Кабинет доктора Калигари

     Я влюблен в Настасью Филипповну Барашкову и не считаю, что это глупо, не считаю, что это смешно.


     Я не понимаю, как это случилось со мной. Все это очень серьезно. Любовь – самая серьезная вещь на земле. Вряд ли бы когда-нибудь я заявил о чужой любви, что это глупо, что это смешно. Но так говорит моя старая больная матушка в мой адрес, и я не знаю, как мне быть.


     Все люди влюбляются рано или поздно. Вот и я влюбился. Влюбился в Настасью Филипповну Барашкову. Однажды я открыл известный роман и прочитал его.


     В последнее время, в сердцах, я все чаще думаю, что лучше б я этого не делал, не открывал бы эту книгу, не читал бы классика, и вся моя оставшаяся жизнь свершилась бы вполне приличным образом. Я бы ничего не знал об этой несносной безумной женщине, был бы вполне доволен своим однообразным и незамысловатым существованием и, быть может, когда-нибудь постиг бы радость дней своих, если уж и не в любви, то как-то иначе.


     Но не суждено мне вкусить счастье как-то иначе. Некоторые ведь именно такой любви ищут: бесноватой и сумасбродной, которая случается только раз и навсегда, и которая скоро заканчивается либо смертью, либо сумасшествием. Как видно, я и есть тот самый некоторый, и я нашел любовь под стать себе. Проникшись чувствами к шальной женщине, я сам превратился в помешанного.


     Я теперь все больше молчу о любви своей, не говорю ни с кем. Не хочу, чтобы принимали меня за сумасшедшего, а над моей любовью смеялись и называли бы глупой. Влюбляются же люди в поп-див, кинозвезд, и никто не воспринимает это как трагедию, как упадок личности. Почему же к моей любви отношение иное? Думаю, беда моя в том, что она главная женская героиня бессмертного романа. А я – второстепенный персонаж своего нелепого жизненного повествования, у которого и названия-то нет. Мы не сможем никогда встретиться. Мы в разных мирах. Я даже увидеть ее никогда не смогу. Ее здесь нет и не было никогда. Она даже не призрак, не дух, она – плод чужого воображения. К несчастью я не ее Пигмалион, и она не моя Галатея. Мне бы забыть о ней, забыть любовь свою. Ведь любовь моя напрасна. Но любовь неодолимая сила. Мне не превозмочь ее. Это все равно что бороться с Богом. На такое мог сподобиться только Иаков. Он всю жизнь свою с кем-то боролся: с братом, дядей, с ангелом, наконец, и брал верх над всеми. Хотя его история здесь явно не к месту, и не имеет ни малейшего отношения к моей. Было бы правильнее упомянуть о чем-то подобном. На ум приходят только строчки Арагона, посвященные одной великой многострадальной любви, бывшей в веках прежде, отчасти созвучные своеобразию болезненной страсти моей: но если когда-нибудь кто-нибудь вспомнит о том что на свете я жил и назовет ее имя которое душу мне так будоражит пусть тогда в этой милости в малости этой он мне не откажет пусть он мысленно скажет что ею я был одержим


     Когда моя бедная матушка прослышала о моем странном увлечении, она горестно всплеснула руками, наспех перекрестилась и заявила, что такая любовь не доведет меня до добра. Я с ней не спорю. Я даже согласен с ней. Я просто ничего не могу изменить. Жду, когда все изменится само собой.


     Я не болен. Я влюблен. Меня же пытаются убедить в обратном. Зачитывают название расстройства моего, только я никак не могу выговорить и запомнить его, а влечение к Настасье Филипповне за блажь и причуду принимают, повторяя мне раз за разом, что это пройдет. Знаю, что ни одна хворь сама по себе не проходит, любовь пройдет ли?


     От меня забрали все книги Достоевского и принесли Тургенева. Но не могу я читать Тургенева. Как после Достоевского читать Тургенева? Я сейчас вообще ничего не могу читать. Я думаю только о Настасье Филипповне Барашковой, и думам моим о ней нет конца.


