. «Он издевался надо мной, как мог, морил меня голодом, чтобы вынудить откупиться за триста реалов, и ни на минуту не оставлял в покое. В конце концов, из-за всех этих невзгод я тяжко захворал, и мой хозяин, опасаясь, что я умру, продал меня за семьдесят реалов одному хирургу. Но по выздоровлении я оказался совершенно наг, у меня только и осталось что рубашка да старые штаны. Мой новый хозяин был несравненно лучше: он дал мне одежду и все что было необходимо, а после того как я отслужил у него год, предложил выкупиться за сто пятьдесят реалов, причем он готов был повременить с уплатой до тех пор, пока я не накоплю эти деньги. Обретя свободу, я оказался гол, как Адам. У меня не было ничего, и поэтому я остался среди пиратов, или разбойников, вплоть до 1672 года. Я совершил с ними различные походы, о которых и собираюсь здесь рассказать». Чтобы не умереть с голода, Эксквемелину пришлось примкнуть к пиратам.
Эксквемелин в своих записках описал Тортугу, Эспаньолу, Ямайку и др. острова с их флорой и фауной, города и поселения, быт и традиции индейцев, будни плантаторов, обычаи пиратов, их разбойные рейды, жестокие расправы с населением и командами захваченных судов, биографии «прославленных» мерзавцев — Бартоломео Португальца, Рока Бразильца, Франсуа Олоне, Генри Моргана и др.
Автор дневника ничего не преувеличивал и не скрывал. Он описывал пиратство, не тратя слов на восклицания, порой суховато, как описывают будни людей, занятых тяжелым и опасным для жизни трудом, к тому же изгоев со всего света. Каперы англичане, корсары голландцы, плантаторы французы ничем не отличались друг от друга — у всех руки были по локоть в крови и все они занимались одним: грабили награбленное прежними колонизаторами-испанцами. У Александра вырывались нотки жалости лишь к рабам, которыми мог стать любой человек — индеец, пассажир захваченного судна, слуга, должник. Все плантаторы, независимо от нации и веры, по описаниям Эксквемелина, являлись редкостными негодяями. Ничего удивительного — многие из них были флибустьерами, которые в перерывах между морскими грабежами возделывали плантации и эксплуатировали рабов.
«Я видел еще трех юношей, которые в отчаянии убили своего господина, ибо он заставлял их работать день и ночь. При этом он их не кормил, и они выпрашивали подаяние у соседей и вымаливали жалкие кусочки касавы. Этих юношей повесили. Перед смертью они сказали, что еще раньше хозяин уже забил до смерти одного их товарища. Такая отвратительная жестокость отличает прежде всего плантаторов, прибывших с Карибских островов. Там они обращаются со своими слугами еще более жестоко, чем на Эспаньоле. На острове Сен-Кристофер жил один плантатор, по имени Бальтесте. Он забил насмерть сотню слуг… Он был из числа голландских купцов и на этом острове всем был известен.
Англичане обращаются со своими слугами не лучше, а, может быть, даже и хуже, ибо они закабаляют их на целых семь лет. И если ты даже и отработал уже шесть лет, то твое положение от этого отнюдь не улучшается и ты должен молить своего господина, чтобы он не продавал тебя другому хозяину, ибо в этом случае тебе никогда не удастся выйти на волю… Во время праздников (а англичане любят отмечать все праздники сытной трапезой и выпивкой) господа дают своим рабам все, что те пожелают, но за плату, и притом весьма изрядную. Англичане, живущие на острове, придерживаются очень строгих правил: любой человек, задолжавший двадцать пять шиллингов, продается в рабство сроком на год или шесть месяцев».
Плантаторской жестокости ничуть не уступала свирепость пиратских вожаков. Вот фрагмент об одном из них.
«Захватив группу пленных, они принялись издеваться над ними как только могли. Несчастные испытали все мучения, какие только можно придумать. Уж если начинал пытать Олоне и бедняга не сразу отвечал на вопросы, то этому пирату ничего не стоило разъять свою жертву на части, а напоследок слизать с сабли кровь. Он готов был убить любого испанца. Если кто-либо из них, убоявшись пыток или не выдержав их, соглашался провести пиратов к своим соотечественникам, но по растерянности находил путь не сразу, его подвергали адским мучениям и забивали до смерти».

Путевой дневник Пушкина «Путешествие в Арзрум» (1829)

В честь победоносного окончания Русско-турецкой войны 1828—1829 годов в Санкт-Петербурге, у Московской заставы, в 1834—1838 гг. были сооружены Московские триумфальные ворота, на которых по велению императора Николая I была помещена посвятительная надпись, составленная самим самодержцем: «Победоносным Российским войскам, в память подвигов в Персии, Турции и при усмирении Польши в 1826, 1827, 1828, 1829, 1830, 1831 годах».
Записки о тех событиях оставил Александр Сергеевич Пушкин (1799—1836), совершивший в 1829 г. поездку на Кавказ. Отрывок из путевого дневника («Военная Грузинская дорога») он, будучи фактическим редактором издания, опубликовал в 6-м номере «Литературной газеты» за 1830 г. Полностью (с цензурными изъятиями)  дневник «Путешествие в Арзрум» (с подзаголовком «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года») увидел свет в 1-м номере журнала «Современник» за 1836 г.
Литературоведы рассматривают путевые записки Пушкина как прекрасный образец художественно-документальной прозы литературного жанра — травелога («путешествия»). Пушкин кратко, ёмко и красочно описал города и селения, обычаи горцев, будни солдат и офицеров, штаб командующего русской армией, турецких пленных, стычки и сражения. Попутно коснулся важной для него темы — места поэта в России.
Это была вторая поездка Пушкина на Кавказ (первая состоялась в 1820 г.). Под предлогом лечения на водах Александр Сергеевич хотел повидать опальных друзей-декабристов (Н.Н. Раевского, В.Д. Вольховского, М.И. Пущина и др.), брата Льва, служившего в Тифлисе, понять какова русская армия «в деле», вдохнуть воздух гор, набраться свежих впечатлений…
Не испросив высочайшего позволения, Пушкин добыл подорожную от северной столицы до Тифлиса (ныне Тбилиси) и обратно и 9 марта 1829 г. самовольно отправился в путь. Сделав крюк в 200 верст, поэт заглянул в деревню близ Орла к опальному генералу в отставке Алексею Петровичу Ермолову (1777—1861), участнику многих крупных войн, которые Российская империя вела в 1790-е — 1820-е гг. «Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностию, — пишет Пушкин. — С первого взгляда я не нашел в нем ни малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом… Он, по-видимому, нетерпеливо сносит свое бездействие. Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и всегда язвительно; говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским… Ему было досадно, что не помнил моего полного имени. Он извинялся комплиментами. Разговор несколько раз касался литературы. О стихах Грибоедова говорит он, что от их чтения — скулы болят. О правительстве и политике не было ни слова».
Дорога от Петербурга до Ставрополя с заездом в Москву, где Пушкин сделал предложение Наталье Николаевне Гончаровой, заняла 3 месяца. И еще 3 месяца путешественник добирался до Тифлиса, побывал в действующей армии, проехал по Военно-Грузинской дороге. Встретился Александр с братом и друзьями. «Здесь увидел я нашего Вольховского, запыленного с ног до головы, обросшего бородой, изнуренного заботами… Здесь увидел я и Михаила Пущина, раненного в прошлом году… Многие из моих старых приятелей окружили меня. Как они переменились! Как быстро уходит время!» Побывал Пушкин и на Кавказских Минеральных Водах, с грустью вспомнив свою прошлую поездку. «В моё время ванны находились в лачужках, наскоро построенных. Источники, большею частию в первобытном своём виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки. Нынче выстроены великолепные ванны и дома. Бульвар, обсаженный липками, проведён по склонению Машука. Везде чистенькие дорожки, зелёные лавочки, правильные цветники, мостики, павильоны. Ключи обделаны, выложены камнем; на стенах ванн прибиты предписания от полиции; везде порядок, чистота, красивость… Признаюсь: Кавказские воды представляют ныне более удобностей; но мне было жаль их прежнего дикого состояния; мне было жаль крутых каменных тропинок, кустарников и неогороженных пропастей, над которыми, бывало, я карабкался».
Немало места автор уделил описанию главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом, генерала от инфантерии графа Ивана Фёдоровича Паскевича-Эриванского (1782—1856), бесстрашного воина и выдающегося русского полководца, высочайшим повелением удостоенного права на воинские почести, определённые только императору (1849).
Получив разрешения у Паскевича приехать в армию, Пушкин побывал в действующих частях и в штабе командующего.
«Я нашел графа дома перед бивачным огнем, окруженного своим штабом. Он был весел и принял меня ласково. Чуждый военному искусству, я не подозревал, что участь похода решалась в эту минуту…»
«Мы нашли графа на кровле подземной сакли перед огнем. К нему приводили пленных. Он их расспрашивал. Тут находились и почти все начальники. Казаки держали в поводьях их лошадей. Огонь освещал картину, достойную Сальватора-Розы, речка шумела во мраке. В это время донесли графу, что в деревне спрятаны пороховые запасы и что должно опасаться взрыва. Граф оставил саклю со всею своею свитою. Мы поехали к нашему лагерю, находившемуся уже в 30 верстах от места, где мы ночевали. Дорога полна была конных отрядов. Только успели мы прибыть на место, как вдруг небо осветилось, как будто метеором, и мы услышали глухой взрыв. Сакля, оставленная нами назад тому четверть часа, взорвана была на воздух: в ней находился пороховой запас. Разметанные камни задавили нескольких казаков».
«26 июня мы стали в горах в пяти верстах от Арзрума… Вечером граф Паскевич ездил осматривать местоположение. Турецкие наездники, целый день кружившиеся перед нашими пикетами, начали по нем стрелять. Граф несколько раз погрозил им нагайкою, не преставая рассуждать с генералом Муравьевым. На их выстрелы не отвечали».
Описал Пушкин и встречу, которая по мнению одних исследователей была, а по мнению других — нет, но она стала неотъемлемой частью дневника.
«Отдохнув несколько минут, я пустился далее и на высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» — спросил я их. «Из Тегерана». — «Что вы везете?» — «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.
Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с ним в прошлом году в Петербурге пред отъездом его в Персию… Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна.
Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны...»
P.S. Как славно, что Пушкин оставил свои записки!

Дневник Дарвина «Путешествие натуралиста на корабле «Бигль»» (1831—1836)

Английский натуралист и путешественник Чарлз Роберт Дарвин (1809—1882), автор книг «Происхождение видов» (1859), «Происхождение человека и половой отбор» (1871) и др. трудов по теории эволюции, самым важным событием в своей жизни считал кругосветное путешествие по Южному полушарию на британском военном паруснике «Бигль» (1831—1836). За 5 лет молодой ученый на неоплачиваемой должности натуралиста экспедиции изучил геологию побережья Южной Америки, Африки, Австралии, механизм образования островов, собрал св. 100 коллекций животных и минералов, Свои наблюдения и теоретические выкладки Чарлз заносил в дневник и записные книжки (их набралось 13). Коллекции и копии отдельных материалов из дневника он отсылал в Кембриджский университет, выписки прилагал и в письмах к родственникам.
Гидрографическую экспедицию возглавлял офицер ВМФ Великобритании метеоролог капитан 3-го ранга Роберт Фицрой (1805—1865), командир «Бигля», руководивший еще и картографическими съёмками. Фицрой пригласил Дарвина, выпускника Кембриджа, на борт корабля и любезно предоставил ему «кров и пищу» — угол в своей каюте.
По заданию Адмиралтейства, Фицрой должен был определить долготы ряда мест в Южном полушарии вокруг земного шара, а также картографировать восточные и западные берега Южной Америки (от 10° ю.ш. до мыса Горн) с прилегающими островами. Подробные морские карты тех мест нужны были для британских судов, которым в перспективе предстояло осуществлять полный контроль в регионе.
Экспедиция вместо двух продлилась пять лет. За это время «Бигль» обогнул Южную Америку, Африку, Австралию и побывал на многих островах (Огненная Земля, Фолклендские, Галапагосские, Таити, Маврикий, Св. Елены, Вознесения, Зеленого мыса, Азорские, Кокосовые, Тасмания, Тенерифе, Килинг и др.). «У мыса Горн «Бигль» попал в жестокий шторм и оказался одним из немногих судов, кто смог его пережить».
Капитан Фицрой, писал Дарвин в дневнике, «обладал многими благородными чертами: был верен своему долгу, чрезвычайно великодушен, смел, решителен, обладал неукротимой энергией и был искренним другом всех, кто находился под его началом. Он не останавливался ни перед какими хлопотами, чтобы помочь тому, кто, по его мнению, был достоин помощи». Несмотря на то, что у Чарлза и Роберта были разные политические и религиозные взгляды на устройство мира, порой вызывавшие их ожесточенные ссоры, в своем дневнике натуралист посвятил капитану «Бигля» немало теплых слов. Еще бы — ведь только благодаря Фицрою Чарлз стал тем, кем стал, и на свет появился его «дарвинизм».
Огромный фактический материал, собранный в экспедиции, и дневник с наблюдениями за изменчивостью форм родственных видов в дальнейшем послужили Дарвину материалом для написания 15 томов, посвященных зоологическим и геологическим исследованиям, изучению коралловых рифов и вулканических островов, происхождению видов, наконец.
Результаты экспедиции получили высокую оценку Лондонского королевского общества, а ее командир — золотую медаль. Фицрой в 1839 г. издал четырехтомник о плавании «Бигля». Третий том по материалам дневника написал Ч. Дарвин. Позднее книга получила название «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль»».
Плавание плохо отразилось на здоровье и финансовом состоянии Фицроя. Лорды Адмиралтейства не оплатили ему дополнительных издержек, вызванных длительностью плавания, наймом капитаном двух дополнительных небольших судов, покупкой и содержанием шхуны  «Юникорн» («Адвенчур»), без которых было бы невозможно выполнить ряд исследования. Трудоголик Фицрой от постоянного переутомления страдал «нервной депрессией» и в 1865 г. покончил с собой. «К концу своей жизни он, кажется, совершенно разорился, что произошло в значительной степени из-за его щедрости. Во всяком случае, после его смерти была устроена подписка для уплаты его долгов». (Ч. Дарвин).
Но обратимся к дневнику, из которого известно, что в Патагонии (юг Аргентины и Чили) Дарвин описал внешнее строение и анатомию ряда морских беспозвоночных, обнаружил окаменевшее гигантское исчезнувшее млекопитающее — мегатерия. На Галапагосских островах ученый заметил, что местные пересмешники (вьюрки) отличаются от пересмешников в Чили и друг от друга на разных островах. В Австралии Чарлз изучал сумчатых кенгуровых крыс и утконоса. Наблюдение за аборигенами Огненной Земли натолкнуло его на революционную идею о происхождении homo sapiens от животных. При этом он заметил, что «самую сильную черту отличия человека от животных составляет нравственное чувство или совесть. И господство его выражается в коротком, но могучем и крайне выразительном слове «должен»». Дарвин провел сравнительный анализ природы разных широт и континентов, нашел закономерность в географическом распространении флоры и фауны в соответствии с природными зонами и при подъёме на высоту в горах. Нашел сходство и различия у существующих видов живых организмов и уже вымерших, заметив при этом, что у них общее происхождение, а изменения объясняются воздействием факторов внешней среды. И т.д.
Дневник написан прекрасным языком. Для примера, одно лишь описание из 1 главы «Сантьягу в архипелаге Зелёного Мыса (Баия в Бразилии» (с сокращениями).
«29 февраля 1832. Однажды я с интересом наблюдал повадки Diodon antennatus (рыба-ёж. — В.Л.), которого поймали, когда он плавал около берега. Эта рыба с дряблой кожей широко известна своей исключительной способностью раздуваться, причём она приобретает почти сферическую форму. Если вынуть её из воды на короткое время, а потом снова погрузить в воду, то вслед за тем она поглощает большое количество воды и воздуха ртом, а, может быть, также и жаберными отверстиями… Кожа на животе гораздо свободнее, чем на спине; поэтому во время надувания нижняя поверхность растягивается гораздо сильнее верхней, вследствие чего рыба плавает спиною вниз. Кювье сомневается в том, чтобы Diodon мог плавать в таком положении; однако рыба может таким образом не только передвигаться по прямой линии, но и круто поворачивать в любую сторону. Это последнее движение выполняется исключительно при помощи грудных плавников; хвост при этом расслаблен, и рыба им не пользуется. Вследствие того что тело, наполненное большим количеством воздуха, всплывает, жаберные отверстия оказываются над водой, но струя воды, втягиваемая ртом, все время протекает через них.
Пробыв недолго в таком раздутом состоянии, рыба обыкновенно сильным движением выталкивает из себя воздух и воду через жаберные отверстия и рот. Она может по произволу выпускать определённое количество воды, и потому представляется вероятным, что жидкость она набирает, между прочим, и для регулирования своего удельного веса. Этот Diodon защищается несколькими способами. Он может сильно кусаться и способен выбрасывать изо рта на некоторое расстояние струю воды, производя при этом странный звук движением челюстей. С раздуванием тела сосочки, которыми покрыта его кожа, напрягаются и становятся колючими. Но всего любопытнее, что, если взять его руками, из кожи живота выделяется  волокнистое вещество прекрасного карминово-красного цвета, которое окрашивает слоновую кость и бумагу так прочно, что окраска сохранилась во всей своей свежести и по сегодняшний день; я не имею ни малейшего представления ни о характере, ни о назначении этого выделения. От доктора Аллена из Форреса я узнал, что он часто находил в желудках акул плававшего там живого раздувшегося Diodon и что ему известно несколько случаев, когда рыба выходила наружу, проедая не только стенки желудка, но и бока чудовища,  отчего последнее погибало. Кто мог бы вообразить, что мягкая  маленькая рыбка может уничтожить громадную хищную акулу».

«Россия в 1839 году» маркиза де Кюстина (1839)

Современный мир поражен двумя пандемиями: COVID-19, вызванной распространением коронавируса SARS-CoV-2, и русофобией, обусловленной  химерическим страхом (животным и ментальным) Запада перед Россией, перед русским народом и русским языком. Если первой пандемии далеко еще до круглой даты, то вторая отмечает 500-летний юбилей. Первая напасть — порождение природное (хотя говорят и о ее искусственном происхождении), а вот вторая — создание вроде как и людское, но явно нечеловеческое.
Предвзятое, подозрительное, неприязненное, враждебное отношение ко всему русскому впервые проявилось в н. XVI в., в пропаганде польских и литовских государственных деятелей, историков и писателей против Русского царства. Это было новое оружие, с помощью которого ляхи и литвины хотели захватить русские земли и обратить православных людей в католичество.
Позднее свою лепту в русофобию внесли иезуиты. Но бесценный подарок ненавистникам России преподнес французский писатель и путешественник маркиз Астольф де Кюстин (1790—1857). В 1843 г. он опубликовал 4-х томный дневник о своем путешествии по России в 1839 г., ставший ксенофобской закваской для общественного мнения Запада. Квашню крышкой не удержишь. Вот из нее с тех пор и лезет тесто, из которого европейские и американские пекари пекут русофобские пироги. Только с 1843 по 1855 г. в Европе и США было продано 200 тыс. экз. этой книги. В России она была запрещена. Впервые выдержки из нее опубликовали в 1891 г. В полном объеме записки вышли в 1996 г.
Словечко «Russophobie» появилось в 1837 г. в ряде немецких изданий. Путевые записки маркиза «Россия в 1839 году» пришлись Европе весьма кстати, обратив словечко в термин, который в с. XIX в. ввели в обиход и в нашей стране поэты П.А. Вяземский и Ф.И. Тютчев.
За 3 летних месяца 1839 г. маркиз де Кюстин кроме Петербурга посетил Москву, Ярославль, Владимир и  Нижний Новгород. В северной столице де Кюстин бывал на балах, вращался в высшем обществе, его принял Николай I, который, судя по запискам, стал едва ли не единственным человеком в России, с кем маркизу было приятно общаться.
Ночами путешественник записывал свои дневные наблюдения в форме писем к другу, но никуда не отправлял их, боясь перлюстрации. Де Кюстин размышлял о себе и мире, сопоставлял образ жизни французов и русских, элиты и простого народа, формы правления, наличие свобод, нравы и проч. Маркиз не жалел мрачных красок для описания России и всего русского. Император — деспот, знать — сборище лицемеров, почти все русские люди сверху до низу — рабы, механизмы, орудия в чужих руках. По его убеждению, Россия была полным антиподом Европы — и по форме правления, и по техническим достижениям, и по общей культуре.
Надо отдать должное многообразию интересов маркиза. Каждое письмо (всего их 20) предваряет обзор содержания контекста. Скажем, в «Письме девятом» читаем (выборочно): «Дрожки. — Наряд простолюдинов… — Деревянные мостовые. — Петербург утром. — Город, похожий на казарму. — Противоположность России и Испании… — Определение тирании. — Намеренное смешение тирании и деспотизма….— Особенности русского правительства. — Дисциплина вместо порядка... — Опасности, которые грозят там путешественнику... — Воспоминания о смерти Павла I. — Обманутый шпион. — Памятник Суворову. — Нева, набережные, мосты… — Хижина Петра I. — Крепость, ее могилы и казематы. — Монастырь Святого Александра Невского и его могила. — Спальня царя Петра, превращенная в часовню. — Русские ветераны. — Спартанский образ жизни царя. — Вера русских в будущее… Величие Петра I. — Сравнение Петербурга с Мюнхеном… — Политическое идолопоклонство. — Мучения узников. — Различия между европейскими замками и русской крепостью. — Несчастье русских. — Их нравственное падение…»
А вот пара фраз из этого же письма: «Российская империя — это лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества… Воздух этой страны противопоказан искусствам: все, что произрастает в других широтах под открытым небом, здесь нуждается в тепличных условиях. Русское искусство вечно пребудет садовым цветком».
Нескольких подобных обзоров перед письмами и фрагментов хватит, чтобы явить миру убедительный — отвратительный и пугающий образ России и русского народа: «тирания», «опасности», «нравственное падение», «осадное положение» и т.д. Таких обзоров и выдержек из текста было достаточно для западных политиков и СМИ.
Записки издавались много раз, но это был либо 1-томный вариант, либо набор хлёстких антирусских фраз, либо простой пересказ содержания. Этого хватало — меньше приходилось читать философические рассуждения маркиза о Боге и о себе.
Однако не всё так просто с этим произведением. По мнению советских и российских публицистов, де Кюстин создал не истинный, а мифотворческий образ России. Так, например, маркиз описывает некоторых жителей глубинки России, как неких антропофагов, у которых «ослепительно белые зубы... остротой своей напоминающие клыки тигра». К.Г. Мяло  «справедливо рассматривает книгу Кюстина не столько как антирусскую, сколько как русофобскую в точном, буквальном значении этого слова — то есть книгу, продиктованную «фобией», страхом перед Россией, которая-де жаждет завоевать весь остальной мир и — что наиболее важно — в самом деле способна это совершить, о чем многократно и подчас с предельной тревогой вещает француз...
И именно русофобской, а не антирусской основой кюстиновской книги объясняется ее беспрецедентная популярность на Западе…
При истинно внимательном восприятии книги Кюстина любой читатель может убедиться, что рассуждения о российских «деспотизме», «рабстве», «варварстве» и т.п. имеют своей главной целью не обличение и поношение страны (хотя обычно именно так и воспринимаются эти рассуждения — но именно из-за недостаточной внимательности); в этих и подобных «качествах» России Кюстин усматривает — и не раз прямо и ясно говорит об этом — одну из основ ее уникальной мощи. Так, например, рассуждая о «жертвах» русского самодержавия (и притом, надо сказать, сильно преувеличивая их количество), он заключает (и это в его глазах главная сторона дела): «Если мерить величие цели количеством жертв, то нации этой, бесспорно, нельзя не предсказать господства над всем миром»» (В.В. Кожинов).
Наши публицисты зрят к корень. Ведь пишет де Кюстин: «Никто более меня не был потрясен величием их нации и ее политической значительностью. Мысли о высоком предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре мира, не оставляли меня».
Но почему-то на Западе в упор не видят этих, скажем, «положительных» по отношению к России кюстиновских пассажей (а их тоже немало). Похоже, пандемия поразила не только их зрение, но и разум.
P.S. Со времени выхода в свет первого издания дневника де Кюстина и до наших дней уже в 2020-х гг. в среде прозападнической интеллигенции нашей страны стало модно смаковать исключительно гадостные пассажи о нашей Родине и нашем народе и «страдать» по причине невозможности что-либо с этим поделать, поскольку «русские по своей природе рабы, им всегда необходим жесткий кулак хозяина».

«Дневник воспоминаний» Гончарова — «Фрегат «Паллада»« (1852—1855)

Коллежский асессор, служащий департамента внешней торговли министерства финансов, переводчик — Иван Александрович Гончаров (1812—1891), далекий от житейской суеты и светских склок, политических и иных баталии, стал в XIX в. единственным русским писателем, совершившим кругосветное (условно) путешествие. Да не простым туристом или коммерсантом на торговом судне, а на парусном военном корабле, 52-пушечном фрегате «Паллада», которым командовал флигель-адъютант Николая I капитан-лейтенант И.С. Унковский!
В 1852 г. сорокалетнего прозаика, автора «Обыкновенной истории», которая «произвела в Питере фурор — успех неслыханный!» (В.Г. Белинский), пригласили на должность секретаря (письмоводителя, хроникера и летописца похода) начальника экспедиции, отправлявшейся в Японию, государственного деятеля и дипломата адмирала Е.В. Путятина. Гончаров, больше всего на свете любивший покой, с детства был «заражен морем». Его воспитатель, крестный Н.Н. Трегубов, бывший моряк, рассказал мальчику немало историй о морских странствиях и преподал основы мореходных наук.
В составе эскадры Путятина были фрегат «Паллада» с экипажем в 426 матросов и офицеров и еще 3 корабля. Путешествие предстояло долгое и опасное. Япония тогда пребывала в режиме самоизоляции. Путятину поручили наладить дипломатические и торговые отношения с восточным соседом. «Предыдущему «русскому посланнику были вручены «бумаги, содержащие запрещение, чтобы никакой российский корабль не приходил никогда в Японию». (А.Г. Гродсикая). Международная обстановка накануне «Крымской войны» (1853—1856) вынуждала царское правительство укрепить позиции России на Тихом океане. Необходимо было проинспектировать и русские владения на Аляске.
Фрегат «Паллада» покинул Кронштадтский рейд в октябре 1852 г. Побывав в Англии, эскадра обогнула Африку, пересекла Индийский океан и в августе 1853 г. прибыла в Нагасаки. Договор о торговле и границах между Россией и Японией удалось подписать лишь в н. 1855 г. в Симода (о. Хонсю), а до этого «Паллада» побывала на Яве, в Cингaпypе, Гoнкoнге, Китaе, на Ликeйcких ocтpoвaх и Филиппинах. Секретарь Путятина в подписании договора не участвовал. Покинув фрегат, он в 1855 г. вернулся в Петербург через Сибирь, с остановками в Якутске, Иркутске и Симбирске.
На протяжении всего маршрута фрегата Гончаров вел судовой журнал и личный дневник, в который заносил всё то, что позднее пригодилось ему для написания книги «Фрегат «Паллада»«, Несколько писем с описаниями он отправил своим друзьям. Поскольку судовой журнал был утерян, писателю при написании путевых очерков пригодились эти письма и личный дневник (ныне утраченный).
Первый очерк «Ликейские острова» был напечатан в 1855 г. в журнале «Отечественные записки». Следующие появлялись в «Современнике», «Русском вестнике» и «Морском сборнике». Отдельная книга «Фрегат «Паллада»« появилась в 1858 г. и стала «бестселлером». В ней читатель мог найти информацию на любой вкус — от описаний погоды, штормов и гастрономических предпочтений автора до этнографических исследований и зрелого анализа международной обстановки. 20 лет спустя Гончаров дал читателям совет: «если представится… случай идти (…«идти», а не «ехать») на корабле в отдаленные страны — … ловить этот случай, не слушая никаких преждевременных страхов и сомнений». Как отмечали критики: «Для Poccии XIX вeкa тaкaя книгa былa пoчти бecпpeцeдeнтнoй».
Записки и впрямь, вкусные. Их хорошо цедить по капельке. Чудесный язык, глубокие мысли. Можно взять наугад любой отрывок и насладиться чтением. Текст — россыпь афоризмов и мудрых мыслей.
««Зачем салфетка? — говорят англичане, — руки вытирать? Да они не должны быть выпачканы»».
«Вообще большая ошибка — стараться собрать впечатления; соберешь чего не надо, а что надо, то ускользнет».
 «Роскошь — порок, уродливость, неестественное уклонение человека за пределы естественных потребностей, разврат. Разве не разврат и не уродливость платить тысячу золотых монет за блюдо из птичьих мозгов или языков или за филе из рыбы, не потому, чтоб эти блюда были тоньше вкусом прочих, недорогих, а потому, что этих мозгов и рыб не напасешься? Или не безумие ли обедать на таком сервизе, какого нет ни у кого, хоть бы пришлось отдать за него половину имения? Не глупость ли заковывать себя в золото и каменья, в которых поворотиться трудно, или надевать кружева, чуть не из паутины, и бояться сесть, облокотиться?»
Про иронию и сарказм Ивана Александровича — и говорить нечего.
«Гоголь отчасти испортил мне впечатление, которое производят англичанки: после всякой хорошенькой англичанки мне мерещится капитан Копейкин. В театрах видел я благородных леди: хороши, но чересчур чопорно одеты для маленького, дрянного театра, в котором показывали диораму восхождения на Монблан: все — декольте, в белых мантильях, с цветами на голове, отчего немного походят на наших цыганок, когда последние являются на балюстраду петь!»
Точны и безукоризненно поданы автором наблюдения за особенностями национального характера представителей разных народов.
«Всюду, куда забрались англичане, вы найдете чистую комнату, камин с каменным углем, отличный кусок мяса, херес и портвейн, но не общество. И не ищите его. Англичане всюду умеют внести свою чопорность, негибкие нравы и скуку. Вас пригласят обедать; вы, во фраке и белом жилете, являетесь туда; если есть аппетит — едите, как едали баснословные герои или как новейшие извозчики, пьете еще больше, но говорите мало, ce n'est pas de rigueur [это не обязательно — фр.], потом тихонько исчезаете. Но не думайте прийти сами, без зову».
 «Мне, например, не случалось видеть, чтоб японец прямо ходил или стоял, а непременно полусогнувшись, руки постоянно держит наготове, на коленях, и так и смотрит по сторонам, нельзя ли кому поклониться. Лишь только завидит кого-нибудь равного себе, сейчас колени у него начинают сгибаться, он точно извиняется, что у него есть ноги, потом он быстро наклонится, будто переломится пополам, руки вытянет по коленям и на несколько секунд оцепенеет в этом положении; после вдруг выпрямится и опять согнется, и так до трех раз и больше. А иногда два японца, при встрече, так и разойдутся в этом положении, то есть согнувшись, если не нужно остановиться и поговорить... Перед высшим лицом японец быстро падает на пол, садится на пятки и поклонится в землю. У самих полномочных тоже голова всегда клонится долу: все они сидят с поникшими головами, по привычке, в свою очередь, падать ниц перед высшими лицами. Полномочным, конечно, не приходится упражнять себя в этом, пока они в Нагасаки; а в Едо?»
P.S. Интересна трактовка «Фрегата Паллады»  советским литературоведом Ю.М. Лотманом: «Гончаров не просто объективно изображает пространство, пересекаемое фрегатом, совершающим кругосветное путешествие из Петербурга во Владивосток, — он декларирует, что интерес к разнообразию культур, открытость «чужому» есть реальная специфика русского сознания. При этом впечатление повествователя, наблюдающего чужой для него мир, пересекается с впечатлениями других людей — например, матросов… Специфика текста Гончарова заключается в том, что сквозь подвижность географических точек зрения просвечивает постоянство авторской позиции… Основной смысл пространственной модели «Фрегата Паллады» — в низвержении романтической экзотики. Разрушение штампов в антитезе далекое / близкое, чужое / свое, экзотическое / бытовое создает образ общего совместного движения всех культурных пространств Земли от невежества к цивилизации».


6. Интимные дневники, любовные переписки

Переписка Абеляра и Элоизы (XII в.)

История отношений знаменитого французского теолога и философа-схоласта — Пьера Абеляра (1079—1142) и его ученицы сиротки Элоизы (ок.1100 — 1164) банальна, хотя по меркам романтизма — из ряда вон. Тайная, грешная, трагическая любовь успешного мужчины в расцвете лет и прекрасной и умной юной девы, оберегаемой от соблазнов скупым и жестоким дядюшкой-опекуном — каких только эпитетов не удостоился этот роман! Им восхищались и вдохновлялись великие поэты и писатели — Ф. Вийон, А. Поуп, Ж.-Ж. Руссо, Марк Твен, Дж. Мур, К. Макколоу и др. Говорят, даже Ф.М. Достоевский «списал» Настасью Филипповну в «Идиоте» с Элоизы.
Сюжет таков.
Когда Абеляр жил в Париже и управлял соборной школой монастыря Нотр-Дам д’Аржантейль, каноник собора Фульбер нанял его в качестве наставника для своей 16-летней племянницы Элоизы. Обучение сблизило учителя и ученицу настолько, что Элоиза забеременела. Дядюшка был в ярости и запретил влюбленным видеться. Пьер похитил Элоизу, переправил ее к родным в Бретань, где она родила сына Астролябия. Любовники тайно обвенчались, но вскоре Элоиза отказалась от брака, дабы тот не мешал Абеляру достичь высоких духовных должностей . Но тут вмешался дядюшка, не простивший философу его прегрешений. В августе 1117 г. Фульбер нанял людей, которые ночью оскопили его зятя, после чего растрезвонил по Парижу о тайном браке Абеляра. Это вызвало невиданный скандал, поскольку подобное наказание предназначалось для прелюбодеев и насильников, Абеляру же этот позор погубил церковную карьеру. Каноника лишили сана. Пьер постригся в монахи и ушел в монастырь в Королевском аббатстве Сен-Дени под Парижем. В последующие годы Абеляр писал богословские и философские трактаты, переживал мытарства, обретал мировую славу, а Элоиза приняла постриг в монахини в монастыре Св. Марии в Аржантейле и позднее стала аббатисой обители.
Двухлетняя телесная связь оборвалась, сменившись редкими встречами и письмами. Свое чувство влюбленные пронесли до конца дней, и оно стало нервом и содержанием их переписки, на века ставшей эталоном эпистолярного наследия человечества. В XIII в. письма были переложены с латыни на французский язык.
Сохранилось несколько посланий, в которых запечатлены не только раскаяние авторов в их грехах, глубина чувств и высота мыслей, но и подспудные мотивы отношений и поступков, которые не остались незамеченными филологами и  психологами. Некоторые из них даже предположили, что письма Элоизы написал позднее автор-мужчина, что вряд ли — для этого надо было претерпеть то, что претерпела Элоиза.
Сентиментальных и романтических писателей и читателей в этой амурной истории занимали больше не муки совести и самобичевание авторов писем, переполненных глубоким и искренним раскаянием, а возможность поговорить о страстях и плоти знаменитой пары, разумея под ними свои. Ставшая известной широким кругам переписка Абеляра с Элоизой фактически распахнула дверь в прекрасную, но такую телесную — эпоху Возрождения. Вольная интерпретация слов Элоизы о том, что она на протяжении всей жизни «искала угодить» любовнику «больше, нежели Богу», обернулась еще большей свободой нравов и распущенностью, а отказ Элоизы от брака и ее желание остаться лишь любовницей Пьера были восприняты как освобождение от мужского диктата, и стали первыми шажками к феминизму. Впрочем, Элоиза недвусмысленно писала Абеляру о том, что, действительно, рассматривает брак как проституирование жены, материально заинтересованной в обеспеченном муже.
«Бог свидетель: никогда не искала я ни твоей славы, ни твоего положения, ни твоих заслуг, ничего другого, принадлежащего тебе — кроме тебя самого. Не желала я ни замужества, ни удела почтенной жены, и когда соединилась с тобою брачным союзом, делала я это не ради своего удобства, но только ради тебя. Слово «жена» может звучать почетно, достойно, даже свято, но ближе мне всегда были иные названия — любовница, дама сердца, наложница, содержанка, даже шлюха, если позволишь. Я верила, что чем более я смирюсь пред тобою, тем больше угожу тебе, и тем меньше вреда нанесу твоему положению».
Действительно, Элоиза вовсе не собиралась быть монахиней, в девичестве вся ее суть противилась этому, и лишь ради возлюбленного она принесла себя в жертву. «Зачем я, нечестивая, стала твоей женой, чтобы принести тебе горе? Прими ж мое искупление, которое я добровольно выбираю».
Отказавшись от служения мужу, Элоиза выбрала служение Богу, чем заслужила в письмах Абеляра одобрение и поддержку. «Вспомни, что говорила ты в письме своем — как Бог, усмотрев обращение наше ко служению, явил ко мне благость свою, подобно истинному заступнику. Вот тебе еще один довод (если в печали своей ты способна прислушиваться к доводам разума) в пользу того, что Божья воля была благой для меня, и, как оказалось, для всех нас. Поэтому не должно тебе печалиться, ибо через тебя явлена была Божья воля, и не подлежит сомнению, что на благо сотворил тебя Бог… Перестав гневаться на Бога и признав, что бедствия наши могут быть вызваны Божьей справедливостью, ты сможешь увидеть, что судьба, которую Бог положил нам, является скорее не справедливым приговором, но незаслуженной милостью, благодатью с небес… Вспоминай снова и снова, в каких бедах погрязли мы, и от скольких избавил нас Господь, говори о судьбе нашей не иначе как с благодарностью!.. Взгляни на то, сколь велика оказалась Божья милость к нам, с каким состраданием вершил Господь Свой суд над нашими грехами, сколь мудро обратил он во благо то, что является злом по природе своей. Милостиво Он спас нас от греха, в котором жили мы, и нанеся рану всего лишь одному члену моего тела (рану, вполне заслуженную), Он смог исцелить две души — твою и мою. Сравни опасности, которым подвергали мы себя, живя в грехах, и путь, каким пришла к нам Божья помощь. Сравни болезнь и лекарство. Сравни то, что заслужили мы, и жалость, с которой Бог отнесся к нам». Монахиня с покорностью приняла доводы своего тайного мужа. Через 21 год после его кончины «ее гроб был похоронен под гробом Абеляра».
Еще один отрывок из письма Элоизы, боготворившей Абеляра.
«Посуди сам: кто из философов сможет потягаться с тобою? Кто из них затмит тебя своей славой? Какой город или селение не желало увидеть тебя на своих улицах? Когда ты выступал публично, разве не все бежали сломя голову послушать твою речь, не вытягивал шею, стараясь хоть краешком глаза увидеть тебя, и разве не все восторженно провожали тебя глазами? Каждая девица и замужняя дама мечтали о тебе, и сердце их пылало от страсти, когда ты проходил рядом; королевы и герцогини желали разделить с тобой ложе и втайне завидовали мне. А кроме научных способностей обладаешь ты еще двумя дарами, которые способны покорить любое сердце. Я говорю о твоем умении слагать стихи и песни, что редко встречается среди философов. Для тебя это всего лишь развлечение, отдых после философских занятий, но отдыхая так, ты уже оставил после себя множество любовных стихов и песен, которые полюбились многим за их красоту и благодаря которым имя твое не сходит с уст всех, кто умеет читать. А музыка твоих песен понятна даже неграмотным, и благодаря им многие женщины вздыхали от любви по тебе. А поскольку большинство песен повествуют о нашей с тобой любви, то они прославили на весь мир и меня, и теперь многие женщины сгорают от зависти ко мне…»

Переписка Микеланджело Буонаротти с Витторией Колонной (1537—1547)

…Виттория Колонна и влюбленный
В нее Буонаротти. Эти два
Сияния, чья огненность жива
Через столетья, в дали отдаленной.

