Хроники Белого Шума

День первый

  Снег не был белым. Это ложь, которую продают в рождественских открытках. Снег был цвета старых телевизионных помех, серого шума на первом канале. Мы шли вверх, полагая, что покоряем вершину, но горы не покоряются, они просто позволяют нам ползать по их шкуре, пока не решат стряхнуть блох.
  Лавина сошла с грацией пьяного балетмейстера. Никакого предупреждения, только низкий гул, вибрирующий в зубах, как бас в плохом техно-клубе. А потом мир перевернулся. Верх стал низом, воздух стал стеклом, а мои друзья — Алекс, Мира, Дэн — превратились в статистику.
  Я очнулся в тишине. Тишина в горах — это не отсутствие звука. Это присутствие давления. Моя правая нога была вывернута под углом, который геометрия Эвклида назвала бы «оскорбительным». Кость торчала наружу, белая и острая, как клык доисторического зверя, разорвав ткань термобелья. Кровь на снегу выглядела вызывающе пошло. Слишком ярко. Как кетчуп на мраморном полу Лувра.
— Ну что, — прошептал я, выпуская облако пара, похожее на призрак души. — Один-ноль в пользу энтропии.

  Я был жив. Это было досадно. Смерть была бы логичным финалом этого фарса, но Вселенная любит растягивать кульминацию. Я — циник, запертый в морозильной камере с сломанным шасси. Вокруг — трупы друзей, спрятанные под тоннами спрессованного льда. Я не плакал. Слёзы замерзают и царапают роговицу. Практичность — новая религия.


День второй

  Боль перестала быть чувством и стала персонажем. Она сидела рядом, курила дешевые сигареты и тушила окурки об мое колено. Я назвал её «Лола». Лола была стервой.
  Холод начал играть со мной в игры. Сначала он забрал пальцы ног, потом начал шептать обещания тепла. Гипотермия — лучший дилер: она дарит тебе самые сладкие галлюцинации перед тем, как выключить свет.

  Небо изменилось. Оно перестало быть голубым и стало фиолетовым, с прожилками неонового лайма. Облака складывались в лица моих бывших женщин, которые смеялись надо мной.
— Ты всегда был слишком сложным, Фил, — шептало облако с лицом Кати. — Ты искал смысл там, где была только физика.
— Иди к черту, Катя, — прохрипел я. — Ты никогда не понимала ницшеанскую бездну.

  Я достал из кармана уцелевшую флягу. Виски. Жидкое золото, концентрированное время. Глоток обжег горло, и на секунду Лола перестала кричать.
  Я смотрел на вершину. Она сияла, как диско-шар в аду. Я понял, что мы — не альпинисты. Мы — ошибки в коде. Мы пытались подняться выше уровня, прописанного в нашем биологическом скрипте. И система сработала: сработал антивирус под названием «Лавина».

  Ночью пришли тени. Они танцевали вокруг меня танго, выгибая черные, двухмерные спины. Это были не тени скал. Это были тени моих нереализованных амбиций.
— Ты умрешь здесь, философ, — шелестел ветер. — Твой труп найдут весной. Тебя опознают по зубной карте и понтам.

День третий

  Утро началось не с кофе, а с осознания того, что я больше не чувствую тела ниже пояса. Я превращался в бюст. Памятник самому себе.
  Жажда была такой, что я готов был лизать лед, зная, что это лишь ускорит конец. Солнце стояло в зените, равнодушное, как глаз камеры наблюдения.

  Я лежал на спине и смотрел в эту бесконечную синеву. Я всегда был атеистом. Богом для меня был Хаос, а пророком его — Мерфи. Но когда ты лежишь сломанной куклой на высоте пяти тысяч метров, а твоя кровь превращается в желе, даже самый крутой нигилист начинает искать «горячую линию».
— Эй! — крикнул я в пустоту. Голос был жалким скрипом. — Если там кто-то есть... в этой небесной канцелярии... Господи, помоги! Сделай хоть что-нибудь! Перепиши сценарий! Это скучный финал!

  Я ожидал молчания. Или нового порыва ветра.