     Мне никто не верит, что я влюблен, к сожалению. Мне говорят, что то, что я испытываю, нельзя назвать любовью в прямом смысле, и пристрастия мои имеют причину не вполне здоровую. Я не хочу больше ни с кем спорить. Пускай остаются при своем мнении. Я просто хочу рассказать о любви своей. Я не желаю быть понятым. Мне уже все равно. Людям свойственно заблуждаться и любовь  большее из всех земных заблуждений.


     В конце концов, мне предложили поведать о любви своей доктору Калигари. Я знаю, кто это и был очень сильно удивлен. Как такое может быть, возможно ли? Это абсурд, бессмыслица. Да, это абсурд, да, это бессмыслица, отвечают мне, но вот именно так и должно быть, именно так все и должно быть; к тому же, пылать чувствами к литературному персонажу возможно, а лечиться у кинематографического доктора – нет? Я не знал, что ответить. Что ж, пусть будет доктор Калигари. Я совсем не против. Вероятно, присутствует в этом некий скрытый смысл, если доктор из страшного черно-белого мира вызвался врачевать болезнь души моей.


     Я посещаю доктора Калигари три раза в неделю. Его низкий небольшой кабинет находится в мансардном помещении старого двухэтажного дома. Первые два уровня его занимают какие-то деловые офисные кабинеты. Иногда я прихожу на прием к нему раньше назначенного часа и чтобы не томиться долгое время в его узкой приемной в ожидании своей очереди, я всякий раз размеренно прохаживаюсь по коридорам старого дома со скрипучими половицами, изучаю мудреные надписи на дверях, иногда открываю их, заглядываю в комнаты, здороваюсь и тут же закрываю обратно. Немногочисленные посетители, служащие входят и выходят, кто-то курит на лестничной площадке, и я всегда с интересом наблюдаю за ними. Я тоже был таким всего несколько месяцев назад; тоже был завален делами, усердствовал на работе, встречался с друзьями, был даже влюблен и хотел жениться. Все в моей жизни было хорошо, все в моей жизни было как у всех ровно до тех пор, пока в ней не объявилась Настасья Филипповна.


     Я не скажу, что сейчас мне плохо. Это другое, совсем другое, что-то за пределами понятий, иное состояние. Тебе может быть хорошо и плохо одновременно, может быть хорошо в несчастье и наоборот. Доктор Калигари говорит, что любовь это в любом случае хорошо, потому что она делает из обычного человека настоящего человека. Очень может статься, что я как-то и усовершился в своем духовном развитии, следуя логике целителя моего, ведь у меня теперь нет работы, нет друзей, нет возлюбленной, на которой я едва не женился. У меня теперь одна только Настасья Филипповна и огромный мучительный мир любви моей.


     Я рад, что в моей жизни появился доктор, пусть хоть и зовут его Калигари. У меня теперь есть возможность открыто говорить о любви, не будучи осмеянным. Нельзя не говорить о любви, нельзя долго молчать о ней. Тот, кто молчит о любви, не имеет ее. Любовь это, когда ты о себе совсем не думаешь, а бесконечно – о другом человеке. Я не берусь смело судить о любви, вряд ли способен постичь ее в должной мере. Даже будучи влюблен, я все равно остаюсь в большом неведении на ее счет.


     Свои первые сеансы психотерапии доктор Калигари проводил довольно буднично. Мы знакомились, говорили о том о сем, о спорте, о политике. После он обратился к искусству, литературе и, конечно же, к этому гениальному творению. Он высказывал свои представления о сюжете, о характере его героев и судьбах. Мне было интересно. Со мной никто никогда так не беседовал. В какой-то момент в своем практикуме из вещателя он превратился в слушателя. Теперь уже я все больше говорил о романе, а он вдумчиво слушал, время от времени задавая выходящие из моих утверждений уточняющие вопросы. Странно, но мне показалось, что чем больше излагал я мысли свои о романе, тем больше я не понимал его. Да и вообще, к стыду своему, я обнаружил, что плохо помню некоторые детали и частности произведения. Мне следовало бы перечитать его вновь. По всему было видно, что Доктор Калигари осведомлен о нем лучше, нежели я и понимает идею автора не в пример мне гораздо отчетливее, поэтому-то и подвергает меня испытанию на предмет обсуждения ключевых особенностей сочинения, а также роковых поступков и решений главных героев его, над которыми прежде я почему-то не слишком задумывался: почему писатель возвеличил образ Настасьи Филипповны, сделав из нее фигуру мессианского масштаба? почему в конце князь Мышкин выбирает Настасью Филипповну, а не Аглаю Епанчину?  почему любовь князя не может спасти Настасью Филипповну? и прочее и прочее.