Любить неразделенно, лишь мечтой.
Любить без поцелуя и объятья.
В благословеньи чувствовать заклятье.

Творец Сибилл, конечно, был святой.
И как бы мог сполна его понять я?
Звезда в мирах постигнута — звездой.

Стихотворение русского поэта Константина Бальмонта «Неразделенность» посвящено скульптору, художнику, архитектору и поэту Микеланджело Буонарроти (1475—1564) и интеллектуалке и поэтессе Виттории Колонне, маркизе де Пескаре (1490/1492 — 1547). Неразделенность — не совсем точное определение отношений Микеланджело и Виттории. Неразделенность — это еще и безответность. А их соединяла неразобщенность чувств и душ, Они не были любовниками, поглощенными земной страстью, они были друзьями, пораженными страстями небесными. Их объединяли беседы о Боге и обо всём духовном, о бренности мирской жизни, толкования Священного Писания, дискуссии о фламандской живописи, сладостные споры об искусстве ваяния и премудростях философии, высокий слог сонетов, которые они дарили друг другу. (Виттория была единственной дамой, которой Микеланджело посвятил свои стихи). Их потаенная, но очевидно видимая им самим любовь были воистину милостью Божьей, которую они смогли пронести незапятнанной и негасимой. Это была «чистая любовь, целомудренная, платоническая и идеальная, как та, что испытывал Данте к своей Беатриче». (Асканио Кондиви). «Целомудренная строгость и суровое вдовство Виттории Колонны, как и различие их положений , не допускали иной связи, кроме духовной». (Марсель Брион).
Скульптуры и фрески Буонаротти и стихи Колонны высоко ценили и знатоки искусства, и священство со светской элитой. Микеланджело еще при жизни признали гением, а сонеты Виттории считали эталоном поэзии. Их обоих боготворили друзья: ее — очень многие, его — меньшим числом (он был не подарок, вспыльчив и резок). Титану Возрождения жгуче завидовали посредственности, часто превращавшие его жизнь в кошмар. Тем ценнее было для него на склоне лет общение в беседах и письмах с его музой Витторией.
Виттория Колонна после гибели в 1525 г. ее любимого мужа Ферранте де Авалоса, маркграфа Пескары  отказала многим соискателям ее руки, жила целомудренно и благочестиво, но не всегда уединенно, то пребывая в молитвенном подвиге в стенах римского монастыря Санта-Анна, то окруженная толпой поклонников и почитателей ее таланта.
Когда в 1537 г. Микеланджело и Виттория познакомились, ему было 62 года, ей — 45 (или 47). Судьба отмерила им 10 лет возвышенной дружбы, а Буонаротти после кончины подруги еще и 17 лет полного одиночества. «Смерть подруги сделала его похожим на «пустую раковину»». (Надин Сотель). «Когда моих столь частых воздыханий / Виновница навеки скрылась с глаз, — / Природа, что дарила ею нас, / Поникла от стыда, мы ж — от рыданий…» (Микеланджело).
Переписка велась, когда Виттория какое-то время жила в Витербо, в 100 км к северу от Рима, а Микеланджело в Риме, и когда маркиза пребывала в монастыре, и вообще, судя по всему, во всё время их знакомства.
Буонаротти за свою долгую жизнь написал множество писем и записок к родным, друзьям, заказчикам. Сохранилась лишь малая часть их — ок. 500, в т.ч. несколько к маркизе де Пескаре. Послания мастера к Виттории отличает литературная отточенность, и даже некоторая манерность (вполне в духе времени). Биографы и искусствоведы обычно цитируют одно из писем маркизы и ответы Микеланджело. Они хорошо передают тональность и содержание переписки, во многом утраченной.
Письма взяты из книги Элена Фиселя «Микеланджело Буонаротти» и на сайте «Книги о мастерах искусства» (http://biography.artyx.ru/books/).
Виттория к Микеланджело (1540 г.).
«Великолепный маэстро! Ваша слава, которую приносят вам ваши добродетели, так велика, что я, возможно, никогда бы не поверила в то, чтобы каким-то образом можно было стать на время смертной, если бы в ваше сердце не проник этот божественный свет, который доказал нам, что такая долгая земная слава от этого не менее подвержена смерти. Таким образом, созерцая на ваших картинах доброту того, кто создал вас уникальным мастером, вы узнаете, что своими писаниями, уже почти мертвыми, я воздаю благодарность только Господу, потому что, описывая их, грешу перед ним меньше, тем более что теперь не делаю этого на досуге».
Ответ Микеланджело Виттории (1540 г.).
«Нет никого, о женщина, кто мог бы подняться до твоего сверкающего нимба, если бы к нему не пришли на помощь твое смирение и твоя учтивость, так долог и изнурителен этот путь. Расстояние между нами неуклонно увеличивается, мое мужество слабеет, я начинаю задыхаться на полпути. Да парит твоя красота, несмотря ни на что, в высших сферах, потому что именно при этом она очаровывает влюбленное сердце, жадное до всего редкого и возвышенного. Но чтобы я смог насладиться твоим расположением, умоляю тебя, спустись ко мне. Я нахожу удовольствие в мыслях о том, что твое проницательное пренебрежение прощает мой грех, состоящий в смиренной любви и в ненависти за то, что ты так далеко от меня».
В другом, почти деловом письме (зима 1538/1539 г.) Микеланджело также присутствует некоторая экзальтация.
«Прежде, чем принять во владение, Синьора, те вещи, которые Ваша Милость несколько раз желала подарить мне, я хотел, чтобы принять их как можно менее недостойно, выполнить что-то для Вас моей своею рукою. Итак, осознав, что благодать Божья не может быть куплена, и заставлять Вас ждать — это тяжкий грех, я признаю свою вину и охотно принимаю в распоряжение эти вещи. И когда они будут у меня, я буду думать, что нахожусь в раю, не потому что они в моем доме, но потому что я — в них; а потому я буду отныне еще больше обязан Вашей Милости, чем я был, если это только возможно.
Предъявителем этого письма будет Урбино, мой слуга, которому Ваша милость может сказать, когда она желает, чтобы я пришел посмотреть голову, что Вы обещали мне показать.
Слуга Вашей Милости,
Микеланджело Буонарроти».
На листе с письмом Микеланджело написал еще и сонет.

«Сначала я, высокая синьора,
Хоть вашего я дара недостоин,
Своим умом и сердцем был настроен
Подарок вам ответный сделать споро.

Но невозможность равным сделать скоро
Его я с вашим осознал, усвоен
Мной был урок, и, этим успокоен,
Прошу простить теперь за свой задор я.

И вижу ясно, как все ошибались,
Считая, что с божественностью вашей
Мое сравнится слабое творенье.

Мой ум, искусство, память вместе сдались:
Что смертно — с тысячной попытки даже
Не возместит небесное даренье .

«Дневник для Стеллы» Свифта (1681—1728)

Настоятель (декан) дублинского собора Св. Патрика, англо-ирландский общественный деятель Джонатан Свифт (1667—1745) остался в истории мировой литературы как яркий публицист, писатель-сатирик, написавший книгу на все времена «Путешествия Гулливера» (1716—1726), автор сборника из 65 писем дневникового характера к Эстер Джонсон (1681—1728), которую он называл «Стелла».
По признанию литературоведов, этот сборник, «написанный на труднопонимаемом, исковерканном языке, … полный намеков и недоговоренностей, пестрящий полузабытыми и вовсе забытыми именами, повествующий о сложнейших переплетениях государственных судеб и человеческих жизней», представляет собой настоящий «роман, написанный самой жизнью, изобретательности которой на сюжеты мог бы позавидовать самый виртуозный беллетрист». (А.Л. Зорин). И если в блестящих памфлетах и «Путешествиях Гулливера» Свифт высмеял деяния конкретных лиц английской и ирландской истории эпохи Просвещения, запечатлел нравы и обычаи той поры, которые мало изменились с тех пор, то в «Дневнике для Стеллы» — настоящей «энциклопедии английской жизни XVIII века» писатель с поразительной откровенностью выразил еще и самого себя. Эта чистосердечность объяснялась глубоким чувством Джонатана к Стелле. Писатель знал, что возлюбленная подслеповата и его письма читала вслух ее подруга-компаньонка Ребекка Дингли. Так что письма писались сразу обоим адресатам.
300 лет свифтоведы ломают голову, почему эта знаменитая пара не сочеталась браком. Одни биографы уверяют, что Свифт не мог жениться на Джонсон, т.к. она была его сводной сестрой. Другие настаивают, что их всё же тайно обвенчал в 1716 г. друг писателя Джордж Эш, епископ Клойна. Третьи бьются над разгадкой, были они любовниками или их связывали лишь дружеские отношения. И т.д. и т.п.
Свифт оставил не только эту загадку. Писатель создал эпистолярный треугольник, включив в него еще одну даму — Эстер Ваномери, которую он называл Ванессой и был ей заботливым и верным другом. Переписка с Ванессой продолжалась 11 лет до ее ранней смерти (1712—1722); всего сохранилось 46 писем, в которых Свифт намеренно затемнял смысл своих эпистол, на случай если они попадут в чужие руки, и призывал к тому же свою корреспондентку, которая не всегда скрывала свои чувства к обожаемому писателю. (А.Г. Ингер). Эта переписка также включена в «Дневник», но как дополнение.
Как бы там ни было, именно Стелла являлась для Свифта самым дорогим человеком на свете, и ей он посвятил письма, ставшие литературным памятником. В прекрасном словесном портрете-характеристике Эстер Джонсон, написанном сразу же после ее кончины в 1728 г., Свифт говорит о ней как о «самом верном, достойном и бесценном друге, коим… кто-либо из смертных был когда-нибудь благословен». «Едва ли какая другая женщина была когда-нибудь столь щедро наделена от природы умом, — уверяет Джонатан. — Величайшая независимость суждения сочеталась в ней с величайшим тактом. Едва ли какое человеческое существо отличалось подобным изяществом в каждом жесте, слове, поступке и никогда еще любезность, независимость, искренность и непринужденность не встречались в столь счастливом сочетании».
«При всей мягкости нрава, как то и подобает даме, ей было присуще мужество, достойное героя, — пишет Свифт. — Как-то она поселилась со своей подругой в доме, который стоял на отшибе, и шайка вооруженных негодяев попыталась вломиться к ним в то время, когда кроме них там находился один только мальчик-слуга… И вот, в то время как другие женщины и служанки были напуганы до полусмерти, она тихонько прокралась к окну столовой, надела черный плащ с капюшоном, чтобы остаться незамеченной, зарядила пистолет, осторожно приподняла оконную раму и, прицелившись с величайшим хладнокровием, разрядила пистолет в одного из негодяев, служившего прекрасной мишенью».
Свифт познакомился со Стеллой, когда ему было 22 года, а ей 8. В связи с политическими волнениями в Ирландии, молодой человек прервал учебу в Тринити-колледже Дублинского университета и в 1689 г. уехал в Англию, где стал секретарем отставного государственного деятеля сэра У. Темпла (поместье Мур-Парк, Фарнхэм, графство Суррей). В доме росла всеобщая любимица девочка Эстер Джонсон — дочь вдовой приживалки сестры хозяина. Присматривала за Эстер девочка постарше, двоюродная сестра Темпла Ребекка Дингли. Джонатан стал учителем и наставником Эстер и Ребекки. В годы ученичества Свифт дал Эстер ласковое латинское прозвище — Стелла, т.е. Звёздочка.
В 1694 г. при поддержке Темпла Свифт принял сан и стал англиканским священником. Вовремя. В 1699 г. Темпл умер, жена его скончалась еще раньше, а наследники их не пожелали обеспечивать аристократическую жизнь Эстер и Ребекке. К счастью, в 1700 г. Свифт получил приход в ирландском Ларакоре (графство Мит) и позвал девушек переехать с ним. Они переехали в Ирландию в 1702 г.
Свифт периодически отлучался в Англию, надеясь там устроить себе карьеру. Дольше всего он отсутствовал в Ирландии в 1710—1713 гг., уверяя Стеллу, что переписка с ней для него важнее любой политики и что он любит ее «в тысячу раз больше, чем свою жизнь». Письма, составившие «Дневник», и были написаны в эти годы. Джонатан обращался к Стелле и Ребекке как к МД («мои дорогие»). Впервые он назвал Эстер детским прозвищем Стелла в стихотворении, написанном ко дню ее рождения в 1719 г. «Сердечный друг! Тебе пойдет / Сегодня тридцать пятый год./ Удвоились твои года, / Однако возраст — не беда. / Я не забуду, Стелла, нет, / Как ты цвела в шестнадцать лет…» Родственник писателя и его биограф Дин Свифт этим именем назвал и изданную им в 1784 г. переписку. В «Дневник» включены также стихи Свифта, посвященные Стелле, и поэма «Каденус и Ванесса» (Cadenus — анаграмма от decanus, то есть «декан»).
Властолюбивым политиканам  был нужен лишь острый ум публициста, а не он сам, отчего Свифт в 1713 г. вернулся в Ирландию и остаток своих дней провел настоятелем храма, испытывая глубокое отвращение к продажным ворам при власти и вообще к людям, которых он в «Путешествиях Гулливера» изобразил звероподобными йеху. Правда, при этом писатель старался следовать собственным словам: «Всем людям мнил он дать урок / Казня не имя, но порок. / И одного кого-то высечь / Не думал он, касаясь тысяч».
О чем были письма к Стелле? Обо всем что угодно. Это был своеобразный дневник, в который Свифт заносил всё и всех, что его окружало, и с кем он встречался или переписывался. Джонатан описывал свое самочувствие, настроение, денежные расходы, обеденное меню, погоду, зигзаги политики, портреты и интриги царствующих особ, министров и генералов и т.д. В своих письмах Свифт намного опередил А.П. Чехова, написавшего: «Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни».
Джонатан и Стелла изобрели свой «ребячливый язык». «Когда я пишу разборчиво, — признавался Свифт, — мне, сам уж не знаю почему, начинает казаться, что мы не одни и что все, кому не лень, могут за нами подглядывать. А у небрежных каракулей вид такой укромный, словно ПМД от всех уединились». (Здесь ПМД означает: П — Престо , а МД — «мои дорогие», Стелла и Ребекка).
Были пассажи серьезные: «Я, как и вы, считаю, что с герцогом Мальборо обошлись чересчур круто, и нередко вычёркивал целые куски из газет и памфлетов, которые мне присылали перед тем, как напечатать, считая их слишком резкими, хотя он, без сомнения, подлец и никаких иных заслуг, кроме военных, не имеет».
Были места и шутливые: «Ноци обеим моим длагоценнейшим делзким девцонкам… Прощайте, длагоценные дологие МД и клепко, клепко рюбите БДГП. Прощайте МД, МД, Досвид, Досвид, Досвид, МС, МС, МС, Тлам, тлам, тлам, тлам, тлам — и еще лаз тлам и тлам».
Не все сокращения разгаданы биографами…
P.S. Свифт похоронен на территории своего собора (ум. 1745 г.), рядом с могилой Стеллы (ум.1728).

Письма генерала Бонапарта к Жозефине (1796)

Поскольку историки причисляют Наполеона Бонапарта (1769—1821) к числу величайших полководцев мира, любое его деяние и слово также считают великим. И хотя самый знаменитый его Московский поход завершился катастрофой (как тут не вспомнить еще и Египетский), а проигранное им сражение при Ватерлоо и вовсе поставило в его судьбе жирную точку, это, как ни странно, только повысило рейтинг завоевателя. Но не для всех. Вспомним Л.Н. Толстого, написавшего о Наполеоне: «…никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде…».
В этой фразе можно оспорить слово «никогда», но только отчасти. Бонапарт ценил красоту, правда, земную, в т.ч. женскую, в связи с чем пребывал какое-то время в состоянии пылкой романтичной влюбленности в свою первую жену — Жозефину де Богарне (урождённую Мари Роз Жозефу Таше де ла Пажери;; 1763—1814). Этот краткий счастливо-несчастный для 27-летнего генерала период пришелся на Итальянскую кампанию 1796—1797 гг. Наполеон всё делал стремительно. Влюбившись в обворожительную вдову виконта де Богарне, которая не была обойдена вниманием самых знаменитых волокит, он приступом взял светскую львицу, сочетался с ней браком, усыновил ее детей и через пару дней отбыл во главе Итальянской армии в поход.
Генерал полагал, что женушка тут же бросит светские забавы и примчится к нему в Италию. Не тут-то было. Жозефина вовсе не связывала свое замужество с «супружескими обязанностями». Для нее, едва избежавшей якобинской гильотины, брак с блестящим генералом в первую очередь сулил славу, трофеи, деньги. Да и для Бонапарта, бедного корсиканца, брак с Жозефиной открыл путь в высшее общество Франции и парижские аристократические салоны. Уже в первых письмах к жене Наполеон выбросил букву «у» из своей итальянской фамилии Буонапарте, став стопроцентным французом — Бонапартом.
Генерал засыпал Жозефину посланиями, признаваясь ей в пламенной любви и призывая к себе. Он иногда писал письма прямо на поле боя. Но обожаемая им жена отмалчивалась либо отвечала какими-то отписками (писем Жозефины не сохранилось). Это так не вязалось с любовной перепиской молодых супругов (Жозефина была старше Наполеона на 6 лет), чей медовый месяц был прерван в самом начале.
Наполеон писал возлюбленной: «Моя единственная Жозефина — вдали от тебя весь мир кажется мне пустыней, в которой я один… Ты овладела больше чем всей моей душой. Ты — единственный мой помысел; когда мне опостылевают докучные существа, называемые людьми, когда я готов проклясть жизнь, — тогда опускаю я руку на сердце: там покоится твое изображение; я смотрю на него, любовь для меня абсолютное счастье… Какими чарами сумела ты подчинить все мои способности и свести всю мою душевную жизнь к тебе одной? Жить для Жозефины! Вот история моей жизни…»
Муж вопрошал: «Однако чем Вы занимаетесь целый день, сударыня? Какие неотложные дела отнимают у Вас время, мешают Вам написать своему очень хорошему любовнику? Что мешает Вашей нежной и преданной любви, которую Вы ему обещали? Кто этот новый соблазнитель, новый возлюбленный, который претендует на всё Ваше время, не давая Вам заниматься супругом? Жозефина, берегись: в одну прекрасную ночь я взломаю твои двери и предстану пред тобой».
Супруг явно шутил. А чем же занималась ненаглядная супруга? У Жозефины в это время образовались «неотложные дела» с гусарским лейтенантом, помощником генерала Леклерка по интендантской службе Ипполитом Шарлем, который был на 9 лет моложе ее. Эти занятия — не только по интимной, но и по финансовой части — изрядно обогатили их обоих. Любовники «прерывались лишь по случаю прибытия курьеров из Итальянской армии, доставлявших гражданке Бонапарт на улицу Шантерен 6 деньги и пламенные письма мужа… «У Ипполита такая красивая голова!» — говорила всем Жозефина… И еще: — «…он одевается с таким вкусом! Думаю, что никто до него не умел так завязывать галстук»… Написать очередную отписку мужу в Италию — дело хлопотное и менее важное, могло и подождать… Времени для развлечений не хватало и не резон было тратить его на писания нелюбимому мужчине, в силу обстоятельств ставшему ее мужем…» (В.Т. Козлов; Когда генерал всё же достал Жозефину своими призывами, когда не ехать к супругу было уже неприлично, она отправилась к нему, прихватив с собой — Ипполита! Два дня она пробыла с мужем, но, как пишут биографы, всё время недомогала из-за «колотья в боку».
Наполеон не замечал ничего. Это было его первое — судьбоносное поражение. Генерал продолжал засыпать Жозефину письмами, которые некоторые историки называют образцом пошлости, но в них всё же немало искреннего чувства и не показной страсти…
«Не было дня, чтобы я не любил тебя; не было ночи, чтобы я не сжимал тебя в своих объятиях. Я не выпиваю и чашки чая, чтобы не проклинать свою гордость и амбиции, которые вынуждают меня оставаться вдалеке от тебя, душа моя. В самом разгаре службы, стоя во главе армии или проверяя лагеря, я чувствую, что мое сердце занято только возлюбленной Жозефиной. Она лишает меня разума, заполняет собой мои мысли. Если я удаляюсь от тебя со скоростью течения Роны, это означает только то, что я, возможно, вскоре увижу тебя. Если я встаю среди ночи, чтобы сесть за работу, это потому, что так можно приблизить момент возвращения к тебе, любовь моя…
Прощай, жена моя, мука, радость, надежда и движущая сила моей жизни, Та, которую я люблю, которой боюсь, которая наполняет меня нежными чувствами, приближающими меня к Природе, и неистовыми побуждениями, бурными, как яростные раскаты грома. Я не требую от тебя ни вечной любви, ни верности, прошу только… правды, абсолютной честности. День, когда ты скажешь: «Я разлюбила тебя», — обозначит конец моей любви и последний день моей жизни. Если б сердце мое было столь презренно, чтобы любить без взаимности, я бы велел вырвать его у себя…
Ты перестала любить меня? Прости меня, любовь всей моей жизни, моя душа разрывается…
Прощай! Ах, если ты разлюбила меня, значит, ты меня никогда не любила! И мне будет о чем сожалеть».
Неверность Жозефины раскрылась. Бонапарт простил   супругу (после чего она больше не изменяла ему), в 1804 г. возложил на нее корону императрицы, а после развода в 1810 г. оставил ей этот титул пожизненно. После того, как Наполеон узнал об изменах Жозефины, «из его жизни ушёл идеализм, и в последующие годы его себялюбие, подозрительность и эгоцентрическое честолюбие стали ещё заметнее. Всей Европе суждено было почувствовать на себе разрушение семейного счастья Бонапарта»  (https://www.sites.google.com/site/ziznnapoleona/).
Перед ссылкой на Эльбу Наполеон написал Жозефине последнее письмо: «Падение мое бездонно. Прощайте, моя дорогая Жозефина. Смиритесь, как смирился я. Никогда не забывайте того, кто не забывал Вас. Никогда Вас не забуду. 16 апреля 1814 г.». Через 1,5 месяца Жозефина простудилась и скончалась.
P.S. Самое поразительное в любовных письмах Бонапарта было то, что между чувственными восклицаниями: «Я ложусь в постель, моя дорогая Жозефина, а мое сердце хранит твой обожаемый образ и удручено болью оттого, что я столь долго нахожусь вдали от тебя» и «Ты больше не думаешь о своем добром друге, жестокая женщина» генерал скупо сообщал: «Сегодня мы разбили противника. Мы взяли тысячу пленных и потопили более 300 человек в Адидже; надеюсь, что через несколько дней все решится».
Бонапарт легко переходил от любовных томлений к руководству армией и обратно. «Я закрываю один ящик и открываю другой», — говорил он. В одном ящике был он один, а в другом сотни тысяч жизней. И всё ему было легко. До похода на Москву.

Переписка Нельсона и леди Гамильтон (1798—1805)

В 1993 г. в России лучшей песней года стал «Адмирал Нельсон» с прилипчивым, как скотч, причитанием: «Леди Гамильтон, леди Гамильтон, / Я твой адмирал Нельсон». Конечно, лучше было бы спеть: «Княгиня Ольга, княгиня Ольга, / Я твой князь Игорь», но пока на такой хит не сподобились.
К леди и адмиралу, что жили в Великобритании св. 200 лет назад, эта песня не имеет никакого отношения, хотя у нее есть реальная подоплека. Прототипами песенной пары стали девушка Клава, она же «шалава», пользовавшаяся повышенным спросом у офицеров-фронтовиков (дело происходило после войны), и будущий автор слов к песне, киевский школьник 8-летний Саша Вратарев. Находясь под впечатлением от просмотра черно-белого английского фильма «Леди Гамильтон», Саша позиционировал себя с киношным адмиралом Нельсоном (актер Лоуренс Оливье), а Клаву почитал истинной леди Гамильтон (актриса Вивьен Ли). Сердцу не прикажешь. Да и уму.
Однако обратимся к реальной Эмме леди Гамильтон (урождённая Эми Лайон, 1765—1815) дочери кузнеца, проложившей своим телом путь в высшее общество. А также к сыну приходского священника, доблестному вице-адмиралу, командующему британским флотом Горацио виконту Нельсону (1758—1805), не знавшему поражений в морских сражениях, потерявшему в битвах правую руку и правый глаз (практически не видел им).
С Эммой Гамильтон, ставшей к тому времени женой британского посла в Неаполитанском королевстве, Горацио сошелся в Неаполе в 1798 г. К тому времени сексапильная Эмма победоносно прошла свой звездный путь сквозь череду громких скандалов, став притчей во языцех и моделью художников. По сей день слава ее не померкла. Над ней такой же ореол, как и над Мэрилин Монро. Сюда можно добавить и шпионские лавры Маты Хари. Эмма тесно сблизилась с королевой Неаполитанского королевства Марией Каролиной, они души друг в друге не чаяли и дня не могли провести врозь, что позволяло сэру Гамильтону получать интересующие его сведения о состоянии дел и умов в регионе из первых рук. Не меньшим талантом продвижения (взлета!) по службе обладал и Нельсон. Став в 12 лет юнгой, в 20 лет он уже был полный капитан и получил под командование 28-пушечный фрегат «Хинчинбрук».
Любовная связь флотоводца и супруги посланника питала сплетни светских кумушек, вызывала вопросы у чиновников Адмиралтейства и недоумение самой королевской семьи. Великие страдания приносила она и жене адмирала Фанни. Супруг же Эммы, престарелый Уильям Гамильтон, довольствовался третьим углом в любовном треугольнике, но, видно, и тем был доволен. Правда, в своем завещании он обошел женушку, оставив практически всё свое добро племяннику, также бывшему любовником Эммы.
В мировом искусстве (живопись, литература, кино, театр) любовная история адмирала Нельсона и леди Гамильтон стала не менее популярной, как «повесть о Ромео и Джульетте», и тоже с печальным концом — Нельсон был убит в Трафальгарской битве мушкетной пулей французского снайпера, а Эмма после его гибели спилась, промотала всё, что было, обнищала, 10 месяцев отсидела в долговой тюрьме, сбежала во Францию и там свои последние дни провела в портовом кабаке Кале. «Просьбу, содержавшуюся в завещании национального героя Англии Нельсона, позаботиться о его возлюбленной английское правительство оставило без внимания».
Когда дела службы заставляли Нельсона покидать свою возлюбленную и их общую дочь малышку Горацию, он засыпал ее письмами. Отдельные послания адмирала сохранились, хотя он, опасаясь того, что их выкрадут и предадут огласке, призывал Эмму уничтожить их  Сам он сжигал письма любовницы. Не исключено, что Нельсон опасался не только разоблачения в прессе и самого скандала, но еще и того, что все увидят как неподобающе для леди нескладно и с какими ошибками писала Эмма. (Об этом сохранились воспоминания законной жены адмирала). Однако Горацио в своих письмах нередко хвалил любовницу за великолепие и изящество ее эпистол. «Все ваши по-настоящему добрые и нежные письма с 17 июля по 24 августа благополучно прибыли в Чайлдерс 6-го числа этого месяца. Поверьте мне, моя возлюбленная Эмма, что я и на расстоянии чувствую всю вашу любовь и привязанность — они взаимны. Судя по множеству происшествий, случившихся с вами, вам есть что мне рассказать, и, кроме того, вы обладаете счастливым даром делать интересным всё, о чем пишете».
Письма были самые разные, не только о любви и верности. Недавно, например, было найдено письмо адмирала (1801), в котором он сообщил Эмме о недавно разработанной вакцине против черной оспы. «Вчера речь зашла о коровьей оспе. Один джентльмен заявил, что его ребенку сделали прививку коровьей оспы, а потом он остался в доме, где другой малыш заболел оспой естественным путем, и не заразился ею. Это испытание прививки вызвало у ребенка лишь двухдневную лихорадку и легкое воспаление руки. Никаких струпьев по всему телу. Но, делай что хочешь!»
Биографы подчеркивают, что время написания письма совпало с опасной миссией адмирала во Францию, но он ни словом не обмолвился об этом, а только посоветовал Эмме подумать о прививке Горации. Надо сказать, что в то время это был смелый шаг, но в духе любившего рисковать флотоводца — общественность же относилась к вакцинации весьма скептически.
Приведем последнее письмо Нельсона к Эмме, написанное накануне Трафальгарской битвы, в которой он был убит.
«19 октября 1805 г., полдень, фрегат «Виктори», 16 лье на юго-юго-восток от г. Кадис
Моя дражайшая возлюбленная Эмма и дорогие друзья души моей. Дан сигнал о том, что вражеский флот покинул порт.
Ветер у нас слабый; надеюсь поэтому, что не увижу их корабли раньше завтрашнего утра. Возможно, морской бог отплатит мне удачей за мои старания! Во всяком случае, я позабочусь о том, чтобы мое имя всегда было самым дорогим для тебя и Горации. Я люблю вас обеих так же, как саму жизнь; и поскольку письмо, которое я пишу перед сражением, предназначено тебе, надеюсь, что Бог позволит мне остаться в живых и закончить его после боя. Пусть Небеса хранят вас, молится ваш Нельсон...
20 октября. Утром мы приблизились к входу в гавань, но ветер недостаточно повернулся на запад, чтобы позволить объединенному флоту обойти мели около мыса Трафальгар. Мы насчитали сорок военных кораблей, из них, как мне кажется, тридцать четыре линейных корабля и шесть фрегатов. Группа кораблей была видна около маяка Кадиса этим утром, но ветер был слишком свеж, я думаю... я надеюсь, что они придут в гавань до наступления ночи.
Да пошлет нам всемогущий Бог успех и победу и даст нам силы добиться мира».
Это послание нашли на столе, в каюте флагмана «Виктори». Впоследствии Эмма в отчаянии приписала на нем: «О несчастная, бедная Эмма! О славный и счастливый Нельсон!»

