Не однажды в Силезии. То раннее утро в Лазенках 1

  несгенерированное фото неискусственного интеллекта
                Предостережение: вымысел автора распространяется не только на приведённый ниже сюжет в деталях и в целом, но и на имена, фамилии, названия учреждений и на многое иное. Читатель может и должен смело считать, что все строчки текста в любых их комбинациях – фантазийная работа автора и ничего более. В общем, всё вымысел. Но более всего его тексте, где нет никаких точек, точек с запятыми, многоточий и прочих знаков препинания.

                ***

           "Вот и казни себя, раз ничего, кроме какого-то пустяшного эпизода припомнить о Лешике не можешь" - не раз терзал я во время своих творческих, как я их называю, прогулок свою не однажды битую и умевшую дать своему хозяину сдачи многоопытную совесть.
    А терзать было отчего. Много лет порывался написать о своём давнем силезском приятеле, да всё что-то не давало. Вот и дотянул, всё порастеряла дырявая память.
    Лешик, Лешик, Лешик... Лешик Солярек. Где ты, как ты? Вне всяких сомнений, весь этот польский политический маразм двадцатых больно задел тебя. А ещё больнее заденут его далеко идущие перспективы. А ведь всё это уже многократно видела польская земля. Экономический рост, духовный подъём, политический авантюризм на его волне, тактические победы, ряд из которых имел территориальные и внешнеполитические приобретения. Весьма значительные. А потом крах. И так из века в век. Как гражданин своей страны я мог бы радоваться да потирать руки: вот тебе, земля Сапегов и Пилсудских! Вечное кольцо-ярмо польской истории на твою шею! Но у всякой монеты есть и вторая сторона. И даже третья имеется – аверс. Та, на которую почти никогда не обращают внимания.    Лешик Солярек и был, думается мне, из числа тех людей, что и составляли этот аверс, ту редкую и тонкую, но чрезвычайно важную и интересную прослойку людей.
             Аверс… Без аверса монета - просто картинка, она не настоящая. И без учёта своеобразного аверса, без учёта прослойки особой категории людей любое общество вряд ли следует считать известным, изученным, а значит- понимаемым. В нашем случае общество польское, хотя Лешик в общении не однажды подчёркивал:
             "Силезец я. Не потому, что живу в Валбжихе. Я самый обычный силезец. Си-ле-зец".

     В первые дни нашего знакомства я ещё не знал, откуда приехал по моим делам в Варшаву Солярек. И также в голову никакие различия между Варшавой и Силезией уместиться не могли, тогда хватало впечатлений от польских городов и от нашей многотрудной зарубежной выставки. Но что я почувствовал с первой встречи, так это то, что мой новый знакомый при всей своей неотличимости, если не иметь в виду наружность, от уже известных мне на тот момент варшавских интеллигентов, личность уникальная.


     Никогда не вдохновлялся парками Петродворца и Царского Села. Бывать бывал, и многократно, отдельные их уголки- пушкинский Палладиев мост, удивительный Эрмитаж в Петергофе зовут и сейчас. Но то иное, что привлекает в этих дворцовых пригородах толпы гостей Петербурга, всё это броское, бьющее наотмашь великолепие из золота и позолоты, изысканных мраморных изваяний, барочной архитектуры лично мне кроме эстетической услады и, попутно, гордости за отечественное зодчество - как многократно убеждался – ничего не даёт. Моей собственной душе ничего не даёт. Мои пригороды - тихие и ставшие родными Павловск, Ораниенбаум и морская история в камне Кронштадт. Прогулка в них даже дождливым днём даёт успокоение и силы моей далеко не идеальной, но требовательной натуре.
      И вот, звёзды сошлись именно так, что последнее утро этого лета вытащило меня в парки Петергофа, давшего одно единственное исключение.
      Случалось ли вам ловить себя на мысли, что погода, место, время суток и ваше собственное настроение вдруг возвращают вас помимо всякой на то вашей собственной воли в какие-то давно забытые события из вашей жизни? Со мной такое бывает. Подозреваю, что в этом есть некое правило. Не берусь что-либо доказывать или утверждать, но именно такое уравнение с приведёнными слагаемыми заставило вспомнить о самой первой встрече с Соляреком.

