Однажды в... СССР. Книга 2. Глава 4

— Взвод сми-и-ррнаа! — и тридцать свежеиспеченных «салаг» на плацу перед казармой вытянулись в струнку, взяв вдох и не выдохнув.                Ещё бы — рядом со взводным старлеем мерно и тяжело раскачивался с носка на каблук сам командир учебной роты — грузный, с одутловатым свекольного цвета лицом и пронзительным взглядом глубоко посаженных почти бесцветных глаз капитан Борщ.
— Рядовой Резник!
— Я!
— Рядовой Сайтоев!
— Я!
— Два шага вперёд!
— Есть!
Долговязый, налысо постриженный Ян, в болтающемся на худощавом теле бушлате и резко контрастирующий с ним в аккуратно подогнанной форме, но с таким же причесоном Мишка выступили из строя.                Длившаяся минуту, вторую, третью абсолютная тишина, как клубящиеся грозовые тучи перед тем, как разразиться громом, наконец треснула и… понеслось:                — Вы что же, б…, вашу мать! Второй день в полку, а уже успели своим же товарищам руки-ноги ломать?!  Под трибунал! В тюрьму! В зону захотели?! Так я вам это быстро устрою! — благим матом орал капитан Борщ так громко, что крик его, пробуравив окна на первом и на втором этаже казармы, достиг ушей солдат-дневальных по ротам. Они тут же упёрлись носами в прозрачный кварц и с интересом поедали глазами очередную расправу, на которую кто-кто, а капитан Борщ всегда был готов.
У Яна больно запекло под ложечкой:                «Чёрт! Из каких только передряг не вылезали. Из ничего, с помощью Мишки, поднялись. Втроём весь город под себя взяли. Рынки, толкучки, да что там — самих цыган уделали — и проносило всё, как будто сверху кто помогал. А тут — за банальную драку в тюрьму?! Капец!..»                Примерно то же промелькнуло в голове у Мишки. Его и без того не абы какой ширины азиатские глаза сузились до лезвия ножа. Хотел возразить — не успел.                — Вы, … вашу мать, хоть понятие — что такое военный трибунал — имеете?! Там вам ни маменька с папенькой, ни языкатый адвокат, никто не поможет! А с характеристикой, какую я вам накарябаю, вдуют — по самые, что ни есть, помидоры! И дисбатом не обойдётесь! В Сибирь, на лесоповал! Там из вас быстро дурь повыбивают, твари недоделанные! Покалечили хлопца, и что я его матери теперь скажу?!— Капитан аж задохнулся, щёки его пылали, а глаза метали самые настоящие молнии.                «Приехали… — ноги у Яна дрожали, — Вера… та и не узнает. Как пропала из города в сентябре, так и весточки даже не подала. Ну полный капец…»
«И чего он так разлаялся? Лает и лает… Как пёс. Только пёс, если лает, не кусается…» — угрюмо думал Мишка.                И будто бы услышав его мысли, капитан Борщ внезапно хоть и строгим, но совсем уже другим голосом отчеканил:                — В общем так… По трое суток гауптвахты каждому! А я пока буду решать, что с вами дальше делать.                У Яна, будто солнце в груди вспыхнуло:                «Неужели пронесло?» — и не столько само пустяковое наказание, как тон голоса, которым оно было вынесено, убедил его в том, что и на этот раз призрак тюрьмы и зоны, уже коснувшийся их своим ледяным пальцем, отступил и убрался прочь:                «Да здравствует гауптвахта и добрейший капитан Борщ! Чтоб он жил сто двадцать лет!» — Испытывая непередаваемое облегчение, расщедрился Ян.                Откуда ему, даже не научившемуся ещё как следует наматывать портянки на ноги, было знать, что и взводные, и ротные, и даже сам командир полка — все из кожи вон лезли, чтобы скрыть любой негатив, случившийся во вверенных им подразделениях.                А как же: звёздочки на погоны вместе с прибавками в окладе с неба не сыплются. Их за любую мелочь на годы оттянуть могут. И кому это надо?! Только не честным и добросовестным офицерам Советской армии, одним из лучших представителей которой и был командир третьей роты капитан Борщ.                «Нет, а он реально неплохой мужик, — думал Мишка, не спеша топая на гауптвахту, — мог посадить, а не посадил. Губа на трое суток — отдых. Задолбался уже на плацу строевым шагом топать да носок ноги вытягивать. Правду дед говорил: «Плохого без хорошего не бывает. И у каждой медали есть и оборотная сторона».               
Отдых? С разбегу об телегу! Тут наш потомок самураев крепко ошибся!                Уже через пять минут после того, как он оказался в угрюмой старого облупленного кирпича камере-одиночке с топчаном, до отбоя прикреплённым к стене, табуретом, столиком, привинченными к полу и крохотным окошком под потолком, дверь опять распахнулась.                — Уборка помещения! — хрипло проорал охранник из комендантского взвода, щедро плеснув воды на пол камеры и бросив в угол пустое ведро.                — Уборка? Я же только что вошел? Да и чем? Швабру с тряпкой давай. — Зло бросил Мишка, еле успевший отскочить, чтоб не промочить ноги.                — Подворотничок оторви, вот тебе и тряпка. А швабру не положено. — Ухмыльнулся охранник. — Да не затягивай… а то рапорт напишу, еще на трёху суток раскрутишься, — добродушно пообещал краснопогонник.               