Письмо Бетховена к «Бессмертной возлюбленной» (н. XIX)

 «В минуты вдохновенья, которое осеняло его поистине неожиданно, иной раз даже на улице, лицо его преображалось, вызывая изумленье прохожих. Так бывало иной раз, когда он сидел один за фортепиано. «Мускулы лица напрягались, вены вздувались, неистовый взор становился подлинно грозным, губы дрожали, он был похож на мага, которого побороли демоны, им самим вызванные». Персонаж из Шекспира».
Так писал о немецком композиторе, пианисте и дирижере Людвиге ван Бетховене (1770—1827) французский писатель Ромен Роллан. Таким же страстным и вдохновенным видится Бетховен и в неотправленном письме «Бессмертной возлюбленной» от 6—7 июля неизвестного года.
Трехчастное письмо, написанное карандашом на 10 листках, нашли 27 марта 1827 г., на следующий день после смерти Бетховена во время осмотра комнаты композитора. Биографы не смогли точно установить, кому оно предназначено и в каком году написано. На сегодня есть несколько версий. Поскольку в письме указано, что 6 июля — это понедельник, вероятными годами его создания можно назвать 1801, 1807 или 1812 гг. — в них 6 июля приходится на понедельник.
Специалисты составили список возможных адресатов Бетховена, хотя нужен ли он? Может, Бетховен написал послание вовсе не земной женщине? Он, как и многие художники (в широком смысле этого слова), творил в высших сферах, там, где сплошь одни Галатеи да Елены Прекрасные. Почему бы ему там не найти свою Бессмертную возлюбленную и не посвятить ей свою эпистолу? Как стих или сонату…
В списке же земных красавиц «Бессмертной возлюбленной» Бетховена могла быть одна из дам его сердца: Джульетта Гвиччарди, Антония Брентано, Беттина Брентано, Жозефина Брунсвик, Тереза Брунсвик, Анна-Мария Эрдёди, Альмери Эстерхази, Барбара фон Чоффен, Мария Анна фон Лихтенштейн, Амалия Зебальт, Иоганна ван Бетховен — невестка Людвига, жена его брата Каспара-Карла. Бывали и другие.
Каждый биограф называет самой вероятной претенденткой предмет своего исследования — Джульетту, Антонию, Беттину, далее по списку. Причем один уверяет, что вместе с письмом в шкафу был найден портрет Терезы Брунсвик с подписью на оборотной стороне: «Редкостному гению, великому художнику, прекрасному человеку». Другой говорит о миниатюрных портретах Джульетты Гвиччарди и графини Эрдёди, обнаруженных вместе с посланием в ящике письменного стола… Документальных подтверждений этим версиям нет. А что? Может быть, это письмо было обращено сразу ко всем возлюбленным Бетховена? Ведь почему-то композитор его не отправил. Своеобразная память сердца. Прекрасный образ! Людвиг был еще тот сердцеед…
Но не станем ворошить белье, откроем письмо. (С сокращениями).
«(6 июля, утро).
Ангел мой, жизнь моя, мое второе «я», пишу сегодня только несколько слов, и то карандашом (твоим) — должен с завтрашнего дня искать себе квартиру. Какая пустая трата времени все эти вещи! Зачем эта глубокая печаль перед неизбежным?
Разве любовь может существовать без жертв, без самоотвержения? Разве ты можешь сделать так, чтобы я всецело принадлежал тебе, ты — мне? Боже мой! Посмотри на прекрасную Природу и покорись неизбежному.
Любовь требует всего и имеет на то право; я чувствую в этом отношении то же, что и ты; только ты слишком легко забываешь о том, что я должен жить для двоих — для тебя и для себя; если бы мы совсем соединились, мы бы не страдали, ни ты, ни я...
…Душа переполнена всем, что хочется сказать тебе.
Ах, бывают минуты, когда мне кажется, что язык наш бессилен. Развеселись, будь по-прежнему моим неизменным, единственным сокровищем, как и я твоим. Об остальном, что должно с нами быть и будет, позаботятся боги.
Преданный тебе Людвиг.
Понедельник, вечер, 6 июля.
Ты страдаешь, ты, мое любимейшее творение! Теперь только я понял, что письма следует отправлять рано утром. Понедельник, четверг — единственные дни, когда почта идет отсюда в К. Ты страдаешь — ах! Где я, там и ты со мной и я с тобой.
Зная, что ты моя, я добьюсь того, что смогу жить с тобой. Что это будет за жизнь! Да! Без тебя же буду жить, преследуемый расположением людей, которого, по моему мнению, не заслуживаю, да и не желаю заслуживать; умаление одного человека перед другим причиняет мне боль. По сравнению с Вселенной что значу я? Что значит тот, кого называют самым великим? Но здесь-то и кроется божественное начало человека…
Спокойной ночи!..
Доброе утро, 7 июля.
Даже в постели мысли мои летят к тебе, Бессмертная Любовь моя! Меня охватывает то радость, то грусть в ожидании того, что готовит нам судьба. Я могу жить либо с тобой, либо не жить вовсе. Да, я решил до тех пор блуждать вдали от тебя, пока не буду в состоянии прилететь и броситься в твои объятия, чувствовать тебя вполне своей и наслаждаться этим блаженством. Так должно быть.
Ты согласишься на это, ведь ты не сомневаешься в моей верности тебе; никогда другая не овладеет моим сердцем, никогда, никогда.
О, Боже, зачем расставаться с тем, что так любишь! Жизнь, которую я веду теперь в В., тяжела. Твоя любовь делает меня одновременно счастливейшим и несчастнейшим человеком. В мои годы требуется уже некоторое однообразие, устойчивость жизни, а разве они возможны при наших отношениях?..
Какое страстное желание видеть тебя! Ты — моя Жизнь — мое Всё — прощай. Люби меня по-прежнему — не сомневайся никогда в верности любимого тобою Л.
Навеки твой,
Навеки моя,
Навеки мы — наши».
Что роднит претенденток на звание «Бессмертной возлюбленной»? Большей частью они были ученицами композитора. Людвиг давал уроки музыки. Практически все упомянутые девушки были связаны родственными и дружественными связями. Бетховен бывал в семьях, ухаживал за ними, флиртовал…
Юной Джульетте Гвиччарди Бетховен посвятил сонату для фортепиано № 14 («Лунную»). Он настолько увлекся графиней, что даже собирался в 1801 г. жениться на ней, но Джульетта выбрала другого композитора, графа В. Галленберга. «В 1821 г. Джульетта вернулась в Вену вместе с мужем и встретилась с Бетховеном. Вспоминая былое, Бетховен записал: «Она очень любила меня — больше, чем своего мужа. Скорее он был ее любовником». И ещё запись: «По приезде в Вену она домогалась меня в слезах, но я презрел ее…» (Б.Г. Кремнев).
Другой ученице, талантливой пианистке Доротее Эртман композитор посвятил сонату для фортепиано № 28.
К певице Амалии Зебальт (вероятно, и к другим девушкам из «Списка») музыкант обращался в своем вокальном цикле «К далекой возлюбленной».
И т.д.
Не беда, что не установлен адресат письма. Установят — порадуют фанатов и специалистов. А вот музыкальные произведения, которые Бетховен посвятил своим земным возлюбленным, за 200 лет очистились от мимолетных страстей и несут радость всем людям.

Переписка Бальзака и Ганской (1832—184?)

«Работать, — утверждал французский писатель Оноре де Бальзак (1799—1850), — это значит вставать ежедневно в полночь, писать до восьми часов утра, потратить четверть часа на завтрак, работать до пяти часов вечера, пообедать, а в полночь начать все сначала!..» Только такими нечеловеческими усилиями великий прозаик смог за 20 лет написать 19 романов, 28 повестей и рассказов своей «Человеческой комедии». Были произведения и помимо этого цикла. Эти труды обратили 49-летнего писателя в старика. Жизнь его сжалась как шагреневая кожа, но Оноре был счастлив — наконец-то наступила «счастливая развязка» «великой и прекрасной драмы сердца, длившейся шестнадцать лет».
14 марта 1850 г. Бальзак женился на «единственной женщине, которую он (по его собственным словам) любил, любит ещё больше, чем прежде, и будет любить до самой смерти», — на Эвелине Ганской, урождённой Ржевуской (1801—1882), польской помещице и подданной Российской империи, вдове предводителя дворянства на Волыни Вацлава Ганского. С Евой Оноре собирался жить долго и счастливо, не меньше четверти века…
Эта «драма сердца» связана с двадцатым, не менее знаменитым, чем художественные, эпистолярным «романом жизни» Бальзака, писать который начал не он, а его будущая жена.
После «Физиологии брака» (1829). «Гобсека» (1830) и «Шагреневой кожи» (1831) Бальзак стал модным парижским писателем. Ежедневно он получал несколько писем, большей частью от дам, желавших отблагодарить автора при свидании. Встречались письма без подписи, не обещавшие услад, но вселявшие в писателя уверенность в своих творческих силах. «Женщины эти обычно вслед за своими анонимными письмами являлись к Бальзаку домой, и одна из них унесла оттуда даже внебрачного ребенка». (С. Цвейг).
Одно из безымянных писем, полученное 28 февраля 1832 г., привлекло внимание писателя. На конверте в уголке для обратного адреса стояла подпись — «Иностранка». Писателя-реалиста не мог не зацепить такой крючок, да еще брошенный из-за границы. Письмо не сохранилось, но известно, что в нем восторженная почитательница бальзаковского таланта пощекотала самолюбие автора, попеняв ему за высмеивание и унижение женщин в великолепных, но порой «циничных» романах.
Бальзака заинтриговало письмо. Следующее (и, возможно, третье) от того же адресата также было анонимным. Отрывок из него любят приводить биографы писателя. «Ваша душа прожила века, милостивый государь, а между тем меня уверили, что Вы ещё молоды, и мне захотелось познакомиться с Вами… Когда я читала Ваши произведения, сердце моё трепетало; Вы показываете истинное достоинство женщины, любовь для женщины — дар небес, божественная эманация; меня восхищает в Вас восхитительная тонкость души, она-то и позволила Вам угадать душу женщины».
Если эти слова, действительно, были в письме, легко представить себе состояние падкого на похвалу писателя, обуреваемого фантазиями, к которому обратила свои взоры таинственная дама. Вскоре от Иностранки пришло письмо, в котором она, наконец, сообщила, что готова раскрыть свое имя и адрес после того, как г-н Бальзак даст объявление в парижской газете «Котидьен». (Ганские получали эту газету). «Подпишите свое объявление: «Ч........e O.Б.»», — написала Иностранка.
В январе 1833 г. Ганская получила номер «Котидьена» с объявлением: «Господин де Б. получил обращенное к нему письмо. Только сейчас он может подтвердить это при посредстве газеты и сожалеет, что не знает, куда направить ответ. Ч........e О. де Б.» После этого Эвелина сообщила Бальзаку адрес, по которому тот мог присылать ей письма.
В первом письме Оноре, поддавшись экзальтации Эвелины, сам с восторгом пишет: «Вы были предметом моих сладчайших грез!.. Если бы Вы могли видеть, как подействовало на меня Ваше письмо, Вы бы тотчас заметили благодарность любящего, сердечную веру, нежную чистоту, которые связывают сына с матерью... все уважение молодого человека к женщине и прекраснейшие надежды на долгую и пылкую дружбу». И т.д.
В 1833—1835 гг. Ганские путешествовали по Европе. Оноре встречался с Эвелиной, даже познакомился с ее супругом. Тайная переписка с клятвами, заверениями в вечной любви, пылкими встречами, расставаниями, разрывом после того, как Ганская узнала об одной из измен Оноре, велась через воспитательницу дочери Эвелины.
После смерти В. Ганского в 1841 г. Бальзак  в течение нескольких лет добивался согласия Эвелины на замужество. Для писателя, погрязшего в долгах, состояние Ганской было еще одним манком. Правда, возлюбленная огорошила новоиспеченного супруга сообщением о том, что свое имение она переписала на дочь, но это уже не имело большого значения — судьба отмерила Бальзаку всего 5 месяцев счастливой семейной жизни. Хотя и счастья-то не получилось, т.к. писатель практически всё это время был прикован к постели.
По одним воспоминаниям, Эвелина ухаживала за мужем, по другим, проявляла к нему «безразличие и жестокое равнодушие». После кончины Бальзака вдова почти разорилась, уплатив все долги усопшего супруга, но при этом Ганская и её потомки стали единственными наследницами авторских прав на все произведения гения.
Что бы там ни было, каким бы сердцеедом не был Бальзак, какие бы тучи не омрачали отношения влюбленных, веришь в искренность чувств писателя, читая его письмо от 21 октября 1843 г., отправленное Еве из Дрездена. (С сокращениями).
«Я уезжаю завтра. Билеты уже куплены, и я собираюсь завершить письмо, потому что должен собственноручно отнести его на почту. Моя голова подобна пустой тыкве. Мое состояние тревожит меня больше, чем я могу выразить. Если оно не изменится и в Париже, я буду вынужден вернуться. Чувства покинули меня. У меня нет желания жить, у меня нет больше той легчайшей энергии, нет силы воли… Я не улыбался с тех пор, как уехал от Вас…
Прощайте, дорогая моя звезда, благословенная тысячу раз! Настанет, возможно, момент, когда я смогу донести до Вас мысли, угнетающие меня. Сегодня я способен лишь сказать, что люблю Вас слишком сильно, чтобы оставаться спокойным. После августа и сентября я чувствую, что могу жить только рядом с Вами, Ваше отсутствие — смерть для меня…
Моя душа летит к Вам вместе с этими листками, я, как умалишенный, разговариваю с ними обо всем на свете. Я думаю, что они, добравшись до Вас, повторят мои слова. Невозможно понять, как эти листки, наполненные мной, через одиннадцать дней окажутся в Ваших руках, в то время как я останусь здесь…
…Дорогая повелительница моей души, Вы можете назвать себя счастливой; счастливой senza brama (без вожделения), потому что я буду Вашим до самой смерти. Человек может пресытиться всем земным, но я говорю не о земном, а о божественном. И одно это слово объясняет, что Вы значите для меня».

Письма По к Саре Хелен Уитмен (1848)

«Начните достойного человека клеймить как мерзавца и вы наполните его стремлением доказать вам, что вы не ошибаетесь», — это высказывание американского поэта, основоположника детективного жанра в мировой литературе и предтечи течения символизма в поэзии Эдгара Аллана По (1809—1849) стало для него в чем-то пророческим. Превратился ли По действительно в «мерзавца» — не нам судить, но подобные сплетни распускали о чудном американском поэте-романтике в конце его жизни некоторые очернители, среди которых наиболее ярыми были дамы, чьими порывами он пренебрег.
Тяжело переживший в 1847 г. смерть своей юной жены Вирджинии, Эдгар отчаянно пытался вырваться из съедавшей его алкогольной депрессии и решил жениться на вдове издателя женского журнала Дж.У. Уитмена, поэтессе и эссеистке Саре Хелен Уитмен (1803—1878), с которой он познакомился на публичной лекции в Провиденсе (столица штата Род-Айленд) в июле 1845 г. Это была единственная их встреча, после которой Сара прочла рассказы Эдгара По и стала поклонницей его литературного таланта.
Биографы любят цитировать строки из письма поэтессы к одной из своих знакомых: «Никогда не забуду те чувства, с которыми я впервые прочла его рассказ… Я испытала такой ужас, что не смела ни взглянуть в сторону других написанных им рассказов, ни произнести его имени… Постепенно ужас стал сменяться очарованием — со смесью страха и пугающей жадности я пожирала каждую написанную им строчку».
Узнав про матримониальные намерения поэта, подруги Уитмен (те самые, отвергнутые) «были категорически против знакомства и наперебой расписывали Саре пороки ее кумира: пьяница, развратник, скандалист, курильщик опиума и последователь черного культа вуду. Но проницательная женщина догадывалась, что дело здесь не в поруганной морали, а в отвергнутой любви». (https://yagazeta.com/)
Сара написала стихотворение, посвятив его По. Тот ответил ей своим — «К Елене», в котором описал их первую встречу, не реальную, а воображаемую, из мира грез, в котором поэт пребывал всю свою жизнь. Елена (Хелен) — поэтический псевдоним Уитмен. Стихотворение стало еще одним перлом в поэтическом собрании По. Отрывок из него (переводчик А. Архипов).

Давно, не помню, сколько лет назад,
Тебя я увидал, но лишь однажды.
Стоял июль, и полная луна
Плыла проворно по небу ночному,
Паря над миром, как твоя душа.
И лился свет, серебряный и тонкий,
Баюкая дремотной духотою
Раскрывшиеся лики алых роз,
Цветущих в зачарованном саду,
Где ветерок на цыпочках кружил.
В ответ на ласку этих лунных пальцев
Раскрывшиеся лики алых роз
Дарили саду аромат предсмертный,
С улыбкой умирали на куртинах
Раскрывшиеся чаши летних роз,
Завороженных близостью твоею.
А ты, вся в белом, на ковре фиалок
Полулежала. Лунный свет купал
Раскрывшиеся лики алых роз
И лик твой, затуманенный печалью.
Сама Судьба июльской жаркой ночью,
Сама Судьба (она зовется Скорбью)
Меня к калитке сада привела,
Чтоб я вдохнул благоуханье роз
И тишины. Проклятый мир дремал.
Лишь ты да я не спали…

Пару месяцев они обменивались письмами и стихами. В декабре По сделал Уитмен предложение. Сара дала согласие. После помолвки была назначена дата бракосочетания — на Рождество, 25 декабря. Эдгар клятвенно обещал до свадьбы не притрагиваться к спиртному. Мать Сары и ее друзья и подруги были категорически против этого союза и весьма порадели, чтобы сорвать его заключение. Пресса тоже не скупилась на хулу поэту. Незадолго до свадьбы невеста получила несколько подметных писем (предположительно, от подруг-завистниц), в которых ее жених был представлен в самом черном цвете. Эдгар, скорее всего узнавший об этих инсинуациях, не выдержал и сорвался в очередной запой. Кто-то из биографов заметил, что поэт якобы сам спровоцировал разрыв отношений, напившись до невменяемого состояния. Другие сообщают, что он даже совершил неудачную попытку самоубийства. Третьи уверяют, что свадьба, но только тайная, всё же состоялась. Как бы там ни было, бракосочетания, видимо, всё же не было, а вот черное пятно на поэте осталось. Сара Уитмен много лет спустя выпустила книгу «Эдгар Аллан По и его критики», в которой отмела клеветнические измышления о поэте…
Жить Эдгару оставалось меньше года. Создатель «первого Великого Сыщика — сыщика-любителя Дюпена» (Еремей Парнов), раскрывавшего самые сложные преступления, сам пал жертвой то ли грабителей, то ли «карусельщиков», накачавших его наркотиками и заставивших участвовать в т.н. «избирательной карусели», когда один человек голосует несколько раз.
Елена хранила верность покойному возлюбленному до конца своих дней.
Отрывок из письма Эдгара По к Саре Уитмен — Елене от 18 октября 1848 г. (с сокращениями), в котором автор говорит о своей любви и судьбе.
«Вы не любите меня, иначе вы бы ощущали слишком полно в сочувствии с впечатлительностью моей природы, чтобы так ранить меня этими страшными строками вашего письма:  «Как часто я слышала, что о вас говорили: «Он имеет большую умственную силу, но у него нет принципов — нет морального чувства». Возможно ли, чтобы такие выражения, как эти, могли быть повторены мне — мне — тою, кого я любил — о, кого я люблю!..  Именем Бога, что царит на Небесах, я клянусь вам, что душа моя не способна на бесчестие — что за исключением случайных безумий и излишеств, о которых я горько сожалею, но в которые я был вброшен нестерпимою скорбью и которые каждый час совершаются другими, не привлекая ничьего внимания — я не могу вспомнить ни одного поступка в моей жизни, который вызвал бы краску на моих щеках — или на ваших. Если я заблуждался вообще в этом отношении, это было на той стороне, что зовется людьми дон-кихотским чувством чести — рыцарства. Предаваться этому чувству было истинной усладой моей жизни. Во имя такого-то роскошества в ранней юности я сознательно отбросил от себя большое состояние, только б не снести пустой обиды. О, как глубока моя любовь к вам, раз она меня понуждает к этим разговорам о самом себе, за которые вы неизбежно будете презирать меня!..  Почти целых три года я был болен, беден, жил вне людского общества; и это таким-то образом, как с мучением я вижу теперь, я дал повод моим врагам клеветать на меня келейно, без моего ведения об этом, то есть безнаказанно…
…Вы спрашиваете меня, почему у меня есть враги. О, у меня есть сто друзей на каждого отдельного врага, но никогда не приходило вам в голову, что вы не живете среди моих друзей?  Если бы вы читали мои критические статьи вообще, вы бы увидели, почему все те, кого вы знаете наилучше, знают меня наименьше, и суть мои враги… То, что разные люди, в вашем присутствии, объявили, что у меня нет чести, взывает неудержимо к одному инстинкту моей природы — к инстинкту, который, я чувствую, есть честь предоставить бесчестным говорить, что они могут, и запрещает мне, при таких обстоятельствах, оскорблять вас моей любовью...  Простите меня, любимая и единственно любимая, Елена, если есть горечь в моем тоне. По отношению к вам в душе моей нет места ни для какого другого чувства, кроме поклонения. Я только Судьбу виню. Это моя собственная несчастная природа...»

Письмо Бодлера Мари Добрен (1852)

Редко кого из читателей оставят равнодушным чувственные стихи французского поэта Шарля Бодлера (1821—1867). Чтобы передать свои аффекты в поэтической форме, надо их поэтически перестрадать. Именно поэтически. Из прозы стихов не сваришь. Бодлер страстями был переполнен. Такой уродился. Таким сделала его стезя поэта. Таким сделал себя он сам. Версий биографии Бодлера уйма, не станем повторяться. Отметим лишь, что телом он погряз в земных грехах, а душой стремился в Небеса. Это его и разовало. Это и дало его прекрасным и ужасным стихам надрыв, который терзает душу и читателю.
Шарль в детстве обожал свою матушку. Недополучив от нее материнской любви, он до последних своих дней жаждал ласки от женщин, но так ее толком и не дождался. Потому что (в силу только что сказанного) сам не мог целиком разделить свои чувства с прекрасными, но земными созданиями, похожими на кошек — любимый его образ!

Двухцветной шкурки запах сладкий
В тот вечер я вдохнул слегка,
Когда ласкал того зверька
Один лишь раз, и то украдкой.
Домашний дух иль божество,
Всех судит этот идол вещий,
И кажется, что наши вещи —
Хозяйство личное его.
Его зрачков огонь зеленый
Моим сознаньем овладел.
Я отвернуться захотел,
Но замечаю удивленно,
Что сам вовнутрь себя глядел,
Что в пристальности глаз зеркальных,
Опаловых и вертикальных,
Читаю собственный удел.
(Перевод П. Антокольского)

Это часть стиха «Кот», но всё же строки в нем о кошке, а еще вернее — о ее хозяйке, «пышнотелой и пышноволосой» драматической актрисе Мари Добрен. Мари была одной из трех возлюбленных поэта (непотребные его связи заключим в эти скобки), которых он то вспышками боготворил и воспевал, то вспышками же проклинал и готов был убить. В своих чувствах к Мари Шарль шарахался от «Люблю ловить в твоих медлительных очах / Луч нежно-тающий и сладостно-зеленый» до «Все смертных семь Грехов возьму и наточу, / И эти семь Ножей, с усердьем иноверца. / С проворством дикаря, в твое всажу я Сердце — / В трепещущий комок, тайник твоей любви, — / Чтоб плачем изошел и утонул в крови».
Добрен — сценическое имя Мари Брюон (1827—1901). На обворожительную актрису Бодлер впервые обратил внимание в 1848 г. Воспылал же любовью к ней в 1852 г., когда Мари стала любовницей его друга, поэта Теодора де Банвиля. «Блондинка с очень светлой кожей, с зелеными глазами и лукавой улыбкой она очаровывала партер и зажигала галерку… В ту пору увлечение Шарля перешло в наивное обожание. Эту независимую и капризную малышку он наделял душевными качествами мадонны» (А. Труайя). Малышка приняла и Бодлера. Пик их страсти приишелся на 1854—1855 гг., но виделись они редко, т.к. актриса много времени проводила в длительных гастрольных поездках.
После того, как прогорел импрессарио актрисы, Бодлер обратился к Жорж Санд, чтобы та предложила Мари главную роль в одной из ее драм.  Попытка оказалась безуспешной, меркантильная Мари охладела к «немощному» Шарлю и вернулась к Теодоро. С ее профессией и натурой переключаться с поэта на поэта не составляло особого труда. Правда, у поэтов именно такие «переходы» рождают шедевры.
Роману с актрисой Бодлер посвятил в своем знаменитом сборнике «Цветы зла» (1857) раздел из 7 стихотворений (в 1861 г. добавил еще 2), озаглавленый «Мари Добрен». Вполне мог назвать его и «Отрава», как первое стихотворение цикла. (Отрывок).

И все ж сильней всего отрава глаз зеленых,
Твоих отрава глаз,
Где, странно искажен, мой дух дрожал не раз,
Стремился к ним в мечтах бессонных
И в горькой глубине изнемогал и гас.

Но чудо страшное, уже на грани смерти,
Таит твоя слюна,
Когда от губ твоих моя душа пьяна,
И в сладострастной круговерти
К реке забвения с тобой летит она.
(Перевод В. Левика)

Однако обратимся к первому письму Бодлера к Мари Добрен. Их было несколько. Это Шарль написал в 1852 г. — в нем много слов. Но еще больше чувства. (Фрагмент).
«…Придите опять, умоляю вас, и я буду скромен и кроток в моих желаниях. Я был достоин вашего презрения, когда ответил вам, что удовольствуюсь крохами. Я солгал. О! если бы вы знали, как вы были хороши в этот вечер! Я не смею расточать вам похвал. Это так банально, — но ваши глаза, ваши губы, вся вы — восторженная и пылкая, проноситесь сейчас пред моими сомкнутыми очами, — и я чувствую, что это — бесповоротно.
Придите снова, — умоляю вас об этом на коленях; я не говорю вам, что вы найдете меня бесчувственным; и, однако же, вы не можете воспретить моему воображению витать вокруг ваших плеч, вокруг ваших прекрасных рук, вокруг ваших глаз, в которых отражена вся ваша жизнь, вокруг всего вашего очаровательного телесного облика; нет, я знаю, что этого вы не в состоянии сделать; но будьте спокойны, — вы для меня предмет культа, и мне невозможно вас омрачить; я хочу всегда видеть вас такой же лучезарной, какой вы были. Вся вы — такая милая, такая прекрасная, обвеянная такою нежностью. Вы олицетворяете для меня жизнь и движете, не столько вашими стремительными жестами и пылкостью вашей натуры, но больше всего вашими глазами, которые способны зажечь поэта на бессмертную любовь. Как выразите вам, до какой степени я люблю ваши глаза, и как ценю вашу красоту? В ней заключены два противоречивых очарования, которые в вас, однако, не противоречат одно другому, — это очарование ребенка и очарование женщины. О! верьте мне, я говорю это от чистого сердца; вы — достойны обожания, и я люблю вас всею душою. Какое-то благоговейное чувство привязало меня к вам навеки. Вопреки вашей воле, вы будете отныне моим талисманом, моей силой. Я люблю вас, Мария, — это неоспоримо; но любовь моя к вам — это любовь верующего к Богу; и потому никогда не называйте земным именем этот таинственный и духовный культ, эту целомудренную и нежную привязанность, соединяющую мою душу с вашей, — вопреки вашему желанию, это было бы святотатством. — Я был мертвым, — вы меня воскресили. О! вы еще не знаете всего, чем я вам обязан! В вашем ангельском взгляде я обрел неведомое блаженство; ваши глаза научили меня духовно радоваться самому изысканному и высокому чувству. Отныне вы моя единственная царица, моя любовь и красота; вы — часть меня самого, преображенного духовной сущностью.
Через вас, Мария, я сделаюсь великим и сильным. Подобно Петрарке, я увековечу мою Лауру. Будьте моим Ангелом-Хранителем, моей Музой и моей Мадонной, и ведите меня по пути прекрасного.
Соблаговолите ответить мне хоте одним слоевом, — умоляю вас, — одно лишь слово. В жизни каждого бывают дни сомнений и решений, когда выражения дружбы, одного взгляда, какой-нибудь записки достаточно, чтобы толкнуть вас на глупость или безумство! Клянусь вам, что сейчас я в таком состоянии. Одно ваше слово будет для меня святыней, на которую смотрят с благоговением, и заучивают наизусть! Если бы вы знали, до какой степени вы любимы! Смотрите, я склоняюсь к вашим ногам; одно слово, скажите одно слово...»
P.S. Шарль Бодлер похоронен на кладбище Монпарнас, в одной могиле с матерью и отчимом. В эпитафии говорится: «Пасынок генерала Жака Опика и сын Каролины Аршанбо-Дефаи. Умер в Парпже 31 августа 1867  в возрасте 46 лет». Ни слова о нем как о поэте.

Письмо Чайковского к фон Мекк о 4-й симфонии (1878)

Симфония № 4 фа минор Петра Ильича Чайковского (1840—1893), впервые исполнена в Москве 22 февраля 1878 г. оркестром под управлением Н.Г. Рубинштейна. В историю русской музыки она вошла как первая психологическая драма.
Композитора на премьере не было, он в это время находился во Флоренции. Из Москвы Петр Ильич получил восторженную телеграмму от своей благодетельницы Надежды Филаретовны фон Мекк (1831—1894), с которой уже третий год состоял в интимной переписке. В письмах к ней Чайковский называл симфонию «нашей» и на рукописи написал: «Посвящается моему лучшему другу».
«Лучшим другом» композитора была многодетная вдова железнодорожного магната барона К.Ф. фон Мекка , владелица миллионных акций, хозяйка нескольких домов в Москве и земельных угодий, виллы в Ницце, известная своим покровительством над музыкантами Н.Г. Рубинштейном, Г. Венявским, К. Дебюсси, братьями В. и Г. Пахульскими.
В 1876 г. баронесса услышала симфоническую фантазию Чайковского «Буря» (по пьесе В. Шекспира) и была очарована ею. Узнав, что Петр Ильич находится в стесненных обстоятельствах, фон Мекк заказала композитору несколько сочинений для фортепиано и скрипки и заплатила крупный гонорар.
18 декабря 1876 г. она написала первое письмо Чайковскому со словами благодарности за сочинения, которые вызывают у нее восторг. Композитор ответил, «что для музыканта среди неудач и всякого рода препятствий утешительно думать, что есть небольшое меньшинство людей, к которому принадлежите и Вы, так искренно и тепло любящее наше искусство».
Завязалась переписка, длившаяся 13,5 лет, в которой композитор время от времени сетовал на свои финансовые затруднения, а баронесса искренне восхищалась его музыкой и сообщала об очередной «композиторской пенсии» — она составляла 6000 руб в год, что по тем временам было очень много. (Полный генерал  в зависимости от рода войск и места службы получал жалование 500—2000 руб в год). Петр Ильич относился к деньгам рассеянно, особо не считаясь с повседневными тратами и частыми поездками за границу, где ему хорошо работалось. Надежда Филаретовна оплачивала также другу дорогу, проживание в гостиницах, предлагала в пользование свои поместья в Браилове и Сиамаках, посылала ценные подарки. Она была счастлива оказать столь малую для ее огромного состояния услугу. Меценатке было отрадно осознавать, что ее вспомоществование освобождает композитора от бытовой рутины. «Я берегу Вас для того искусства, которое я боготворю, выше и лучше которого для меня нет ничего в мире», — признавалась она. И Петр Ильич был безмерно благодарен ей, хотя уже ближе к излету переписки его стали напрягать рассыпаемые благотворительницей милости. Помощь осуществлялась по-христиански, тайно, о ней знали лишь несколько человек. По взаимной договоренности, Чайковский и фон Мекк ни разу не встретились. Бывало, они сталкивались в театре и на прогулке, но не подавали виду, что знакомы.
Иногда Надежда Филаретовна не могла сдерживать своих «исступлённых признаний»: «Драгоценный мой, бесценный!», «С этого вечера я стала Вас обожать, а когда узнала вас, как человека, то — боготворить».
Переписка оборвалась неожиданно для Чайковского. К 1890 г. дела Фон Мекк пришли в расстройство, она заболела, и по требованию вошедших в силу сыновей, которые были весьма недовольны отношениями матери с каким-то композитором, вынуждена была написать ему, что осталась без средств и не может больше помогать своему другу материально (письмо не сохранилось). 22 сентября 1890 г. из Тифлиса Петр Ильич направил фон Мекк последнее письмо: «Неужели Вы считаете меня способным помнить о Вас только, пока я пользовался Вашими деньгами! Неужели я могу хоть на единый миг забыть то, что Вы для меня сделали и сколько я Вам обязан? Скажу без всякого преувеличения, что Вы спасли меня и что я наверное сошел бы с ума и погиб бы, если бы Вы не пришли ко мне на помощь и не поддержали Вашей дружбой, участием и материальной помощью (тогда она была якорем моего спасения) совершенно угасавшую энергию и стремление идти вверх по своему пути! Нет, дорогой друг мой, будьте уверены, что я это буду помнить до последнего издыхания и благословлять Вас… Я рад, что именно теперь, когда уже Вы не можете делиться со мной Вашими средствами, я могу во всей силе высказать мою безграничную, горячую, совершенно не поддающуюся словесному выражению благодарность».
Фон Мекк не ответила…
Уникальная переписка друзей насчитывает св. 1200 писем. Они скончались, как в сказке, почти в один день: Петр Ильич 6 ноября 1893 г, Надежда Филаретовна 13 января 1894 г.
Но вернемся к Четвертой симфонии — «крику души», написанной в год острого душевного кризиса Чайковского, его скоропалительной женитьбы на Антонине Милюковой и такого же стремительного разрыва с ней. В этом сочинении «с огромной силой показано столкновение человека с силами неумолимой судьбы, рока». В письме к фон Мекк композитор написал, «что это — лучшее из всего, что я написал...» Баронесса попросила раскрыть ей программу симфонии. Чайковский ответил блистательно — вот отрывок из его письма из Флоренции от 1 марта 1878 г.
«Вы спрашиваете меня, есть ли определенная программа этой симфонии? Обыкновенно, когда по поводу симфонической вещи мне предлагают этот вопрос, я отвечаю: никакой. И в самом деле, трудно отвечать на этот вопрос. Как пересказать те неопределенные ощущения, через которые переходишь, когда пишется инструментальное сочинение без определенного. сюжета? Это чисто лирический процесс. Это музыкальная исповедь души, на которой многое накипело и которая по существенному свойству своему изливается посредством звуков, подобно тому как лирический поэт высказывается стихами. Разница только та, что музыка имеет несравненно более могущественные средства и более тонкий язык для выражения тысячи различных моментов душевного настроения. Обыкновенно вдруг, самым неожиданным образом, является зерно будущего произведения. Если почва благодарная, т.е. если есть расположение к работе, зерно это с непостижимою силою и быстротою пускает корни, показывается из земли, пускает стебелек, листья, сучья и, наконец, цветы. Я не могу иначе определить творческий процесс как посредством этого уподобления. Вся трудность состоит в том, чтоб явилось зерно и чтоб оно попало в благоприятные условия. Все остальное делается само собою. Напрасно я бы старался выразить Вам словами все неизмеримой блаженство того чувства, которое охватывает меня, когда явилась главная мысль и когда она начинает разрастаться в определенные формы. Забываешь все, делаешься точно сумасшедший, все внутри трепещет и бьется, едва успеваешь намечать эскизы, одна мысль погоняет другую. Иногда посреди этого волшебного процесса вдруг какой-нибудь толчок извне разбудит от этого состояния сомнамбулизма. Кто-нибудь позвонит, войдет слуга, прозвонят часы и- напомнят, что нужно идти по делу... Тяжелы, невыразимо тяжелы эти перерывы. Иногда на несколько времени вдохновение отлетает; приходится искать его, и подчас тщетно. Весьма часто совершенно холодный, рассудочный, технический процесс работы должен прийти на помощь. Может быть, вследствие этого и у самых великих мастеров можно проследить моменты, где недостает органического слепления, где замечается шов, части целого, искусственно склеенные. Но иначе невозможно. Если б то состояние души артиста, которое называется вдохновением и которое я сейчас пытался описать Вам, продолжалось бы беспрерывно, нельзя было бы и одного дня прожить. Струны лопнули бы, и инструмент разбился бы вдребезги! Необходимо только одно: чтоб главная мысль и общие контуры всех отдельных частей явились бы не посредством искания, а сами собой, вследствие той сверхъестественной, непостижимой и никем не разъясненной силы, которая называется вдохновением. Но я отвлекся в сторону и не отвечаю на Ваш вопрос. В нашей симфонии программа есть, т.е. есть возможность словами изъяснить то, что она пытается выразить, и Вам, только Вам одним, я могу и хочу указать на значение как целого, так и отдельных частей его. Разумеется, я могу это сделать только в общих чертах…
Вот, дорогой мой друг, все, что я могу Вам разъяснить в симфонии. Разумеется, это неясно, неполно. Но свойство инструментальной музыки именно и есть то, что она не поддается подробному анализу. «Где кончаются слова, там начинается музыка», как заметил Гейне…»

Письма Ницше к Лу Саломе (1882)

Поэтическо-пародийный роман немецкого писателя Фридриха Ницше (1844—1900) «Так говорил Заратустра» (1883—1884), переведенный почти на все языки мира, сделал автора самым влиятельным философом после Гегеля. Философия Ницше породила экзистенциализм, постмодернизм, дала мощный толчок развитию психологии, лингвистики, филологии. Постулаты Заратустры-Ницше о «сверхчеловеке» и «умершем боге» развязали руки нацистам, и ницшеанство стало стягом финансовых воротил и «звезд» политики и искусства, бросивших народы в топку мировых войн.
Думал ли Ницше о таком влиянии своего детища на развитие общества? Вряд ли. Философ хотел заменить собой Бога и построить свое мироздание, но не успел проложить цепь событий от сочиненных им речей Заратустры и семи тысяч афоризмов, коими нашпигован роман, к мрачной реальности XX в., где стала заправлять элита из сверхнелюдей и где беснующие толпы черни ревели: «Бог умер!» Не исключено, что осознание философом грядущего краха мира заставило бы его сжечь рукопись. Но может, он и прозрел, и это (а не только наследственная болезнь) ввергло его в безумие последних 12 лет жизни. Не это ли истинная оценка знаменитого, но не-боговдохновенного труда и высшая награда автору? Впрочем, Ницше успел вложить в уста Заратустры предупреждение человечеству: «Туда, где кончается государство, — туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку?»
Обратимся к письмам Ницше, которые он написал обожаемой Лу, вольнолюбивой интеллектуалке, дочери петербургского генерала Луизе фон Саломе (1861—1937), ставшей его счастьем и несчастьем, предметом возвышенной платонической любви, боготворимой и проклинаемой. Это знакомство оставило неизгладимый след в творчестве и судьбе обоих.
Фридрих дважды предлагал Лу руку и сердце, но был дважды отвергнут, что, по мнению биографов, вызвало в писателе творческий взрыв, породивший роман о Заратустре. План-озарение будущего произведения и его героя у Ницше был уже до их встречи, но именно Лу, изрекавшая фразы созвучные мыслям писателя, духовно родственная ему, стала прототипом Заратустры. Духовное и душевное общение друзей, прогулки, философские беседы и совместное проживание в «духовном монастыре», где третьим «монахом» был еще один отвергнутый Саломе воздыхатель и претендент на ее руку — приятель Ницше философ Пауль Рэ, длилось несколько месяцев 1882 года. Подзаголовок романа, созданного Ницше «на вершине отчаяния» «из его иллюзий о Лу», — «Книга для всех и ни для кого» — очевидно, имеет самое непосредственное отношение к этой троице: Лу была для друзей философов точно такой же книгой — для всех и ни для кого из них.
«Тройственный союз» даже уютно устроился под общей кровлей, но искус оказался не по силам для его участников, особенно для ревнивого Ницше, страдавшего и без того от мучительных многочасовых приступов, сопровождавшихся непрерывной рвотой и частыми обмороками. Через полгода «святая троица» распалась. К этому приложила также руку сестра Ницше — Элизабет, приревновавшая Лу к славе брата и написавшая ей грубое и оскорбительное письмо. По словам Элизабет, наглая и корыстная, развратная девица «искусно использовала максимы Фрица, чтобы связать ему руки». Но даже ненависть не помешала ревнивице признать: «Надо отдать ей должное — она действительно ходячая философия моего брата».
Элизабет сыграла в жизни Фридриха зловещую роль. Она оформила опекунство над ним, когда его поведение стало сумбурным, и он полностью потерял способность к умственной работе; приобрела в собственность все его сочинения, редактировала тексты и вносила поправки, часто подделывая их под руку автора. Будучи замужем за нацистом, Элизабет написала биографию Ницше, в которой представила его апологетом тоталитарной тирании, чем  весьма потрафила Муссолини и Гитлеру и породила представление, что Ницше — фашистский трибун.
Два фрагмента из писем Ницше к Саломе — в начале из знакомства и после расставания. Письма Лу к Фридриху не сохранились. Предположительно, их уничтожила Элизабет.
Пауль Рэ в апреле 1882 г. познакомил друга с Лу Саломе. Девушка сразу же покорила Ницше. Повстречав светлую открытую душу, «которая будто одним дуновением создала для своего обитания это хрупкое тело», живший одиноко, как филин, философ предложил девушке «жить вместе». В начале июня он написал ей письмо.
«В настоящий момент я считаю необходимым, чтобы мы сохраняли молчание в присутствии даже самых близких… Люблю жизнь «в укрытии», огражденную от посторонних взглядов, и желаю всем сердцем, чтобы Вас, как и меня, миновали европейские пересуды. Тем более что я связываю с нашей совместной жизнью такие высокие надежды, что любые закономерные или непредвиденные побочные следствия в настоящее время меня мало занимают, и то, что произойдет, мы будем готовить вместе, и весь этот мешок возможных огорчений мы каждый вечер вместе будем вытряхивать на дно, не правда ли?»
Второй отрывок — из письма Ницше, написанного в декабре 1882 г.
«Лу, вопрос о том, страдаю ли я, неактуален по сравнению с вопросом о том, обретешь ли ты, дорогая Лу, себя снова. Я никогда не встречал человека, которого мне было бы так же жаль, как тебя:
несведующую, но проницательную
умело использующую все, уже известное
с плохим вкусом, но не осведомленную в этом недостатке
честную, но по пустякам, преимущественно из упрямства
общая жизненная позиция которой — бессовестность
невосприимчива — не может ни брать, ни давать
бездуховна, неспособна любить
в состоянии аффекта ужасна и близка к безумию
неблагодарная, никакого стыда перед благодетелями
В частности
ненадежна
плохо воспитана
смутные представления о чести
мозг с первыми признаками души
натура кошки — хищница в шкуре домашней киски
благородство как остаточное явление после общения с благородными людьми
сильная воля, но по мелочам
нет ни прилежания, ни чистоты
сильно смещенная чувственность
детский эгоизм как следствие сексуальной атрофии и задержки полового созревания
не любит людей, зато любит Бога
потребность в экспансии
хитра, потрясающий самоконтроль в отношении сексуальности мужчин
Твой
Ф.Н.»
Видно сразу, страдал Ницше, страдал безмерно. После разрыва они не виделись. В стенах психиатрической больницы несчастный философ «сравнивал свою сестру и Саломе с черным и белым ангелами. Лу осталась для него любовью всей жизни».
P.S. Ницше, писавший, что «вряд ли когда-либо между людьми существовала большая философская открытость», чем между ним и Саломе, после мучительного разрыва «говорил, что Лу — это «воплощение совершенного зла». Кто знает? Ведь в некоторых головах уже мелькала мысль, что наиболее тонким воплощением идеи Люцифера могла бы стать абсолютно духовная женщина — полностью освободившаяся от всяких проявлений женской душевности…» (Л. Гармаш).
Лу Саломе вышла замуж за переводчика с восточных языков Карла Андреаса по брачному договору, условием которого был отказ супругов от половой жизни. Прожили они в браке 43 года.

