Памяти Парижской Коммуны и советской школы

Цок-цок-цок… Анна Георгиевна влетела в класс в дорогих сапожках на тончайшей шпильке.
– Bonjour! Asseyez-vous!*  – она чудесно улыбнулась.
(* Здравствуйте! Садитесь! - фр.яз.)

Ах, какая Анна Георгиевна симпатичная и изумительно модная! В облегающих чёрных брючках из матово поблёскивающего материала, в сиреневом свитере изящной вязки, на свитере – серебристая брошь-булавка, на аккуратном прямом носике – огромные круглые очки (Анна Георгиевна была из тех немногих счастливцев, кого очки невероятно украшали), тёмные волосы, коротко подстриженные а-ля гарсон, открывали аккуратные ушки и красивую длинную шею. Всё на ней было импортное, и сама она тоже будто выпрыгнула из кадра зарубежного фильма категории «Детям до 16».

Третья французская группа гордилась Анной Георгиевной не зря – их училка самая молодая, самая красивая в школе и никогда не орёт, как математичка: стадо баранов, тупые ослы, сборище идиотов, придурки, психушка по вам плачет и т.п.

– Учебники можете убрать, – сказала Анна Георгиевна, – сегодня будем готовиться к конкурсу чтецов в честь Дня Парижской Коммуны. Сейчас запишете стихотворение, а потом посмотрим: по ролям будете читать или отдадим кому-нибудь одному. Откройте тетради на чистой странице и пишите за мной.

– Ой, а у меня тетрадь кончилась, а на обложке можно писать? – спросила дылда Сорокина.
– На обложке нельзя. Держи чистый листок.

Вручив Сорокиной один из заранее припасённых для таких случаев листков, Анна Георгиевна повернулась спиной к группе, взяла новый кусок мела и с удовольствием вывела посередине зелёной доски красивым разборчивым почерком:
               
                Victor Hugo
                Sur une barricade* (Виктор Гюго "На барррикаде)
 
Кирюха сидел на второй парте, а на первой, прямо перед ним, торчал затылок сына сотрудника Внешторга Макса Шевченко по прозвищу Дубль-Корн.*(*Папаша Дубль-Корн (Двойной Рог) - козёл, персонаж французской детской книжки "Весёлые приключения Рудуду и Рикики"). Несколько лет Макс прожил с родителями во Франции, учился в школе при советском посольстве и, как следствие, знал французский лучше всех в классе. В принципе, Макс был чёткий пацан, поэтому со знанием французского можно было примириться, но вот тот факт, что он имел заграничные пеналы, ручки, карандаши, ластики, линейки, кроссовки, куртки и прочее, принять не получалось. Отец Кирюхи работал инженером, а мать – педагогом в художественной школе. Они, конечно, старались достать для сына что-нибудь фирменное (джинсы или те же кроссовки), но это стоило им больших усилий, и качество вещей Кирюхи было заметно жиже, чем у Макса.

В этой связи Кирюха сложил пальцы для щелбана и медленно (одновременно он взглядом приглашал одноклассников оценить его манёвр) занёс их над затылком Макса, а затем, резко распрямив пальцы, дал этот самый щелбан и выкрикнул громким шёпотом:

– Дубль-Корн!*

Все захихикали. Макс не обернулся, только отмахнулся от Кирюхи рукой, продолжая писать.

– Делом займитесь, десять минут от урока прошло, – добродушно сказала Анна Георгиевна, тоже не отрываясь от письма.
 
На доске уже появилась половина стихотворения, и Кирюха, на время удовлетворённый своей мелкой местью за ластики и прочее, открыл наконец тетрадь и начал писать расхлябанным почерком: на одной баррикаде, посреди мостовой, запачканной грешной кровью и омытой кровью чистой, мальчика двенадцати лет схватили вместе с мужчинами…

Одно только слово «кровь» уже магически заворожило его. Вот раннее утро (непонятно, кстати, почему ему представилось утро: в стихотворении о времени суток ничего не говорилось), зловещий туман ползёт по улицам Парижа, обожжённые деревья тянут корявые, словно руки скелетов, ветви; возле разгромленной баррикады что-то тлеет, лежат в трагических позах тела коммунаров, дымится кровь, испарения эти смешиваются с туманом, и грубый офицер спрашивает мальчишку: ты тоже из этих? А тот с недетским достоинством отвечает: мы вместе. Тогда офицер заверяет мальчишку, что его тоже расстреляют: жди своей очереди, мелкий ублюдок.