     В какой-то момент меня начали раздражать его вопросы. Собственно, меня выводили из равновесия не столько его вопросы, сколько моя невозможность достаточно ясного изложения ответов на них. В итоге я с досадой сказал доктору «хватит». Я сказал ему, чтобы перестал он мучить меня многими хитросплетениями романа, и вообще, мы не там ищем истину. Доктор Калигари удивился словам моим. Я и сам удивился сказанному: какая еще истина и где  искать ее?  Однако доктор не стал возражать и сказал многозначительно: хорошо, мы будем искать истину в другом месте.


     Как обычно он тут же записал что-то в своем журнале наблюдений и спросил: «Тебя что-то беспокоит сегодня? Ты в плохом настроении, выглядишь уставшим». «Нет, все нормально, как всегда», - безразлично ответил я. «Ты бы хотел завершить нашу терапию на сегодня и уйти?» - вновь спросил доктор, напряженно вглядываясь в меня. «Да», - произнес я, но как-то не очень убедительно. «А куда бы ты хотел уйти сейчас?» – как-то загадочно произнес доктор, не сводя с меня своего сосредоточенного взгляда. «Домой, разумеется», - сказал я, не совсем поняв вопрос его. « Домой? Только домой? Ты больше никуда не ходишь?» – продолжал испытывать меня доктор. «Нет, сейчас нет», - на этот раз вполне убедительно заключил я. «Почему?» «Не знаю, наверное потому, что больше некуда.». «Ладно, ты можешь вернуться домой, если хочешь. Продолжим в другой раз. До скорой встречи»,- подытожил доктор и перестал смотреть на меня.


     На улице было невыносимо душно. Близился вечер, а дневная духота не спадала. Это усугубляло мое и без того неважное состояние. Мне предстояло добрых полчаса пробыть на такой жаре. Именно столько времени занимало мое возвращение домой от этого старого здания с мансардой. К тому же, я ощущал непонятную слабость во всем теле, появилась  одышка, я с усилием хватал воздух и чувствовал себя рыбой на берегу. И вдруг, словно вспышка молнии, сознание озарила мысль, что я сейчас вовсе не домой должен идти, а куда-то в иное место, в место весьма известное мне, где еще я не был никогда, но которое всегда влекло меня своей сильной неудержимой тягой, и, не смотря на свое болезненное лихорадочное состояние, я тут же решился идти разыскивать дом, в который мне так хотелось зайти.


     Подходя к перекрестку Гороховой и Садовой, меня охватило необыкновенное волнение, и я даже остановился в нерешительности: не вернуться ли, не вернуться ли обратно? Я оглянулся назад и мне почудилось, что позади уже ничего не было. Не было людей, домов, улицы, самого этого мифического города не было. Как будто все было покрыто какой-то дымкой, туманом, пеленой невозвратности. Почему-то я не удивился увиденному за моей спиной. Невозможность вернуться назад, точно заново воодушевляла меня, возвращала утраченные силы, и я почувствовал, что боязнь и тревога мои проходят, а сердце начинает биться мерно и без боли.


     Один дом, вероятно, по особенному профилю своему, еще издали бросился в глаза мне, и я невольно подумал: наверное, это тот самый дом. И я ускорил шаг в сиюминутном желании испытать свою проницательность.


     Дом был большой, темный, в три этажа, без какой-либо архитектуры. Подойдя к воротам и взглянув на надпись, я прочитал: дом потомственного почетного гражданина Рогожина.


     Я знал, что Рогожин с матерью и братом занимал весь второй этаж этого мрачного трагичного дома, и прежде чем открыть дверь я глянул на окна во втором этаже: все они были в ночных шторах. Тяжелая массивная дверь открылась медленно и нехотя, издав при этом заунывный и протяжный звук. Закрыв за собой дверь, я прислушался: тихо. Так тихо, так невероятно тихо. Должен ли я нарушить тишину дома или подобно прочим всем раствориться в ней? Эта глухая тишина так поразительно ладилась с обстановкой этого жуткого дома, служила как бы главной декорацией его. Какой же ужасной может быть тишина, подумалось мне. В мире живых тишина звенит. А здесь ты теряешься в тишине, представляется, что тебя нет. Такая тишина смертью зовется. Смерть обитает в хоромах. Тишина – хоромы ее.