Переписка Чехова с Книппер (1899—1904)

«Современный театр — это мир бестолочи, тупости и пустозвонства… это — сыпь, дурная болезнь городов». Русский писатель Антон Павлович Чехов (1860—1904), написавший это в 1888 г., через 10 лет смягчил свое суждение и расширил: «Театр — обманчивая штука… Не поймешь… И завлекательная и противная в одно и то же время… Но театр завлекает, засасывает человека… Ничего не поделаешь, — тянет и тянет… Я несколько раз давал себе слово, что буду писать только повести, а не могу… Какое-то влечение к сцене… Ругаю театр и не люблю, и люблю его… Да, странное чувство…» Это «странное чувство» связывало писателя с храмом Мельпомены всю жизнь. Чехов с младых ногтей любил театр, а в женщинах обожал (хотя в юности и высмеивал, а став зрелым осуждал) стрекоз-актрис, преданных сцене и театральному бомонду больше, чем детям и семейному очагу. Вот так и попался прозаик и драматург на манок актрисы Московского Художественного театра (МХТ), будущей своей жены — Ольги Леонардовны Книппер (1868—1959). Историки театра уверяют, что именно с помощью Книппер отцы-основатели МХТ Станиславский и Немирович-Данченко «затянули» Антона Павловича в театр, в результате чего МХТ обзавелся собственным драматургом, а русская литература обогатилась пьесами, хотя и не досчиталась рассказов и повестей великого писателя.
Антон Павлович оставил богатое эпистолярное наследие. Часть писем пропала, сохранилось св. 4500 его посланий 200-м адресатам и 10000 посланий, адресованных ему. Самая обширная — переписка Чехова с Книппер 443 письма написал Чехов, ок. 440 — Книппер.
Эпистолы этой пары дали простор биографам разно интерпретировать их роман и право обвинять или возносить на пьедестал «попрыгунью» Книппер, а заодно и Чехова. Чаще всего Ольге пеняют, что она при обострении чахотки у Чехова не бросила театр и не уехала к нему в Ялту, а продолжала веселиться в Москве, призывая Антона дать МХТ новую пьесу. Говорят еще много чего, но не станем повторять это. Заглядывать в дверную щель как-то не по-чеховски…
Откроем лучше переписку Чехова и Книппер. Сколько в ней литературных красот и словесных перлов, иронии и юмора, нежности и любви! Послания супругов отличает безукоризненный стиль, шутливый, ироничный, содержательный. Первым номером был Антон Павлович. Литературно его невозможно было «переписать». Другое дело — «переиграть». Тут часто примой была Ольга Леонардовна, когда допытывалась до чего-то сокровенного или хотела настоять на своем.
Чехов, любя всякие прозвища, обращался к избраннице: «актрисуля», «деточка», «собака», «лошадка», «цапля», «дуся», «замухрыша», «венгерец», «Книпшиц», «немочка», «ангел», «голубчик», «милюся» и др., а подписывался: «твой иеромонах», «Черномордик», «академик Тото» и т.п. Книппер, переняв эту манеру, называла мужа «дусиком», «милым писателем», «Антонкой». «кисельком славянским», «русским халатиком», но чаще — «большим человеком», «настоящим человеком», «человеком будущего». Супруг не оставался в долгу и обращался к ней, как к «милой, необыкновенной актрисе, замечательной женщине».
За краткостью очерка приведем отрывки из двух писем Чехова и Книппер по поводу анонимки, полученной писателем в марте 1901 г. в Ялте, за 2,5 месяца до их венчания.
«Я получил анонимное письмо, что ты в Питере кем-то увлеклась, влюбилась по уши, — пишет Чехов. — Да и я сам давно уж подозреваю, жидовка ты, скряга. А меня ты разлюбила, вероятно, за то, что я человек не экономный, просил тебя разориться на одну-две телеграммы... Ну, что ж! Так тому и быть, а я всё еще люблю тебя по старой привычке, и видишь, на какой бумажке пишу тебе…
Я жив и, кажется, здоров, хотя всё еще кашляю неистово. Работаю в саду, где уже цветут деревья; погода чудесная, такая же чудесная, как твои письма, которые приходят теперь из-за границы. Последние письма — из Неаполя. Ах, какая ты у меня славная, какая умная, дуся! Я прочитываю каждое письмо по три раза — это minimum. Итак, работаю в саду, в кабинете же скудно работается; не хочется ничего делать, читаю корректуру и рад, что она отнимает время…
Я привез тебе из-за границы духов, очень хороших. Приезжай за ними на Страстной. Непременно приезжай, милая, добрая, славная; если же не приедешь, то обидишь глубоко, отравишь существование. Я уже начал ждать тебя, считаю дни и часы. Это ничего, что ты влюблена в другого и уже изменила мне, я прощу тебя, только приезжай, пожалуйста. Слышишь, собака? Я ведь тебя люблю, знай это, жить без тебя мне уже трудно. Если же у вас в театре затеются на Пасхе репетиции, то скажи Немиров<ич>у, что это подлость и свинство…
Ну, бабуся, будь здорова, будь весела, не хандри, не тужи…
Я тебя целую восемьдесят раз и обнимаю крепко. Помни же, я буду ждать тебя. Помни!
Твой иеромонах Антоний».
Книппер на это отвечала: «Твое письмо меня обрадовало, я улыбалась, когда читала его. Анонимные письма всегда правду пишут. Я увлекаюсь и изменяю тебе на каждом шагу — это верно. На то я человек и женщина. И все-таки приеду к тебе и буду только твоей. И нам будет хорошо. Понял? Только где мы увидимся? Я хотела бы быть только с тобой».
P.S. Письма Чехова и Книппер друг к другу — живой организм. Они продолжают жить жизнью писателя и актрисы. Они дышат.
В одном из писем Ольга спросила мужа: «Что такое жизнь?» «Ты спрашиваешь, — ответил тот, — что такое жизнь? Это все равно что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, и больше ничего неизвестно».
Книппер присутствовала при кончине Чехова 2(15) июля 1904 г. на германском курорте в Баденвейлере. По ее воспоминаниям, муж в начале ночи проснулся и «первый раз в жизни сам попросил послать за доктором… Пришел доктор, велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): «Ich sterbe...» Потом повторил для студента или для меня по-русски: «Я умираю». Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского…», спокойно выпил всё до дна, тихо лёг на левый бок и вскоре умолкнул навсегда...»
Книппер очень тяжело перенесла кончину супруга. Через 1,5 месяца она продолжила писать письма Чехову, как живому. «А все-таки смерти нет…» — написала она. Эти послания, самые пронзительные в переписке, составили отдельный дневник. «Дуся, дуся моя, где ты теперь! — то и дело вопрошала неутешная Ольга. — Я ужасно одинока, дуся… Голубчик мой, где ты?!»
«19-ое августа.
…Мне сейчас странно, что я пишу тебе, но мне этого хочется, безумно хочется. И когда я пишу тебе, мне кажется, что ты жив и где-то ждешь моего письма. Дусик мой, милый мой, нежный мой, дай мне сказать тебе ласковые нежные слова, дай мне погладить твои мягкие шелковистые волосы, дай взглянуть в твои добрые, лучистые, ласковые глаза»…
20-ое августа.
…В Ялте первое время я тебя чувствовала всюду и везде — в воздухе, в зелени, в шелесте ветра. Во время прогулок мне казалось, что твоя легкая прозрачная фигура с палочкой идет то близко, то далеко от меня, идет, не трогая земли, в голубоватой дымке гор. И сейчас я прямо ощущаю твою голову рядом с моей щекой…
11-ое сентября.
...Театр, театр… Не знаю, любить мне его или проклинать… Так все восхитительно перепутано в жизни сей! Теперь, кроме него, у меня нет ничего в жизни. Все эти три года были сплошной борьбой для меня. Я жила с вечным упреком себе. Оттого я такая неспокойная была, неровная, нигде устроиться не могла, свить себе гнездо. Точно все против своей совести поступала. А впрочем, кто знает, — если бы я бросила сцену…»

Исповедальные письма-стихи Есенина — к матери и бывшей жене (1924)

В русской словесности XVIII—XIX вв. эпистолярный жанр  занимает важное место. Отдали ему дань Радищев, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Некрасов и др. великие поэты. В посланиях авторы направляли адресату не только свой посыл, но и раскрывали самих себя, что позволяло им, по словам Б. Пастернака, «дойти до самой сути».
В XX в. к стихам-письмам обращался Сергей Александрович Есенин (1895—1925). Его эпистолы к родным (матери Татьяне Федоровне, отцу Александру Никитичу, сестре Екатерине, деду Фёдору Андреевичу), бывшей жене Зинаиде Райх, другу Вольфу Эрлиху литературоведы называют «исповедальными» — в них поэт, предчувствуя свой исход, подводил итоги «непонятым мучениям» в конце короткой бесшабашной жизни, которую, как шар перекати-поля, носил по свету «рок событий». Оказавшись на краю пропасти, Есенин разглядел в осколках разбитого вдребезги зеркала-бытия не только Черного человека, но и воспеваемую «всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким «Русь» — Русь уходящую от него, Русь навсегда ушедшую от нас…
Именно эти письма-стихи, взбаламученные смятенным духом поэта, позволяют нам лучше понять послереволюционную эпоху. Ведь после Есенина не было больше столь любимого народом поэта, так обнаженно представившего русскую жизнь. Любимцы интеллектуалов — не в счет. Тем более — создатели верлибров и эсэмэсок. Однако остановимся на «Письме матери» (приведем его полностью) и «Письме к женщине» (отрывки).

Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.

И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.

Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.

Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось, —
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.

Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.

Это письмо не хочется обсуждать, анализировать, сравнивать, принимать или отвергать. Хочется сжаться в комочек, закрыть глаза и помолчать. Современник Есенина, писатель И.В. Евдокимов вспоминал о впечатлении, произведенном на него авторским чтением «Письма матери»:
«Держа в руке листок и не глядя в него, он начал читать. Лица его не было видно. Он стоял спиной к окну… Помню, как по спине пошла мелкая, холодная оторопь, когда я услышал: «Пишут мне: что ты, тая тревогу, / Загрустила шибко обо мне…»
Я искоса взглянул на него: у окна темнела чрезвычайно грустная и печальная фигура поэта. Есенин жалобно мотал головой: «Будто кто-то мне в кабацкой драке / Саданул под сердце финский нож…».
Тут голос Есенина пресёкся, он, было видно, трудно пошёл дальше, захрипел... и ещё раз запнулся на строчках: «Я вернусь, когда раскинет ветви / По-весеннему наш белый сад…».
Дальше мои впечатления пропадают, потому что зажало мне крепко и жестко горло, таясь и прячась, я плакал в глуби огромного нелепого кресла, на котором сидел в темнеющем простенке между окнами…».
У каждого из нас есть или была мать, и есть еще (или было) время, когда еще (была) «жива старушка», терпеливо ждущая от нас весточку… Известно ли какое другое письмо сына матери, под которым подписался бы каждый житель нашей страны (и сыны, и дочери)? Нет больше такого письма! Оттого и поет его вот уже сто лет весь наш народ. Диковинными кажутся иные трактовки этого письма высоколобыми специалистами, гадающими, любил Есенин мать или ненавидел, старушка она или не старушка — ей было в ту пору 49 лет, раскаивался или бахвалился автор в стихе, не Пушкин ли написал эти строки и т.п. При этом звучат термины «скрытая витальность», «амбивалентность», «бинарная оппозиция», «перформативный акт» и проч., настолько не вяжущиеся с текстом стиха, с его «старомодными и ветхими», как шушун, словами, что смахивают на измывательство над ним. Единственное экзотическое слово письма — «несказанный» относит нас не к монографиям лингвистов или психиатров, а к ясной поэзии Блока и Пушкина.
«Что касается… автобиографических сведений, — писал Есенин в октябре 1925 г,  — они в моих стихах». За несколько месяцев до гибели поэт не лукавил. Покаянием было его «Письмо матери», такой же правдой стало и «Письмо к женщине».
Из 256 писем и записок Есенина это письмо самое исповедальное — перед Зинаидой Райх, с которой он был повенчан, прожил три года и которую любил больше других  официальных и неофициальных жен. В нем поэт описывает сцену расставания с любимой женщиной. (После развода Зинаида Райх вышла замуж за режиссера Всеволода Мейерхольда).
Вспоминая слова Зинаиды: «Вы говорили: / Нам пора расстаться, / Что вас измучила / Моя шальная жизнь», Есенин с горечью признается: «Любимая! / Я мучил вас, / У вас была тоска / В глазах усталых: / Что я пред вами напоказ / Себя растрачивал в скандалах».
Далее следуют два откровения стихотворца.
Это: «Любимая! / Меня вы не любили. / Не знали вы, что в сонмище людском / Я был, как лошадь, загнанная в мыле, / Пришпоренная смелым ездоком. / Не знали вы, / Что я в сплошном дыму, / В развороченном бурей быте / С того и мучаюсь, что не пойму — / Куда несет нас рок событий».
И это: «Любимая! / Сказать приятно мне: / Я избежал паденья с кручи. / Теперь в Советской стороне / Я самый яростный попутчик. / Я стал не тем, / Кем был тогда. / Не мучил бы я вас, / Как это было раньше. / За знамя вольности / И светлого труда / Готов идти хоть до Ламанша».
«Живите так, / Как вас ведет звезда, — заключает письмо поэт, — Под кущей обновленной сени. / С приветствием, / Вас помнящий всегда / Знакомый ваш / Сергей Есенин».
P.S. Поэты исповедуются в стихах. Но и в жизни бывает покаянье. Сохранились воспоминания о том, как «последний… раз, встретив Зину на перроне в Ростове, Есенин, узнав ее издалека, круто развернется на каблуках. Она успеет передать через Мариенгофа, что едет с сыном его, которого Есенин еще не видел. Он нехотя зайдет в ее купе. Зинаида гордо развяжет ленточки кружевного конвертика. «Фу! Черный, — поморщится поэт. — Есенины черные не бывают». Она разрыдается, а Есенин легкой танцующей походкой навсегда выйдет из вагона...» (http://esenin-lit.ru/esenin/articles/)
Есть и другие свидетельства о том, как Есенин «после извинялся перед Райх, до конца жизни поддерживал детей и носил их фотографию в нагрудном кармане. Женщина же, уже будучи замужем за Мейерхольдом, бегала к бывшему супругу на тайные свидания, а на похоронах поэта кинулась к гробу со словами: «Сказка моя, куда же ты уходишь?!» (http://esenin-lit.ru/esenin/bio/)

Дневники Мэрилин Монро (1943—1962)

22 августа 1966 г. на экраны советских кинотеатров вышла картина американского режиссера Билли Уайлдера «В джазе только девушки» (в оригинале, «Некоторые любят погорячее»; 1959). В тот день еще одна страна стала поклонницей знаменитой модели, киноактрисы и певицы Мэрилин Монро (псевдоним урождённой Нормы Джин Мортенсон, в крещении Нормы Джин Бейкер; 1926—1962), сыгравшей главную героиню фильма — обольстительную и легкомысленную певичку Душечку. Поскольку постельными делами в нашем кино тогда еще не занимались, неофициальное звание Мэрилин — секс-символ у нас не прижилось, что не мешало, однако, мужской половине населения, от старшеклассников до членов правительства, восторгаться прелестями перекрашенной в блондинку шатенки. Сама актриса была недовольна этой ролью, т.к. в ней она, по ее же уточнению, явилась «тупой блондинкой», а хотелось сыграть что-то «вроде Грушеньки Достоевского». Тем не менее за картину дива получила огромный по тем временам гонорар: $300 тыс. + 10 % от проката.
Несмотря на хэппи-энд фильма, он сыграл с актрисой коварную шутку. По окончании съемок у беременной Мэрилин случился выкидыш, после чего она не смогла иметь детей, хотя и страстно того желала. Это была драма, которую многие кинозвезды переживают не на экране, а в жизни. Через год она развелась с Артуром Миллером, драматургом и сценаристом, а еще через год ушла из краткой и яркой своей жизни в вечность.
Монро оставила запись в своем дневнике: «Детям, особенно девочкам, надо всегда говорить, что они красивые и что все их любят. Если у меня будет дочка, я всегда буду говорить ей, что она красивая, буду расчёсывать ей волосы, и не буду оставлять ее одну ни на минуту». Увы, «если» — не случилось, хотя, по слухам, в 15 лет Норма Джин родила, но судьба ребенка неизвестна.
Мэрилин с первого своего замужества (их у нее было три), случившегося в 16 лет, вела дневники — записные книжки разного цвета и формата, в которые заносила всё, что волновало ее. Заметки не были привязаны к датам, чередовались со списками дел и случайной информацией. Дневнику Мэрилин поверяла свои чувства и размышления, имевшие отношение к Голливуду, мужчинам, которых у нее было немало, интимным связям, прочитанным книгам (любимыми у нее были романы русских и англо-американских классиков) и пр.
Причиной смерти актрисы называют передозировку наркотиков, но и по сей день не ясно, суицид это был или убийство. Желтая пресса сообщала о причастности к этому братьев Кеннеди, Джона и Роберта, которые были ее любовниками. По одной из версий, Монро якобы вела «тайный дневник», куда записывала всё, что слышала и видела в коридорах и спальнях власти. После смерти актрисы дневник с дискредитирующими записями исчез. Поскольку заметок нет, не будем и суесловить. Не исключено, что эта громкая история просто-напросто пустая хлопушка.
Даже о повседневных дневниках актрисы можно говорить с натяжкой. Слишком много вокруг имени знаменитости выдумок и фальсификаций. Немало голливудских звёзд превратились в расходный материал фабрики грёз.
Впервые выдержки из дневников Мэрилин Монро были опубликованы во Франции в 2012 г. под названием «Мэрилин Монро. Фрагменты». На русский язык из этой книги переведены отдельные куски — фрагменты «Фрагментов».
Для иллюстрации приведем несколько тематических записей, собранных из разных записных книжек Мэрилин. В них она предстает далеко не «блондинкой», но судите сами.
Лейтмотивом дневниковых записей стала фраза актрисы: «Любовь и работа — единственные стоящие вещи в жизни. Работа — это своеобразная форма любви». Местом работы был Голливуд. Ему и посвящены многие высказывания Мэрилин.
«В Голливуде актрисы, певицы и проститутки были примерно в равном положении. Все они начинали одинаково. Худшее, что могла сделать девушка, — это отказать тем парням...
Голливуд может быть очень безжалостным! Сколько мужчин там пользуются беспомощными и одинокими девушками, которые готовы на все, лишь бы сниматься в кино!.. Мне это знакомо — у меня не было ни еды, ни крыши. И я спала с продюсерами. А что? Зачем лгать, будто я того не делала?..
Голливуд — это, то место, где вам платят тысячу долларов за поцелуй и пятьдесят центов за вашу душу. Я знаю это, потому что отклоняла первое неоднократно и протягивала руку для пятидесяти центов».
О карьере и славе, которая сопутствует в Голливуде избранным.
«Карьера — чудесная вещь, но она никого не сможет согреть в холодную ночь…
Я всегда чувствовала, что меня не существует; единственная возможность быть для меня — это, наверное, быть кем-то другим. Поэтому я и захотела стать актрисой…
Я знаю только одно: я хочу быть великой…
Всю жизнь я принадлежала только зрителю. Не потому, что великая, а потому что никому другому я была не нужна…
Вот почему сегодня, снимаясь, я всегда думаю о тех, кто протягивает свои заработанные трудом деньги в окошко кассы с надеждой развлечься. Мне безразлично, что подумают продюсеры и режиссёры, но далеко не безразлично, что подумают люди, посмотрев мой фильм…
Мечтать стать актрисой увлекательнее, чем быть ей…
Слава для меня — это что-то мгновенное. Счастье не длится долго. Слава не может жить каждый день, она действительно воодушевляет, но только временно. Известность — как икра: она, конечно, очень вкусная, но, если вы едите ее каждый день, она вам быстро надоест».
О мужчинах.
«Все мужчины одинаковы: сначала они пользуются тобой, а потом выкидывают, как старые поношенные носки...
С мужчиной должно быть хорошо, плохо жить я и сама смогу…
Мне не нужен тот, кто видит во мне только хорошее, мне нужен тот, кто видит во мне и плохое, но при этом, все еще хочет быть со мной!..
Оскорбить женщину может только униженный судьбой мужчина… Рядом с леди должен быть настоящий мужчина, а тряпки пусть достаются швабрам!..
Сильный мужчина не нуждается в том, чтобы самоутверждаться за счёт женщины, имевшей слабость его полюбить. Ему и без того есть где проявить свою силу…
Мужчины испытывают искреннее уважение ко всему, что наводит скуку…
Я согласна жить в мире, которым правят мужчины, до тех пор, пока могу быть в этом мире женщиной…
Я никогда не бросала того, в кого верила… Я никогда никого не обманывала. Но я позволяла людям обманываться. Они не очень старались узнать, кто я на самом деле. Зато легко придумывали меня».
Об одиночестве.
«Можно пережить одиночество в двадцать пять, можно и в сорок пять, но только, если тебя любили в пять…
Одна!!! Я одна, я всегда одна, что бы ни происходило...
Смотрю сейчас на себя в зеркале — борозды от морщин, если наклониться близко, то можно увидеть напряжение, печаль, разочарование. Мои голубые глаза потускнели, на щеках выступили капилляры, как реки на картах, волосы висят, как змеи. Рот придает мне печальный вид, рядом мертвые глаза. Между губ темная полоса … Она как будто говорит: «Не целуйте меня, не обманывайте меня, я танцовщица, которая не умеет танцевать...
Они такие яркие. и такие одинокие (кинозвезды. — В.Л.). Наш мир — это мир видимости».
Провидческое.
«Если я прославлюсь, только чтобы умереть молодой, это не стоит труда».
О любви и сексе.
«Если мне чуточку повезёт, когда-нибудь я узнаю, почему людей так мучают проблемы секса. Меня лично они волнуют не больше, чем чистка ботинок».
Любила тебя когда-то...

Любила тебя когда-то
И даже тебе в том призналась
Но ты ушел далеко.
Когда ж ты вернулся, то было
Уже, к сожалению, поздно
И стала любовь только словом,
Словом, давно позабытым.
Ты помнишь?
(перевод Дмитрия Волчека).

Письма Хемингуэя к Марлен Дитрих (1949—1961)

4 мая 2017 г. в Галерее аукциона Суонна в Нью-Йорке выставили на продажу любовное письмо американского писателя Эрнеста Хемингуэя (1899—1961) к немецкой актрисе и певице Марлен Дитрих (1901—1992), написанное в 1952 г. Оценив лот в $20—30 тыс., торги начали с $15 тыс. Письмо ушло за $18,75 тыс. Кому — неизвестно.
Были и другие аукционы, на которых продавались послания Хемингуэя к Дитрих. Ажиотаж вызвало «непристойное», «сюрреалистическое» письмо, написанное Хэмом 28 августа 1955 г. во время съемок фильма по его повести «Старик и море», в котором Эрнест дал волю своей фантазии и описал (не исключено, что подшофе), как появляется на сцене пьяная и голая Марлен (он называл ее «мой маленький Фриц»), В действительности ничего подобного, конечно, не бывало. Оказывается, в эротическую форму писатель облек свой совет, как сделать шоу в Лас-Вегасе, в котором участвовала Дитрих, зрелищнее. «Я внес бы нечто новаторское — например, выстрелил бы в тебя на сцене, пьяный, из движущегося автомобиля», — с ехидством добавил он, заодно сообщив, что поймал для фильма «реквизит» — огромного марлина. В конце письма писатель не без горечи вопрошает, что такое слава. «Наверно, можно сказать, что мы с тобой достигли всего, чего не достигли другие люди. И что? И ничего, одно дерьмо. Я люблю тебя, как всегда. Папа». (Папа — прозвище Эрнеста).
Интересно, что сказали бы Марлен и Эрнест, узнай о том, что их интимная переписка была опубликована в 2007 г. и стала общественным достоянием? Этот вопрос, кстати, можно отнести ко всем авторам изданных ныне сердечных переписок. Пожалуй, ничего хорошего. Дитрих хранила дорогие ей письма в ячейке банка, поскольку боялась «утечки». Актриса признавалась: «Я была только его подругой и оставалась ею все годы. Я храню его письма и прячу их подальше от любопытных глаз. Они принадлежат только мне, и никто не заработает на них. Пока я могу помешать этому!» После смерти голливудской звезды письма Хемингуэя попали в президентскую библиотеку-музей Джона Кеннеди в Бостоне и к внукам актрисы, а затем к издателям и на аукционы.
А что Эрнест? Пожалуй, послал бы внуков вместе с издателями в нокаут.
Содержание опубликованных и проданных на аукционах писем, хотя и переполненных взаимными признаниями в любви, говорит о том, что отношения этой пары внешне походили на любовь, но никогда не переходили границ дружбы. Эрнест признавался: «Мы любим друг друга с 1934 года, любим с первого взгляда, но мы никогда не были вместе в постели». А Марлен в своих «Размышлениях» писала: «Он любил меня всем своим существом, а я никогда не могла ответить ему в такой же степени. Мы никогда не находились долго вместе, все наше общение — это телефон и письма… Он был моей «гибралтарской скалой», и этот титул нравился ему… Вот несколько цитат из его писем, которые помогут лучше объяснить, почему я была так предана ему, очарована этим великим человеком и так восхищалась его чувством юмора. «Для таких неосторожных людей, как ты и я, осторожность ни к чему». «Это письмо становится скучнее, чем Швейцария и Лихтенштейн, вместе взятые». «Я забываю о тебе иногда, как забываю, что бьется мое сердце»».
Биографы не сомневаются, что Хемингуэй и Дитрих были идеальной любовной парой — в том смысле, что их любовь состоялась полностью в духовной сфере, и материализовалась лишь в письмах — «жертвах несостоявшейся, несинхронизированной страсти» (Хемингуэй). По-другому и не могло быть: «когда он не был ни в кого влюблен, у Дитрих завязывался роман, а в моменты, когда Марлен была свободна, Хемингуэй был увлечен кем-то другим».
Писатель и актриса познакомились в 1934 г. на борту океанского лайнера «Иль де Франс», шедшего из Гавра в Нью-Йорк. Вот как описала знакомство Марлен: «Энн Уорнер — жена всесильного продюсера Джека Уорнера — давала прием, и я была в числе приглашенных. Войдя в зал, я мгновенно заметила, что за столом — двенадцать персон. Я сказала: «Прошу меня извинить, но я не могу сесть за стол — нас окажется тринадцать, а я суеверная». Никто не пошевелился. Вдруг внезапно передо мной возникла могучая фигура: «Прошу садиться, я буду четырнадцатым!» Пристально рассматривая этого большого человека, я спросила: «Кто вы?» Теперь можно судить, как я была глупа… В конце вечера большой человек взял меня под руку и проводил до дверей моей каюты...
Я полюбила его с первого взгляда. Любовь моя была возвышенной, что бы люди ни говорили на этот счет. Я подчеркиваю это потому, что любовь между Эрнестом Хемингуэем и мною была чистой, безграничной — такой, наверное, уже и не бывает в этом мире. Наша любовь продолжалась много, много лет, без надежды и желаний. По-видимому, нас связывала полная безнадежность, которую испытывали мы оба».
Переписываться они стали через 15 лет, и, по взаимному признанию, эта переписка наполняла их счастьем. Самоубийство Хемингуэя стало огромным горем для Марлен. «Потери означают одиночество, — призналась она. — Болит душа, когда невозможно больше поднять трубку, чтобы услышать голос, по которому тоскуешь… Мне не хватает Хемингуэя, его юмора, вселяющего бодрость, несмотря на все расстояния, которые нас разделяли. Мне не хватает его советов, сдобренных шутками, его пожелания доброй ночи. Я все еще слышу его голос. Я не могу смириться с его потерей».
Памятуя сказанное о нежелании Дитрих посвящать посторонних в содержание писем ее друга, не станем приводить их, а ограничимся словами Хемингуэя о Марлен, которые присутствуют и в его письмах.
«Она храбра, прекрасна, верна, добра, любезна и щедра. Утром в брюках, рубашке и солдатских сапогах она так же прекрасна, как в вечернем платье или на экране. Когда она любит, она может подшучивать над этим, но это — «юмор висельника».
Если бы у нее не было ничего другого, кроме голоса, — все равно, одним этим она могла бы разбивать ваши сердца. Но она обладает еще таким прекрасным телом и таким бесконечным очарованием лица… Марлен устанавливает свои собственные жизненные правила, и они не менее строги, чем те, которые в десяти заповедях. И вот что, вероятно, составляет ее тайну. Редко когда человек такой красоты и таланта, и способный на столь многое, ведет себя в абсолютном соответствии со своими понятиями о добре и зле, имея достаточно ума и смелости предписывать себе собственные правила поведения.
Я знаю, что, когда бы я ни встретил Марлен Дитрих, она всегда радовала мое сердце и делала меня счастливым. Если в этом состоит ее тайна, то это прекрасная тайна, о которой мы знаем уже давно».
https://www.lgroutes.com/art/Actor/Dietrich_singer.html
P.S. Рассказ этот был бы лживым, если бы автор умолчал о нетрадиционной сексуальной ориентации Марлен Дитрих, жизнь которой была полна амурных приключений. В этом свете платоническая любовь Хемингуэя и Дитрих приобретает особо экстравагантную окраску.


7. Фейки: подделки и подлоги

Письмо императора Константина епископу Сильвестру (VIII в.)