      Летняя Варшава, как, впрочем, и Минск, и все города той широты в Восточной Европе, сколько я их знаю, всегда ощущались мною как города с каким-то удивительно лёгким для жителя Петербурга воздухом. Особенно в безветренную погоду.  Иногда доходило до смешного: ты знаешь, что воздух в Варшаве, Минске есть, ты им ежесекундно дышишь, но сомневаешься - ведь я не чувствую его. На Камчатке или в Кисловодске он тоже не такой, как в Петербурге, его в тамошних горных краях можно чуть ли не пить. В Сочи уже из аэропорта до ноздрей добирается ни с чем не сравнимый запах жжёных пальмовых и кипарисовых листьев. Помните ли вы этот запах, убедительнее внушительной надписи над аэровокзалом говорящим, что вы в Сочи?  В атмосфере Астрахани или Волгограда есть что-то от пыльной полынной степи, да и везде, где только не бывал, воздушную среду чувствовал хорошо. Но воздух польской столицы это что-то особенное, и эту особенность города чувствовал с первого дня пребывания в нём во всех своих польских поездках.
     Но как раз в то утро всё было не так. И напомнил об этом спустя прорву лет утренний Петергоф, куда какая-то сила вытолкнула меня из Москвы и заставила бродить ранним утром по только что открытым для доступа посетителей аллеям Верхнего и Нижнего парков. Люблю гулять по ним, когда посетителей мало или совсем нет. И, удивительное дело- и парк в целом, его отдельные строения, мостики, каналы кажутся в безлюдные часы твоими. Умом понимаю, что подобные мысли крамольны, но вот ощущаю и всё!
     В числе моих нахальных претензий в этот раз оказалась набережная за «Монплезиром». Любимый дворец Петра был закрыт, отчего я был расстроен и чему был рад одновременно.
             «Ладно, «Лаковый кабинет» подождёт ещё годик. Не убудет меня. Зато посетителей рядом нет, это компенсирует», - сравнивал я аргументы «за» и «против» маленькой потери. Но вот как раз на набережной в самом её углу у балюстрады какого-то неестественного оттенка белого уже находился моего возраста человек, как будто он поджидал меня. Я расположился поодаль, упёрся локтями в широкий парапет балюстрады и, как и незнакомец, стал наблюдать за плеском ленивых волн. Время от времени я бросал взгляды на незнакомого мужчину в надежде, что тот освободит угол набережной, откуда был вид и на причал, и на берег парка.
           «В сыром воздухе долго не простоит», - почему-то такая мысль была у меня в голове.
    Морской воздух и в самом деле был свеж, отдельные капли брызг от волн умудрялись долетать и до нас. Непонятно, откуда во мне проснулась настойчивость и зачем всё это было нужно мне, но я продолжал стоять всё с той же надеждой. Устав от впечатлений обозреваемого места я стал разглядывать маячивший в пасмурной дымке силуэт Кронштадта, пирс, пересчитал деревья и чаек на валунах. Мужчина уже больше часа стоял в той же позе созерцателя, одной рукой подпирая собственный подбородок. Наконец он в очередной раз переменил руку и слегка повернул лицо в мою сторону. И только тут я обнаружил, что незнакомец вовсе не любуется пейзажем, как я. Его взгляд скользил мимо тех же чаек, волн, деревьев. Узкое тонкое лицо, вся его фигура, поза, и, главное - эта его задумчивость в скользящем взгляде, вдруг напомнили мне одну встречу в Лазенках из событий пятнадцатилетней давности.

