Подъездное недоразумение

Дело было черт знает где и черт знает когда. Но было.
В доме, не помню каком, жило очень много разных жителей. Особенность была одна: в каждой квартире — смесь национальностей, акцентов и мировоззрений. Лингвистический борщ, разлитый по батареям.
И в этом доме, как и во всех обычных многоэтажках, постоянно чем-то неприятно пахло. Я бы даже сказал – ВОНЯЛО.
Но сегодня...
Подъезд вонял уже не как подъезд.
Обычно это была вполне себе стандартная смесь: кошки, мусоропровод, чей;то борщ, который живёт дольше хозяев, и вечный ремонт на втором этаже, который, по слухам, начался при Брежневе. 
Сегодня запах был… другим.
Как будто кто;то решил сварить суп из чужих недосказанностей, пассивной агрессии и фраз «я нормально же сказал, это ты обидчивый» — и забыл выключить плиту.
Владимир вылез из лифта, вдохнул, закашлялся и инстинктивно проверил, не сгорели ли усы. Усам было обидно: их у него вообще не было.
На площадке между третьим и четвёртым расползалось Оно.
Формально — лужа. 
Фактически — чёрно;бурое, шевелящееся пятно, похожее на пятнышко кофе на столе, которое два года никто не вытирал из принципа.
Оно то вытягивалось в вопросительный знак, то собиралось в обиженную кляксу. От него пахло сыростью подвала, туалетом на вокзале и корпоративом, где все решили «поговорить откровенно».
— Прекрасно, — сказал Владимир. — Дождались.
Дверь 43;й квартиры слегка приоткрылась — строго на ширину чужой сдержанности.
— Владимир, — раздался из;за двери ровный, отшлифованный до лака голос. — Я хотел бы… э;э… уточнить. Это… ваше?
Говорящий вышел в коридор: худой, в домашнем, но с видом человека, который даже в душе носит галстук — хотя бы внутренне.
— Если бы это было моё, — ответил Владимир, не спуская глаз с Лужи, — оно бы уже извинилось и само себя убрало.
Сосед кашлянул, встряхнул невидимые манжеты и обратился уже к самой Лужe:
— Простите, — он говорил так аккуратно, что даже воздух в подъезде начал извиняться, — но вы, видимо, затрудняете передвижение жильцов. Мне очень неприятно вас тревожить, но не могли бы вы, если это не слишком обременительно, исчезнуть?
Слова выходили из него серыми аккуратными клубами, пахнущими чаем и скромным отчаянием. Клубы поплыли к Лужe, обволакивая её мягкой, липкой учтивостью.
Лужа на секунду съёжилась. Запах ослаб, стал таким, будто кто;то включил кондиционер в аду.
Воодушевлённый, сосед усилил давление:
— Будьте добры, — добавил он. — Если вам не трудно.
Барьер вежливости сгустился между Лужeй и лестницей — невидимая стена из «будьте добры» и «если вам не трудно».
Лужа подёргалась, как обиженный студень... и этот барьер просто сдуло. Запах вернулся в удвоенном составе и с комментариями.
Сосед дёрнулся. Увидел, что его утончённая магия вежливости только усугубила ситуацию, и тихо, почти по;детски, выдохнул одно короткое крепкое словечко. Владимир не расслышал, но по выражению лица понял: сейчас где;то упал один чайный сервиз.
Из лифта с боевым лязгом дверей вывалился человек.

— ЙЕЕЕАААА! — сообщил он миру. Голос был громкий, плоский, как реклама, с ударениями везде сразу. Казалось, каждое слово встаёт на стол и орёт: «СЮДА СМОТРИМ!». — ЧТО ЗА АТМОСФЕРА ТУТ, РЕБЯТА?!
Он вдохнул. Задумался. Поморщился.
— Оу. ОУ. — перешёл на плотный, возмущённый тон, тем самым, которым разговаривают с налоговой и бывшими. — Что за… э;э… очень странный запах, мать его?
Увидел Лужу. 
Замолчал. 
Сделал ещё один вдох, на всякий случай. Сдул с глаза невидимую слезу.
— Окей, — сказал он тоном человека, который всю жизнь готовился к апокалипсису. — Это ЗЛО.
— Пожалуйста, — вмешался первый сосед сквозь зубы, — только без ваших… громких решений.
— Убери галстук из моего сознания, бро, — отмахнулся новоприбывший, нахраписто. Звучало примерно как «сейчас я сделаю глупость, отойди». — Тут нужен ПОДХОД.
Он выставил руку вперёд, будто целясь в Лужу. Надулся. Перешёл на такой вызывающий, что стекло, будь оно, пошло бы трещинами:
— Да ЧТО Ж ТЫ ЗА… ЧЕРТОВ… КУСОК… ПРОБЛЕМЫ ТАКОЙ?!!
Каждое слово было как кирпич. «Чертов» — как особо тяжёлый. Они влетели в Лужу звуковым тараном. Воздух сжался. Подъезд издал краткое страдальческое «ух».