Сегодня никого не удивишь новостными фейками, поддельными документами, ложными свидетельствами. Было их немало и в прошлом. Едва ли не самой знаменитой фальшивкой стало подложное письмо (грамота) римского императора Константина 1 (272—337; правил в 306—337) епископу Сильвестру I (III в. — 335), якобы написанное им в 314 г. На самом деле послание было создано в с. VIII в. на основе устной легенды IV/V в. о крещении Константина, впервые записанной в анонимном сочинении «Деяния Сильвестра». Варианты легенды получили распространение в латинском, греческом и восточных изложениях.
В Древнеримской истории периода поздней империи, когда государством управляли монархи (284—476), знаковым событием стало подписание Миланского эдикта в 313 г. императором Константином и соправителем Лицинием. Соглашение провозгласило религиозную терпимость на территории Римской империи и дало христианству статус официальной религии. Эдикт открыл путь для беспрепятственного распространения христианства, упрочения папского престола и оформления союза церкви и государства. Император Константин, став в 324 г. единственным полновластным властителем империи, постарался придать христианству статус государственного института, но сам до последних своих дней оставался язычником и принял крещение лишь перед смертью, удостоившись за это от христианской церкви титула Великий.
Спустя 200—250 лет появилась легенда о крещении Константина и о т.н. «Константиновом даре». Фабула предания такова.
В начале своего правления Константин, будучи язычником, продолжил Великие гонения на христиан своего предшественника императора Диоклетиана. Дабы не приносить жертвы языческим богам, Сильвестр с клириками ушел из Рима на гору Соракт (в 40 км от города). За преследование христиан Бог наказал Константина проказой. Помочь монарху никто не мог, разве что — посоветовали ему жрецы — искупайся в крови грудных детей! Собрали 3 тыс. матерей с младенцами. И стоял великий вопль и плач. Дрогнуло сердце императора, отменил он заклание малюток. Ночью во сне к нему явились два посланца Христа, похвалили его за проявленное милосердие, посоветовали вернуть Сильвестра в Рим и креститься у него в купели. По приказу монарха епископа нашли и привели к нему. Сильвестр поведал императору, что посланцами Господа были апостолы Петр и Павел и предписал: прежде, чем погрузиться в купель благочестия, надо сбросить с себя императорское облачение, надеть рубище, попоститься и покаяться в грехах. После того, как монарх содеял это, Сильвестр совершил над ним обряд крещения. Получив исцеление, Константин подобно апостолу Павлу тут же уверовал в Христа, облачился в белые одежды — символ полного очищения от грехов и повелел строить две базилики — апостольскую и при Латеранском дворце. А еще издал «семь законов: 1) по всей империи почитать Христа; 2) тех, кто хулит Христа, наказывать; 3) у тех, кто преследовал христиан, конфисковать имущество; 4) признавать папу главой епископов всего мира; 5) христианским храмам даруется право убежища; 6) запрещается строить в городах храмы без позволения епископов, которых признал папа; 7) десятую часть императорских доходов отвести для строительства храмов». (https://smirennyj-otrok.livejournal.com/20407.html) На глас императора креститься откликнулись тысячи язычников. Приняла крещение и мать Константина — святая равноапостольная царица Елена. «Начинается победное шествие Христовой веры».
К этим легендарным событиям позднее был добавлен также эпизод с посланием императора Сильвестру, получивший название «Константинов дар». Дар был просто сказочный по щедрости. Будто бы Константин в знак благодарности Сильвестру, приобщившему его к истинной вере, объявил римского епископа главой духовенства и передал ему и его преемникам власть над западной половиной Римской империи, а сам перебрался с двором в греческий город Византий (Константинополь) на Босфоре, — негоже главе империи и главе религии жить в одном доме! Константин даже готов был отдать Сильвестру власть над всей империей, но епископ ограничился половиной.
Всё это было изложено в поддельном письме, написанном от имени Константина, предположительно, в 751 г. Фактически это письмо, как свидетельство ранней христианской истории, означало признание в западной части Римской империи безраздельной власти, духовной и политической,  римского епископа, с 366 г. — римского папы (понтифик Дамасий I). Действие этого письма не ограничилось только тем периодом. Оно сыграло огромную роль в обосновании претензий Римско-католической церкви на статус Вселенской, т.е. главной и единственной в христианском мире, особенно в Западной Римской империи (800—962), Священной Римской империи (962—1512) и Священной Римской империи германской нации (1512—1806), объединявшей итальянские, немецкие, балканские, франкские и западно-славянские государства и народы. При этом понтифики, обзаведясь Папской областью, не раз становились фактическими правителями империи.
Предположительно, письмо появилось на свет в те годы 751 г., когда Риму, раздираемому внутренними конфликтами, угрожало нашествие арабов и германских варваров. Понтифик Стефан II обратился за помощью к королю франков Пипину, который был не королевской крови, пообещав ему благословить на власть, если тот спасет Рим. Пипин победил агрессоров и отдал завоеванные земли Стефану. Папа короновал Пипина, а сам возложил на себя бремя светской и духовной власти в Риме и обретенных землях. Письмо пришлось весьма кстати, т.к. оно «подтверждало право папы назначать светских правителей в бывшей Западной Римской империи и обладать собственной светской властью».
В 1001 г. император Оттон III, решив ограничить власть римских пап,  издал указ, признавший «Константинов дар» подложной грамотой. Но было поздно — папы к тому времени обладали большой властью и немалыми богатствами, чтобы вершить в Европе собственную политику.
В XI—XII вв. произошло несколько кровопролитных войн, в которых римские папы одержали верх над императорами, стали полновластными правителями практически всей Европы, инициировали крестовые походы. В 1054 г. «папа Лев IX написал Константинопольскому патриарху Михаилу Керуларию письмо, в котором обосновывал «Константиновым даром» свое верховенство. Михаил и другие патриархи отказались признать свою подчиненность, ссылаясь на решения вселенских соборов, которые отменили «первенство чести» римского первосвященника, дарованное Константином». (А. Ефимов). Папа и Константинопольский патриарх предали друг друга анафеме. Так случился Великий раскол церкви на западную, католическую, и восточную, православную (Великая схизма).
Из Византии «Дар Константинов» попал на Русь, став для монастырей основанием их владения землями и не допущения в дела церковные светской власти.
Впервые научно разоблачил подделку в 1440 г. секретарь Альфонса Великодушного, короля Арагона, Сицилии и Неаполя — итальянский гуманист Лоренцо Валла. Тогда на верховную власть в Неаполе претендовал папа Евгений IV. Свое право он обосновывал ссылкой на «Константинов дар». Валла, у которого были свои счеты с церковными иерархами, написал блистательный трактат  «О подложности «Константинова дара»», в котором привел многочисленные доводы, которые нельзя было опровергнуть. Так, в частности, эрудит указал на то, что о передаче Константином власти Сильвестру нет ни одного упоминания в античной литературе, и латынь, на которой написано письмо — не классическая, а средневековая. Валла много и интересно рассуждал об абсурдности такого поступка императора, если бы он был на самом деле. «Метод, которым Валла доказал подложность «Константинова дара», ныне известен под названием «историко-филологическая критика»».
В 1517 г. трактат Валлы издал немецкий гуманист Ульрих фон Гуттен. Эта новость стала достоянием европейской общественности, но никак не повлияло на Ватикан. Папский престол признал фальсификацию только в XIX в., но до сих пор не изъял грамоту из перечня важных церковных книг и документов.

Письмо пресвитера Иоанна (с. XII)

В с. XII в. по Европе разошлось письмо пресвитера  Иоанна к византийскому императору Мануилу I Комнину (1118—1180). Послание появилось одновременно с легендой о некой христианской стране на Востоке, которой правил священник-царь Иоанн, обладавший духовной и светской властью. Такой тип правления был заманчив для европейских монархов и римских пап, находившихся в контрах друг с другом как раз из-за притязаний на подобную полноту власти. Это обстоятельство сделало послание пресвитера Иоанна бесценным документом, поскольку его можно было использовать как образец государственного устройства.
Послание начиналось так (с сокращениями).
«Пресвитер Иоанн, сила и доблесть Божия и Господа нашего Иисуса Христа, царь царствующих и повелитель повелевающих Мануилу, правителю римлян, посылает в ответ пожелание здравия и уверение в своем благоволении… И поскольку мы человеки, то… хотим знать, воистину ли ты желаешь обрести дружбу нашу и искренне ли веруешь в Господа Иисуса Христа… Ибо мы признаем себя человеком, тебя же греки превозносят как Бога, а нам известно, что ты смертен и подвержен человеческим слабостям…
Ежели ты желаешь перейти под наше господство, то при дворе нашем ты обретешь еще большее достоинство и высоту положения и сможешь наслаждаться изобилием, а если пожелаешь возвратиться, то уедешь с богатыми дарами…
Ежели ты желаешь услышать, как велико могущество наше и до каких пределов простирается наша власть, то знай: я, пресвитер Иоанн, господин господствующих, и никто из царствующих на этой земле не сравнится со мной богатством, доблестью и силой. Семьдесят два царя являются моими подданными.
Я правоверный христианин, и повсюду, где распространяется власть наша, мы защищаем неимущих христиан и поддерживаем их своею милостыней. Имеем мы желание посетить вместе с большим войском Гроб Господень, ибо следует во славу величия нашего унизить и разбить недругов Креста Христова и превознести благословенное Имя Его…
В трех Индиях властвуем мы…»
По-восточному пафосное, но в то же время реалистичное послание, судя по всему, было ответом на письмо самого Мануила к индийскому царю. Подчеркнув, что Византия уступает могуществом «трем Индиям» и должна посему принять его господство, пресвитер Иоанн далее пространно и фантастично живописал природные богатства и военную мощь своей страны, ее святыни и чудеса, диковинные народы и добродетели жителей…
Но перед цитированием пару слов о своеобразии той эпохи.
Правление Мануила I Комнина пришлось на поворотный момент истории Византии и всего Средиземноморья. Император сохранял высокий статус Византии, заключал союзы с римскими папами Евгением III и Адрианом IV, мечтавшими создать унию Западной и Восточной Римских империй, поддерживал короля Германии Конрада III и короля Франции Людовика VII, возглавлявших Второй крестовый поход (1147—1149) на сарацин . Папе Александру III, воевавшему с императором Священной Римской империи Фридрихом I Барбароссой, Мануил обещал признать папский примат Православной церковью — в обмен на дарование ему самому короны Священной Римской империи. Все эти европейские разборки проходили на фоне усиливавшегося натиска мусульман. И тут как нельзя более кстати появилась информация о восточном государстве, готовом выступить на стороне христиан. Даже эфемерный союз с далекой, но сильной державой мог стать вдохновляющим моментом для христианского воинства и отрезвляющим для его противников.
По мнению ученых, письмо Иоанна было явным фальсификатом. Но похоже, многие папы и монархи верили (или делали вид, что верят) в существование «индийского государства». Во всяком случае, на протяжении нескольких столетий они тщетно разыскивали мифическую страну на Востоке и даже в Эфиопии. Точно известно, что папы принимали несколько раз послов от пресвитера Иоанна, что Александр III в 1177 г. сам направил Иоанну письмо, вот только, как уверяют некоторые специалисты, прибыло оно к Фридриху Барбароссе.
««Послание пресвитера Иоанна» — памятник едва ли не уникальный для средневековой словесности. Уже в XIII в. был известен его русский перевод, получивший название «Сказание об Индийском царстве»» (Н. Горелов). Историки гадают, кого могли принять за пресвитера Иоанна. Перечисляют индийских правителей, монгольских ханов, африканских царьков, но ответа так и нет. Установлено одно: «ко двору Мануила посол с письмом от Иоанна никогда не являлся». Письмо же существует — не менее 160 экз. только на латинском языке.
Целью же его появления ученые часто называют намерение европейских монархов развязать новые крестовые походы либо «организованную кем-то из приближенных германского императора Фридриха Барбароссы провокацию, направленную против папы Александра III». (П. Котов)
Большую часть письма составляет мешанина реального с надуманным.
«Родятся в нашей стране дикие люди, одноглазые, люди, у которых глаза сзади и спереди, люди без головы, у которых глаза и рот расположены на груди, а ростом они в двенадцать футов и шириною восемь футов, а цвет кожи их подобен чистейшему золоту,.. Обитают в нашей стране женщины с огромными телами и бородой до грудей, голова плоская…
В некоторых других наших провинциях обитают муравьи размером с поросят, и у них по шесть ног и крылья как у морской саранчи… Эти самые муравьи от заката солнца до третьего часа дня находятся под землей и всю ночь добывают наичистейшее золото и выносят его на поверхность… Ночью же люди выходят из своих укреплений и собирают золото, которое грузят на слонов, гиппопотамов, верблюдов, жирафов и других крупных животных, отличающихся большой силой, и доставляют каждый день в нашу казну… Среди прочих чудес, которые есть во владениях наших, стоит упомянуть и песчаное море, в котором нет воды… В трех днях пути от этого моря располагаются некие горы, с их склонов течет каменная река — в ней также нет воды, и она течет по владениям нашим до самого песчаного моря… Нет нищих среди нас… Воров и грабителей нет среди нас, нет здесь места прелюбодеянию и жадности… Ни один порок у нас не правит…»
Верили этим небылицам монархи и понтифики или использовали их, как используют всякое чудо для утверждения своей власти, трудно сказать. Может, и верили… Как тут не вспомнить слова Пушкина, сказанные, правда, по другому поводу: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!»

«Корпус Шаля», или Поддельные письма Врэн-Люка (1861—1869)

Один из лучших романов французского писателя Альфонса Доде — «Бессмертный», изданный в Париже в 1888 г., был написан по следам судебного процесса 1870-го года букиниста Дени Врэн-Люка (1818—1881), получившего при жизни прозвище «король фальсификаторов». Заглавный герой «современно-исторического» романа — «бессмертный» академик Французской академии наук использовал в своей монографии о Галилее купленные им у афериста поддельные письма и документы. Когда подлог раскрылся, разразился скандал, закончившийся судом. Сюжет воспроизвел реальную историю мошенничества Врэн-Люка в отношении математика академика Мишеля Шаля (1793—1880).
Научный авторитет Шаля зиждился на его работах по геометрии и астрономии. Академик был известен также как собиратель редких книжных изданий и древних рукописей, писем, автографов. Это был всеядный коллекционер, собиравший всё, что было нужно для его трудов и заодно то, что могло пригодиться позднее. Истовая страсть подвела ученого.
В 1861 г. судьба свела Шаля с Врэн-Люка, который набил руку на подделках писем, рукописей, родословных, завещаний и т.п. документов. Пару раз криминалисты исследовали его подделки, но правонарушений не обнаружили. Мошенник был хороший психолог. Он сразу же «просёк» нешуточный интерес академика к истории науки и вообще мировой истории (у Шаля были публикации на эту тему) и для затравки предложил математику три фальшивых письма — Мольера, Рабле и Расина. Академик «клюнул», и Дени получил за них 900 франков, что по тем временам было немало.
На вопрос Шаля, откуда у него письма, Дени сослался на своего знакомого, который якобы оказался обладателем архива графа Буажурдена. Ученый поверил проходимцу и не удосужился проверить, кто такой этот Буажурден. То-то удивился бы, обнаружив mystification!
Дальше — больше. На протяжении 8 лет Врэн-Люка «впаривал» академику (весьма подходящее словечко к моменту) подложные письма от знаменитых людей всех времен и народов, среди которых были как реальные лица, так и вымышленные — махинатор неплохо ориентировался в истории и умело оперировал датами и именами. Впрочем, это его и подвело, когда письма стали изучать профессионалы.
Случилось это после того, как Шаль в 1867—1868 захотел поделиться приобретенными раритетами. Некоторые письма он опубликовал в научных изданиях и зачитал коллегам. Всё бы ничего, но математик был одержим идеей-фикс, что закон всемирного тяготения до англичанина Ньютона открыл француз Паскаль. Шаль озвучил свою гипотезу на заседании Академии наук, резонно ожидая патриотической поддержки со стороны коллег. Свое сообщение он подкрепил письмами, услужливо сварганенными для него Врэн-Люка. Ньютоноведы оспорили это утверждение. Одновременно Шаля обвинили в том, что в его опубликованных письмах много «пришитых» отрывков из уже изданных ранее сочинений других авторов. Экспертиза подтвердила плагиат и подделку. Шаль подал на Врэн-Люка в суд. Фальсификатор был арестован, у него были изъяты недописанные и не проданные письма и материалы для их изготовления. Состоялся суд.
Чиновники и все заинтересованные в ходе процесса, познакомившись с  архивом Шаля, задались вопросом: как ученый, любивший во всем точность (геометр ведь!), не обратил внимания на нестыковки в текстах писем и явный абсурд многих эпистол?
Послания правителей и полководцев — Александра Македонского, Клеопатры, Юлия Цезаря, Жанны Д'Арк, Людовика XIV. переписки ученых и писателей — Ньютона, Паскаля, Галилея, Монтескье, Лейбница, Гюйгенса, Шекспира, Мольера, Рабле и т.д. еще можно было как-то, пусть с натяжкой отнести к всамделишным, хотя и там была масса несуразиц в том, что касалось языка (старофранцузский в Древнем Риме!), стиля и контекста изложения, изобиловавшего грамматическими ошибками и временными ляпами. Вызывала вопросы и всякая «мелочевка» — не соответствовавшая времени написания бумага, перья, чернила и т.п. Это ладно. Как было объяснить появление писем Марии Магдалины, воскресшего Лазаря, Иуды Искариота, Магомета, Иисуса Христа?!
Вот, например, два письма, которые приводит в своей книге «Знаменитые судебные процессы» французский писатель Фредерик Поттешер. Их оглашает в зале суда на процессе Врэн-Люка судья.
Письмо Марин Магдалины к Лазарю (написано на бумаге, на старофранцузском языке).
«Любезный брат мой!
То, что Вы сообщаете о Петре, апостоле нашего благостного Иисуса, позволяет мне надеяться, что в скором времени мы будем иметь счастье видеть его здесь, и я готовлюсь принять его надлежащим образом. Пребывание мое в Галлии весьма приятно. Не верьте тем, кто говорит, будто галлы — варвары, это неправда. Больше добавить мне нечего, кроме того что горячо желаю видеть Вас и молю Господа нашего, чтобы Он был милостив к Вам.
Магдалина».
И письмо Клеопатры к Цезарю, написанное «по-французски, на старом пергаменте, украденном из Библиотеки святой Женевьевы».
«Возлюбленному моему Юлию Цезарю, императору… Наш сыночек Цезарион пребывает в добром здравии. Скоро он будет в состоянии выдержать дорогу до Марселя…»
Pas de commentaires! («Нет комментариев!»)
Заседания суда проходили под громовой смех зала, с восторгом воспринимавшего триумф простого смертного, простолюдина над «бессмертным» дворянином. Напомним — процесс состоялся в 1870 г. Впереди были Франко-прусская война и Парижская коммуна.
Резонный вопрос: как Дени умудрился за 8 лет написать 27345 подложных писем? Послания получили название «корпус Шаля», а их составитель заработал 140 тыс. франков — целое состояние! Похоже, Врэн-Люка трудился день и ночь, стряпая ежедневно не менее 10 фальшивок. Он, правда, облегчал себе творческий процесс, часто просто переписывая реальные послания, заменяя в них отдельные фрагменты, слова и фразы на нужные ему (т.е. заказчику Шалю). Это и стало главной уликой обвинения.
Суд признал Врэн-Люка виновным в подлоге — «подделке старинных документов» и наказал мошенника 2 годами лишения свободы и штрафом в 500 франков (0,36 % от дохода). Шалю достались насмешки толпы и фырканье снобов.
P.S. Как бы там ни было, жизнь человека меряют благими делами, а не его промахами и ошибками. Провожая Мишеля Шаля в последний путь, французский математик Жан-Клод Буке от лица Французской академии наук произнес: «Шаль был честью французской математики. Своими геометрическими работами он занял одно из первостепенных мест в среде учёных Европы, а в великих успехах развития геометрии в наше время на его открытия приходится самая важная доля». Что сказали над гробом Дени Врэн-Люка, успевшего до своего ухода в мир иной еще дважды отсидеть в тюрьме за мошенничество и воровство, — не известно. Видно, кроме правды, сказать было нечего.

Письма царицы и ее дочерей Распутину (1909)

Одним из косвенных поводов Февральской революции 1917 года в России, в результате которой было свергнуто самодержавие, стали письма императрицы Александры Федоровны и ее дочерей — великих княжон Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии к старцу Григорию Распутину. Эти эпистолы сыграли зловещую роль в дискредитации императорской четы.
С «целителем и провидцем», сибирским крестьянином из Тобольской губернии Григорием Ефимовичем Распутиным царская семья познакомилась в 1905 г. «Человек Божий»  «чудесным образом» облегчал страдания малолетнего цесаревича Алексея от приступов гемофилии, перед которой были бессильны доктора, а также лечил Александру Федоровну «от невротических припадков и мигрени» (официальная версия), вследствие чего приобрёл большое влияние на государыню и через нее на Николая II.
Слава «великого подвижника» Григория, его близость к государю бесила не только отдельных представителей царствующей фамилии, Государственной думы (ГД) и правительства, либералов и чинодралов, но и обойденных монаршим вниманием завистников рангом ниже, а заодно целую свору газетчиков.
В 1910—1912 гг. в прессе («Московские ведомости», «Голос Москвы», «Новое Время») разгорелась раздуваемая двумя председателями ГД А.И. Гучковым и М.В. Родзянко антираспутинская кампания, обвинявшая Григория в «мистическом распутстве» — хлыстовстве . А в 1911 г. знакомый Распутина бывший иеромонах Илиодор (в миру Сергей Михайлович Труфанов) выкрал у старца 6 писем царицы и ее дочерей и стал распространять их, сопроводив гнусными лживыми комментариями.
Таким путём некогда протеже Григория Ефимовича «мастер провокаций», клеймивший евреев, мусульман, деятелей культуры (в т.ч. Л.Н. Толстого как «великого духовного разбойника и богохульника») и т.д., Илиодор по своей зависти к старцу присоединился к кампании очернения не только Распутина, но и царской семьи. Илиодор заявил, что письма, Александры Федоровны и царевен, адресованные «другу» Распутину в 1909 г., передал ему сам старец, когда они пребывали еще в дружеских отношениях. По Петербургу тут же стали ходить гектографические копии писем, подливавшие масла в огонь антимонархических настроений. Причем письма великих княжон рассматривались как довесок к главному компромату — письму Александры Федоровны, которое трактовалось как свидетельство интимных отношений царицы и старца. Тогда же большое распространение получили лубочные открытки непотребного содержания. По столице ходили слухи о «фотке» (которую никто не видел), на которой старец якобы был запечатлен в ванной с царицей. Контраргументы здравомыслящей части общества о возможной редактуре писем либо об их явной фальшивке отметались с порога. Позднее нашлось много свидетельств того, что письма Илиодор не получил, а похитил у Распутина и сам отредактировал их. Наиболее вероятная версия, что мошенник сам сочинил эти послания и размножил их. Не станем приводить аргументы сторон, т.к. даже по самой крайней версии, если копии писем полностью отвечали оригиналу, они свидетельствовали не о тайной связи царицы и крестьянина, что было расхожим сюжетом лубочных русских сказок, а об экстатическом послании «чада» к духовному «отцу» — и не более того. Разглядеть в этих условно «духовных» письмах намек на телесную связь царствующей особы с крестьянином мог только нравственно ущербный человек, очень далекий от знания реальных отношений членов царской семьи с простолюдинами. Однако же, увы, таковых истинно юродивых оказалось в русском обществе очень много.
Вот это письмо. (См. А.А. Амальрик, «Распутин»).
«Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник. Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает. Тогда я желаю все одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих объятьях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня. Где ты есть. Куда ты улетел. А мне так тяжело, такая тоска на сердце... Только ты, наставник мой возлюбленный, не говори Ане о моих страданиях без тебя. Аня добрая, она хорошая, она меня любит, но ты не открывай ей моего горя. Скоро ли ты будешь опять около меня. Скорее приезжай. Я жду тебя и мучаюсь по тебе. Прошу твоего святого благословения и целую твои блаженные руки. Во веки любящая тебя
Мама».
Лишний раз подтверждают правку всех писем сравнение распространенной копии письма 8-летней княжны Анастасии и сохранившегося оригинала другого письма, написанного ею тогда же, в августе 1909 г.
Копия.
«Милый мой друг. Когда мы тебя увидим. Аня вчера мне сказала, что ты скоро приедешь. Вот я буду радоваться. Я люблю, когда ты говоришь нам о Боге. Я люблю слушать о Боге. Мне кажется, что Бог такой добрый, такой добрый. Помолись ему, чтобы он помог маме быть здоровой. Часто вижу тебя во сне. А ты меня во сне видишь? Когда же ты приедешь? Когда ты будешь в детской нашей говорить нам о Боге? Скорее езжай, я стараюсь быть пай, как ты мне говорил. Если будешь всегда около нас, то я всегда буду пай. До свиданья. Целую тебя, а ты благослови меня. Вчера я на маленького обиделась, а потом помирилась. Любящая тебя твоя
Анастасия».
Оригинал другого письма.
«Я очень хотела бы тебя видеть. Я видела тебя во сне. Я всегда спрашиваю мама, када ты приедишь суда я буду очень рада када я кланяюсь вам всем цалую тебя и поздравляю тебя с новым Годом и желаю всяково здоровье весело провисти новый Гот Я о тебе всегда думаю что ты такой добрый и желаю тебе всякова здорове мой душка я тебя давно не видала тебя и вечером думаю о тебе всегда мой Господь с тобой и желаю вам всем мама сказала када ты приедишь тада я поеду к Ани в дом и тада тебя увижу и мне будет приятно так приятно мой друк
Анастасия».
Разница очевидна. Не мог ребенок, не постигший еще грамоту, одно письмо написать без единой ошибки, а другое как Бог на душу положит! Спрашивается: если исправлена грамматика и пунктуация, почему бы «дяде» не исправить и содержание?
Тем не менее с началом Первой мировой войны в 1914 г. сплетни вокруг царицы и старца становились всё гуще. Положение усугубляло также то, что Александра Федоровна была этнической немкой , в связи с чем ее стали огульно обвинять еще и в продаже российских секретов Германии.
В результате заговора, организованного офицером британской разведки лейтенантом О. Рейнером, Распутин был убит 17 (30) декабря 1916 г. — за 2 месяца до Февральской революции и за 8,5 месяцев до распада Российской империи.


8. Глас народа

«Дневник парижского горожанина» (1405—1449)

Дневники в современном их понимании впервые появились на Востоке, в Японии и Китае — в X и XII вв., соответственно. Первые европейские — в XV в. Если восточные дневники отражали внутренний мир автора и поэтическую сторону придворной жизни, как у Мурасаки Сикубу, то западные представляли собой неофициальные хроники царедворцев о разнообразных дипломатических миссиях либо записки путешественников. Правда, сохранились дневники нескольких буржуа (с фр. — «житель города»).
Одной из самых подробных и достоверных исторических хроник средневековой Европы стал «Дневник парижского горожанина». 904 главы «Дневника» охватывают период с 1405 по 1449 г. В них отражены события двух последних этапов Столетней войны между Англией и Францией — Ланкастерской войны (1415—1428) и Завершающего периода (1428—1453), а также история Жанны д'Арк, но не комплементарная, поскольку аноним (точно не установлено, кто автор ) принадлежал лагерю противников Орлеанской девы — бургундцам. (См. очерк в этой книге «Письма Жанны д'Арк англичанам»)
Автор с одинаковым усердием описал как эпохальные события — военные конфликты с Англией и дворянские междоусобицы, сражения и осады, оккупацию англичанами значительной части Французского королевства, так и придворные интриги, подвиги рыцарей и предательства элиты, страдания парижан, выживавших в кошмаре войн, разбоя, голода и эпидемий. Исследователи отмечают, что бытописатель чувствует бедствия народа и реально сострадает им».
«…В Париже не стало более торговли, ибо продавали и покупали единственно хлеб и вино, ибо каждый отягощен был необходимостью отдавать по десять франков звонкой монетой, и денег ни у кого не оставалось ни на что иное. И посему выплаты за дома становились столь тяжкими, что многие в то время предпочитали отказываться от наследства, дабы не платить на него налога, и по причине сказанных тягот, распродавали все свое имущество, и покидали Париж, словно бы потеряв голову от отчаяния. Одни направлялись в Руан, иные — в Санлис, прочие же в лесах сбивались в разбойничьи шайки, или же пополняли ряды арманьяков, и творили зло, худшее чем сарацины, и все вышесказанное происходило из-за негодного управления, каковое осуществляли названные алчные волки, попиравшие заповеди равно Ветхого и Нового завета, ибо пожирали мясо вместе с кровью, и отнимали овец вкупе с их же шерстью. Увы! Тяжко было ходить по Парижу, как то в праздники, так и в прочие дни, ибо на улицах множество людей выпрашивало милостыню, в то время как иные по сто тысяч раз на дню проклинали свое существование, по причине величайших страданий, каковые пришлось снести. Ибо в сказанное же время им почти не подавали милостыни, ввиду того, что все вокруг вынуждены были тратить на себя столько, что не имели почти никакой возможности поддержать другого, и невозможно было, оказавшись среди людей, не видеть как иные плачут горькими слезами, проклиная свое рождение, а иные клянут судьбу, иные же — господ, а прочие — власти, и кричат со всей силой отчаяния: «Увы! Увы! Господь милосердный! Когда же ты положишь конец нашим величайшим лишениям, и самой этой жизни, полной страданий, и этой проклятой войне!»».
Подробно описывая повседневную жизнь парижан, ассортимент продуктов, цены на зерно, овощи и вино, возраставшие в лихую годину на порядок, погоду, температуру, природные катаклизмы, нашествие насекомых, неурожаи, автор всё это щедро разбавлял пересказом сплетен, домыслов, легенд.
Историки отмечают, что автор проявил «больше интереса к мимолётным колебаниям общественного мнения, чем к самым важным решениям дипломатов и капитанов». (Э. Перруа). Несомненный интерес представляют главы, повествующие о сдаче Парижа англичанам в 1420 г., о социальных конфликтах и народных возмущениях, об англичанах, которые «по своей правоте всегда хотят беспричинно воевать со своими соседями», о деятельности Жанны д’Арк и судилище над ней и т.д.
Много места автор уделил описанию битвы при Азенкуре (1415), в которой французы (в основном, арманьяки), вдвое превосходившие англичан, из-за «нейтралитета» (фактически, предательства) бургундцев, собственной неорганизованности, отсутствия дисциплины и бездарности военачальников потерпели сокрушительное поражение, в котором погибло св. 600 «золотошпорных» рыцарей и баронов, а «знатнейшие из принцев попали в плен… Никогда ранее от Рождества Христова ни сарацинам, и никому иному не случалось единовременно захватить в плен столь огромное количество французов, при том, что в сказанном же бою погибло и множество французских бальи, каковые привели с собой ополчения из своих бальяжей ».
Рукопись «Дневника» утеряна. Сохранились две копии, созданные во вт.п. XV в. — «парижская» и «базельская». Они находятся в библиотеках Ватикана и Оксфорда. В Национальной библиотеке Франции есть и 5 позднейших копий. Впервые дневник был опубликован в отрывках в 1596 г. Полный текст был напечатан в 1729 г. под заглавием «Мемуары, служащие к пояснению истории Франции и Бургундии».
Одно из самых интересных мест в «Дневнике» — описание появления во Франции в 1427 г. странствующих цыган. (С сокращениями).
 «…В Париж явились 12 весьма горделивых радетелей за веру, как они сами себя именовали, иными же словами герцог и граф, и еще 10 конных, каковые объявляли себя весьма добрыми христианами, родом из Нижнего Египта…
…(Также) прибыли их простолюдины, каковых не впустили в Париж, но в согласии с судебным решением, дозволили расположиться у церкви Сен-Дени-ла-Шапелль, и всего их было, считая равно мужчин, женщин и детей более ста…
…Во время пребывания таковых в Ла-Шапелль… народ прибывал туда из Парижа, из Сен-Дени, а также из парижских окрестностей, дабы их увидеть. И как то доподлинно известно, дети таковых, равно мальчики и девочки, пронырливы были как никто иной, и кроме того, почти у всех у них проколоты были уши и в каждом ухе обреталось по серебряному кольцу, а порой и по два, они же утверждали, что в их стране так принято себя украшать.
…Мужчины у них были весьма темнокожи и весьма курчавы волосом, а женщины — уродливее всех прочих, и также всех прочих темнее кожей, все до одной с морщинистыми лицами, с волосами, черными будто конские хвосты, а вместо платья кутались в ветхую ткань, весьма грубую видом, каковую удерживали на месте полоска того же холста или же веревка, завязывавшаяся на плече, под каковой носили бедного вида рубашку или же блузу, этим же их одежда и ограничивалась. Коротко говоря, это были самые нищие создания, каковых только видано было на человеческой памяти. Но несмотря на всю их нищету, в среде таковых обреталось немало ведьм, каковые читали по рукам, объявляя, что с таковым человеком случилось, или собиралось случиться в будущем, и расстроили немало браков, ибо говорили мужу: «Твоя жена тебе наставила рога», или жене: «Твой муж тебе изменил». И хуже того, общаясь с известными созданиями посредством магии, или иного к тому способа, или через посредство адского духа, или же благодаря своему проворству, опустошали у людей кошельки, перекладывая деньги их в собственные кошельки…
Новость эта достигла ушей парижского епископа, каковой посетил их вкупе с братом-миноритом, прозванным Маленьким Якобинцем, каковой по приказу епископа произнес там красноречивую проповедь против чтения по рукам, и предал отлучению всех, каковые занимались подобным, а также тех, кто таковых уверовал и предоставлял для того свои руки. И склонил их удалиться прочь…»

«Письмо запорожцев турецкому султану» (XVI ? XVIII вв.)

26 ноября 1891 г. в залах российской Императорской Академии художеств открылась персональная выставка русского художника Ильи Ефимовича Репина (1844—1930), устроенная по случаю 20-летия его творческой деятельности. По словам самого живописца, на выставке было размещено 300 его «вещей со всей мелочью». Центральной картиной стало грандиозное полотно (203 х 358 см) «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», на создание которой Репин потратил 12 лет.
Накануне открытия выставку посетил император Александр III, благоволивший к творчеству Репина. Государю «Запорожцы» понравились, и он купил их. Шедевру русского художника, признанному самодержцем, был открыт путь к мировой славе. Вместе с картиной широчайшую известность обрело и легендарное «Письмо запорожцев турецкому султану», которое до той поры было лишь достоянием низового казачества (обретавшегося в низовьях Днепра).
Историю письма казаков султану можно найти во многих списках, относящихся к разным местам и временам его написания. Так, исследователь В.А. Фридман называет нескольких версий писем, написанных в 1600, 1619, 1620, 1667, 1696, 1713 гг. и др. время запорожскими, чигиринскими и др. казаками, подписанных Захаренко, Иваном Сирко и др. атаманами и адресованных Ахмеду II, Ахмеду III, Мухаммеду IV и др. османским правителям. Чаще всего послание связывают с заключением в 1667 г. 13-летнего Андрусовского перемирия, положившего конец русско-польской войне 1654—1667 гг. По этому договору Левобережная Украина отходила Русскому государству, а Правобережная — Речи Посполитой. Запорожская Сечь, расположенная в низовьях Днепра, вблизи переправ через реку, оставалась под совместным русско-польским управлением — «на общую их службу от наступающих басурманских сил».
В результате польско-турецкой войны 1672—1675 гг. Польша уступила османам Правобережную Украину, ставшую османским протекторатом, возглавляемым гетманом Петром Дорошенко. Однако большинство запорожских казаков продолжало совершать набеги на турецкие поселения и караваны.
По легенде, в 1675 г. (или 1676) турецкий султан Мухаммед IV предъявил запорожцам ультиматум (манифест):
«Я, султан и владыка Блистательной Порты, сын Мухаммеда, брат Солнца и Луны, внук и наместник Бога на земле, властелин царств Македонского, Вавилонского, Иерусалимского, Великого и Малого Египта, царь над царями, властитель над властелинами, несравненный рыцарь, никем не победимый воин, владетель древа жизни, неотступный хранитель гроба Иисуса Христа, попечитель самого Бога, надежда и утешитель мусульман, устрашитель и великий защитник христиан, повелеваю вам, запорожские казаки, сдаться мне добровольно и без всякого сопротивления и меня вашими нападениями не заставлять беспокоиться.
Султан турецкий Мухаммед IV».
Историки отмечают, что письмо написано по дипломатическим канонам того времени, хотя и необычно для грозного турецкого султана, чьи послания отличались крайней жесткостью и перечислением адресату грозящих ему кар. Такую «милость» связывают с тем, что османский правитель хотел переманить сильное запорожское войско, которое наводило страх на крымских татар и жителей черноморских гаваней Порты, на свою службу, поставив ему единственное условие: сдаться без боя.
Последовал ответ казаков, смачный, витиеватый и настолько приперченный обсценной лексикой , что приводить его здесь без купюр нет никакой возможности. При желании можно найти полный текст в Интернете, на украинском, старо- и современном русском и даже переведенным на другие языки. Приведем выписку из трудов украинского историка Д.И. Яворницкого, хранящихся в Российской национальной библиотеке (Санкт-Петербург). В тексте, переведенном на русский язык, исключены табуированные словечки и выражения.
«Запорожские казаки турецкому султану.
Ты, султан, чёрт турецкий, и проклятого чёрта брат и товарищ, самого Люцифера секретарь. Какой ты к чёрту рыцарь, когда голой жопой ежа не убьёшь. Чёрт ты, высрана твоя морда. Не будешь ты, сукин ты сын, сынов христианских под собой иметь, твоего войска мы не боимся, землёй и водой будем биться с тобой…
Вавилонский ты повар, Македонский колесник, Иерусалимский пивовар, Александрийский козолуп, Большого и Малого Египта свинопас, Армянский ворюга, Татарский сагайдак, Каменецкий палач, всего света и подсвета дурак, самого аспида внук... Свиная ты морда, кобылиная срака, мясницкая собака, некрещённый лоб…
Вот так тебе запорожцы ответили, плюгавому. Не будешь ты даже свиней у христиан пасти. Этим кончаем, поскольку числа не знаем и календаря не имеем, месяц в небе, год в книге, а день такой у нас, какой и у вас, за это поцелуй в сраку нас!
Подписали: Кошевой атаман Иван Сирко со всем лагерем Запорожским».
Читал султан Мухаммед IV (или какой другой) это письмо или не читал — историкам не ведомо, так же, как и неизвестно — писали его казаки на самом деле или о том только слух пошел, от которого разные списки завелись.
Это письмо Илья Репин услышал на одном из собраний художников в 1878 г. в подмосковной усадьбе Абрамцево, в доме мецената С.И. Мамонтова. И так крепко оно запало ему в душу своей молодецкостью, что побудило написать самый лучший портрет разудалой Запорожской вольницы, узнаваемыми образами которой стали герои другого произведения о запорожских казаках, которое любил художник, — повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба».
P.S. В 1943—1944 гг., во время Великой Отечественной войны советские партизаны неоднократно составляли листовки-письма в традициях послания запорожцев турецкому султану. Одним из самых известных стал ответ партизан в Пинской области (Белоруссия) на немецкую листовку под заголовком: «Слушай, партизан Иван!», в которой гитлеровцы призывали «партизана Ивана» выйти из леса и работать на благо рейха. (https://partizan.ucoz.ru/publ/2-1-0-8)
200 экз. письма были напечатаны на пишущей машинке и распространены подпольщиками в немецких гарнизонах.
Отрывок:
«Верховному главнокомандующему Германии, ограбившему Францию, Голландию и Данию, обокравшему Бельгию и Австрию, Чехословакию и Норвегию, зачинщику мировой войны, подлому палачу нашей страны, сумасшедшему стратегу, вызывающему много смеху, эрзац-Наполеону, похожему на ворону, по-немецки фюреру великому, по-русски бандиту данному. Отставному ефрейтору — обер-сволочи Гитлеришке. Деловые соображения, советы и предложения пинских партизан, каковые записал Иван.
Задумалось тебе, да твоей шпане, в том числе Риббентропу, покорить себе Европу... Не сварила твоя баранья башка, что тонка окажется кишка. Видно кобыла, что тебя родила, не мозгами, а мякиной «котелок» твой набила».
Опускаем несколько абзацев, наполненных непечатными перлами, и приводим концовку.
«На этом писать кончаю, чтобы сдох — скорей желаем...
По поручению партизан, подписываюсь — Иван».