    В Варшаве, с самой первой моей поездки, досаждающая самому себе наблюдательность заприметила одну странную особенность. И касалась она женщин. Как любой мужчина, во всех странах, куда бы ни затащили меня обстоятельства, украдкой или нахально вглядывался в лица местных женщин. Не удалось избежать этой моей привычки и варшавянкам. Не без удовольствия тогда отметил, что смотреть было на кого. В европейских странах, к радости большей части мужчин, пока это ненаказуемо. В массе своей, как и болгарки турецкой крови, польки вполне миловидны и, что немаловажно, в живом общении их лица выигрывают ещё больше. После Германии и Финляндии, да всех, наверное, европейских стран Польша –настоящий оазис в этом смысле. Но сами хозяйки оазиса как-то странно поглядывали на меня. В первую поездку в Варшаву я так и не понял в чём дело, сколько ни старался. Не раз и не два мне приходилось заходить в магазины, разглядывать себя в витринах и зеркалах, не сбился ли у меня галстук, или с утра «петухи» на голове или ещё что. Пронизывающий насквозь женский взгляд неопытного мужчину может обмануть, смутить, а в моём случае довести до ощущения, что женский «рентген» вытаскивает наружу все твои потаённые мысли. Легко ли ходить по улицам с таким ощущением изо дня в день? Понять, в чём причина пристального взгляда варшавянок в мою сторону в первый год так и не смог. И только в следующий раз причина, по крайней мере мне так показалось, стала ясна. Всё дело в анатомических особенностях определённой части местного женского контингента. Догадка пришла в анатомическом классе академии художеств, куда нас, искусствоведов-заочников добровольно-принудительно водили изучать все эти «мускулис окулис орбикулярис», «мускулис оралис орбикулярис» и прочую, прочую анатомическую ерунду. В очередное пребывание в Варшаве догадка (или оправдание?) подтвердилась: у многих варшавянок глаза «посажены» достаточно глубоко, от того и этот «рентгеновский» просмотр в их взгляде. Так это или нет, не знаю, но с тех пор я непроизвольно старался вглядываться в лица поляков.
          Вот это обстоятельство, в сущности, мелкое и мало кому интересное, заставило меня вглядеться в лицо единственного посетителя изумительного по красоте парка на Бельведерской, в непосредственной близости от нашего посольства. Парк встретил сыростью, малохарактерной для польской столицы и это обстоятельство напомнило мне тогда мой Петербург. Пересеклись мы с нашим героем, хотя тогда я не подозревал о его существовании и его роли в дальнейших событиях, у моста с мифическим каменным персонажем, куда я спустился полюбоваться прудом и заодно выждать часы, когда в российском посольстве, куда привели меня дела по выставке, наконец начнётся приёмный день.  Незнакомец, худощавого телосложения мужчина чуть старше средних лет в лёгком летнем пальто, стоял у парапета каменного моста, опершись ладонью в подбородок, как и тот посетитель на кирпичной набережной у «Монплезира» много лет спустя.
            Утренняя свежесть, тишина, очарование доступных в лёгкой дымке взору парковых строений и скульптуры, бережно расставленными архитектором по зелёным берегам пруда и в глубине парка привлекали внимание. Я с благоговением озирал предоставленные судьбой и самим местом мотивы, вбирал в себя нежную энергию «Лазенок».  Пребывая в этом элегическом настроении, изредка бросал взгляды на соседа, ведь и он для меня был элементом целого. Наблюдать за поляком было несложно, оба стояли на одной стороне моста, но в разных его частях. Стараясь не показаться назойливым, я всё же чаще всматривался в лицо мужчины, и чем больше, тем сильнее росло чувство какой-то общности, но ещё более, что передо мной - не рядовой посетитель парка. Взгляд мужчины не уходил далеко от хозяина, он где-то замирал впереди него, не достигая ничего из того, что было доступно глазу.  Мелькнула тогда у меня было мысль, что незнакомец не просто созерцает любезный глазу вид и что долговременное его пребывание здесь не только из-за того, что и ему тоже нужно где-то незамысловатым образом скоротать время. Но мелькнула и мелькнула, не задержалась.