     Стал подниматься по парадной лестнице на второй этаж. Пройдя большую залу и несколько других маленьких комнат, я оказался у кабинета Рогожина. Здесь меня вновь охватило сильное волнение: не уйти ли, не убежать ли? но куда? разве мне есть куда идти, разве мне есть куда бежать? можно ли убежать от смерти, ведь я в доме ее, и я сам по своей воле пришел сюда. я знаю, зачем пришел в дом этот. я понял это только сейчас, стоя у порога перед кабинетом Рогожина. теперь я не смогу уйти, пока не свершится определенное мне. Досадуя на собственную нерешительность и сомнения, я поскорее открыл свою последнюю дверь и вошел в кабинет.


     Взгляду открылась уже знакомая картина. Через всю комнату была протянута тяжелая темная занавеска с двумя входами по обоим концам. Один конец был закрыт, другой – полуоткрыт. Я осторожно прошел в комнату и подошел к рабочему столу Рогожина. Где-то здесь в книгах или в ящичках должен быть довольно простой формы ножик или же бритва, перевязанная шелком, как у того московского купца Мазурина, тот тоже жил с матерью. Скоро нож отыскался. Я оглядел его, провел пальцами по лезвию, вложил в руку и, пригнувшись на входе, бесшумно проследовал в альков. В алькове темно. Но на миниатюрном столике у кровати мерцала небольшая ночная лампа, тускло освещавшая кровать, и спящую на ней женщину во всем белом. Я подошел к изголовью и, склонившись, стал рассматривать ее. На ней было дорогое свадебное платье. Она лежала ровно на спине со слегка запрокинутой головой на небольшой подушке, ничем не прикрытая. Она была красива. Было что-то дурманящее, колдовское, в красоте ее; в красоте, которая захватывала всю душу, преклоняла, лишала воли и покорно влекла за собой, распространяясь в погибель, может.


     Верно ли, что красота спасет мир? Думал я, разглядывая ее. Какая красота, эта красота или другая? Красота и себя-то спасти не может, сама нуждается во спасении. Красота всего лишь облик любви. Любовь в красоте прячется. Зачем мне убивать красоту такую? Я люблю ее. Откуда во мне такие мысли? Они пришли ко мне там за дверью у кабинета Рогожина, я помню. Я не хочу убивать ее. Тогда зачем я пришел сюда, с какой целью? Я мог бы встретить ее в другом и в третьем месте. Однако ноги привели меня именно в этот дом, в этот мертвый дом. Я ради смерти пришел. От этого дома смертью веет, как и от самой кладбищенской фамилии хозяина его.


     Где-то в темноте пробудилась сонная муха, зажужжала и полетела на свет лампы. Покружив над лампой, она уселась на оголенную шею барышни. Я хотел было смахнуть муху, но тут красавица открыла глаза, как-то вдруг, внезапно, точно она и не спала вовсе, а только притворялась спящей, словно бы ожидая чего-то.


     Коснувшись рукой шеи и прогнав муху, она медленно и удивленно прошептала: кто ты?


     Ее внезапное пробуждение напугало меня. Нож выпал у меня из руки. Я сделал шаг назад, собираясь бежать, но остановился, вновь подошел к кровати и, не совсем понимая что делаю, взял ее на руки и понес прочь из этой проклятой комнаты, из этого бездушного дома.


     Я куда-то шел, бережно держа свою бесценную ношу, и не знал дороги. Она нежно обнимала меня за шею, беспрерывно смеялась и спрашивала: кто ты? откуда ты взялся? постой, я где-то видела тебя, где-то видела твои глаза. может, во сне? точно, ты снишься мне. ты сон мой. Мне казалось, я несу ее целую вечность, а дорога никак не заканчивалась. Я должен был бы уже где-то быть, я должен был бы уже куда-то прийти, но дорога не заканчивалась. Ее постоянный смех звучал все громче и громче, оглушая меня. Я устал, силы мои истощились, из груди вырвался слабый крик, ноги заплелись, и я упал…


     «Все, просыпаемся, просыпаемся», - различил я в ушах знакомый голос и одновременно с этим почувствовал легкие шлепки по щекам. Когда глазам моим вернулась ясность, я разглядел в согнувшемся надо мной человеке своего лечащего доктора, так похожего на мистического доктора Калигари: обрюзгшее лицо, длинные седые волосы, очки в круглой оправе.