Дневник Каролины ди Жесус (1955—1960)

Эпиграфом к дневнику афробразильянки Каролины Марии ди Жесус (1914—1977) можно взять фразу из него: «Голод подобен динамиту, которым начиняют человеческое тело».
Каролина и трое ее детей — Вера Юнис, Жозе Карлос и Жоао Жозе, обитавшие в убогом предместье крупнейшего бразильского города Сан-Пауло, голодали много лет. Голод стал главной темой ее дневника, поскольку стержнем жизни у всех обитателей фавел  была борьба с голодом. Голод поддерживал фавельцев в ощущении того, что они еще живы.
Свои записи Каролина вела 4,5 года, с 15 июля 1955 по 1 января 1960 г. В зависимости от того, достала ли она на ужин еду или нет, менялась тональность записей. Когда сама голодна — ладно, но как стерпеть, когда хотят есть дети?!
«…Мне повезло, насобирала немало всякой зелени. Да что с ней сделаешь, когда нет жира. Дети стали надоедливыми, нервными — нечего есть».
«...Вчера на холодильнике разжилась на половину свиной головы. Мы съели мясо, а кости я спрятала. Сегодня поставила варить их. В навар бросила картошки. Мои дети всегда ходят впроголодь. А теперь, после длительной голодовки, они совсем неприхотливы».
«13 мая. Хоть утро сегодня и дождливое, зато день для меня знаменательный. День отмены рабства, день освобождения рабов… Дождь не утихает, а у меня нет даже бобов. На улице просто ливень, да я все равно отправила детей в школу. Буду писать, надо выговориться, а тогда пойду к сеньору Мануэлю — сдавать лом. За вырученные деньги куплю риса и колбасы…
Как у меня болит душа за детей. Когда они видят, что я принесла что-то поесть, то восклицают: «Да здравствует мама!»
Меня радует такая любовь, но я уже не могу им в ответ даже улыбнуться. Не проходит и десяти минут, как они снова просят есть…
После дождя на улице похолодало. Это приближается зима. А зимой люди больше едят. Вера попросила есть, а у меня ничего не было. И снова начался концерт. Есть два крузейро, пожалуй, куплю немного муки, чтобы сварить бурды. Пошла к донье Алисе — может, даст немножко жира. А она мне дала жира, да еще и риса. Было девять часов вечера, когда мы поели.
Так прошло у меня 13 мая 1958 года. Я боролась против нынешнего рабства — голода!»
Судьба Каролины была типичной для женщин фавел, но в то же время и уникальной. Чернокожая женщина из беднейшей крестьянской семьи приехала из штата Минас-Жерайс в Сан-Пауло в 1937 г. Благодаря покровительнице ей посчастливилось в детстве закончить 2 класса начальной школы, научиться читать и писать. Девочка мечтала стать писателем или актрисой. Она выросла красивой, яркой, независимой женщиной. У нее было много поклонников, родились дети, но ни с кем она не хотела заводить семью. Каролина искала на задворках картон, тряпки, металл, старые вещи. Отмывала их, очищала от грязи и обменивала на продукты питания или продавала старьевщикам. Попадались на помойках и куски хлеба, подгнившие овощи и фрукты, просроченные консервы… А еще собирала оберточную бумагу, тетради, блокноты, и на чистых листах записывала свои наблюдения и мысли, различные истории из жизни обитателей фавел, делала лирические и социальные зарисовки.
«19 мая. Встала в пять. Воробьи уже начали свою утреннюю симфонию. Птицы, очевидно, счастливее нас. Между ними, видимо, царит дружба и равенство. Мир птиц, наверное, лучше мира жителей фавел, которые ложатся спать и не спят, потому что их мучает голод…
Мне приснилось, что я ангел. Я полетела на небо в развевавшемся платье с длинными розовыми рукавами. Я перебирала руками звезды и вела с ними разговор… Проснувшись, я подумала: какая я бедная, что не могу даже позволить себе пойти в театр! Господь послал мне этот сон, чтобы успокоить мою страдающую душу. А я Ему шлю мою благодарность — за то, что Он защищает меня».
«Хочешь не хочешь, а человек вынужден сетовать на Бога за то, что Он расплодил на земле столько нечисти. Кажется, они лишь для того и живут, чтобы не давать покоя другим». Иллюстрацией к этому высказыванию служат стихи Каролины (перевод мой. — В.Л.).

Не возвращай меня, мой Бог,
В сей мир, когда умру…
Ужасен мир людей —
Пусть с виду благородных.
Но есть ли кто их злей?
Лжецы, неряхи, лицемеры,
Развратники и деспоты — без меры.

В фавеле Каролину считали колдуньей, как и любого грамотного чернокожего, мало кто принимал ее и детей в свой круг. Большинство фавельцев были безграмотными и боялись грамотеев, особенно чернокожих, да еще женщин! Ди Жесус это было даже на руку, она предупреждала суеверных фавельцев: «Погодите, напишу о вас в свою тетрадь!» — для тех это было страшнее колдовских заклятий.
Именно так познакомился в 1958 г. с Каролиной репортер Аудалиу Данташ. Он увидел, как женщина приструнила хулиганов подростков, и те, поджав хвост, ретировались. Журналист спросил у Каролины, что за книга у нее, и та показала ему свои записи. В течение года Данташ разбирал записки. В 1960 г. в свет вышла книга «Каморка под слом. Дневник женщины, которая хотела есть». Было продано ок. 100 тыс. экз. — баснословный для Бразилии тех лет тираж. Книгу перевели на многие языки мира (кроме русского). В Америке и Европе она выходила также под названиями «Дитя тьмы», «Мусорная комната», «Дневник жизни в фавелах». На гонорар Каролина арендовала кирпичный дом в Рио-де-Жанейро, обучала своих детей и радовалась, что могла досыта кормить их и прилично одевать. Для нее, всю жизнь проходившую босиком, «самой большой радостью было купить обувь для ее маленькой девочки Веры Юнис».
Ди Жесус стала знаменитой. Напечатала еще 4 книги, но они уже не были столь популярны. Правительство отреагировало на публикацию «Дневника», призвало бизнесменов снести фавелы и на их месте построить дома для бездомных, но за 60 лет так ничего и не изменилось.
Побыв калифом на час, Каролина покинула столицу, увезла детей в деревню и вернулась к крестьянскому труду.
В 1999 г. был найден и опубликован оригинальный дневник Каролины.
«Встала утром с очень плохим настроением — хотела остаться дома, но нечего было есть... Сама я и не думала есть, потому что хлеба было мало. Или еще кто в мире живет так, как я? А чего мне ждать от будущего? Когда мучает  голод, мне хочется зарезать Жанио, повесить Адемара и задушить Жузелино (уменьшительные имена детей Каролины. — В.Л.)…
Встала с мыслью, что лучше снова лечь и уже больше не вставать. Если уж ты не имеешь места в жизни, так зачем вообще жить? Неужели бедные во всех других странах тоже так мучаются, как в Бразилии?..
Нищета убивает любовь народа к политикам…
Я хочу сказать всем, кто намерен вершить политику, что народ не терпит голода. Надо самому пережить голод, чтобы понять, что это такое... Надо чтобы Бразилией управлял человек, прошедший через голод. Голод очень хороший учитель. Кто голодает, тот учится думать о ближнем и о детях».
P.S. «Сейчас в мире 150 млн бездомных — это 2 % населения планеты. Ещё 1,6 млрд людей — 20 % популяции Земли — лишены подходящего для жизни дома». (https://finance.rambler.ru/other/43173201)
 Согласно официальной статистике, после распада СССР в 1991 г. число бездомных в России увеличилось со 150 тыс. до 4 млн. человек в 2003 г. С тех пор это число неизменно. Не все бездомные добывают пропитание из мусорных контейнеров и живут в коллекторах и колодцах, по той же статистике — «всего» ок. 5 %, или 200 тыс. Это население 4-х российских средних городов. Этих бедолаг у нас называют «людьми, не по своей воле лишившимися жилья». Много это или мало — 200 тысяч? Умножьте нищету, голод и отчаяние Каролины ди Жесус на 200000 и получите результат...


9. Дневники и письма Второй мировой и Великой Отечественной войн

Эпистолярный автопортрет военного летчика де Сент-Экзюпери (1939—1944)

К 39 годам французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери (1900—1944) был знаменит своими «романами-параболами», философскими притчами «Южный почтовый», «Ночной полет», «Планета людей». Впереди его ждала мировая слава «Маленького принца» и «Цитадели». Сент-Экс (так часто называли его) был профессиональным гражданским и военным летчиком, и это для него было не менее значимо, чем литературное творчество. Экзюпери покорял небеса Европы, Африки, Атлантики, Южной Америки. В 1930 г. летчик был произведён в кавалеры ордена Почётного Легиона. В представлении говорилось: «Исключительные данные, пилот редкой смелости, отличный мастер своего дела, проявлял замечательное хладнокровие и редкую самоотверженность… Провел несколько блестящих операций… Без колебаний переносил суровые условия работы в пустыне, повседневно рисковал жизнью; своим усердием, преданностью, благородной самоотверженностью внес огромный вклад в дело французского воздухоплавания…»
Опасные полеты и крушения дали писателю пищу для произведений, в которых слова и смыслы подобраны как жемчужины в жемчужном ожерелье. Аварий хватало — из-за несовершенства конструкции самолетов, из-за природных стихий, из-за упрямства летчика, мечтавшего побить рекорды дальности полета. Первая произошла в 1923 г. Антуан получил черепно-мозговую травму и был комиссован. Вернулся в строй — и новые крушения в Сен-Рафаеле и Ливийской пустыне. Самое значительное случилось в 1938 г. в Гватемале. Пилот получил множественные переломы, в т.ч. черепа, 5 дней провел в коме, после чего вновь был отстранен от полетов.
В качестве корреспондента Экзюпери побывал на гражданской войне в Испании. Там он познакомился с таким же рисковым Эрнестом Хемингуэем.
С началом Второй мировой войны (1939—1945) Сент-Экс, несмотря на уговоры друзей отказаться от карьеры военного летчика, решил вернуться в боевую авиацию. 26 октября 1939 г. он пишет другу, влиятельному чиновнику (отрывки приводятся в переводе Л.М. Цывьяна и Е.В. Баевской):
«Я нравственно заболею, если не буду драться. Я могу многое сказать о нынешних событиях. Но сказать только как солдат, а не как турист. Для меня это единственная возможность высказаться, Я делаю по четыре вылета в день, я в хорошей, даже в слишком хорошей форме, что все и усугубляет: здесь из меня хотят сделать инструктора по обучению не только штурманов, но и пилотов тяжелых бомбардировщиков. А в результате я задыхаюсь, несчастен и способен лишь молчать… Сделай так, чтобы… меня направили в эскадрилью истребителей… Я не люблю войну, но не могу оставаться в тылу и не взять на себя свою долю риска… Надо драться. Но я не имею права говорить об этом, пока в полной безопасности прогуливаюсь в небе над Тулузой — это было бы непристойно. Верни мне мое право подвергаться испытаниям. Великая духовная гнусность утверждать, что тех, кто представляет собой какую-то ценность, надо держать в безопасности! Лишь будучи активным участником событий, можно сыграть действенную роль. И ежели представляющие собой ценность являются солью земли, они должны смешаться с землей. Нельзя говорить «мы», когда стоишь в стороне. А если говоришь, тогда ты просто сволочь».
Экзюпери приписали к разведывательной эскадрилье. Он совершал боевые вылеты, был представлен к награде «Военный крест».
(Конец декабря 1939 г.)
«Я вернулся с 10000 метров… На высоте 10000 метров находится необитаемая населенная неведомыми существами территория, откуда земля кажется вогнутой и черной и где движения становятся медлительными, как у человека, плавающего в сиропе. И где пониженное давление (1/10 от нормального) может привести к тому, что жизнь улетучится из тебя; и где выдыхаешь лед, так как при 51° мороза пар от дыхания оседает тончайшими ледяными кристалликами на внутренней стороне маски; и где угрожают десятки всевозможных аварий, из которых отказ кислородного прибора прикончит тебя мгновенно, а отказ системы обогрева превратит в лед… Да, все так! И все совсем по-другому. Все это только призраки… На высоте я чувствовал себя вполне прилично… И я медленно плыл в небе, держа руку на пулеметной гашетке…»
После поражения Франции в 1940 г. Экзюпери в США занимался литературной работой.
(8 декабря 1942 г.)
«Я знаю, почему я ненавижу нацизм. Прежде всего потому, что он разрушает надежность человеческих отношений… В наши дни мир необъяснимым образом отказывается от того, что составляет его величие… Это возвращает нас в эпоху дикарских тотемов».
(Неотправленное письмо, в котором речь идет о России).
«Вот уже сколько времени ее народ, видя, как поднимается волна немецкого нашествия, призывает все страны солидаризироваться с ним или помочь ему поставить заслон этой волне, и вот уже сколько времени на русских продолжают смотреть как на возмутителей мирового порядка и предоставляют им в одиночку воевать против пикирующих бомбардировщиков и танков. Кому русские этим обязаны? Во имя какого божества, которое даже ни малейшей пользы от этого не получит, нужно толкать лучшую часть народа в бездну, откуда нет возврата?»
В апреле 1943 г. Антуан пишет жене: «Консуэло, пойми, мне сорок два. Я пережил кучу аварий. Теперь я не в состоянии даже прыгать с парашютом. Два дня из трех у меня болит печень, через день — морская болезнь. После гватемальского перелома у меня днем и ночью шумит в ухе… И все-таки я еду… Это мой долг. Еду на войну. Для меня невыносимо оставаться в стороне, когда другие голодают; я знаю только один способ быть в ладу с собственной совестью: этот способ — не уклоняться от страдания… Я иду на войну не для того, чтобы погибнуть. Я иду за страданием, чтобы через страдание обрести связь с ближними… Я не хочу быть убитым, но с готовностью приму именно такой конец».
Летчик вернулся в строй, однако после нескольких разведывательных вылетов в Алжире и Тунисе был уволен в запас по состоянию здоровья. Но он уже не мыслил себя без полета и риска.
После долгих хлопот Сент-Экс был включен в состав группы дальней разведки. Генерал Эйзенхауэр, от которого зависело принятие этого решения, отдал команду: «Сент-Экзюпери меня достал. Внесите его обратно в списки! Возможно, в воздухе с ним будет меньше забот, чем на земле!»
Без посторонней помощи Антуан не мог натянуть комбинезон и забраться в кабину самолета, но взлетев, этот немолодой двухметровый увалень становился асом.
(Май 1944 г.)
«Я вновь восстановлен в качестве пилота Лайтнинга П-38. Скорость этого самолета превышает как-никак восемьсот километров в час. А я вне всяких сомнений — старейший среди союзнических и неприятельских летчиков! В сорок четыре года я все еще, как юноша, летаю со скоростью восемьсот километров в час на высоте тридцать пять тысяч футов!»
(30 июля 1944 г.)
«Я четырежды едва не погиб. И это мне до одури безразлично… Здесь война, и я подвергаюсь опасности, самой неприкрытой, самой неприкрашенной, какая только может быть. Опасности в чистом виде. Как-то меня заметили истребители. Я все-таки удрал. Я счел это бесконечно благотворным. Не из спортивного или воинственного восторга: их я не испытываю. А потому что не воспринимаю ничего, кроме качества внутренней сущности».
(31 июля 1944 г. В этот день Сент-Экзюпери отправился в свой последний полет, из которого не вернулся)
«Я, вне всяких сомнений, — старейшина военных летчиков всего мира. Для одноместных истребителей, на которых я летаю, установлен возрастной предел в тридцать лет. Однажды на высоте десять тысяч метров над озером Анси у меня вышел из строя один мотор, и было это как раз тогда, когда мне исполнилось… сорок четыре года! Я с черепашьей скоростью полз над Альпами, отданный на милость первого встречного немецкого истребителя, и тихонько посмеивался, вспоминая сверхпатриотов, которые запрещают мои книги в Северной Африке. Смешно.
После возвращения в эскадрилью (а вернулся я туда чудом) я испытал все, что только возможно. Аварию, обморок из-за неисправности в системе подачи кислорода, погоню истребителей, а однажды в воздухе у меня загорелся мотор. Я не считаю себя скупцом и здоров, как плотник. Это единственное мое утешение! И еще те долгие часы, когда я совсем один лечу над Францией и фотографирую. Все это странно…
Если меня собьют, я ни о чем не буду жалеть. Меня ужасает грядущий муравейник. Ненавижу добродетель роботов. Я был создан, чтобы стать садовником».

Военный дневник фон Бока (1939—1945)

Для специалистов по истории Второй Мировой войны (1939—1945) и для массового читателя большой интерес представляет книга «Между долгом и отказом. Военный дневник» видного представителя элиты нацистской Германии генерал-фельдмаршала Фёдора фон Бока  (1880—1945). Этот дневник, изданный в Германии в 1995 г., был переведен на русский язык под названием «Я стоял у ворот Москвы» (2006). Основная часть дневниковых записей военачальника охватывает период с 31 января 1941 г. до его отставки 15 июля 1942 г.
При вторжении в СССР (22 июня 1941 г.) фон Бок командовал наступлением группы армий (ГА) «Центр», основной задачей  которой был захват Москвы. В первые недели блицкрига ГА одержала ряд крупных побед. 26 сентября фон Бок подписал приказ № 1620/41 о начале операции «Тайфун» — наступлении на Москву. Численность германских войск в битве под Москвой и количество боевой техники в 1,5—2 раза превышали соответствующие показатели Красной Армии. В подчинении фон Бока находились самые мощные танковые группы вермахта под командованием Г. Гота и Г. Гудериана, которые должны были с севера и юга обойти советскую столицу и взять ее в клещи. В этот период Ф. фон Бок был самым опасным и успешным противником советских полководцев.
Ставка верховного главнокомандования разработала Московскую стратегическую оборонительную операцию, длившуюся с 30 сентября по 5 декабря 1941 г. «Битва за Москву» остановила продвижение германских войск. «В немецком наступлении наступил кризис, силы и моральный дух немецкой армии были надломлены». (Г. Гудериан). После этого началось контрнаступление (5 декабря 1941 г. — 7 января 1942 г.), захватившее немецкое руководство врасплох, и затем наступление советских войск (7 января — 30 марта 1942 г.), завершившееся разгромом врага. На полях Подмосковья было нанесено первое крупное поражение вермахту во Второй Мировой войне и развеян миф о его непобедимости!
Возложив вину за провал операции «Тайфун» и зимней кампании 1941/1942 гг. на полевых командиров, фюрер предоставил фон Боку отпуск, затем назначил его командующим группы армий «Юг», однако вскоре из-за серьезных разногласий отправил строптивого генерал-фельдмаршала «в резерв». Фон Бок погиб под обстрелом английского самолета 2 мая 1945 г.
Участник судьбоносных для нацистской Германии и СССР событий, Ф. фон Бок описал в своем дневнике ход стратегических операций, сражения в Белоруссии и под Смоленском, битву за Москву. Военачальник был в курсе насущных проблем, стоявших перед немецкими воинскими частями, варился в гуще армейских будней. По горячим следам он делал записи о боеспособности воинских групп и соединений, о недостатках снабжения, анализировал результаты боев, успехи и провалы воюющих сторон, уделял особое внимание сбоям военной машины Третьего рейха, описывал разногласия и столкновения высокопоставленных командиров вермахта, их сложные отношения с фюрером.
Практически ежедневно он вел записи (диктовал) о сложившейся обстановке. Выборка записей об операции «Тайфун» (с сокращениями).
«3/11/41
…Состояние дорог ухудшилось еще больше. Даже шоссе кое-где подмыло. Так что снабжение войск дается нам теперь с величайшим трудом… По дороге домой встретил артиллерийский полк из 5-й дивизии, двигавшийся на запад. Трудно распознать военную колонну под толстой коркой грязи, которая сплошь покрывает людей, лошадей, орудия и моторизованные транспортные средства…
23/11/41
…Пока есть хотя бы один шанс, что русские войска, противостоящие фронту 4-й армии, отойдут со своих позиций из-за угрозы атаки 2-й танковой армии, Гудериан должен продолжать наступление — даже при том условии, что ему после достижения Оки и порчи железнодорожного полотна дороги Рязань — Коломна придется отойти на исходные позиции.
Я сообщил свое мнение сначала Браухичу , а потом Гальдеру, ясно дав им понять, что состояние наших войск «ни в коем случае не должно рассматриваться в ближайшем будущем как удовлетворительное» и что эта атака осуществляется на пределе сил и даже за гранью возможного.
…Я с мрачным видом заметил, что единственная мобильная дивизия — 9-я танковая, которая могла бы возглавить это наступление, в настоящий момент не имеет ни одного исправного танка!..
27/11/41
«Черный» день для 2-й танковой армии! Поначалу противник начал оказывать мягкое давление на ее правый фланг. Потом он неожиданно нанес удар большой силы с севера через Каширу против передовых частей танковой группы Эбербаха. Одновременно русские стали наступать из района Серпухова в южном направлении через Оку. Ценой оставления своих танков и тяжелого вооружения окруженные в Сталиногорске русские части вырвались из «котла» в северо-восточном направлении».
30/11/41
Я отправил Гудериану телекс, в котором хотел ясно дать понять, что его постоянные требования о присылке подкреплений — сегодня он тоже их требовал — не будут иметь никакого эффекта… Я указал — и устно, и в письменной форме, — что армия истощена. Что же касается «окружения» противника, то у меня для этого просто нет войск… Я еще раз предупредил об опасности переоценки Главнокомандующим боеспособности войск группы армий… Определенно в Верховном командовании сухопутных сил происходит что-то не то...
1/12/41
…Я направил Верховному командованию сухопутных сил телекс следующего содержания: «…Сражения последних 14 дней показали, что «полное уничтожение» противостоящей нам русской армии является не более чем фантазией…
К сожалению, мое физическое состояние за последнее время настолько ухудшилось, что я был вынужден просить Браухича подыскать мне замену, так как не знаю, сколько еще времени смогу оставаться на ногах, особенно учитывая тот факт, что я очень серьезно болел в прошлом году…
14/12/41
…Ближе к вечеру приехал Браухич. Он уже… пришел к выводу, что постепенный отвод войск группы армий к заранее очерченным на карте тыловым позициям неизбежен…
17/12/41
…Были изданы два строгих приказа: первый — держаться любой ценой, второй — безжалостно гнать на фронт всех, кто по какой-либо причине укрывается за линией фронта...
18/12/41
…Утром пришел новый приказ фюрера, предлагавший войскам группы армий «держаться любой ценой»… Ближе к вечеру позвонил Браухич и сказал, что фюрер дал положительный ответ на мою просьбу о предоставлении мне отпуска и приписал: «До полного восстановления здоровья»…»
P.S. Сегодня в СМИ и блогах встречаются материалы, авторы которых умиляются не только стилем изложения дневника Ф. фон Бока (а он даже без правок, которые не успел сделать автор, безукоризнен), но и его содержанием, причем в той части, где говорится о российском «бескультурье и состоянии дорог», сотнях тысяч сдавшихся в плен красноармейцев, о неумелом командовании Красной Армии в 1941 г. и о доблестных полководцах Третьего рейха, трофеях немецких войск…
Как-то забывают потомки тех сотен тысяч погибших и захваченных в плен русских солдат и офицеров, что тогда на этих дорогах и бездорожье — за эти поля и дороги, ведущие к сердцу страны — Москве, их деды проливали кровь и отдавали свои жизни, что главными их врагами были именно генералы вермахта, ведомые Фёдором фон Боком.

Дневник Тани Савичевой (1941—1942)

Военная блокада города Ленинграда (ныне — Санкт-Петербург) гитлеровскими войсками во время Великой Отечественной войны длилась 872 дня, с 8 сентября 1941 г. по 27 января 1944 г.
За это время на город было сброшено 260 тыс. снарядов и бомб, повредивших и полностью разрушивших св. 10 тыс. зданий.
Первая блокадная зима стала самой холодной и снежной за всё время метеонаблюдений. Температура опускалась до -32°С. Были отключены отопление, водопровод и свет, встал городской транспорт. В начале войны ленинградцы не верили в возможность блокады, из города не уезжали и продуктами не запасались. Фашисты же, благодаря засланным диверсантам, смогли разбомбить все продовольственные склады города. И тогда разразился голод. В ноябре-декабре 1941 г. запасы еды закончились, люди стали употреблять в пищу жмых, обойный клей и обойную пыль, целлюлозу, нефильтрованный солод, хвою, кору деревьев, кожаные ремни и ботинки.
Число погибших превысило число спасенных. За время блокады в трехмиллионном городе от обстрелов и бомбежек, дефицита лекарств и нехватки врачебной помощи, холода и, главным образом, голода вымерла половина населения.
В Петроградском районе проживала семья Лихачевых. О самых суровых блокадных днях 1941—1942 гг. старший научный сотрудник Пушкинского Дома, будущий академик АН СССР Дмитрий Сергеевич Лихачев, не прекращавший своей научной деятельности, оставил «Воспоминания». В них три главных действующих лица — холод, голод и смерть.
«Расскажу теперь о том, как мы жили в своей квартире на Лахтинской. Мы старались как можно больше лежать в постелях. Накидывали на себя побольше всего теплого… Но спать было очень трудно. Холод был какой-то внутренний. Он пронизывал всего насквозь… Холод был ужаснее голода… Думалось только о еде… Голод несовместим ни с какой действительностью, ни с какой сытой жизнью. Они не могут существовать рядом. Одно из двух должно быть миражом: либо голод, либо сытая жизнь. Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее. Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса.
Бог произнес: «Поелику ты не холоден и не горяч, изблюю тебя из уст моих» (кажется, так в Апокалипсисе).
Человеческий мозг умирал последним. Когда переставали действовать руки и ноги, пальцы не застегивали пуговицы, не было сил закрыть рот, кожа темнела и обтягивала зубы и на лице ясно проступал череп с обнажающимися, смеющимися зубами, мозг продолжал работать. Люди писали дневники, философские сочинения, научные работы, искренне, «от души» мыслили, проявляли необыкновенную твердость, не уступая давлению, не поддаваясь суете и тщеславию».
К этому можно добавить, что ежедневно до 700 ленинградцев сдавали кровь для раненых в госпиталях, передавая социальные выплаты в фонд обороны.
В другом районе города, на Васильевском острове жили Савичевы. Узкий, шириной 5,6 м Соловьёвский переулок (сегодня ул. Репина), куда выходил задний двор их дома, напоминал школьный пенал. По сторонам его высились трехэтажные дома. В первую блокадную зиму это место превратилось в открытый районный морг, куда свозили с Васильевского трупы и укладывали их штабелями. Тела заполняли переулок до третьего этажа.
Школьница Таня (23 января 1930 — 1 июля 1944), не дожившая до поры, когда ее стали бы называть Татьяной Николаевной, была младшим ребенком в многодетной семье Савичевых. Ее отец, Николай Родионович, умер еще до войны. Девочка проживала на первом этаже дома № 13/6 на 2-й линии Васильевского острова вместе с матерью Марией Игнатьевной (урожденной Федоровой), бабушкой по материнской линии Евдокией Григорьевной Арсеньевой, двумя сестрами — Евгенией и Ниной, и двумя братьями — Леонидом («Лёкой») и Михаилом. Этажом выше жили братья отца — Василий и Алексей.
Семья была дружная, работящая, музыкальная. «Леонид увлекался музыкой и вместе с друзьями создал самодеятельный струнный оркестр. Часто они проводили репетиции в его квартире — у Савичевых было много музыкальных инструментов: пианино, гитары, банджо, балалайка, мандолина. В свободное время Савичевы устраивали домашние концерты: Леонид с Михаилом играли, Мария с Таней пели, остальные держались припевкой».
Из девяти человек этой семьи блокада убила семерых. Все они скончались от алиментарной дистрофии . Выжили Нина и Михаил — выжили потому, что Михаил воевал в партизанском отряде, а Нина была эвакуирована вместе с предприятием. Благодаря им сохранился дневник Тани Савичевой и память об этой не помышлявшей о посмертной славе девочке. «Таня была золотая девочка. Любознательная, с лёгким, ровным характером. Очень хорошо умела слушать. Мы ей всё рассказывали — о работе, о спорте, о друзьях. Особенно хорошие отношения у Тани были с её дядей Василием. У него в квартире была небольшая библиотека, и вопросы о жизни Таня задавала именно ему. Вдвоём они часто гуляли вдоль Невы». (https://fishki.net/1836543)
Первая умерла Евгения. Таня взяла у Нины записную книжку, в которую та заносила справочные данные для своей работы, и на чистой половине книжки, с алфавитом, на странице под буквой «Ж» написала синим карандашом:
«28 декабря 1941 года. Женя умерла в 12.00 утра 1941 года».
В течение следующих 5 месяцев за этой записью последовали еще 8 — на страницах под буквами «Б», «Л», «Д» и развороте листа, «М», «С», «У» и «О».
«Бабушка умерла 25 января в 3 часа 1942 г.».
«Лека умер 17 марта в 5 часов утра. 1942 г.».
«Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи. 1942 год».
«Дядя Леша, 10 мая в 4 часа дня. 1942 год».
«Мама – 13 мая в 7 часов 30 минут утра. 1942 г.».
«Савичевы умерли».
«Умерли все».
«Осталась одна Таня».
Весной 1942 г. ленинградцы перекопали улицы и площади города и разбили на них огороды (благо с Большой Земли им завезли семена, да и у себя нашлись), засеяли их быстро созревавшими овощами, и беда голода ушла из города навсегда. Фашисты оказались бессильны разбомбить волю народа жить.
Летом Таню определили в детский дом № 48. В августе 1942 г. детдомовцев эвакуировали в Горьковскую область. Перенесенные страдания подорвали здоровье девочки. Нервное потрясение, прогрессировавшая дистрофия и цинга осложнились туберкулезом кишечника, девочка ослепла и 1 июля 1944 г. умерла. Ей было 14 лет. «Она стала единственной умершей из всех прибывших тогда детей детского дома № 48».
Дневник Тани Савичевой стал скорбным свидетельством Великой Отечественной войны и символом блокады Ленинграда. Ныне он находится в Государственном музее истории Санкт-Петербурга.
P.S. По легенде, дневник Тани Савичевой фигурировал на Нюрнбергском процессе как один из обвинительных документов против нацистских преступников.