  Но небо дрогнуло. Реальность пошла рябью, как вода, в которую бросили камень. Звук не пришел снаружи. Он срезонировал прямо в моем мозжечке, глубокий, бархатный баритон, звучащий как смесь голоса Моргана Фримена и гудения высоковольтного трансформатора.
  «ЗАБУДЬ ПРО ВРЕМЯ, И ВРЕМЯ ЗАБУДЕТ ПРО ТЕБЯ...»
  Я моргнул.
— Что? — спросил я. — Это дзен-коан? Ты серьезно? Я умираю, а ты цитируешь мне статусы из соцсетей?
  Ответа не было. Но что-то изменилось.
  Я посмотрел на свои наручные часы Rolex Submariner — иронично дорогие часы для трупа. Секундная стрелка замерла. Не дергалась, пытаясь преодолеть механическое сопротивление, а просто остановилась.
  Я посмотрел на снежинку, падавшую мне на нос. Она зависла в воздухе. Кристаллическая структура идеальной формы. Она висела в десяти сантиметрах от моего лица, не двигаясь.
  Ветер стих. Но не потому, что перестал дуть. А потому что воздух перестал двигаться.
  Мир встал на паузу.
  Финал. Сингулярность Наблюдателя.
  Я попытался вдохнуть и понял, что мне это не нужно.
  Грудь не поднималась. Сердце, этот неутомимый барабанщик, бросило палочки. Тук... и тишина. Но я был в сознании. Я был более жив, чем когда-либо.
  «Забудь про время...»
  Я сел. Лола (боль) исчезла. Сломанная нога выглядела так же ужасно, но сигнал «ошибка» больше не поступал в мозг. Нервные импульсы застыли в пути. Без времени нет процесса передачи боли. Есть только факт повреждения, лишенный страдания.
  Я встал. Моя сломанная кость хрустнула, но звук не распространился. Я стоял на сломанной ноге, и она держала меня, потому что гравитация — это ускорение, а ускорение — это функция времени. Если убрать  секунды из уравнения, гравитация теряет свои полномочия. Я стал физическим парадоксом.
  Я огляделся. Лавина застыла каскадом белого бетона ниже по склону. Птица, парившая вдалеке, висела, прибитая к небу невидимым гвоздем.
  Я понял. Я не умер. Я выпал из потока. Я стал «Bad Sector» на жестком диске реальности.
  Сначала я испугался. Вечность в одиночестве на морозе? Но холода тоже не было. Теплообмен — процесс во времени. Нет времени — нет остывания. Я был термодинамически замкнутой системой. Совершенным сосудом.
  И тут я увидел их.
  Внизу, в долине, что-то мерцало. Я сделал шаг. Потом другой. Я мог идти по воздуху, по снегу, сквозь скалы. Материя не сопротивлялась мне, потому что для взаимодействия нужна энергия, а мощность — это работа в единицу времени.
  Я спустился вниз не за часы, а за... ничто. Для меня не прошло ни мгновения.
  У подножия горы я увидел спасательный вертолет. Его лопасти застыли размытым кругом — для них время шло, но для меня они были статичной скульптурой движения. Пилот в кабине смотрел на приборы с выражением сосредоточенной паники.
  Я прошел мимо вертолета. Я спустился в город.
  И вот тут начался настоящий угар.
  Мир не стоял на месте. Это *я* двигался перпендикулярно ему. Для них я был невидим, неосязаем, несуществующий. Но я видел всё.
  Я видел, как люди стареют и умирают, пока я делаю один шаг. Я видел, как города растут вверх, превращаясь в иглы из стекла и света, и рассыпаются в пыль. Я шел сквозь эпохи.
  Голос не обманул. Время забыло про меня. Я был исключен из реестра старения и распада.
  Прошли тысячелетия. Или наносекунды.
  Горы стерлись. Океаны высохли и наполнились снова. Человечество мутировало, загрузило себя в облака, исчезло, возродилось. А я всё шёл, прихрамывая на сломанную ногу, которая никогда не заживет и никогда не заболит.
  Я стал единственной константой во Вселенной.
  Я — Наблюдатель.
  Я видел конец. Энтропия победила всё, кроме меня. Звезды погасли одна за другой, как лампочки в коридоре дешевого отеля. Вселенная остыла до абсолютного нуля. Осталась только черная пустота.
  И я.
  Я стоял в центре Ничто. Вокруг — идеальная темнота. И тогда я понял шутку. Великую, космическую шутку того Голоса.
  Я не был спасен. Я был архивирован.
  Я — бэкап человечества.
  В абсолютной темноте я посмотрел на свои часы. Они всё ещё стояли.
  Я улыбнулся, и моя улыбка была единственным событием в мертвой Вселенной. Я поднял руку, щелкнул пальцами и сказал:
— Да будет свет.
  И таймер на часах, дрогнув, пошел снова.

  Взрыв был ослепительным. Я создавал новый Большой Взрыв. Я был не выжившим. Я был детонатором следующего цикла.
  Забавно. Быть Богом — это такая чертовски одинокая работа. Но кто-то же должен запускать этот аттракцион заново…