Дверь за ним захлопнулась. Зато раскрылась она в соседней камере у Яна.                Та же водная процедура: «Вперёд салаги!»                Растерянный Ян (хотя ему чуть больше повезло — воды на полу плескалось меньше, чем у Мишки), как загипнотизированный смотрел на эту лужу, лихорадочно соображая:                «Собрать воду гимнастёркой, так замёрзну на хрен. — Он уже успел почувствовать собачий холод в камере. Отопление не работало. — Чёрт! Чёрт! Да что же это за идиотизм в нашей самой гуманной стране мира!»                И тут он вспомнил о большом носовом платке, заботливо уложенном мамой в его предармейский пакет. А затем три часа подряд, не разгибаясь и взбадривая себя ещё гражданским матом, Ян ползал на карачках, собирая носовым платком в ведро ледяную воду, то и дело засовывая посиневшие пальцы в рот, чтоб хоть немного отогреть. А когда закончил, забарабанил в дверь.                — Ты башкой своей постучи! — послышался до боли приятный голос. — Что надо?                — Я закончил. В туалет выпусти.                — Туалет по подъёму в пять утра и в пять вечера. А сейчас только час дня. Сейчас обед будет.                — Слышь, ну ты же человек? Или нет? Ну что мне делать? Я в этом дубаре пока воду собрал… Ну невтерпёж уже!                — Ладно. Ссы в ведро с водой. Потом вымоешь, чтоб запаха и пёс не унюхал. Понял? — Неожиданно раздобрился охранник. — Дружок твой что-то не просится пока.
А Мишка, сразу осознавший, что кусочком материи подворотничка, как ему посоветовал краснопогонник, он и до завтра эту лужу не уберёт, стянул с себя белую полотняную нижнюю рубаху и за полчаса, согнувшись буквой «г», размазал и собрал всю воду с пола камеры.                Потом что есть силы отжал рубаху-тряпку и пристроил её сушиться на приподнятый к стенке топчан. Только какое там «сушиться»! В холодной и влажной камере надеяться на то, что хотя бы завтра он сможет надеть бельё, было всё равно, что надеяться на полноценный обед из трёх блюд с дымящимся мясом и жареной картошечкой.                Как же — держи карман шире! Гороховый суп, перловка и кружка чая с прозрачным намёком на сахар — вот и весь обед заключённого на гауптвахту.                После обеда Яну пришлось выносить и выливать ведро, а потом хорошо отмывать его от запаха мочи. И не успел он, вернувшись в камеру, тяжело бухнуться на деревянный табурет, как дверь с лязгом распахнулась, и тот же охранник гаркнул:                — Вываливай! На плац! Строевая подготовка!                Ян вышел на плац, где его уже ждали Мишка и «старик» сержант из комендантского взвода. И понеслось:                — Смирно! Вольно! Смирно! Вольно! Шагом марш! — и затопали Ян с Мишкой по разбитому асфальту.                — Ногу выше! Носок тянуть! Выше, я сказал! Что, не понятно?! Стой! Я для кого тут глотку рву?! Рядовой Сайтоев! Двадцать раз отжаться!                — Да хоть сто!                — Что?! Так ты, хиляк, ещё и издеваться будешь?! Давай! Не отожмёшься сто раз, я тебе сегодня устрою Варфоломеевскую ночь!                Усмехнувшись, Мишка лёг на руки: «Хоть согреюсь», — подумал он и в привычно быстром темпе пошёл: вниз-вверх, вниз-вверх… Когда он так же легко, как и вначале, пошёл на вторую сотню, изумлённый сержант выдохнул:                — Стоп. Хорош. Ну ты даёшь, салага! Гимнаст, что ли?                Мишка пружинисто выпрямился и, не глядя на краснопогонника, бросил:                — Гимнаст… Кто же ещё…                — А раз гимнаст, так ногу тяни, как положено! — Снова казённым голосом гаркнул сержант. — Это и тебя, глиста, касается! — Повернулся он к Яну. — Следующим ты отжиматься будешь. Врубился?!                И это истязание тянулось, казалось, бесконечно, а на самом деле всего-то  каких-нибудь часа три. За это время парни так устали, что все мысли были только об одном: скорей попасть в свою конуру и грохнуться на чёртов табурет да опереться спиной о стенку.                Топчан раскладывать было можно только после отбоя в десять вечера. А до него ещё ой как далеко!                А чтоб время пролетало быстрее, пришлось ещё разок «поплавать», убирая даже не успевшую высохнуть камеру. А как же: уборка на гауптвахте два раза в день, и не начальником комендантского взвода это придумано — бери повыше. Чтоб служба мёдом не казалась. Провинился — отвечай!                А когда, наконец, раздалась команда «Отбой!», и падающие от усталости они прямо в бушлатах рухнули на откреплёные от стены жёсткие и узкие топчаны, уронив головы в несуразных бесформенных солдатских шапках на тонкое подобие подушек, мысли и у Мишки, и у Яна закрутились в одну и ту же сторону.               
Когда душе и телу так тяжело, так плохо, — невольно начинают выплывать из памяти картинки-конфетки из недавнего прошлого, такие сладкие, завёрнутые в неправдоподобно яркие и красивые обёртки — гражданка… последние дни перед армией…

                Продолжение в Главе 5.