Дневник Корчака (1942)

С началом Второй Мировой войны (1939—1945) нацистскому режиму Германии представилась беспримерная возможность проявить свою античеловеческую сущность против «диких зверей и недочеловеков» — русских, белорусов, цыган, евреев…
Осенью 1941 г. рейхсфюрер СС Г. Гиммлер дал команду по массовому уничтожению евреев в оккупированной Польше, куда их начали свозить со всей Европы. Летом 1942 г. уже вовсю работали лагеря смерти —  Освенцим, Майданек, Собибор, Белжец и др. В 80 км к северо-востоку от Варшавы недалеко от деревни Треблинка располагались два концентрационных лагеря: Треблинка-1 («трудовой лагерь») и Треблинка-2 (лагерь смерти). Треблинка-2 существовал с 22 июля 1942 г. по октябрь 1943. За это время в нем было убито ок. 800 тыс. человек, в основном польских евреев. Первыми были уничтожены евреи из Варшавского гетто и восточных районов Варшавы и  пригорода. От жертв скрывали, что их везут в товарных вагонах на смерть.
5 (или 6) августа 1942 г. на Умшлагплац  для отправки в Треблинку привели 200 воспитанников из Дома сирот, находившегося в гетто. С детьми был директор дома Януш Корчак, его помощница С. Вильчинская и др. сотрудники. Воспитателям разрешили вернуться в приют, но они выбрали смерть в газовой камере вместе с детьми. Корчаку и до этого несколько раз предлагали «вывести его из гетто и спрятать на «арийской» стороне», но он отказался оставить детей.
«Э. Рингельблюм, сам позже расстрелянный, оставил такое свидетельство: «Это был не обычный марш к вагонам, это был организованный немой протест против бандитизма! Началось шествие, какого никогда ещё до сих пор не было. Выстроенные четвёрками дети. Во главе — Корчак с глазами, устремлёнными вперёд, державший двух детей за руки. Даже вспомогательная полиция встала смирно и отдала честь. Когда немцы увидели Корчака, они спросили: «Кто этот человек?» Я не мог больше выдержать — слёзы хлынули из моих глаз, и я закрыл лицо руками». (Из книги А. Шарова «Януш Корчак»).
Польский педагог, писатель, врач и общественный деятель Януш Корчак (Эрш Хенрик Гольдшмидт; 1878—1942) имел европейскую известность, как автор художественных и педагогических произведений. О воспитании детей он написал св. 20 книг — «Как любить ребёнка» (1914), «Право ребёнка на уважение» (1929) и др.
Корчак применял новаторские педагогические методики в интернате для польских детей «Наш дом» и в основанном им в 1912 г. приюте для еврейских детей (его он возглавлял 30 лет). «Дом сирот был организован по модели государства, управляемого детьми — в нём была своя «конституция», существовали выборный детский парламент, товарищеский суд и судебный совет… Организация… работала с чёткостью механизма швейцарских часов». (http://edition.vogazeta.ru/ivo/info/15030.html) С началом оккупации  главной проблемой для директора стала — «достать еду». Худо-бедно он справлялся с ней, спасти детишек от извергов — был не в силах…
Находясь в гетто, Корчак в 1942 г. вел дневник, «сохранившийся чудом». Он был опубликован в 1958 г.
Предвидя гибель, Януш спешит подвести в дневнике итог своей жизни и описать детский приют. Фразы короткие и убийственные, как очереди из автомата. (Перевод с польского К. Сенкевич).
«Артист или ученый, политик или полководец вступают в жизнь, полные честолюбивых замыслов, мощных завоевательных волевых импульсов — сама мобильность… Это длится десяток лет, порой два, три десятка. А затем...
Затем уже — усталость, затем уже — … Что ж? Старость!...
Твоя сейчас старость, а завтра дряхлость.
И все быстрее вращаются стрелки на циферблате.
Каменный взгляд сфинкса задает вечный вопрос:
«Кто утром на четырех ногах, в полдень бодро на двух, а вечером на трех?»
Ты! Опершись на палку, смотришь, как гаснут холодные закатные лучи.
А ну, попробую в своей автобиографии иначе. Быть может, и благая мысль, быть может, и выйдет удачно, быть может, так и надо».
Идут записи об учебе. «Сегодня класс будет беспокойный, потому что первое апреля — жара — через три дня экскурсия — через неделю праздник — у меня голова болит».
С ними перемежаются описания будней и выходного дня — субботы. «День начался со взвешивания. Май дал большое падение (дети худели с каждым днем. — В.Л.). Час субботнего взвешивания детей — это час сильных ощущений.
После завтрака — школьное заседание.
Завтрак сам по себе тоже работа. После моего грубого письма к одному сановному лицу … приятная неожиданность в виде двухсот килограммов картошки…
После собрания — газета и судебные приговоры. Вкрались злоупотребления…
На сегодня у меня запланированы лишь три адреса, три визита…
...Привет тебе, прекрасная ночная тишина».
Разбив года по семилетиям, Корчак вспоминает, как прожил их. От «Все было тогда по-другому» до «Как годы промелькнули!»
Воспоминания о реальной жизни сменяют описания снов. «Какие невыносимые сны! Вчера ночью: немцы, а я без повязки в недозволенный час в Праге. Просыпаюсь. И опять сон. В поезде меня переводят в купе, метр на метр, где уже есть несколько евреев. Этой ночью опять мертвецы. Мертвые тела маленьких детей. Один ребенок в лохани. Другой, с содранной кожей, на нарах в мертвецкой, явно дышит…»
Вспомнив мать, отца, деда. прадеда-стекольщика, Корчак вновь думает о смерти. «Хотелось бы умирать, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что я сказал бы детям на прощание. Хотелось бы сказать многое и так: они вправе сами выбирать свой путь».
4 августа 1942 г. Корчак сделал последнюю запись в дневнике. Похоже, он знал о том…
«1
Я полил цветы, бедные цветы детдома, цветы еврейского детдома. Пересохшая земля вздохнула.
К моей работе приглядывался часовой. Сердит его, умиляет ли этот мирный в шесть часов утра труд?
Часовой стоит и смотрит. Широко расставил ноги.
…
5
Пасмурное утро. Половина шестого.
Будто и нормально начался день. Говорю Ганне:
— Доброе утро.
Она отвечает удивленным взглядом.
Прошу:
— Ну улыбнись же!
Бывают бледные, чахлые, чахоточные улыбки.
6
Пили вы, господа офицеры, обильно и вкусно — это за кровь; в танце позванивали орденами, салютуя позору, которого вы, слепцы, не видели, вернее, делали вид, что не видите.
7
Мое участие в японской войне. Поражение — крах.
В европейской войне: поражение — крах.
В мировой войне...
Не знаю, как чувствует себя и чем чувствует себя солдат победоносной армии...
8
Журналы, в которых я сотрудничал, закрывались, распускались обанкрочивались.
Издатель мой, разорясь, лишил себя жизни.
И все это не потому, что я еврей, а что родился на Востоке.
Печальное могло бы быть утешение, что и пышному Западу худо.
Могло бы быть, да не стало. Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается.
9
«Отче наш, иже еси на небеси...»
Молитву эту изваяли голод и недоля.
Хлеба насущного.
Хлеба.
Ведь то, что я переживаю, было. Было.
Продавали вещи и одежду за литр керосина, за килограмм крупы, за рюмку водки.
Когда один юнак, поляк, дружески спрашивал меня в комендатуре, как я выбрался из блокады, я спросил, не мог бы он «что-нибудь» по делу Эстерки.
— Конечно, нет.
Я поспешил сказать:
— Спасибо на добром слове.
Эта благодарность — бескровное дитя нищеты и унижения.
10
Я поливаю цветы. Моя лысина в окне такая хорошая цель.
У него винтовка. Почему он стоит и смотрит?
Нет приказа.
А может, в бытность свою штатским он был сельским учителем, может, нотариусом, подметальщиком улиц в Лейпциге, официантом в Кёльне?
А что он сделал бы, кивни я ему головой? Помаши дружески рукой?
Может быть, он не знает, что все так, как есть?
Он мог приехать лишь вчера, издалека…»

«Репортаж с петлей на шее» Фучика (1942—1943)

Дневник чехословацкого журналиста, антифашиста и коммуниста Юлиуса Фучика (1903—1943), написанный им в 1942—1943 гг. в нацистской тюрьме и опубликованный в 1945 г. под названием «Репортаж с петлей на шее» — самое знаменитое произведение чешской литературы, изданное в мире сотни раз и переведенное на 90 языков.
Будучи активным деятелем Движения сопротивления в годы немецкой оккупации, Фучик был арестован гестапо в апреле 1942 г. и заключен в пражскую тюрьму Панкрац. Свой дневник он начал вести 24 апреля, последнюю запись сделал 9 июня 1943 г., за день до отправки в берлинскую тюрьму Плётцензее, где его казнили 8 сентября. После войны этот день был избран для празднования Дня солидарности журналистов.
«Репортаж…» своим появлением обязан не только Фучику, но и надзирателю Панкрацской тюрьмы Адольфу Колинскому (1905—1973), чеху по национальности, участнику антифашистского сопротивления, завербовавшемуся в СС, чтобы помогать соотечественникам.
Зная Фучика по публикациям в газете «Руде право», Колинский однажды обратился к нему: «Вы не хотите что-нибудь передать на волю? Или что-нибудь написать? Пригодится. Не сейчас, разумеется, а в будущем: как вы сюда попали, не предал ли вас кто-нибудь, как кто держался... Чтобы с вами не погибло то, что вы знаете...» «Хочу ли я написать? — записал в дневник Фучик. — Он угадал мое самое пламенное желание. Через минуту он принес бумагу и карандаш. Я тщательно их припрятал, чтобы не нашли ни при каком обыске».
Фучик доверился надзирателю и передавал с ним исписанные листы папиросной бумаги подпольщице Иржине Завадской, которая хранила их в закопанной банке из-под варенья. 7 листков Юлиус передал с другим надзирателем — чехом Ярославом Горой, который отнес их жене заключенного Скоржепы. Та спрятала их в жестяной коробке в подвале среди картошки. После войны пани Скоржепова передала записи вдове Фучика — Густе.
По воспоминаниям Густы Фучиковой, тогда «стояло великолепное летнее утро. Кругом зеленели поля, я присела на межу и стала снова и снова перелистывать пронумерованные Юлеком страницы: 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84. В левом углу каждого листка — номер страницы, в правом — буква «Р» — так же, как и на тех листках, которые принес Колинский... В начале июля 1945 года Колинский передал мне еще 158 страниц из рукописи Юлека. На первой было написано: «Репортаж с петлей на шее — ЮФ — Тюрьма Панкрац. Весна 1943».
Фучик посвятил Колинскому отдельную главу — «Колин».
«Какой силой воли должен был обладать человек, чтобы в такой момент по собственному побуждению подать тебе руку! И каким мужеством!.. Это был наш человек. На первый взгляд — странная фигура. Он ходил по коридорам одинокий, спокойный, замкнутый, осторожный, зоркий. Никто не слышал, как он ругается. Никто не видел, чтобы он кого-нибудь бил… Я никогда не слышал, чтобы он говорил по-немецки. По всему было видно, что он не такой, как все… Во время рапорта начальник тюрьмы, немец, размахивая перед его носом кулаками, с некоторым опозданием грозил: — Я вышибу из вас чешский дух! Он, впрочем, ошибался. Одновременно с чешским духом ему пришлось бы вышибить из него и человека. Человека, который сознательно и добровольно взялся за свое трудное дело, чтобы бороться и помогать в борьбе, и которого непрерывная опасность лишь закалила».
А вот запись о Горе, «в заслугу которому уже сейчас можно поставить спасение нескольких человеческих жизней. Люди живы и работают на воле потому, что один человек в Панкраце выполнил свой долг».
Тюрьма Панкрац была пыточной для заключенных. Допросы гестаповцев выдерживали не все. Кто-то умирал, кто-то ломался. Как антитеза не сломленным заключенным в «Репортаже…» выступает Мирослав Клецан (Мирек), который на первом допросе выдал явки и товарищей. «Ни шаткость убеждений, ни слабость, ни бессилие смертельно замученного человека, лихорадочно ищущего избавления, — ничто не могло служить ему оправданием. Теперь я понял, откуда гестаповцы в первую же ночь узнали мою фамилию… Страшно смотреть на людей избитых, но еще страшнее смотреть на людей со сломленной совестью… Что же это за жизнь, если она оплачена ценой жизни товарищей?»
Юлиус выдержал все допросы; избиваемый до полусмерти, он находил в себе силы вести дневник. Подробно он описал только первый свой допрос, После того, как его несколько часов избивали палками, кулаками и ногами, «боли я уже не чувствую никакой.  Пять часов, шесть, семь, десять, полдень.
День кончается. Пять часов. Все уже устали. Бьют теперь изредка, с длинными паузами, больше по инерции. И вдруг издалека, из какой-то бесконечной дали, звучит тихий, ласкающий голос:  — Er hat schon genug! {Уже готов! (нем.)}…
Долговязый эсэсовец стоит надо мной и старается поднять меня пинками; напрасный труд; кто-то опять обливает меня водой, я опять сижу, какая-то женщина подает мне лекарство и спрашивает, что у меня болит, и тут мне кажется, что вся боль у меня в сердце.
— У тебя нет сердца, — говорит долговязый эсэсовец.
— Ну пока еще есть! — отвечаю я и чувствую внезапную гордость оттого, что у меня еще достаточно сил, чтобы заступиться за свое сердце.
И снова все исчезает: и стена, и женщина с лекарством, и долговязый эсэсовец... Теперь передо мной открытая дверь в камеру. Толстый эсэсовец волочит меня внутрь, стаскивает с меня лохмотья рубашки, кладет на соломенный тюфяк, ощупывает мое опухшее тело и приказывает приложить компрессы.
— Посмотри-ка, — говорит он другому и качает головой, — ну и мастера отделывать!
И снова издалека, из какой-то бесконечной дали, я слышу тихий, ласкающий голос, несущий мне облегчение:
— До утра не доживет.
Без пяти минут десять. Чудесный теплый весенний вечер 25 апреля 1942 года».
Прошла неделя.
«Раннее утро Первого мая.
Каждая клетка моего тела болит на тысячу разных ладов. Мне трудно дышать. Внезапно, как будто свет из распахнувшегося окна, меня озаряет мысль: это конец, я умираю… Сознание снова оставляет меня. Я ищу у себя пульс. Не нахожу его. Сердце поднялось к горлу и стремительно падает вниз. Я падаю тоже. Падаю медленно. И при этом слышу голос Карела:
— Папаша, папаша! Бедняга кончается!
Утром пришел врач (об этом я узнал много позже). Он осмотрел меня и покачал головой. Потом вернулся к себе в лазарет, разорвал рапортичку о смерти, которую заполнил еще накануне, и сказал с уважением специалиста:
— Лошадиный организм!»
«Папашей» называли шестидесятилетнего учителя Иозефа Пешека. Фучик пишет: «Ночами он бодрствовал надо мной и белыми холодными компрессами отгонял подходившую смерть. Он самоотверженно удалял гной из моих ран… Он стирал и чинил жалкие лохмотья рубашки, которая стала жертвой первого допроса, а когда она окончательно развалилась, натянул на меня свою… Он ждал моего возвращения с ночных допросов и не ложился спать, пока не укладывал меня, заботливо укрыв одеялом».
В дневнике Юлиус рассказал о себе и жене Густе, о подпольщиках и гестаповцах, о заключенных и надзирателях. «Репортаж…» стал галереей портретов «людей и людишек». «Людей» казнили. «Людишки» выживали. Омерзительны в описаниях Фучика гестаповцы Йозеф Бем, Зандер, Фридрих, надзиратель «Оно». «Оно отзывалось на фамилию «Витан» и когда-то служило на сверхсрочной службе фельдфебелем в чехословацкой армии… Мы его действительно основательно узнали и говорили о нем не иначе, как в среднем роде: «оно». Говоря по совести, наша фантазия истощилась в поисках меткой клички для этой смеси убожества, тупости, чванства и жестокости, составляющих краеугольные камни панкрацского режима… Витан терзается и мстит за него всем, кто выше его физически или духовно, то есть решительно всем. Он никого не бьет. Для этого он слишком труслив. Зато он шпионит. Сколько заключенных поплатилось здоровьем из-за доносов Витана».
Фучик до конца пронес уверенность в неизбежности победы. После освобождения Чехословакии был обнаружен протокол допроса Фучика.
«— Неужели ты не понимаешь? Всё кончено. Вы проиграли. Вы все.
— Проиграл только я.
— Ты еще веришь в победу коммуны?
— Конечно.
— Он еще верит? — спрашивает по-немецки начальник отдела. — Он еще верит в победу России?
— Конечно, иного исхода не может быть».
Кредо Фучика отлито в несколько фраз дневника: «Не бойтесь врагов — они могут только убить; не бойтесь друзей — они могут только предать; бойтесь людей равнодушных — именно с их молчаливого согласия происходят все самые ужасные преступления на свете. … Люди, я любил вас. Будьте бдительны!»
P.S. После крушения социалистической Чехословакии в стране началась клеветническая кампания по дискредитации Фучика-человека и его «Репортажа…». Ретивые журналисты, политики, дипломаты «новой» Чехии распространяли слух, будто герой-коммунист не выдержал пыток и выдал фашистам пражское подполье. За 30 лет клеветники не смогли представить миру ни одного документа в подтверждение этой грязной сплетни. Честь и слава герою-подпольщику Юлиусу Фучику.

Письма бойцов Красной Армии с фронта (1941—1945)

Сегодня в домашних и в военных архивах хранятся миллионы писем-треугольников и открыток, которые красноармейцы писали своим женам, детям, родителям. Писали в окопах, землянках, в лесу на пне, «простым» карандашом, на листке, вырванном из тетради либо клочке бумаги. А сколько писем было написано в госпиталях! За годы войны военные медики вернули в строй более 17 миллионов раненых и больных.
О чем были письма? Да обо всем. О жизни и смерти. О боевых буднях, о друзьях-товарищах, об оставленных и взятых городах, о своих ранах и наградах, о ненависти к «фашистским гадам», о послевоенном мире и счастье, о своей любви к жене, детям, родителям… В основном письма были короткие, прозаические, хотя встречались в них и стихи, с вложенными фотокарточками, вырезками из газет и боевых листков.
Собирательным образом, воплотившим лучшие черты советского солдата, считается жизнелюб и балагур Василий Теркин, герой одноименной поэмы Александра Твардовского. Теркин стал и автором «собирательного письма». В главе «Теркин пишет» раненый боец сообщает из госпиталя в часть, что живой, но ранен в ногу, а как поправится — обязательно вернется к своим, чтобы вместе бить врага либо, коль суждено, погибнуть. «Только с этим мы спешить / Без нужды не станем. / Я большой любитель жить, / Как сказал заране».
Для родных письма были даром с небес — ведь они сообщали, что боец пока еще жив. Но были средь них и письма похоронки (очень много!), которые на первых порах выглядели так же, как обычные.
«Я был знаком с женщиной-почтальоном, которая во время войны работала в одной из деревень Новосибирской области, — пишет журналист Ю.М. Лепский. — Она рассказывала мне, что в первые дни и месяцы войны она сама не знала, что было в ее черной сумке: фронтовые треугольники были перемешаны с такими же треугольниками похоронок. Она запомнила избу, в которой жила немолодая женщина, муж и сын которой были призваны в действующую армию, но воевали на разных фронтах. Однажды (дело было в декабре) она принесла этой женщине очередной фронтовой треугольник. Она развернула его прямо у калитки, вчиталась в бегущие строки и ужасно закричала на всю деревню. Собака во дворе завыла, а женщина осела прямо в сугроб. Треугольник оказался похоронкой: погиб ее сын.
Через два месяца, на исходе зимы, женщина-почтальон принесла ей очередную порцию почты: несколько рукописных треугольников. В двух первых муж скупо писал ей о фронтовых делах, а в третьем оказалась похоронка. Ей написали, что муж скончался в госпитале от тяжелых ран. Женщина сидела на лавочке подле избы, в валенках, в телогрейке, укутанная теплым платком. На этот раз она не кричала и не плакала. Она окаменела: просто сидела на скамье, глядя в никуда. Почтальон присела рядом и заплакала. Так они просидели довольно долго, пока женщина не пришла в себя. В обнимку они прошли в холодную избу, женщина опустилась на койку, а почтальон, постояв еще немного, тихонько вышла на двор». (https://rg.ru/author-Jurij-Lepskij/)
Сейчас в блогах пишут о том, что «скорее всего, мы последнее поколение, кто реально понимает и осознает ужасы той войны; нынешние ребята вообще не имеют понятия о том, что такое война». Вечным напоминанием о страданиях народа и цене, которую он заплатил за Победу, остаются письма красноармейцев с фронта. Вот несколько отрывков из них  — капля в море, но эта капля размером с море.
* * *
Из письма Леонида Ивановича Заболотных жене Анне. («В октябре 41-го пропал без вести в Вяземском котле»).
«Не писал долго, потому что, во-первых, было некогда, во-вторых, не с кем было отправлять. Вот уже восьмой день как идут бои с фашистами. Фронтовая жизнь — это совсем не то, что представлял я раньше. Спать приходится здесь тогда, когда почти умучаешься до неузнаваемости. Умирать без пользы никому не хочется…»
 (https://www.spb.kp.ru/daily/26826/3865385/)
* * *
Из письма Георгия Владимировича Хмелева родным — от 11 июля 1944 г:
«Пыль всюду, везде: на зубах, во рту, толстым слоем лезет на оружие. Сами мы стали похожими на мельников. Зной. Жара. Нет воды. Жажда. В самом начале прорыва, когда шли болотами, мы побросали вместе с шинелями и фляги. Теперь только жалеем. Гимнастерки белы от соли пота. Идем и днем, и ночью. Кругом поля, поля, пыль, пыль и пыль. Спим мало. Желанные привалы редки. Да и они не всегда сладки. Под зноем валишься на пропыленную землю, траву, задираешь кверху ноги. Но не успеть за этот короткий срок. Ноют, отходя, ноги, душно. А после привала трудно бывает разойтись. Сначала нестерпимо болели подошвы, десятки водянок. А теперь попривыкли. Да, интересно, очень интересно наступление. Сколько приключений, новых переживаний. Интересно и чертовски трудно. Сколько сил, пота требует оно. Бомбежки. И пикировали на нас, и бомбили с высоты.
Бываешь и сыт «от пуза», и голодаешь, как собака. Но идем ли мы на запад, или идем на юг, север — мы знаем: мы идем вперед к победе. Это помогает нам, ободряет, дает новые силы…»
(https://myslo.ru/club/article)
* * *
Из письма друга Петра Ивченко жене Доре Тихоновне Ивченко о гибели ее мужа — от 2 декабря 1944 г.
«Я друг и товарищ Вашего любимого и дорогого мужа Петра Титовича, с которым я в октябре 1942 г. пришел в это соединение и прошел весь боевой путь от Волги до Немана… Война, навязанная нам проклятым врагом, которого мы истребляем за причиненное нам горе и несчастья, много принесла тягот нашему народу. Я Вам очень сочувствую и вместе с Вами переживаю несчастье, постигшее Вас...
Вечером 29 ноября мы пошли с ним на передний край проверять оборону. Окопы расположены в 500 метрах от леса по берегу реки Неман и вот, когда мы вышли из леса и пошли лугом к берегу реки, со стороны противника раздался выстрел. Петя вскрикнул: «Ой, я, кажется, ранен» и стал опускаться на правый бок. Я быстро перевязал ему раненую грудь и повел его до повозки, чтоб отправить в полевой лазарет. Идти нам пришлось метров 300—400. Когда его клали на повозку, он еще был в сознании — говорил и просил: «Если что случится, ты чтобы сообщил домой Вам»… Хирург делал вскрытие трупа и обнаружил, что пуля задела сердце, если бы она прошла хоть на пол сантиметра в стороне, сердце было бы сохранено, и он остался бы живой. Смерть наступила от излияния крови.
Похоронили мы его со всеми воинскими почестями, с отдачей салюта. Перед погребением мы его сфотографировали, правда, день был пасмурный и видимость плохая, но как только я получу карточки, я их Вам вышлю…
На могиле Петра Титовича мы поклялись отомстить за нашего друга и товарища и Вашего спутника жизни».
(https://vk.com/wall-99626804_198037)
* * *
Из письма сержанта Бориса Владимировича Ручьёва родным —  от 7 марта 1945 г. (Погиб 28 апреля 1945 г.)
«Недалеко от места, где мы стоим, расположен лагерь. Лагерь уничтожения… Шесть миллионов человек было уничтожено там. Камеры, в которых людей душили газом; печи для сожжения трупов; рвы, в которые сбрасывались трупы, вернее, укладывались с немецкой аккуратностью — один ряд головами в одну сторону, другой — в другую. Рвы, доверху наполненные кровью. И во всем и везде эта дьявольская немецкая аккуратность.
Может быть, в тылу не все верят описаниям этих бесчисленных ужасов. Да и в самом деле трудно поверить, что люди, похожие внешне на нас, могли дойти до такой нечеловеческой жестокости. Но когда видишь все это, задаешь себе вопрос: кто они, эти существа, захотевшие истребить человечество? Люди ли это? Конечно, это не люди! Скоро настанет конец этим ужасам, будет расплата».
(https://vk.com/wall-53868012_10771)
* * *
Письмо Бовина Н.С. (Погиб 10 апреля 1945 г.).
 «Дорогой Папа! Шлю я тебе свой боевой гвардейский привет и желаю наилучшего здоровья. Папа, я письмо твое получил, за которое очень благодарен. Коротко о себе. Жив и здоров по-прежнему. Стоим пока на отдыхе. Но на днях обратно иду в бой. Наверное, уже последний, решительный, добивать немецкого зверя в его берлоге и водрузить Знамя Победы над Берлином (из приказа т. Сталина). Папа, да я еще молодой, но я уже много видел и много сделал пользы для нашей Родины...»
 (https://vk.com/wall-92796433_7361)
* * *
Из письма Михаила Ивченко — от 12 мая 1945 г. из Чехословакии. (Погиб в Венгрии 23 мая 1945 г.).
«Сейчас все мы празднуем окончание войны и победу советского народа — и народа свободолюбивого над немецко-фашистскими захватчиками... Нахожусь я уже в 6-м западном государстве. Совершаем большие марши, продолжаем идти вперед, мимо нас проходят тысячи немецких солдат и офицеров, сложившие оружие, движущиеся поезда, нагруженные танками, автомашинами и другим вооружением. Я уже устал, у меня сейчас полные руки цветов, старики и старухи от радости плачут и целуют русских солдат. В селе кругом праздник, красные флаги, портреты наших вождей, лозунги. Чехословацкие партизаны выходят с лесов и также встречают нас и благодарят за освобождение их от гитлеровского ига. Мама, просто не знаю, видишь плачущих от радости людей и сам плачешь, и не знаешь почему...»
(https://vk.com/wall-11456749_15409)

Письма-стихотворения с фронта Симонова (1941, 1943)

Два стихотворения советского писателя Константина (Кирилла) Михайловича Симонова (1915—1979) — «Жди меня» и «Открытое письмо женщине из города Вичуга» — занимают особое место не только в русской лирике и военной поэзии, но и в памяти народной вообще.
Эти письма-стихи можно и нужно рассматривать, как две части одного послания женщине, написанного К. Симоновым от имени красноармейцев, как два полюса бытия человека: веру и неверие, верность и предательство, жизнь и смерть. В первой части поэт заклинает свою любимую ждать, несмотря ни на что, верить в его возвращение и тем продлевать его жизнь, а во второй негодует и осуждает ту, что предала его, чем обрекла на смерть. Воистину два мистических текста!
«Жди меня, и я вернусь. / Только очень жди. / Жди, когда наводят грусть / Желтые дожди…» — тридцать шесть коротких строк Симонов посвятил будущей своей жене актрисе Валентине Серовой. Они были написано на третий месяц войны, когда стало ясно, что война будет очень тяжелой и продолжительной, и непонятно лишь, вернется ли он домой. Поэт вспоминал: «У стихотворения «Жди меня» нет никакой особой истории. Просто я уехал на войну, а женщина, которую я любил, была в тылу. И я написал ей письмо в стихах». Симонов поначалу не хотел обнародовать письмо, но коллеги уговорили — и в декабре 1941 г. он прочитал «Жди меня» на радио, а 14 января 1942 г. стихотворение впервые было опубликовано в газете «Правда» на третьей полосе. Так личное послание стало всеобщим достоянием — письмом целой страны. Поэтическое признание в любви к женщине превратилось в гимн, молитву солдата, воинскую присягу, заклинание ждать «всем смертям назло», вопреки всем отчаявшимся и разуверившимся. «Не понять не ждавшим им, / Как среди огня / Ожиданием своим / Ты спасла меня». Ни одно стихотворение военной поры не пользовалось таким всеобщим признанием, как это самое знаменитое письмо эпохи.
Литературоведы И. Кукулин и др. отмечали, что «многократное прочтение этого стихотворения само по себе имело психотехническую функцию». Так, врач С.М. Бескина, работавшая во время войны во фронтовых госпиталях, вспоминала, что «раненые солдаты, когда им было особенно больно, читали наизусть «Жди меня»». Красноармейцы ставили свое имя под стихотворением и посылали его невестам и женам...
К. Симонову одна из читательниц написала уже в 1970-е гг.: «Знаете ли Вы…, чем для нас, молодых «солдаток» Отечественной войны, было Ваше стихотворение «Жди меня»? Ведь в Бога мы не верили, молитв не знали, молиться не умели, а была такая необходимость взывать к кому-то «убереги, не дай погибнуть». И вот появилось Ваше «Жди меня». Его посылали с тыла на фронт и с фронта в тыл».
В 1942 г. стихотворение было положено на музыку композитором М.И. Блантером. Письмо стало любимой песней. Много ли писем распевает народ? (Об одном из таких см. очерк о песне «В землянке»). «Как я выжил, будем знать / Только мы с тобой. / Просто ты умела ждать, / Как никто другой». Почему чувства двоих так близки и понятны чувствам «других»? Да потому, что каждый ставит себя на место выжившего и дождавшегося. Не секрет, что часто именно любовь спасала бойца от смерти и возвращала его домой. Письмо-стихотворение «Жди меня» призывало женщин не только «ждать», но и сохранять «верность», как залог этого возвращения. Именно женская преданность шла тогда первой строкой в шкале ценностей.
Увы, за годы войны немало семейных уз ослабло, немало семей распалось, как по вине мужчин, так и по вине женщин. Одной из таких «жен-предательниц» Симонов направил письмо-стихотворение, основанное на реальных событиях. Написано оно было на переломе войны, когда стало ясно, что победа будет за нами — враг уже был разбит в Сталинградской и Курской битве, когда долгое ожидание бойца с фронта стало восприниматься уже как скорое его возвращение. Но при этом всё так же было «до смерти четыре шага».
Всю Великую Отечественную войну Симонов провел в действующей армии, был одним «из самых отважных и легких на подъем фронтовых корреспондентов «Красной звезды». По словам самого Симонова, он был в начале сентября 1943 г. в 3-й армии генерала Горбатова. В одном из ее полков погиб командир батальона, старший лейтенант. После его гибели ему пришло письмо от жены, сообщившей, что она ушла к другому. Послание так крепко задело товарищей погибшего, что они попросили корреспондента составить текст открытого письма этой женщине, которое они собирались послать за своими подписями. Спустя два месяца Симонов, находясь в Харькове, написал стихотворение «Открытое письмо женщине из г. Вичуги», в котором употребил врезавшиеся ему в память слова этой женщины. «Я помнил тогда и ее имя, и отчество, и фамилию, — вспоминал поэт, — но не стал указывать их в стихотворении. Однако я все-таки указал, что это письмо из города Вичуги, потому что хотел, чтобы она когда-нибудь — сразу или позже — прочла его и знала сама, какую оценку дали ее письму товарищи покойного мужа».
Опубликованное и тысячи раз переписанное от руки «гневное письмо» мгновенно разлетелось по фронтам. У читавших его бойцов, по их признаниям, «перехватывало дыхание» от строк: «Вы написали, что уж год / Как вы знакомы с новым мужем, / А старый, если и придёт, / Вам будет всё равно не нужен. / Что вы не знаете беды, / Живёте хорошо. И кстати, / Теперь вам никакой нужды / Нет в лейтенантском аттестате. / Чтоб писем он от вас не ждал / И вас не утруждал бы снова... / Вот именно: «не утруждал»... / Вы побольней искали слово». «Как же так? — восклицали они. — Ей что, от него нужен был один лишь аттестат?» Но страшнее были их не озвученные мысли: «А как же я? Меня — куда? На смерть?»
Это «Открытое письмо» тогда всеми бойцами понималось однозначно: когда дома тебя не ждут —  то и дома того нет, значит, и защищать нечего. Предавшая жена становилась в один ряд с предателем генералом Власовым. Тут было не до анекдотов и не до шуток, таких милых в мирное время, как у Чехова: «Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству». Нет, на фронте всё было по-другому, куда трагичнее: «Но как могли вы, не пойму, / Стать, не страшась, причиной смерти, / Так равнодушно вдруг чуму / На фронт отправить нам в конверте? / … Ведь он же был солдат, солдат! / Ведь мы за вас с ним умирали».
При этом поэт уверен, что таких жен-предательниц мало, что «В отчизне нашей, к счастью, есть / Немало женских душ высоких, / Они б вам оказали честь — / Вам написали б эти строки; / Они б за вас слова нашли, / Чтоб облегчить тоску чужую. / От нас поклон им до земли, / Поклон за душу их большую».
Свое «Открытое письмо» К. Симонов подписал: «По поручению офицеров полка». Фактически получилось: по поручению солдат и офицеров всей Красной Армии.
Сравнивая эти два письма, мы должны сказать: «Жди меня» вело красноармейцев по военным дорогам и привело в Берлин, а «Открытое письмо» остановило многих женщин (и мужчин) от супружеских измен, предотвратило крах семей, сохранило в великом походе к Победе немало солдатских жизней.

Песня Листова на письмо-стихотворение с фронта Суркова (1942)

В годы Великой Отечественной войны знаменитой была песня композитора Константина Листова «В землянке» («Землянка») на слова Алексея Суркова «Бьется в тесной печурке огонь…». Исполняется она и сегодня. Песня любима народом за легко запоминающуюся мелодию, проникновенность и необычайную теплоту слов.

Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.

Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.

Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.

Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.

Бережно, как святыню, пронесли ее бойцы Красной Армии через все тяготы военной поры, «негасимой» она дошла и до наших дней. История ее создания и славы уникальна — начиная от написания стихотворения, которое сегодня вошло в сборники «500 жемчужин всемирной поэзии» и «Три века русской поэзии». Необычная она еще и тем, что 16 «домашних» строк (выражение автора) поэт Алексей Александрович Сурков (1899—1983) написал не для читателей. Дело было так.
В последние дни осени 1941 г. в расположение 78-й стрелковой дивизии (16-я ударная армия), оборонявшей Истру на Волоколамском направлении к Москве, прибыли военные корреспонденты фронтовой газеты «Красноармейская правда», в штате которой состоял Сурков. За боевые заслуги дивизия получила наименование 9-й гвардейской, и военкоры должны были осветить это событие и «написать о боевых делах героев». 27 ноября журналисты проскочили на грузовике на КП (командный пункт) 258-го (22-го гвардейского) стрелкового полка в деревне Кашино (командир полка подполковник М.А. Суханов). Это было в тот момент, когда немецкие части отрезали КП от батальона, стоявшего на другом берегу реки в деревне Ульяшино. Немцы засели в соседних домах и стали обстреливать из минометов укрывшихся в блиндаже офицеров штаба полка и журналистов. Начальник штаба капитан И.К. Величкин ползком добрался до этих домов и забросал фрицев гранатами, подавив несколько огневых точек. Это дало возможность штабистам и военкорам уже в потемках без потерь, но под продолжавшимся минометным огнем («от разрывов мин мерзлая земля разлеталась во все стороны, больно била по каскам») прорваться к реке и перебраться по тонкому льду к своим. Суркову повезло — ни одной царапины, хотя вся его шинель оказалась посечённой осколками.
Едва устроились в землянке возле печи, «обнаружилось самое страшное». Дадим слово Суркову: «Начальник инженерной службы вдруг говорит Суханову:
— Товарищ подполковник, а мы же с вами по нашему минному полю прошли!
И тут я увидел, что Суханов — человек, обычно не терявший присутствия духа ни на секунду, — побледнел как снег. Он знал: если бы кто-нибудь наступил на усик мины во время этого отхода, ни один из нас не уцелел бы.
Потом, когда мы немного освоились на новом месте, … капитан Величкин… сел есть суп. Две ложки съел, и, смотрим, уронил ложку — уснул. Человек не спал четыре дня. И когда раздался телефонный звонок из штаба дивизии — к тому времени связь была восстановлена, — мы не могли разбудить капитана, как ни старались.
Нечеловеческое напряжение переносили люди на войне! И только от того, что они были такими, их ничем нельзя было запугать».
По воспоминаниям, Сурков произнес тогда: «А до смерти — четыре шага». Собственно, именно эта фраза породила стихотворение. «После этого оставалось только дописать: «До тебя мне дойти нелегко…»». По большому счету стихотворение можно было назвать и «До смерти четыре шага». «Четыре шага» — не дань ритму стиха или рифме. Это было правило, написанное кровью. Солдаты, пересекавшие минное поле, должны были идти друг за другом на расстоянии более четырёх шагов, чтобы при подрыве одного уцелели другие. Потому-то поэт и вспомнил об этом.
После ужина кто-то стал играть на гармони, Алексей Александрович стал делать наметки репортажа, но сами собой сложились 16 стихотворных строк. Сурков решил отправить их жене Софье Антоновне, которая с сыном и дочерью находилась в эвакуации. На обороте солдатского треугольника он написал: «Тебе — солнышко моё!». («Солнышко» только после войны призналась, что стихи были посвящены ей).
Поэт не думал публиковать стихотворение. И даже забыл о нем. В феврале 1942 г. во фронтовую редакцию зашел композитор Константин Яковлевич Листов (1900—1983), автор популярных тогда песен — «О тачанке», «В парке Чаир», «Гренада» и др., и попросил «что-нибудь, на что можно написать песню». Сурков разыскал в блокноте стихи «Бьется в тесной печурке огонь…», переписал их и отдал композитору. Тот «пробежал глазами по строчкам, промычал что-то неопределенное и ушел». Через неделю Листов появился в редакции и, взяв гитару, спел свою новую песню «В землянке». Когда композитор попрощался, журналисты тут же спели песню. Стихи были под рукой, а задушевная мелодия запомнилась «сама собой». Через месяц журналисты исполнили песню в редакции «Комсомольской правды». «Землянка» понравилась слушателям и была опубликована в газете 25 марта.
В считаные дни песня стала популярной на всех фронтах. Ее исполняли все, кому пелось, — от солдат в окопах до знаменитой Лидии Руслановой. Неожиданно летом 1942 г. откуда-то «сверху» (но не с «самого») потребовали убрать фразу-прародительницу песни «а до смерти четыре шага». Ее посчитали «упаднической». «Поэту рекомендовали убрать упоминания о смерти — Сурков отказался. Тогда Главное политическое управление наложило запрет на трансляцию песни по фронтовому радио и ее исполнение творческими коллективами». Но кто ж удержит в клетке народную песню? А стала она именно такой. К ней сочиняли дополнительные куплеты, переиначивали слова, в последней строке заменяли «моей негасимой любви» на «твоей негасимой любви» и т.п. Шесть гвардейцев-танкистов прислали в редакцию письмо, в котором благодарили авторов песни, а в адрес «перебдевших» чиновников-идеологов «гвардейцы высказали такое едкое пожелание: «Напишите вы для этих людей, что до смерти четыре тысячи английских миль, а нам оставьте так, как есть, — мы-то ведь знаем, сколько шагов до нее, до смерти». (И.В. Беловолов).
В конце концов, «наверху» закрыли глаза на крамольную строку. «Землянка» стала любимой песней миллионов красноармейцев и тружеников тыла. В майские дни 1945 г. она прозвучала в исполнении Лидии Руслановой в Берлине у стен поверженного Рейхстага и у Бранденбургских ворот.
P.S. В 1946 г Алексей Сурков получил Сталинскую премию первой степени, в т.ч. и за свои стихи «Бьётся в тесной печурке огонь…». «А в мае 1999 г., в деревне Кашино, ребятами из клуба «ИСТОК» города Истры был установлен памятный знак, на открытии которого присутствовали ветераны 9-ой Гвардейской дивизии и дочь поэта — Наталья Алексеевна Суркова. В Истринском районе проводятся фестивали военной песни, а в городе Дедовске состоялся фестиваль песни и поэзии имени Алексея Суркова «И поёт мне в землянке гармонь».
(https://ok.ru/group54994669928462/topic/67454838936846)

