Не мой поэт. Лермонтов

ИМЕЕТЕ СВОЕ МНЕНИЕ — ИМЕЙТЕ МОЛЧА!
ПИШИТЕ СВОЁ ЭССЕ!
ПРОСЬБА НА ЛИЧНОСТИ НЕ ПЕРЕХОДИТЬ!

     В поэзии я всегда предпочитала Некрасова и Блока. Их строки отзываются во мне как правда — не о частной боли, а о мире в целом. Но Лермонтова не любила никогда. И только сейчас поняла почему: его поэтика словно говорит на чужом для меня языке.

     Когда я читаю Некрасова, чувствую твёрдую почву под ногами. Его боль не выставляется напоказ — она прорастает из реальности: из тяжёлого труда, из несправедливости, из будничных деталей, которые складываются в картину эпохи. Мне важно, чтобы страдание имело причину, чтобы за ним стояла система — экономическая, историческая, нравственная. Некрасов даёт эту опору: он не кричит о боли, а показывает её следы в лицах, в жестах, в интонациях. Его лаконизм и точность — как удар в цель: «Этот стон у нас песней зовётся…» — без риторических восклицаний, без позы.

     Блок действует иначе, но тоже попадает в резонанс с моим восприятием. Он слышит музыку истории — не мелодию личной драмы, а гул времени, вихрь событий. Его образы («Двенадцать», «Снежная маска») не иллюстрируют чувства, а живут как самостоятельные организмы, подчиняясь ритму и звуку. В этом — та холодная ясность, которую я ценю: нет жалоб, нет требований сочувствия, есть фиксация объективного хода вещей. Блок не исповедуется — он наблюдает, слушает, переводит на язык символов то, что нельзя выразить прямо.

     А Лермонтов для меня остаётся чужим. Его герой всегда в центре: мир существует лишь как фон для его одиночества, его боли, его протеста. Это создаёт ощущение позы — будто страдание не следствие устройства мира, а способ утвердить исключительность «я». Мне не хватает у него почвы, причинно;следственных связей: почему именно так? откуда это? В его строках я слышу риторику, а не правду — повторы, вопросы к небу, драматические паузы работают как театральные приёмы, а не как необходимость. Это выглядит как «притянутость за уши»: будто боль выставляется напоказ, чтобы вызвать отклик, а не чтобы раскрыть суть.

     Ещё одно важное различие — в моральной ясности. Некрасов называет зло прямо: крепостничество, нищета, равнодушие сильных. Блок видит зло как стихию — неумолимую, но ощутимую. В обоих случаях нет двусмысленности: читатель понимает, против чего направлен голос поэта. А у Лермонтова зло расплывается в полутонах: герой одновременно и жертва, и виновник, а мир — то ли несправедливый, то ли просто равнодушный. Мне это кажется уклончивостью: я жду чёткого обозначения границ добра и зла, а получаю диалог с небом, который так и остаётся без ответа.

     И, наконец, форма. У Некрасова и Блока чувство вырастает из структуры текста — из ритма, из точности слова, из символики. Оно не выпячивается, а становится частью целого. У Лермонтова же форма часто служит усилителем эмоции: строки звучат как позывные для сочувствия, а не как честный диагноз времени. Мне это чуждо: я ищу не крик, а анализ, не исповедь, а взгляд со стороны.

     Так что дело не в том, что Лермонтов — плохой поэт. Дело в том, что его оптика не совпадает с моей. Я ценю поэтов, которые видят мир шире, чем собственное «я»; фиксируют механизмы зла, а не его эмоциональные проявления; говорят жёстко, без риторики; слышат музыку эпохи, а не только музыку души. Именно поэтому Некрасов и Блок для меня — союзники, а Лермонтов — так и остаётся на расстоянии белым шумом раздражения.

     Звучит странно, да? Люблю — ненавидя. Как Базаров Одинцову. Как Тургенев Базарова. Лермонтов для меня — такой же неразрешимый узел: я слышу в нём правду чувства — и не принимаю его оптики. Он не ищет причин, не называет зло по имени, не встраивается в эпоху. Он просто звучит — высоко, одиноко, неуступчиво. И вот это «просто» меня и бесит, и тянет.

     Стихотворение "Парус" раздражает, прямо бесит. Не то, что он «мятежный», а то, как уверенно Лермонтов говорит от лица этого паруса — будто его личная драма равна масштабу бури. «Играют волны — ветер свищет…» — а за этим только одно: «смотрите, как я страдаю красиво». Я не нахожу здесь ни правды, ни глубины, только эффектный жест. И самое смешное: этот жест до сих пор работает — люди восхищаются, а мне хочется сказать: «Это не поэзия, это селфи на фоне шторма".   «Парус» — это как человек, который сам прыгнул в шторм, а потом удивляется: «Почему так трудно?» Хочешь бури — получай. Тони, борись, сгинь — твоё право. Но не надо делать из этого поэтическую драму и ждать, что все ахнут от твоей «мятежности». Это не мужество — это самолюбование. И от этой фальши мне тошно.

     А ещё смешно вспоминать, как в 16 лет я взахлёб читала «Выхожу один я на дорогу…». Сейчас перечитываю — и только раздражение: ну сколько можно ныть? Та же поза, та же красивая тоска, что и в тургеневском «Утро туманное, утро седое…». Но вот парадокс: у Тургенева эта мелодия тоски звучит как правда — тихо, цельно, без самолюбования. А у Лермонтова — лишь эхо чьего;то эго, хорошо рифмованная скука, поданная как великая тайна. У Тургенева нет этого «смотрите, как я страдаю», а у Лермонтова — караоке на тему одиночества сплошь и рядом.

     Так что дело не в «плохом» или «хорошем» — дело в оптике. Лермонтов смотрит изнутри своего «я» и видит мир как фон для личной драмы. А мне нужно, чтобы поэзия смотрела шире: называла зло, фиксировала время, прорастала из реальности. Некрасов и Блок дают эту широту — их строки бьют в цель, потому что растут из правды. Лермонтов же остаётся для меня красивым звуком без почвы: слышно, но не по;настоящему. Его поэзия — не окно в мир, а зеркало для одного. Поэтому она и не отзывается во мне.

     При этом я не отрицаю его место в литературе — просто он не мой поэт.

Я НИКОГДА НЕ ПОЗВОЛЯЮ СЕБЕ ПИСАТЬ КОММЕНТАРИИ С НЕГАТИВНЫМ МНЕНИЕМ!
Я ВАС НЕ ЗНАЮ, ВЫ МЕНЯ ТОЖЕ!
КАКОЕ ПРАВО ВЫ ИМЕЕТЕ ПИСАТЬ МНЕ, ЧТО У МЕНЯ НЕРАЗВИТЫЙ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ВКУС,
НЕ ЗНАЯ НИ МОИ СТИХИ, НИ МЕНЯ САМУ?!