           Через некоторое время мы с гостем парка разминулись: мужчина так и остался на мосту, а я двинулся в сторону глухой ротонды, напомнившей «Храм Дружбы» в Павловске и других строений подалее, также заставивших вспомнить любимый Павловский парк и уже оттуда неспешно направился к нашей резиденции в бывшем великокняжеском дворце  на той же Бельведерской.
           Все мои дела в посольстве были и рутинными, и торжественными одновременно. Дворец Константина Павловича в веке двадцать первом великолепием не блистал, сравнивать его с петербургским собратом- Мраморным дворцом Константина Павловича желания не возникало.  К тому же варшавская резиденция наместника Царства Польского за долгие годы успела приобрести присущие казённому месту черты чиновничьей атмосферы. Но тем не менее, в прошлом это был дворец и дух былого величия всё ещё проглядывал за его внушительным колонным портиком.
             В преддверии визита в Варшаву Д.А. Медведева, бывшего тогда президентом, серьёзность и масштаб, с которой подошли посольские работники к подготовке нашей выставки воодушевляли. Подобного ни до, ни после посольской выставки, ни в одном зарубежном проекте достичь организаторам не удалось, да и задача проекта была особой и ставилась только на период нашей второй «варшавы». Нужно сказать, что между Польшей и Россией к началу 2010 года охлаждение отношений из-за польских русофобских деятелей достигло такого дна, что, наверное, такое положение в этой стране, кроме «профессиональных революционеров», которые могли только разрушать, никого  уже не устраивало. На фоне повального закрытия производств, верфей, шахт легко представить впечатление возрастных поляков от предложения главы МИДа Сикорского (Радослава Сикорского, -прим. автора) снести легендарную высотку- здание Дома дружбы, подаренное СССР тогда ещё братской Польской Народной Республике. От злобствующих русофобов к тому времени устало большинство поляков и на тот момент в стране ещё находились влиятельные силы, способные развернуть ход событий. И они, и российские общественные круги были наивными, полагая, что мнение населения Польши и России что-то решает. Но, так или иначе, в это «окно возможностей» попали и мы со своей выставкой Товарищества. Нашу художественную выставку чиновники сочли удачной и пришлась она ко времени. Вот посольские и старались, что меня, как организатора и руководителя, не могло не воодушевлять.
             С таким радужным настроением, после чудесно проведённого утра в Лазенках я впервые оказался в бывшем Константиновском дворце. В резиденции сквозил дух деловитости, обстоятельности и непоказной серьёзности. Всё это вместе взятое при моей неопытности в работе с дипломатами, хотя с зарубежными российскими представительствами выставочную деятельности мы вели и ранее, расслабило и ввело до некоторой степени в эйфорию. Знал бы я тогда, что любое посольское учреждение представляет отдельный мир, где царят свои законы и свои негласные правила, что на территории, охватываемой этим миром и вокруг неё главное мерило всего и вся – голая целесообразность. И как это  мало соотносится с привычным тебе мироизмерением! Но я ни о чём таком не имел ни малейшего представления, а потому чувствовал себя превосходно: готовил дополнительные материалы, согласовывал аннотацию, пресс-релиз, документы и пригласительные, а по вечерам прогуливался с помощниками по Маршалковской, Королевскому замку и Праге (район Варшавы за Вислой, прим.авт.). Так продолжалось три дня. На четвёртый, а это было за два дня до выставки, один из помощников ещё по первой варшавской выставке, сотрудник РОНИКа (Российский центр науки и культуры в Варшаве, -прим.авт.) Сергей Серж провёл меня в выделенную нам для работы по выставке комнату в здании миссии, усадил меня на стул, отошёл в сторону и, выдохнув, сообщил:
           -Ну что, две новости. С хорошей или с плохой?
           -???
           -Тогда с хорошей. На мероприятие приглашено шестьсот, если не ошибаюсь, гостей. Завтра будут готовить зал для банкета.
           -Не может, быть! - удивился я. А что не так?
           -Будет концерт. Вызвалось местное «Общество имени Фридерика Шопена», - понизив голос сообщил Сергей.
           -Так это же отлично! Польша и Шопен- неразрывное целое, -возразил я.
           -Тогда вечером я тебе расскажу, в чём дело. Здесь не стоит. И про пригласительные тоже расскажу, - мрачно заключил Серж.
Сергей Серж отправился к себе в РОНИК, оставив меня в полном недоумении.
           «Как же так? Огромное количество людей, концерт. Это же здорово! – со смесью воодушевления и сомнения пытался я переосмыслить сказанное Сержем. – Не понимаю, чем он недоволен».

           Вечером за ужином в его варшавской квартире кое-что стало проясняться. Но говорил о предстоящих проблемах уже не Сергей Серж, а его супруга Наталья. Она очень эмоционально, но всё же в определённые моменты стараясь сдерживать себя в выражениях, перевела с дипломатического на простой язык программу предстоящих мероприятий.
           -Так всё же хорошо, -никак не могла взять в толк моя коллега, также прибывшая со мной. -Выступит большой оркестр. Афишу и пригласительные сделают за нас сами поляки и сами распространят по всей Варшаве.
           -Да нет же! -вскинулся Серж. За российский счёт распечатают и афиши, и пригласительные на семьсот персон под своим именем. От общества, где ни одного русского и ни одного поляка. Вас там даже не упомянут. Знаем мы их! И ещё посольских заставят доставлять адресатам, сами они только сливки снимут.
Стало как-то тоскливо: стоило ли собирать работы со всей России, отбирать несколько лет тщательнейшим образом живопись, графику и скульптуру сорока авторов, доставлять их сначала в Петербург, потом в Беларусь, затем с мытарствами, недосыпом и головной болью пересекать границы, чтобы потом нигде не звучало имя твоей организации?
           -А теперь представь, -не унимался Серж, - всё мероприятие к визиту Медведева, включая банкет на сотни персон от дорогущего ресторана, хотя это в данном случае уже мелочи, всё это будет трактоваться как польское гостеприимство. И кое-кто наверняка попытается провернуть какое-нибудь событие в день торжественного события, которое, уж поверь, растолкуют и гостям, и польским обывателям за пределами посольства, как неблагодарность русских. Всё просчитали. В этом они мастера. Не сомневайся.
          Картина вырисовывалась не из радужных. Поняв, что я наконец уловил, Сергей стал успокаивать меня своими живописными работами и рассказами о святом Франциске, которого, видимо, и Наталья и он сам, католик русского разлива, считали своим покровителем.