Кирюха больше не отвлекался, строчил в тетради, поскорее желая узнать, чем дело кончилось. Вот мальчик просит офицера позволить ему перед смертью отнести матери часы, а офицер (животное, тварь!!!) ржёт глумливо и говорит: ладно, вали отсюда, сучонок.  Но, когда в финале мальчик вернулся, встал у стены и гордый, как Виала, коротко произнёс: «Вот я», в груди у Кирюхи стеснилось, глаза защипало, и он отвернулся к окну, чтобы никто этого не заметил. 
 
– Все всё записали? – спросила Анна Георгиевна.

Отовсюду послышалось «да», «нет», «почти», «ещё десять букв». Тогда она прочитала стихотворение вслух целиком, попутно объясняя незнакомые слова и конструкции, и добавила:

– В конце сделайте примечание: Виала – юный герой Французской революции, убитый врагами в двенадцатилетнем возрасте.

– Анна Георгиевна, а мальчика из стихотворения расстреляли? – спросила дылда Сорокина.

– Чё, совсем тупая? – встрял Кирюха. – Это как фашисты расстреливали пионеров-героев: Мусю Пинкензона, Зину Портнову и других. Правильно, Анна Георгиевна?

– Новосёлов, не лезь вперёд учителя, а вообще, да, правильно, это и есть классовая борьба, наши враги никого не жалеют, – подтвердила Анна Георгиевна.
 
– А где его расстреляли? У Стены Коммунаров? – не унималась дотошная Сорокина.

Анна Георгиевна замялась:
– Наверное, нет. Если по тексту, то получается, что прямо на улице, рядом с баррикадой.

– А на какой улице? А как его звали? – загалдела группа.

Анна Георгиевна проигнорировала вопросы, повернулась к Максу и сказала:

– Максим, прочитай, пожалуйста, текст целиком.

Макс начал бубнить стих с хорошим французским прононсом, но абсолютно без выражения, точнее с выражением «скорей бы закончилась эта тягомотина». Кирюха, слушая его, сильно страдал. Стихотворение тронуло его до глубины души, а безразличие Макса к ужасной, но величественной гибели юного героя от рук угнетателей народа оскорбляло, поэтому он вновь сложил пальцы для щелбана, вновь хорошенько приложился ими к шее Макса и вновь, абсолютно не смущаясь присутствием Анны Георгиевны, выкрикнул:

– Дубль-Корн!
– Да ты заколебал! – На этот раз Макс обернулся и врезал Кирюхе по плечу.
– Новосёлов, прекрати! – сказала Анна Георгиевна.
– Ну, он же отвратно читает! – возмутился Кирюха. – Можно я вместе него? 
– Нет.

Обиженно откинувшись на спинку стула, Кирюха вперился в карту Франции, висящую над учительским столом. Карта беспощадно манила названиями: Реймс, Орлеан (про Жанну д’Арк они недавно проходили), Лазурный берег, Страсбург и, конечно, Париж, текст про памятники которого они заучивали наизусть без надежды увидеть их в обозримом будущем. 
   
Макс тем временем добубнил стихотворение до конца, Анна Георгиевна, поморщившись, сказала «нет, так не годится» и решила попробовать чтение по ролям: за автора, за офицера и за мальчика. Она быстро распределила роли, но всё мимо Кирюхи.  Ему оставалось тоскливо слушать, как неестественно пищит за мальчика дылда Сорокина и спотыкаются через слово двое других одноклассников. Едва Сорокина издала финальный писк: «Вот я», как Кирюха заканючил своё:

– Ну, Анна Георгиевна, ну, это ведь очень плохо, ну, разрешите мне, я один лучше прочитаю…пожа-а-а-луйста, я вам после урока с доски сотру и тряпку вымою, хоть я и не дежурный.

– Ладно, – сдалась подкупленная таким образом Анна Георгиевна, – читай. 