009 «Письмо с фронта» — картина Лактионова (1947)

Прошло 2,5 года, как отгремели победные залпы Великой Отечественной войны. Но не успокоились души народные, и стоило услышать по радио или на концерте стихи Твардовского, Симонова, Суркова, песню «Землянку» — слезы наворачивались на глаза, и перехватывало горло. Письма военных лет, облеченные в форму стиха и песни, упорно напоминали о пережитом.
5 ноября 1947 г. в Москве, в Государственной Третьяковской галерее и 6 ноября в Государственном музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина открылась вторая Всесоюзная художественная выставка (ВХВ), приуроченная к 30-летию Великого Октября. В состав выставочного комитета входили большей частью не чиновники, а профессионалы — художники и искусствоведы, что дало основание утверждать: «Слухи о какой-то чудовищной бюрократизации, якобы душившей подлинное искусство, сильно преувеличены». (Сергей Холодов). Председателем оргкомитета был А.М. Герасимов, автор бессмертного полотна «Мать партизана», серии выдающихся портретов (в т.ч. И.В. Сталина, К.Е. Ворошилова, А.М. Горького и др.), великолепных иллюстраций к произведениям классиков русской литературы XIX в.
В числе 626 художников, разместивших на ВХВ 1501 произведение живописи, скульптуры, графики и лаков (палехское искусство), были Георгий Верейский, Евгений Вучетич, Сергей Герасимов, Игорь Грабарь, Алексей Грицай, Александр Дейнека, Борис Ефимов, Борис Иогансон, Лев Кербель, Сергей Коненков и др. прославленные мастера изобразительного искусства СССР.
Особой популярностью пользовались лаковые миниатюры из Палеха и две картины — «рембрандтовской силы «Возвращение» Владимира Костецкого и подсвеченная внутренним светом радости ожидания и надежды «Письмо с фронта» Александра Лактионова». Добрая половина восторженно-благодарственных записей в книге отзывов выставки была посвящена картине А. Лактионова. При том, что холст (истинно «картина маслом»!) внушительных размеров вертикального расположения (155 х 225 см) был размещен в самом невыгодном для просмотра месте Третьяковки — «в крохотном проходном зале, в простенке между дверью и окном, так что посетители, следуя по маршруту выставки, оказывались к нему спиной». По другим воспоминаниям — «в темном коридоре у лестницы, ведущей на второй этаж».
Сюжет картины прост. На крыльце старого деревянного дома, у распахнутой двери собралась семья. Боец, попавший после ранения в провинциальный городок на излечение, принес письмо своего однополчанина. Мальчик сидит на табуретке и вслух читает письмо. Взрослые — мать, сестра, девушка-соседка, красноармеец стоя слушают послание. На их лицах улыбки. Крылечко залито солнцем. Подобный радостный, часто долгожданный момент жизни был хорошо знаком миллионам людей, и он не мог не встретить отклика в сердцах зрителей. Оттого тронул он и взыскательный комитет — и не только сюжетом, но и виртуозным его воплощением. Особенно поражал свет, буквально льющийся из картины. С таким же мастерством запечатлел свет, только лунный, в картине «Лунная ночь над Днепром» Архип Куинджи. Это не могли не отметить художники.
Казалось бы, картина и место ее в экспозиции утверждены, но перед самым открытием выставки нагрянули чиновники от культуры и всё пошло кувырком. Они обратили особое внимание на картину «Письмо с фронта», но не за ее художественную правду и силу. «Что это за безобразие? Почему советская семья выглядит так неприглядно? Что там за облупленные стены? Что за щели в полу? Почему люди так плохо одеты?» И т.п. (А. Зорюков; Подумали бы эти деятели — война идет, до щелей ли в полу?
После жарких споров и уговоров членов комитета и сотрудников музея высокопоставленные товарищи всё же разрешили оставить полотно на выставке, но приказали убрать его с глаз долой,  «сослать куда подальше».
Убрали подальше от зрителей. Но кто, кроме самих зрителей, знает, что им нравится и что им по душе? Люди толпились возле «Письма с фронта», будто это им читал письмо юный пионер. Смотрели, вздыхали, плакали, с большим трудом их можно было стронуть с места новым посетителям, т.к. нелегко было оторвать от нахлынувших воспоминаний и чувств. Каждый видел в картине себя, своих близких, ушедшее время. Экскурсоводам пришлось срочно выдумывать версии, почему этот «потрясающий холст» расположен на задворках выставки.
Лактионов не хотел смириться со «ссылкой» своего детища, переписал все отзывы и отправил их «вверх» по инстанциям. По легенде, не так уж и далекой от правды, ВХВ посетила правительственная делегация во главе с членом Политбюро ВКП(б) А.А. Ждановым. Жданов попросил снять картину и поднести ближе к свету, чтобы лучше рассмотреть ее. На другой день простенок опустел. Через какое-то время «Письмо с фронта» появилось на выставке, но уже «на почетном месте». Говорят, перед этим картина побывала в Кремле, где ее показали Сталину. В 1948 г. А.И. Лактионов был награжден Сталинской премией I степени. В 1949 г. авторская копия «Письма с фронта» с огромным успехом экспонировалась на выставке советской живописи в Германии и Венгрии. Вскоре репродукции картины массовыми тиражами разошлись по стране, появились в календарях, букварях, школьных учебниках, на разворотах журналов «Огонёк», «Работница», «Крестьянка», на почтовой марке СССР серии «История советской живописи». Ребята писали о «Письме с фронта» сочинения. Для всех переживших войну оно надолго стало картиной № 1, а для автора его визитной карточкой.
В настоящее время это полотно Александра Лактионова хранится в коллекции Третьяковской галереи. «Письмо с фронта» навсегда осталось символом великой страны, победившей фашизм, напоминанием о том, что все мы вышли из нее. Страна существует до тех пор, пока живет память о великих делах её граждан, пока есть бессмертные произведения искусства, запечатлевшие их. «Письмо с фронта» называют иногда «Письмом потомкам».
P.S. Несколько слов об истории создания картины. «Письмо с фронта» Лактионов написал в Загорске (ныне Сергиев-Посад, Московская область), где с начала 1944 г. жил со своей семьёй в Троице-Сергиевой лавре после самаркандской эвакуации.
Как-то художник повстречал солдата с перевязанной рукой, опиравшегося при ходьбе на палку. Тот спросил у него адрес, чтобы передать письмо. Лактионов проводил бойца до нужного дома. Став невольным свидетелем чтения письма, он воочию увидел сюжет своей будущей картины, которую поначалу хотел назвать «Встреча». Работал над холстом Александр Иванович только в солнечные дни на протяжении двух лет. «На жизнь картины повлияло... солнце. Как-то жена художника поднималась по ступенькам крыльца с ведрами воды, вся озаренная его лучами. И Ларионов решил, что и герои его картины будут стоять в солнечных лучах на крыльце». (Ирина Павлюткина). «Пока светит солнце, озаряя мастерскую, пока есть силы держать палитру и краски, я не могу оторваться от любимого дела», — признавался Лактионов. Моделями ему служили близкие — родная тётка Евдокия Никифоровна (а также соседка Клавдия Лобанова) и дети — сын Сережа и дочь Света (внуки Клавдии — тоже Сережа и Рита). Солдатом-письмоносцем стал сосед-фронтовик, тоже художник В.И. Нифонтов, а девушкой с красной повязкой «ПВО» (Противовоздушная оборона) — соседка Лактионовых, Ольга Быстрова.

Письма и дневники немецких солдат и офицеров в годы Великой Отечественной войны (1941—1945)

Недопустимо называть великими письма и дневники немецких солдат и офицеров, если их рассматривать разрозненно, выборочно. У индивидуальной мерзости нет величия, даже если ее совершил Герострат. Но когда зло достигает вселенских масштабов, оно становится великим только потому, что противостоит Благу и свидетельствует о вселенском зле. Поневоле делается великим и корпус дневников и писем гитлеровцев  — из-за размеров не только содеянного, но и описанного ими самими зла. Только поэтому этим запискам можно дать место в книге — чтобы показать их великую античеловечность. Представим несколько фрагментов, чтобы оценить весь свод. (Отрывки взяты из «Правды», «Красной звезды», фронтовых газет, мемуаров и Интернета).
Война унесла жизни 27 миллионов советских людей. Уничтожение нацистами нашего народа было продуманным и обоснованным.
12 июня 1941 г. на совещании высших чинов СС рейхсфюрер СС Гиммлер заявил, что «целью похода на Россию является сокращение числа славян на 30 млн человек», чем одобрил действия своих подручных в холокосте евреев, цыган и славян (русских, украинцев, белорусов, поляков).
Гитлер заявил об этом еще до начала Второй мировой войны:
«Мы обязаны истреблять народы, так же точно, как мы обязаны систематически заботиться о немецком населении… Следует разработать технику истребления народов. Вы спросите: что значит «истреблять народы?» Подразумеваю ли я под этим истребление целых наций? Конечно... После многовековой заботы о бедных и слабых настало время позаботиться и о сильных, защитить их от натиска неполноценных уродов. Одной из важнейших задач германской политики на все времена ее существования будет предотвращение дальнейшего прироста славянского населения…»
22 июня 1941 г. в 4 часа утра фашистская Германия без объявления войны вероломно вторглась в пределы СССР.
Но обратимся к письмам и дневникам фашистов, рьяно исполнявшим призывы нацистских бонз.
Из дневника солдата Эмиля Гольца.
«28 июня 1941 г. На рассвете мы проехали Барановичи. Город разгромлен. Но еще не все сделано. По дороге от Мира до Столбцов мы разговаривали с населением языком пулеметов. Крики, стоны, кровь, слезы и много трупов. Никакого сострадания мы не ощущали. В каждом местечке, в каждой деревне при виде людей у меня чешутся руки. Хочется пострелять из пистолета по толпе. Надеюсь, что скоро сюда придут отряды СС и сделают то, что не успели сделать мы».
Из блокнота другого солдата.
«29.10.41. Я, Генрих Тивель, поставил себе целью истребить за эту войну 250 русских, евреев, украинцев, всех без разбора. Если каждый солдат убьет столько же, мы истребим Россию в один месяц, все достанется нам, немцам. Я, следуя призыву фюрера, призываю к этой цели всех немцев...»
Что встретили фашисты на нашей земле?
Из дневника артиллериста противотанкового орудия о первых часах войны: «Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!»
Из письма пехотного офицера, ноябрь 1941 г.
«В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов».
Из дневника немецкого солдата, 1942 г. Сталинград:
«1 октября. Наш штурмовой батальон вышел к Волге. Точнее, до Волги еще метров 500. Завтра мы будем на том берегу, и война закончена.
3 октября. Очень сильное огневое сопротивление, не можем преодолеть эти 500 метров. Стоим на границе какого-то хлебного элеватора…
15 октября. Ура, мы преодолели элеватор. От нашего батальона осталось 100 человек. Оказалось, что элеватор обороняли 18 русских, мы нашли 18 трупов» (штурмовавший этих героев 2 недели батальон гитлеровцев насчитывал ок. 800 человек)».
Из дневника солдата Эриха Отта.
«Ноябрь 1942 года: Сталинград — это ад! Этот город превратил нас в толпу бесчувственных мертвецов.… Русские не похожи на людей, они сделаны из железа, они не знают усталости, не ведают страха. Матросы на лютом морозе идут в атаку в тельняшках. Физически и духовно один русский солдат сильнее целого нашего отделения».
Чем промышляли гитлеровцы?
Из письма унтер-офицера Мюллера, 1941 г.
«Хочу сообщить тебе, дорогая сестра, что я 26.12 сбил русский самолёт. Это большая заслуга, за это я, наверное, получу железный крест первой степени. Пока мне повезло взять себе с этого самолёта парашют. Он из чистого шёлка. Наверное, я привезу его целым домой. Ты тоже получишь от него кусок, из него получится отличное шёлковое бельё… Из моего отделения, в котором было 15 человек, осталось трое…»
Из письма ефрейтора Вильгельма Баумана жене, 1941 г.
«Сокровище моё, я послал тебе материи и несколько дней назад — пару ботинок. Они коричневые, на резиновой подошве, на кожаной здесь трудно найти. Я сделаю всё возможное и буду присылать всё, что сколько-нибудь годится».
Что вытворяли нацисты?
Из дневника обер-ефрейтора Иоганнеса Гердера:
«25 августа 1941 г. Мы бросаем ручные гранаты в жилые дома. Дома очень быстро горят. Огонь перебрасывается на другие избы. Красивое зрелище! Люди плачут, а мы смеемся над слезами. Мы сожгли уже таким образом деревень десять».
Из дневника унтер-офицера Гейнца Клина.
«29 сентября 1941. Фельдфебель стрелял каждой в голову. Одна женщина умоляла, чтобы ей сохранили жизнь, но и ее убили. Я удивляюсь самому себе — я могу совершенно спокойно смотреть на эти вещи... Не изменяя выражения лица, я глядел, как фельдфебель расстреливал русских женщин. Я даже испытывал при этом некоторое удовольствие...»
Из неотправленного письма солдата Йозефа к сестре Сабине.
«14.08.1942: Сегодня мы организовали себе 20 кур и 10 коров. Мы уводим из деревень все население — взрослых и детей. Не помогают никакие мольбы. Мы умеем быть безжалостными. Если кто-нибудь не хочет идти, его приканчивают. Недавно в одной деревне группа жителей заупрямилась и ни за что не хотела уходить. Мы пришли в бешенство и тут же перестреляли их. А дальше произошло что-то страшное. Несколько русских женщин закололи вилами двух немецких солдат... Нас здесь ненавидят. Никто на родине не может себе представить, какая ярость у русских против нас».
Из письма ефрейтора Феликса Кандельс другу: «Пошарив по сундукам и организовав хороший ужин, мы стали веселиться. Девочка попалась злая, но мы ее тоже организовали. Не беда, что всем отделением… Не беспокойся. Я помню совет лейтенанта, и девочка мертва, как могила...»
Из писем нелюдей.
«Мы отрезали русским пленным подбородок, выкололи глаза, отрезали зады. Здесь существует один закон — беспощадное уничтожение. Все должно протекать без так называемой гуманности». «В городе каждую минуту раздаются выстрелы. Каждый выстрел означает, что еще одно человекоподобное русское животное отправлено куда следует». «Эта банда подлежит уничтожению. Мужчин и женщин, нужно всех расстреливать». («Красная звезда»)
Признание солдата вермахта К. Маттиса:
«Мы вступили в бой с врагом, которого мы, находясь в плену европейских жизненных понятий, вообще не понимали. В этом рок нашей стратегии, она, строго говоря, совершенно случайна, как приключение на Марсе».
Вот она, правда — оказывается, гитлеровцы находились в плену сверхгуманных европейских жизненных понятий! Хорошо, что их освободила из этого плена Красная Армия.
P.S. Из речи десятиклассника Н. Десятниченко (Коли из Уренгоя) в бундестаге 19 ноября 2017 г. о посещении им немецкого кладбища при лагере для военнопленных в Бекетовке (Сталинград), организованного по ходу сражения в самые тяжкие для нашего народа дни Великой войны: «…я увидел могилы невинно погибших людей, среди которых многие хотели жить мирно и не желали воевать».
24 февраля 2022 г. канцлер Германии О. Штольц заявил в интервью телеканалу OstWest.tv, что В.В. Путин «…освободил Германию от исторической вины» за нацистские преступления на советской земле в годы Второй мировой войны.
Вот вам и потомки героев Отечественной войны, вот вам и «раскаявшиеся» наследники гитлеровского фашизма.


10. А зачем бумага?

Послания в бутылках (310 г. до н.э. — XXI в.)

«7 июня 1862 года трехмачтовое судно «Британия», из порта Глазго, затонуло у берегов Патагонии, в Южном полушарии. Два матроса и капитан Грант попытаются достигнуть берега, где попадут в плен к жестоким индейцам. Они бросили этот документ под… градусами долготы и 37°11; широты. Окажите им помощь, иначе их ждет гибель».
Это послание, написанное на английском, французском и немецком языках и запечатанное в бутылку фирмы Клико, обнаружили в желудке рыбы-молота герои романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта». Оно увлекло их (и заодно миллионы читателей) в весьма длительное путешествие, связанное с поисками капитана Гранта вдоль 37-й параллели.
В приключенческой литературе письмо, извлеченное из бутылки, давно стало общим местом. Только у Жюля Верна оно встречается в четырех его романах. Находят письма в бутылках и персонажи произведений Эдгара По, Виктора Гюго, Агаты Кристи и др. писателей. Для них эти послания часто оказываются судьбоносными и воистину великими посланиями из прошлого.
А что же в реальности — поможет ли письмо из бутылки команде и пассажирам судна, потерпевшего крушение? Через сколько месяцев или лет его найдут? Да и кто станет сочинять послание, когда корабль идет ко дну? Однако такие случаи — когда успевают написать письмо — известны. Одним из самых крупных в мирное время стало крушение британского трансатлантического лайнера «Титаник» в ночь с 14 на 15 мая 1912 г. Оно унесло жизни от 1490 до 1635 человек.
Когда стало ясно, что спасения нет, один из пассажиров 3-го класса этого злополучного рейса, 19-летний ирландский мигрант Джереми Берк из городка Гланмир (графство Корк), успел набросать записку: «Пишу из Титаника. Всем до свидания. Берк из Гланмира, Корк». Этот клочок бумаги — свидетель отчаянной попытки юноши если не ухватиться за оставляемый навеки мир (Берк погиб), так хотя бы сообщить ему свои последние слова — разве не великое письмо? Уже потому, что  в нем осталось место одной лишь надежде — не «прощайте», а «до свидания»! Перед отъездом мать подарила Джереми бутылку святой воды. В нее он спрятал свою записку и бросил в море. Через год бутылку обнаружил в нескольких милях от дома Берков мужчина, выгуливавший собаку. Он отнес находку матери Джереми. В 2011 г. письмо и бутылку семейство Берков передало в Центр наследия Коба (графство Корк).
Написал ли кто еще на «Титанике» предсмертное письмо? О том знает, пожалуй, лишь один Нептун. Но вот 10 мая 2021 г. мировые СМИ взорвались сенсацией — на пляже, расположенном на побережье залива Фанди в канадской провинции Нью-Брансуик, семья Шервух нашла еще в 2017 г. в песке бутылку с залитым воском горлышком, в которой находилось письмо с «Титаника»! Об этом сообщил университет в Римуски (провинция Квебек). Послание гласило: «Я бросаю эту бутылку в море посреди Атлантики. Мы должны прибыть в Нью-Йорк через несколько дней. Если кто-нибудь найдет ее, сообщите об этом семье Лефевров в Льевен». Ученые провели анализ бумаги, стекла, чернил, пробки, воска, пришли к выводу, что все они относятся к 1912 г. Историки выяснили, что письмо было написано пассажиркой 3-го класса 13-летней Матильдой Лефевр и брошено в море за день до трагедии. Письмо стало прощальным, хотя кто об этом думал за день до кораблекрушения! Матильда, ее мать, брат и две сестры утонули.
«Бутылочная почта» родилась в Древней Греции. По легенде, в 310 г. до н.э. греческий философ, естествоиспытатель Теофраст, изучавший морское течение из Атлантики в Средиземное море,  бросил за Гибралтаром несколько запечатанных сосудов с записками, один из которых спустя несколько месяцев был найден на Сицилии. Гидрометеорологи, изучавшие морские течения с с. XIX в. до с. XX в. с помощью промаркированных бутылок-поплавков (за это время их было использовано несколько десятков тысяч), установили, что течения приносят к обитаемым берегам и часто выбрасывают на сушу от 1 до 15 % таких исследовательских буйков. В 2018 г. фотограф Тоня Иллман, прогуливаясь по пляжу австралийского острова Ведж-Айленд, расположенного в 180 км от Перта (Западная Австралия), увидела в воде плавающую бутылку. Выловила ее, извлекла «бланк на немецком языке с выцветшими записями от руки» и отнесла его на экспертизу. Как оказалось, бутылку носило по волнам 132 года! Это на сегодня самое старое письмо «бутылочной почты», написанное 12 июня 1886 г. капитаном немецкого парусного судна «Паула», изучавшего морские течения и находившегося тогда в Индийском океане, в 950 км от побережья Австралии.
Бросали бутылки с записками на волю волн и по другим причинам, порой только ради развлечения. Известно, что Христофор Колумб во время путешествия к берегам Америки отправлял по водам Атлантики записки  в запечатанных сосудах своему спонсору — королеве Изабелле Кастильской. Говорят, некоторые из них добрались до адресата.
В истории мореплавания известно много случаев, когда письмо в бутылке пролило свет на исчезновение судна. Не раз такие письма спасали моряков, которых после кораблекрушений приютили необитаемые острова. Последний случай произошел в 2005 г. в Коста-Рике. Судно, перевозившее иммигрантов, затонуло вблизи у безымянного островка. 88 человек спаслось. Они отправили в бутылке призыв о спасении. Послание вскоре запуталось в рыбацких сетях, и бедолаг спасли.
Однажды засмоленная бутылка, которую в 1560 г. в районе Дувра поймал своей сетью рыбак, привела его на эшафот. Несчастный распечатал сосуд с секретным посланием, которое предназначалось «лично английской королеве Елизавете I». «В Англии до к. XVIII в. существовал закон, по которому каждого, кто осмелится самостоятельно разбить выловленную в море или найденную на берегу запечатанную бутылку, ждёт смертная казнь». И т.д.
О многих печальных событиях поведали бутылочные послания. Но есть среди них и светлые. Пожалуй, самой радостной является история о юноше, нашедшем себе спутницу жизни. (О ней поведала одна из газет, выходящих в Сиракузах). В 1957 г. 22-летний шведский моряк Аке Викинг, пересекая Гибралтар, бросил в воду бутылку с обращением к своей будущей жене — «Одинокой красавице, которая далеко отсюда». В записке парень указал свой адрес. Через полгода бутылку прибило к берегам Сицилии. Ее подобрал местный рыбак Пуццо и отдал послание своей племяннице — 16-летней Паолине. Девушка была тоже романтичной особой и ответила автору послания: «Я не красавица, но это так похоже на чудо, что такая маленькая бутылочка так долго и далеко плавала и в конце концов попала именно ко мне, что я не могла не ответить вам…» Разве не чудо, что вскоре после этого двое молодых людей встретились и поженились! (https://ok.ru/ironiyaill/topic/153295132963684)

Берестяные грамоты Онфима из Великого Новгорода (1234/1268)

Население Европы в эпоху Высокого Средневековья (с. XI — к. XIV) было большей частью неграмотным. В Священной Римской империи, Византии, Скандинавии читать-писать на родном языке могла лишь часть горожан — духовенство, придворные, чиновники, и те не более 10—15 %. Ремесленникам и крестьянству грамота была ни к чему, да и многим рыцарям тоже — зачем, коли есть сведущий в этом не рыцарском деле слуга, клерк или придворная дама? Наибольшее распространение грамотность имела на Пиренейском полуострове в эпоху процветания арабской культуры и благодаря бумаге, завезенной маврами, и в XI в. в Италии. «За пределами Италии на соборах епископы ставили кресты вместо подписи. Даже в Провансе лишь немногие сеньоры могли читать на своём родном языке, не говоря уже про латынь. Сын Людовика IX не умел писать». (https://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/101609).
На территории Скандинавии и Восточной Европы для письма повсеместно использовались деревянные дощечки и верхний слой (белая наружная часть) коры берёз — береста (на Руси только она). До с. XX в. считалось, что на бересте писали исключительно чернилами, которые со временем высыхали, обесцвечивались, отчего памятников этой культуры сохранились единицы.
Основные сведения об истории Руси в пору феодальной раздробленности ученые черпали из официальных летописей и государственных документов, писанных на пергаменте, в которых говорилось лишь о важнейших политических и религиозных событиях. Жизнь населения, быт, взаимоотношения, нравы, уровень культуры были тайной. И оставались таковой до той поры, пока не был добыт при археологических раскопках новый материал, обрушивший веками лелеемую Западом модель погрязшей в безграмотности и невежестве лапотной Руси. Им оказался самый доступный и дешевый писчий материал — береста!
«Виновником» уникальной находки, заставившей пересмотреть историю нашей страны, первооткрывателем, первым издателем и комментатором берестяных грамот стал советский археолог-славист и историк Артемий Владимирович Арциховский (1902—1978), основатель и руководитель Новгородской археологической экспедиции (1932—1962). С 1951 г. ученый сосредоточился на широкомасштабных раскопках на Неревском раскопе в Великом Новгороде, проводимых по разработанной им методике вскрытия городского культурного слоя.
Первым артефактом стала обнаруженная 26 июля новгородкой Ниной Федоровной Акуловой берестяная грамота, написанная не чернилами, а процарапанная писалом . «На радостях» начальник экспедиции воскликнул: «Я этой находки ждал 20 лет. Премия 100 рублей!» (В 2019 г. на этом месте был поставлен памятник берестяной грамоте № 1 с именами Арциховского и Акуловой). Грамота содержала перечень повинностей («позёма» и «дара») в пользу трёх землевладельцев: Фомы, Иева и Тимофея.
С тех пор при раскопках на территории древнерусских городов (Великий Новгород, Старая Русса, Торжок, Смоленск, Псков, Тверь, Москва, Звенигород Галицкий, Старая Рязань, Витебск, Мстиславль) было обнаружено св. 1250 берестяных грамот, датируемых XI—XV вв. Больше всего их было найдено в Великом Новгороде — ок. 1140 — благодаря тому, что именно в новгородском климате и влажной почве береста практически не портится.
Эти находки позволили историкам, этнографам, филологам, лингвистам погрузиться в повседневную жизнь новгородцев (далее речь будет идти о них), от летописных князей, посадников, воевод, митрополитов «спуститься» к купцам, ратникам, судьям, батюшкам, ремесленникам, селянам, женщинам и даже малым ребятам. Благодаря берестяным грамотам ученые смогли детально представить себе хозяйственную жизнь новгородцев, их речь, уровень грамотности, который существенно превышал западноевропейский. Грамотными оказались не только социальные «верхи», но и «низы» общества, не только горожане, но и селяне, активно участвовавшие в переписке.
Какое содержание было в берестяной грамоте? Типичный образец — грамота 521, датируемая 1400–1410 гг., содержавшая любовный заговор и заявление о грабеже. Перевод.
1. «...так пусть разгорится сердце твое и тело твое и душа твоя [страстью] ко мне и к телу моему и к лицу моему». (Утраченная начальная часть текста, вероятно, была симметричной: «Как разгорелось сердце мое и тело мое...»).
2. «Вот в чем ссылаюсь [на свидетелей]: отняли у меня Селиванко да Михейко да Яковец Болдыкин коня ценой в три рубля, седло в полтину, вотолу (род верхней одежды) в полтора [рубля и такие-то вещи в] тороках. А это происходило в лесу, [такого-то] дня, между [деревнями] Горы и Горки». (Или: «…А это происходило [такого-то] дня, между [деревнями] Горы и Горки на Бору»).
Большинство берестяных грамот — частные деловые письма, долговые списки, коллективные челобитные крестьян боярину, жалобы на воровство и правонарушения, судебные протоколы, свадебные ритуалы, купчие, завещания, расписки, любовные послания, псалмы, молитвы, поминальные списки, загадки, магические заговоры и заклинания, переписка черниц-монахинь и т.д. Всем запискам присуща лаконичность, более пространным текстам лапидарный стиль. Как правило, это были разовые записки, ходовые письма или просто черновики, которые по прочтении или после использования сразу же выбрасывались или сжигались. Тем грамотам, что были засыпаны землей, судьба и археологи подарить «воскрешение».
Среди грамот выделяется группа записей учебного характера (азбука, склады, школьные упражнения) и писем детей друг к другу. Особое место принадлежит своду из 12 грамот (учебных записей) за №№ 199—210 и 331 и нескольких непронумерованных берестяных рисунков, написанных 6- или 7-летним мальчиком Онфимом (полное имя Анфимий) между 1234 и 1268 гг. Грамоты были обнаружены в одном месте в 1956 г.
На бересте мальчик записывал склады (слоги), тексты, арифметические примеры, переписывал азбуку, выписывал отрывки молитв из Псалтири, упражнялся в составлении распоряжений — «Взыскать с Дмитра должки», писал послания другу Даниле, рисовал зверей, лошадей, мифических животных, воинов, летящие стрелы, выводил непонятные каракули. Сохранился даже автопортрет паренька — вооруженный всадник с именем «Онфим», повергший врага. Специалисты утверждают, что «это одни из самых древних известных нам детских рисунков».
Онфим не был средневековым вундеркиндом. Самый обычный мальчик, из небогатой семьи, учившийся в подготовительном или первом классе. Именно это стало откровением для исследователей — оказывается, в Великом Новгороде (и в других древнерусских городах) было начальное образование, причем «всеобщее»! Это подтверждают подобные грамоты других безымянных учеников, найденные позднее.
В 2015 и 2019 гг. в Великом Новгороде появились три памятника в металле первому новгородскому «грамотею» Онфиму (скульпторы В. Смирнов, М. Ющенко, С. Гаев). Какой еще ребенок из народа может похвастать такой долгой и заслуженной славой? Воистину — великий автор великих писем!
P.S. «Именно сочетание иллюстраций и подписи делают для нас грамоты Онфима работами художественного гения: сила имени, добавленного к грубоватому видению мира, нацарапанному на коре… Эпос о Гильгамеше тоже создан школьниками, упражняющимися в письме, это разрозненные записи, которые были статистически сопоставлены и приведены в такой вид, чтобы казалось, будто это творение одного человека... Очевидно, что работы Онфима — не Эпос о Гильгамеше, но они нечто намного большее: это работы одного человека, и они не могут быть поняты в отрыве от личности этого человека — Онфима... Работа Онфима не только автографична, но сам автограф является предметом творчества. Написанное имя делает самого автора частью произведения. Всё это особо примечательно в контексте славянского средневековья…» (Жюстин Смит).

Конец Эпистолярной эры: E-mail (1971)

Надо ли говорить о том, что такое «электронная почта» и «электронное письмо» — E-mail? Сегодня это обыденность, как и прежняя почта с ее почтовыми ящиками, конвертами, марками и письмами на бумаге.
Первым появление электронной почты предсказал русский писатель В.Ф. Одоевский. В утопическом романе «4338-й год: Петербургские письма» (1835) он заметил, что «для сношений в непредвиденном случае между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далеком расстоянии разговаривают друг с другом».
В н. XX в. сербскому изобретателю Николе Тесле только нехватка денег помешала завершить создание беспроводной связи (того же Интернета) для голосового общения, передачи новостей, изображений и музыки на любое расстояние.
В н. 1960-х гг. советский академик В.М. Глушков представил проект компьютерной модели плановой экономики СССР, на реализацию которого требовалось 20 млрд руб. Руководство страны, посчитав проект преждевременным и дорогим, отклонило его, хотя у ученого уже имелись все необходимые разработки, в т.ч. технология функционирования системы, надо было лишь покрыть страну вычислительной сетью. Затраты, по словам академика, окупились бы за 3 года. «Если бы идеи Глушкова при определенной доводке были внедрены, то мы имели бы системы типа Интернет значительно раньше, чем это сделали американцы». (Юрий Журавлев, академик РАН):
Свято место пусто не бывает. Не создали Интернет русские — создали американцы: в 1969 г. в США появилась предшественница Интернета информационная сеть ARPANET, соединившая несколько городов страны. В 1971 г. инженер компьютерной компании BBN Technologies (Кембридж, Массачусетс) Рэймонд Сэмюэл Томлинсон (1941—2016) реализовал в этой системе программу электронной почты. Изобретатель предоставил возможность пользователям удалённых компьютеров сети обмениваться электронными сообщениями (письмами). Для этого Рэй разработал программное обеспечение TENEX и программу CPYNET, которая позволяла пересылать файлы и обеспечивала их сохранность. «Томлинсон подумал — раз два компа, стоящие рядом в одной комнате, соединены сетевым шнуром, почему бы не попытаться передать сообщение с одного на другой? Так родился e-mail». (К.В. Бабаев). Как пишут в справочниках по информатике, «это была первая система, способная отправлять почту между пользователями на разных хостах , подключенных к ARPANET. Раньше почту можно было отправлять только тем, кто использовал тот же компьютер. Для этого разработчик использовал знак @, чтобы отделить имя пользователя от имени его машины, схема, которая с тех пор используется в адресах электронной почты… Программа электронной почты Томлинсона произвела полную революцию, коренным образом изменив способ общения людей».
Первое — воистину великое! — электронное письмо, отправленное Рэймондом, было пробным. Оно не сохранилось, и позднее Томлинсон вспоминал: «Тестовые сообщения я полностью забыл, не помню… Какая-то белиберда, простой набор букв, что-то вроде QWERTYUIOP». Программист поначалу вообще не придал значения своему изобретению. Это был всего лишь этап его работы, хотя и «отличной идеей». Показывая систему коллеге, Томлинсон сказал: «Никому не говорите! Это не то, над чем мы должны работать». (Sasha Cavender).
(Иногда появление электронной почты относят к 1965 г., когда сотрудники Массачусетского технологического института Н. Моррис и Т.В. Влек написали программу mail для операционной системы CTSS, установленной на компьютере IBM 7090/7094, в котором носителем информации был рулон бумажной перфоленты).
Многие разработчики компьютеров, операционных систем, языков программирования, интерфейсов и пр. стали миллиардерами. Правда, далеко не всем пионерам эры информационных технологий «свезло» так же, как Биллу Гейтсу или Стиву Джобсу. Рей Томлинсон не разбогател, т.к. не стал патентовать изобретение, поскольку пользователей тогда было совсем немного. Со временем изобретатель заслуженно получил несколько  престижных премий и наград, и в 2012 г. как инноватор был введен в Зал славы Интернета.
В нашей стране Интернет появился в 1990 г. — на базе Института атомной энергии им. И.В. Курчатова в Москве была создана компьютерная сеть Релком, соединившая с помощью аналоговых телефонных модемов компьютеры в научных учреждениях Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Свердловска и др. городов. Релком подключили также к Хельсинкскому университету (Финляндия) и европейской сети EUnet. Заработала электронная почта, и начался регулярный обмен информацией.
Электронные письма произвели революцию в системе коммуникаций. Они стали главным элементом и основой электронной почты, которой пользуются сегодня больше половины человечества. Невидимый электронный почтальон ежедневно пересылает с 4 млрд электронных почтовых ящиков св. 260 млрд писем! К сожалению, более 80 % этих сообщений приходится на долю спама.
Но не только спам и вирусы засоряют и поражают электронную почту. Есть куда большее зло, таящееся в самом принципе сетевого охвата миллиардов пользователей, которых можно контролировать и направлять, например, на акции протеста. Именно это помогло президенту РСФСР Б.Н. Ельцину развалить СССР.
19 августа 1991 г. Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП) попытался предотвратить распад СССР, объявив чрезвычайное положение в Москве и ряде регионов и не допустить подписания договора о Союзе суверенных государств. Руководство РСФСР во главе с Ельциным призвало граждан к сопротивлению ГКЧП и всеобщей политической забастовке. И хотя все средства связи были блокированы КГБ, по сети Релком на глобальный форум UseNet и в города страны были отправлены электронные сообщения об «Августовском путче», в т.ч. и призыв Ельцина к народу. Дальнейшее — см. в истории современной России.
Такую же плачевную роль сыграли сети (электронные письма) и в череде «цветных революций» в Югославии, Грузии, Украине и др. государствах.
Как ни печально, электронные письма «убили» культуру письма и фактически подвели черту под эпистолярным наследием человечества. За четверть века имейлы вытеснили почтовые письма, заменив добротные «патриархальные» тексты на сообщения-огрызки, состоящие из жаргонных словечек, сокращений, смайликов и проч.