     «Ну, как ты себя чувствуешь?» - участливо полюбопытствовал он. «Хорошо», - отозвался я, еще не во всем постигая происходящее. «Тогда рассказывай», - воодушевился доктор. «Что рассказывать?»  «Ты видел ее?» «Кого?» «Настасью Филипповну, конечно же», - и он взялся за свой журнал, приготовившись записывать сказанное мной.


     Так вот оно что, пронеслось у меня в голове об открывшейся мне очевидности. Это был всего только сон, мой гипнотический сон. О, небо, а как же реально все выглядело! Я осязал холод лезвия в ладони, вдыхал запах ее тела, ее длинные волосы падали на лицо мое. И все это был сон только. Мне жаль самого себя. Я путешествую в мирах и ищу встречи с той, которой никогда не было в действительности. Почему это случилось со мной? Правда, разве это любовь? Кто-то постигает любовь в благочестии, еще в чем-то достойном, а я – в безумии духа своего. Не хочу так. Любовь несправедлива ко мне.


     Я приподнялся с дивана и встал на ноги. На сегодня с меня хватит. Я устал, не расположен ни о чем говорить сейчас. Доктор был явно сбит с толку моим поведением, тем не менее он не стал ни на чем настаивать и выразил сожаление, затем разочарованно вздохнул и закрыл свой журнал. «Не расстраивайся, все будет хорошо. Ты называешь меня доктором Калигари. Я знаю как лечить тебя», - напутственно ободрял меня он. Мы попрощались, и я вышел из кабинета.


     В приемной как обычно находилась его молодая помощница. Как всегда она перебирала какие-то бумаги, делала пометки, записывала что-то. Увидев меня, она встала из-за стола, сделала шаг мне навстречу и удивленно спросила: сеанс уже окончен?


     Я как будто только теперь увидел ее. Прежде я не обращал на нее никакого внимания, что впрочем и не удивительно, учитывая состояние мое. Прежде я всегда заставал ее сидящей за столом, а неприметная одежда делала неприметной и внешность ее. Теперь же, когда она стояла прямо передо мной, я мог в полной мере оценить весь облик ее. Роста она была чуть выше среднего, темно-русые длинные волосы были прибраны в толстую боковую косу; темные глаза излучали глубокий и проникновенный взгляд; губы яркие с плавными контурами невольно воспламеняли чувственные желания. Одета она была во все черное, и этот цвет очень шел к ней. В ней было все хорошо, даже то, что она была несколько худа и бледна.


     А ведь я где-то видел ее, где-то встречал ее. Нет, не в этой крохотной приемной всемогущего доктора. Где-то в другом месте при других обстоятельствах. Где-то видел я поразительную красоту ее. Но я не мог вспомнить. Мне необходимо было сказать ей что-то, ответить, но я уже забыл, о чем спросила она меня. Пораженный ее внезапной красотой, я опустил глаза и молча прошел мимо.


     На улице было душно. Близился вечер. Близился вечер, но дневная духота не спадала. Разболелась голова, и я чувствовал необыкновенную слабость во всем теле. Я даже засомневался, хватит ли мне сил дойти до дома, ведь мне предстоял путь в добрых полчаса.


     Я медленно поплелся по направлению к дому своему, как вдруг внезапно остановился. Какая-то странная и ошеломляющая мысль возникла в болезненном рассудке моем и ввергла меня в смятение.


     Я оглянулся назад и увидел в низком мансардном окне своего доктора. Он выглядывал из-за прозрачной занавески и смотрел вниз на меня. Я усмехнулся и поворотился к нему спиной. Дождавшись первого прохожего, поравнявшегося со мной, я вежливо спросил его: извините, вы не подскажете, как мне пройти на Гороховую?