Кирюха сглотнул от волнения, зажмурился на пару секунд: снова поплыл перед ним грязно-серый туман, снова блеснули затворы ружей, и рухнули у стены расстрелянные коммунары, вновь задымилась кровь… Он начал читать. Низким голосом бросал свои реплики офицер, то равнодушные, то издевательские, то откровенно грубые: «где ты живёшь?» «ага, эти подонки трусят», «проваливай»; детским, но твёрдым голосом отвечал ему бесстрашный герой: «там у фонтана, и я обязательно вернусь, господин капитан». Кирюха гнусно загоготал («солдаты смеялись вместе со своим офицером»), Кирюха захрипел («и хрип умирающих смешивался с их смехом»). Кирюха резко оборвал смех. Ему чудилось, что не безымянный французский мальчик, а он сам гордо вставал у стены, чтобы произнести последние в жизни два слова: «Вот я». 

Несколько секунд, пока рассеивался кровавый туман, все молчали. В тишине дылда Сорокина прошептала:

– О-фи-геть… ты даже побледнел в конце!

– Действительно, молодец, Кирилл, прямо артист, – похвалила Анна Георгиевна, – конечно, мы отдаём это стихотворение тебе, будешь выступать на конкурсе.

Вернувшись домой, Кирюха не успокоился. Вместо того, чтобы делать уроки, он закрылся в своей комнате, встал перед большим зеркалом и начал репетировать, пробуя новые интонации и оттенки, добавляя к репликам мимику и жесты. Занимался он этим до вечера, после чего вышел в гостиную, где мать смотрела «Клуб кинопутешественников». На экране демонстрировали во всём великолепии панораму Римского Форума с колоннами, арками, храмами, статуями, базиликами.

– Вот ведь красота, – вздохнула мать.
– На Форуме всегда много туристов, – сообщил лысый ведущий Сенкевич, и в доказательство голубой экран тут же показал разноцветные толпы людей, бродящих среди древних памятников.
– Ну, вот почему мы тоже не можем поехать и посмотреть? Что в этом плохого? – заныл Кирюха скорее риторически, так как отлично знал ответ.
– Ты в своей стране всё видел? – заученно спросила мать.
– Ну, не всё… и что?
– А то.
– Ну, почему?
– А ты почему за собой посуду не вымыл?

Диалоги, подобные приведённому, повторялись в доме периодически. Например, когда Кирюха открывал какой-нибудь материнский альбом по искусству и спрашивал, почему им нельзя посетить Ватикан или Лувр, мать всегда говорила: «Мы ещё в нашей стране не всё видели».  В «нашей стране» Кирюха видел пока только съёмную дачу в Подмосковье и Евпаторию, зато над кроватью у него висела гигантская карта СССР. Он любил изучать её, всегда почему-то застревая в районе города Усть-Илимск, и горестно понимал, что на осмотр всего этого жизни точно не хватит. 
 
А однажды они купили на макулатуру книгу Джеральда Даррелла «Моя семья и другие звери», и зимним вечером отец начал читать её вслух, а Кирюха с матерью начали изнемогать от хохота, но вскоре, сквозь хохот, Кирюха спросил:

– Пап, а почему мы не можем, как Дарреллы, сесть и поехать в Грецию?
– А ты в Советском Союзе всё видел? – спросил отец из-под очков.
И Кирюха опять вспомнил и карту, и город Усть-Илимск, но всё равно настырничал:
– Нет, ну почему?
– Ты дальше слушать собираешься, почемучка? – нахмурился отец.

Кирюха со вздохом кивнул, однако отец, забросив вдруг чтение, затеял обсуждать с матерью, что для поездки в капстрану надо сначала посетить две соцстраны, а для посещения соцстран надо путёвку, потом брать характеристики с работы, из парткома, райкома, делать флюорографию и ещё чёрте что…

– А в Усть-Илимск? – поинтересовался Кирюха.

Выяснилось, что и поездка в Усть-Илимск – нехилая задача, если это не командировка: в гостиницу без блата трудно устроиться, с билетами какая-то петрушка. Короче, если от профкома не дадут путёвку на турбазу, то можно снова поехать в Евпаторию и там снимать конуру у частников, а на большее денег нет. Тут мать стала возмущаться, что она – не собака, и ей надоело отдыхать в конуре, и что собакам в конуре хотя бы дают кость, а ей в отпуске приходится заниматься кастрюлями, и, в итоге, Даррелла отложили до следующего раза.
 