          Вечер закончился под разговоры об искусстве, о политике думать никто из нас больше не хотел. Пора было ехать в посольский городок.
Уже на остановке Серж отозвал меня в сторону и тихо произнёс:
          -Ты, если будешь в посольстве, о том, что мы сегодня говорили - никому. Особенно – тут он назвал должность. Ей особенно. Дипучреждение России за пределами своей национальной территории вовсе не означает, что все в нём работают на Россию.
          -Вот это новость! – удивился я.
          -Тише! Никакая не новость. Как будто сегодня родился. Тут каждый сотрудник - загадка. Козырев сумел подчистить министерство, а его собственные ставленники на местах -люди ушлые. К этим кадрам не подцепишься. И стоят они друг за друга горой. Только этого никто никогда не увидит. И, сам понимаешь, с такой работы, как здесь, в посольстве, никто просто так не уходит. В сатанинском отношении эти гаврики, я про отдельных лиц,  просто асы. Но нам есть на кого опереться.
           Подошедший автобус прервал неприятную тему. Уже пожимая мою руку, Серж успел шепнуть:
           -Наталья связалась с Лешиком, он обещал что-то придумать.
           -Тот Лешик, с которым меня на днях представил твой директор? - успел вдогонку спросить я.
           -Именно.
           Так для меня во второй раз возникло имя удивительной, как потом оказалось, личности.

           Следующий день прошёл в суете. Ни Сержа, ни Солярека, о котором упомянул, Сергей Серж,  не было. Меня не мог не коробить факт, что отпечатанные нами во внушительном количестве нарядные глянцевые  пригласительные с танцовщицей из балета Б.Эйфмана с картины нашего участника Василия Братанюка оказались невостребованными. Хотя содержание афиши, аннотации и пригласительных обсуждалось с дипмиссией загодя. Но вооружённый советом ждать я как мог отметал от себя негатив.
         В конце рабочего дня жена Сержа позвонила и сообщила:
         -Сергею вчера подкинули работы. Эта неприятная тётка из посольства всё переживает, что Серж им скомкает все их планы. Старается, чтобы он из РОНИКа нос не высунул. Но он успел связаться с Соляреком. Будет всё как надо.
Последние слова подействовали на меня ободряюще и остаток вечера прошёл без бесполезных сомнений.

         Но утро в день долгожданного открытия выставки опрокинуло на меня ушат холодных эмоций. Не успел я подняться по ступеням в резиденцию, у колонн портика меня встретил вызванный охраной второй секретарь посольства.
Он был со своей неизменной чёрной папкой, из которой степенно вынул листок, на котором, было перечёркнуто несколько строк известного мне накануне сценария торжества.
         -Добрый день, -начал он и сделал короткую паузу. Сотрудник назвал моё имя и продолжил, -Мне поручено сообщить, что порядок открытия, о котором мы информировали Вас ранее, решением N. изменён. Прошу осмотреть окончательную развеску работ и, если нужна какая-то помощь наших сотрудников, сообщите мне.
Мне и в голову не приходило, что моё мнение по сценарию мероприятия и вообще по какому-либо иному вопросу, вообще что-то значит в решающий день в таком учреждении, но тем не менее почему-то этот эпизод запомнился. Позднее, когда мои размышления о безуспешности наших попыток организовать русскую выставку хотя бы в одном из государственных западноевропейских музеев заходили далеко и превращались в самый скрупулёзный анализ, я не раз вспоминал подробности именно этого дня.           Вместе с этим приходила мысль и о том, как грамотно была в те дни выстроена политика силами двух основных действующих лиц- главы нашего посольства и Солярека. А ведь события эти происходили за много лет до пресловутого Крыма и уже тогда, на фоне официальной разрядки, против России исподволь велась война на идеологическом и культурном полях.


