Немецкая молитва

Я всегда считала себя рациональной женщиной. Не было в моей жизни места призракам — только цифры, отчеты, бег по утрам и матча в стакане. В сказки, мистику и во всю эту чушь типа нумерологии верят только люди с большими пробелами в образовании. Моя жизнь, моя Москва ограничивались стеклом небоскребов, квартирой в Черемушках доставшейся мне от бабушки Марии Генриховны и комфортным транспортом по дороге на работу пока не начался весь этот кошмар.

Мою спокойную и размеренную московскую жизнь изменил один осенний вечер прошлого года. В моей ленте TikTok мелькнуло видео: девушка в капюшоне, с искаженным страхом лицом, шептала у ограды Немецкого кладбища, что слышит музыку из-под земли. «Там вход в подземный город чумных», — писали в комментариях. Я посмеялась, сохранила ролик «на память».
 
Через три дня мне приснился сон. Я стояла на том самом кладбище, а из-под земли доносился чистый звук клавесина. И голос — чей-то настойчивый, зовущий голос, но глухой, будто из-под земли, — звал меня по имени. «Эльвира… Эльвира».

На следующее утро я пошла туда. Просто проверить, доказать себе собственную адекватность. Кладбище было обычным, но, конечно же, европейским — все-таки Лефортово, бывшая Немецкая слобода. Здесь, среди этих склепов, лежали те, кто строил флот Петра и лечил царей — инженеры, врачи, аптекари. Обо всем этом я когда-то читала. Их приняла Россия, а в 1771-м, когда чума стала выкашивать Москву взбешенная толпа устроила бунт обвиняя в распространении европейской заразы конечно же их – немцев, голландцев, датчан. Здесь, в Лефортово, вырезали целые семьи «басурман», обвиненных в распространении чумы. Их не хоронили, на это не было времени. Их трупы сжигали в их же собственных домах или сбрасывали в общие ямы без имени и отпевания.

На Введенском кладбище, сейчас оно называется так, меня встретили покосившиеся кресты и опавшие листья в тандеме создавая устрашающий готический «вайб». Но в глубине, ближе к стене Лютеранской церкви, я увидела склеп. Крошечный, почти невидимый за оградой из аккуратно подстриженных кустов. На его ржавой двери — барельеф ангела с отколотой головой. Та самая голова валялась в крапиве, и пустые глазницы ангела смотрели прямо на меня.

Я подняла свой ай-фон, чтобы сделать фото, и в этот момент услышала. Нет, не скрип деревьев, не шум города и карканье черных воронов. Это был струнный квартет. Идеально четкий, будто его включали в наушниках, но сейчас этот звук исходил из-за двери.

По-хорошему, мне нужно было бежать отсюда. Но ноги сами понесли меня вперед. Дверь была приоткрыта, из черной щели тянуло ледяным воздухом, пахнущим ладаном, влажной землей и… медью, и еще кровью.
«Эльвира, вернись, — кричало всё внутри меня. — Сейчас же вернись!» Но я потянула дверь на себя.

Внутри был не склеп, а узкая каменная лестница, уходящая в кромешную тьму. Ступени были влажными и липкими. Я включила фонарик и начала спускаться. Мое тело окутал ледяной пот, сердце бешено колотилось где-то в горле. Я насчитала тридцать ступеней, когда услышала шепот. Десятки, сотни голосов, сливающихся в невнятный гул, звали меня по имени. А потом они запели. Это был хорал на немецком языке. «Christe, du Lamm Gottes…» Агнец Божий.

Наконец эта лестница закончилась, и я очутилась на ночной улице. Но не московской, вернее, московской, но не современной, а будто я попала на подмостки студии Мосфильм во время съёмок исторического сериала. Только здесь не было бутафории. Мостовая была вымощена булыжником, по сторонам стояли фахверковые дома с резными ставнями. В синеватом свете масляных фонарей толпились люди в камзолах и платьях с фижмами. Их кожа была испещрена черными бубонами, которые пульсировали, как живые. Некоторые вели за руки детей. Дети несли в руках свои гробики — маленькие, полированные.

Ко мне подошел мужчина в очках и черном сюртуке. Бубон на его шее двигался, словно второе горло.
«Fraulein, — сказал он по-немецки, а затем перешел на русский с заметным акцентом. — Сударыня, мы ждали вас двести пятьдесят три года. Мы вас не звали, но вы ведь сами пришли».

Я отшатнулась. Он улыбнулся, обнажив почерневшие десны. «Дверь с разбитым ангелом… Последняя из открытых. Остальные запечатали после бунта. Но раз вы вошли… вы теперь часть города и нас. Мы ждем вас давно, потому что не можем уйти в иной мир навсегда. Fraulein Эльвира, нас не отпели после смерти во время чумного бунта в Лефортово, нас всех убили или сожгли без покаяния. Сделайте это пожалуйста вы, ведь в ваших жилах течет немецкая кровь. Ваша прапрабабушка, Анна-Мария, была лютеранкой, немкой. Тогда она выжила, уехав из немецкой слободы накануне. А мы остались».

Я побежала назад. По мокрым ступеням, вверх, к едва видному пятну света. За спиной нарастал гул — топот, скрип колес, детский плач, казалось, что они все бегут за мной. Я слышала их голоса, сливающиеся в одну отчаянную мольбу: «Отпойте нас, фройлян Эльвира, отпойте нас в церкви!» И они называли имена, одно за другим, нараспев, как молитву: «Генриетта… Генрих… Ирменгарда… Фридрих… Ирмгард… Карл… Ирма… Людвиг… Кристина… Вильгельм… Фредерика… Конрад… Готлиб… Августа… Бернадин… Эрменгарда…»
Я вылетела на поверхность, упала в осенние листья. Дверь с грохотом захлопнулась.

Теперь я дома. Я уже полгода дома, но пишу это только сейчас. Этой же ночью и каждую ночь после в 3:17 начинается одно и то же. Сначала — тихий перебор клавесина. Потом — хорал, а потом — скрип. Нет, не за дверью квартиры, а прямо в стене за моей кроватью. Штукатурка трескается, и сквозь щель просачивается тот самый запах — ладана, меди и крови, и они называют свои имена, снова и снова.
Они не приходят в гости. Они уже здесь. И дверь им больше не нужна.

Вот уже полгода я почти каждый день хожу в ту самую лютеранскую церковь в Лефортово и подаю пастору записку с одним-единственным именем из тех, что слышу каждую ночь. Я не объясняю причин. Я просто плачу ему сто рублей за поминовение.
И каждую ночь, когда раздается шепот, я замираю и слушаю. И я замечаю, что голосов становится на один меньше. Список сокращается. И в тишине, что наступает после ушедшего имени, я чувствую не облегчение, а ледяную тяжесть — тяжесть двух с половиной столетий молчания, которая понемногу переходит на мои плечи. Я стала мостом между мирами. И я должна дойти до конца.