***
В день конкурса чтецов Кирюха был в ударе. Дома он довёл до совершенства исполнение «На баррикаде», а в школьном актовом зале довёл до слёз завуча Валентину Ивановну по прозвищу «Бон-бон» (она очень любила говорить по-французски «бон-бон» («хорошо-хорошо»)). После выступления «Бон-бон» подошла к нему вместе с Анной Георгиевной и сказала:

– Будем тебя, Новосёлов, на районные мероприятия выдвигать.

За победу в конкурсе в честь Дня Парижской Коммуны ему вручили грамоту, которую мать в рамочке повесила на стену. В оставшиеся школьные годы Кирюха участвовал во всех спектаклях, конкурсах чтецов (вдобавок ко всему стихи он начал сочинять и сам) и песенных конкурсах; выпускные экзамены сдал, в основном, на тройки, в первый год никуда не поступил, но это его мало волновало, так как он, к недовольству родителей, решил на второй год попробовать в театральный.

Самостоятельно готовясь к творческому конкурсу, он вспомнил «На баррикаде» и подумал, что, наверное, это неплохой вариант, ведь он даёт возможность продемонстрировать разнохарактерных персонажей, смену голоса и интонаций, короче, пресловутое актёрское мастерство. К тому же, стихотворение по-прежнему отзывалось в сердце, заставляя переживать трагедию героя, и поскольку у Кирюхи не было русского перевода, а идти в библиотеку не хотелось, он сделал перевод сам, тем более что остро чувствовал каждую строку текста.

Волновался Кирюха, конечно, страшно, ведь, стоя в коридоре перед дверью экзаменационной комиссии, видел, как один за одним из неё выскакивали абитуриенты. Парни обескураженные, девчонки – в слезах. Из разговоров Кирюха понимал, что всем примерно через минуту чтения говорили «спасибо, до свидания», и это означало одно: абитуриент – полная бездарность.

Робея, он вошёл в помещение, где за экзаменационным столом сидело несколько человек. Лишь один из них мельком взглянул на Кирюху и процедил:

– Начинайте.

Пока Кирюха читал, экзаменаторы болтали, зевали, пили воду, чесались, всем видом показывая, что Кирюха им безразличен, однако он не смущался, зная, что это актёрский трюк и они ведут себя так нарочно, проверяя его стойкость в трудных обстоятельствах. Его не прервали, не сказали «спасибо, до свидания»; он тихо произнёс последнее «вот я», и один из членов комиссии (холёный мужчина средних лет), хитро прищурившись, спросил:

– Ну, а дальше?
– В смысле? – вот тут-то Кирюха растерялся. – Это всё. Или вы имеете ввиду следующее читать?
– Я имею ввиду продолжение стихотворения.
– А-а-а, – замялся Кирюха, – разве оно есть?

Холёный повернулся к коллегам и сказал:

– Я тоже во французской спецшколе учился, все мы попадались на эту удочку.
 
Он подмигнул Кирюхе как-то недружелюбно, словно холодной водой брызнул, и посоветовал:

– Когда придёте домой, найдите оригинал и прочитайте.

Кирюха сник. Он понял, что его дослушали только для того, чтобы узнать, прочитает ли он полностью стихотворение, у которого, оказывается имеется окончание. Он повернулся и направился было к двери, когда за спиной у него раздалось:

– Эй, куда? А прозу? Вы что, прозу не подготовили?

И Кирюха прочёл прозу, потом ещё стихи, потом рассказал анекдот, потом спел и станцевал, потом разыграл этюд на заданную тему и после всего этого услышал:

– Приходите на второй тур.

Обалдевший от радости, он шёл по цветущим бульварам, упоительно и немного душно пахло сиренью, свежей листвой, в лужах плескались воробьи, вокруг бурлила обновлённая жизнь, но мысль о стихотворении не покидала его. Немного придя в себя и пообедав, он отправился в библиотеку, где взял в читальном зале сборник поэзии Гюго. Быстро прошёлся по оглавлению. Ага, есть, «На баррикаде» в переводе Антокольского. Глаза побежали по строчкам, по ходу бега Кирюха отмечал, что переводчик превратил двенадцатилетнего мальчика в одиннадцатилетнего, а другой герой Виала из текста пропал вовсе, но не суть… взгляд упёрся в последнее «Вот и я», и… хоба… ему не наврали, точнее наврали, но не в этот раз… на строчке, следующей за «Вот и я» стояло:  «И устыдилась смерть, и был отпущен пленный». Та-дам… Театральная пауза… Правда оглушила Кирюху, и некоторое время он тупо смотрел на строчку, словно проверяя, не сотрётся ли она сама собой. За этой строкой следовала ещё целая большая часть, в которой Гюго на все лады восторгался мужеством мальчишки, сравнивая его с героями античности, но Кирюху она не заинтересовала.