           В процессе осмотра экспозиции выставки обнаружилось: с ней всё в порядке, но в большом зале, куда провёл меня сотрудник посольства, рядом с нашей афишей красовалась другая. От того самого общества с именем великого поляка. Бледная, отпечатанная на примитивном принтере она не соответствовала рангу дипучреждения, но назначенную ей роль выполняла.  В определённых обстоятельствах и я, и мои спутники только обрадовались бы, но в голове засело предостережение Сержа: в здании посольства, особенно в подобные дни, ничего просто так не бывает.
В одном из залов, которые были использованы под экспозицию, на столике горкой лежали программки концерта от этой организации и пригласительные самого дешёвого исполнения, напечатанные явно за стенами посольства.  Смущал не их неказистый вид - с чёрно-белым текстом-  и не тот факт, что исчезли наши нарядные глянцевые листы с балериной на плотной бумаге, которые я с разрешения второго секретаря всё-таки разместил на том же столе накануне. Смущало, даже злило то, что в них не было никакого упоминания о Товаришестве.
          «Хоть афишу оставили», -пытался остудить себя я и настраивался на то, что вечером на самом мероприятии всё как-то разрешится
          В прогулке по залам в третий раз проверял Сержа, верно ли он прикрепил этикетаж к картинам, в надежде увидеть и его самого. Но Сержа не было.
          В малом из трёх экспозиционных залов  меня настиг второй секретарь и сообщил, что Сергей Серж просит заглянуть к нему в рабочий офис в РОНИКе.
По дороге в офис раздался звонок неизвестного. Им и оказался Солярек, про которого я уже был наслышан.
          -Пан Валерий, - с мягким акцентом произнёс звонивший. - Лешик Солярек, друг Сержа. Знаю, что Вы готовите чудесную выставку из Петербурга.
          -Да, готовим. Интересная- не интересная- судить зрителям, -ответил, как полагается в таких случаях, я и  продолжил: - Имя у Вас интересное -Лешик. Вы будете на открытии?
           -Нет, не в этот день. Но я над ней тоже работаю и уверяю, всё будет хорошо. Но мы встретимся на следующий день, уже после выставки, если Вы не возражаете, -предложил Солярек.
           -Разумеется, буду очень рад, -согласился я.
           -Тогда Серж Вам всё расскажет. Всего хорошего, -закончил он и в интонации его голоса прозвучало что-то, намекающее на успех.
О звонке я рассказал Сержу, который уже через два часа выводил меня на Бельведерскую.
           -Тебе сейчас нечего тут торчать, и я у директора отпросился показать коллегам город.
           -Да хотелось бы зайти в музеи, раздать наши пригласительные, -предложил я.
           -Можно в Музей армии и в Варшавскую национальную (галерею, -прим. авт.), -согласился он.

            По дороге к нам присоединись наши гости из Москвы, художник-баталист А.С.Чагадаев с супругой, с которыми мы изучали потрясающую коллекцию средневековых рыцарских доспехов в Музее армии, а также живопись Яна Матейко в залах Королевского замка.
            Конечно, я не преминул предложить подняться к директору галереи. Серж засомневался, но спорить не стал. Гости разбрелись по залам, а мы с Сергеем направились к руководству. Директриса -типичный музейный работник, каковых я перевидал на своём веку великое множество, встретила нас весьма любезно. Она прекрасно изъяснялась по-русски, но предпочитала слушать.
           -Вы знаете, не представлял, что в Варшаве столько работ высочайшего уровня. Рембранд в Королевском дворце впечатлил. А после Вашего музея армии наш эрмитажный Рыцарский зал выглядит ну уж очень бледно, -начал я с комплимента.
           -Очень приятно. Ещё раз, как Вас зовут?
Мы с Сержем по очереди представились во второй раз. Директриса
           Впечатление от общения внушало скорый и успешный результат по очередной выставке. На прощание директриса вручила нам по каталогу с её авторской статьёй.
           -Ну что, убедился? – спросил на лестнице из служебной части галереи Серж.
           -Ты о чём?
           -А ты так ничего и не понял?
           -Да о чём ты!? –ещё раз переспросил я.
           -Да водит тебя она за нос! –возмущался Серж. –Их всех давно обучили, как общаться с русскими. Ну ничего, растолкую. Мы-то здесь, в Польше,  всю эту политику уже несколько лет назад раскусили. Только поздновато поняли. Не хотел забивать тебе голову, а придётся.  Начнём с двух рекомендаций сэра Мэйджора для Восточной Европы. Давай присядем.
                (конец первой части).