На следующий день он отправился в школу. Учебный год уже закончился, однако средние классы проходили якобы практику непонятно чего, а на самом деле драили школу изнутри или, как сейчас, убирались во дворе. Ещё издали Кирюха увидел и услышал Анну Георгиевну. Она орала шестикласснику:

– Ковалёв, кретин, куда грабли потащил?!
 
За несколько лет Анна Георгиевна сильно изменилась. Она по-прежнему остромодно одевалась, но лицо утратило свежесть, стало пепельным, осунувшимся и сердитым, уголки губ опустились, и две глубокие морщины залегли на переносице, от того, что она постоянно хмурила лоб, крича на учеников.

– А, Кирилл, здравствуй! – сказала она, стараясь сменить злой тон на более любезный. – Ну, как успехи в этом году?
– Прошёл на второй тур в театральный.
– Поздравляю.
– Да рано ещё… Анна Георгиевна, у меня вопрос…
– Дебилы, не там грести надо, а слева! – завопила Анна Георгиевна.
– Вы помните стихотворение «На баррикаде»?
– Что? А да, конечно, я же его каждый год прохожу с новым классом.
Кирилл попытался поймать её замученный взгляд.
– А вы в курсе, что мальчика не убили?
– Борисов, оставь лопату, метлой работай!.. Какого мальчика? Их всех убить мало!
–  В стихотворении. Офицер его отпустил. А вы нас обманывали. Очень нехорошо, Анна Георгиевна. Очень. Или вы сами не знали?

Анна Георгиевна на секунду оторвалась от наблюдения за практикующимися школьниками.

– Так рекомендовали методисты, – огрызнулась она. – Кирилл, ты уже вымахал выше меня, а всё дурацкие вопросы задаёшь! Сам понимаешь, какое время было. Это ведь не умаляет подвиг, верно?
– Подвиг не умаляет, умаляет кое-что другое.

Кирилл отвёл глаза и посмотрел на школьников, которые задались целью доломать рабочий инвентарь.

– Тогда ночью я не мог заснуть, всё представлял, как умирает этот мальчик, мой ровесник, – сказал он глухо.

На эту реплику Анна Георгиевна не ответила. За неё издевательски каркнула где-то наверху ворона.

–  Зато теперь перестройка, гласность, всё можно, никто ничего не скрывает, все про всё и про всех узнают, – бодро сказала Анна Георгиевна.
– Ладно, спасибо, я… понял. Всего хорошего.

Кирилл направился к воротам, и Анна Георгиевна крикнула вслед:

– Поступишь в театральный, будем тебя приглашать спектакли ставить.

«Ага, щас», – подумал Кирилл, не оборачиваясь. Конечно, теперь он знал про глобальное враньё, про пропаганду, иногда это его бесило, иногда смешило, но почему-то именно случай со стихотворением Гюго ранил сильнее всего.  Ранил и мучил до ломоты в висках.
 
Дома мать смотрела по телевизору документалку об убийстве Царской семьи. Особенно подробно авторы останавливались на обстоятельствах умерщвления дочерей и сына Николая Второго.

– Ужас, какой ужас, просто чудовищно, а от нас всё скрывали, – причитала мать, слушая о том, как пули отскакивали от груди царевен из-за зашитых в корсеты драгоценностей и как девушек добивали штыками.

Кирилл прошёл в свою комнату и включил Цоя. Слушая про посадку алюминиевых огурцов на брезентовом поле, повзрослевший, но всё равно наивный, он думал, что уж теперь-то никто ему больше не будет врать. Никогда. А ещё теперь не надо посещать две соцстраны, брать характеристику из комитета комсомола, предоставлять результаты флюорографии, чтобы положить цветы у Стены Коммунаров, так что он обязательно это сделает. Даже если не поступит в театральный.