Лужа расплескалась по стенам, ступеням, даже по тапкам первого соседа. На секунду запах разошёлся, как газы в общественном транспорте: объёмно, честно, в разные стороны.
Через пару секунд всё стекло обратно. Нечто стало шире, толще и, кажется, довольнее.
— ЭЙ! — возмутился громкий. Теперь уже с обидой, интонация: «я же орал от души, где уважение?» — Я ЖЕ ЭМОЦИИ ВЛОЖИЛ!
— У тебя, — ядовито;вежливо заметил первый, — эмоции, кажется, с просроченным сроком годности.
— Переведи, — обернулся громкий к Владимиру.
— Он сказал, что ты — молодец, но не очень, — устало сообщил тот.
Где;то сверху размеренно застучали шаги — как если бы к потенциальному ЧП спускалась проверка из технадзора.
На лестнице возник Ганс — человек, у которого голос, казалось, сразу оборудован уровнем, штангенциркулем и стандартами. Говорил он густо, тяжело, как будто закручивал гайки прямо интонацией. Каждый слог — как болт: раз, два, три, до упора. Даже вздохи шли по инструкции.
Он посмотрел на Лужу взглядом мастера, увидевшего сломанный унитаз, взял свою прозрачную коробку с буквами, вдохнул и изрёк:
— Это классический случай безответственной испарившейся недоговорённости.
Сказанное тут же сложилось в монолитное композиционное слово, вылетело в воздух и приняло форму инструмента — что;то между шприцом, шпателем и философским камнем. На боках замигали схемы, на ручке высветились пункты а), б), в).
— Прошу отойти, — добавил он уже по;русски, с безупречным произношением и лёгкой претензией к синтаксису окружающей реальности.
Владимир, первый и громкий отошли.
Ганс аккуратно поддел Лужу своим словесным агрегатом. Часть дряни послушно поднялась, повисла на лопатке, фыркнула.
— Состав... — задумчиво проговорил он, анализируя. — Слои хронического недосказанного, вовремя не извлечённого из отношений. Добавлен конденсат вежливости. И… — он принюхался. — Следы юмора, не понятого никем.
— Моего? — встревожился громкий.
— Коллективного, — холодно сказал Ганс.
Он попробовал переформатировать Лужу — аккуратно слепить из неё более компактный шар, подписать, заламинировать и унести в общедомовой архив проблем.
Лужа позволила чуть;чуть. Потом взбрыкнула и полезла вверх по инструменту, обволакивая его, как жир тарелку.
На лице Ганса заиграли мышцы профессионального ужаса.
— Нет, так не положено, — сказал он, переходя на ещё более жёсткий тон, от которого у подъезда должны были появиться сертификаты. — Я сейчас введу стандарт.
Он вдохнул и выдал длинную, нечеловечески стройную конструкцию — слово в три этажа, которое звучало так, будто им можно прошить Вселенную вдоль. На этом слове инструмент попытался модифицироваться, достроить к себе пару секций, вырастить регламент прямо в воздухе.
И где;то посередине что;то… соскочило. 
Одна морфема клацнула мимо. Вся конструкция дрогнула, заикаясь.
Инструмент развалился на аккуратные, бесполезные кусочки.
— НЕДОПУСТИМО, — сказал Ганс так, что даже Лужа дёрнулась. Звучало это как «я пережил Болонскую систему, но это уже слишком».
— Не обижайся, — попытался утешить его громкий, — ты хотя бы пытался. Я вот просто накричал.
— В этом, — устало отозвался вежливый, — и была проблема.
С пятого этажа медленно, как замёрзший троллейбус, спустился Тапио.
Он говорил так, как будто язык однажды забыл остановиться. Слова тянулись, обрастали хвостами, изгибались, как черви на дождю. В его русском тоже иногда вдруг появлялись странные длинные конструкции, которые хотели просто обозначить «я устал», но по содержанию получались «в связи со сложившимися обстоятельствами, не зависящими от меня, предлагаю просто посидеть и помолчать».
Тапио сел на ступеньку, посмотрел на Лужу с видом человека, увидевшего старого знакомого, которого не рад видеть, но неудобно не поздороваться.
— Опять это, — сказал он тихо и обречённо.
— Ты можешь… ну… это… — неопределённо махнул в сторону Лужи Владимир.
— Попробую, — вздохнул Тапио и заговорил своим.
Слова сейчас звучали медленно и вязко, как мантра бухгалтера, который решил всё;таки свести отчёт. Первое, длинное, как утро понедельника, вылетело изо рта и зависло над Лужeй синеватым камнем. К нему сразу же начали прилепляться суффиксы и окончания, как назойливые родственники. Камень превратился в снежный ком, тот — в лавину.
Эта лавина тихо шуршала в воздухе, обрастая уточнениями типа «который сам виноват, но не хотел» и «которое вроде не обидное, но неприятно». Ком дорос до размеров маленького мочегонного облака и с глухим «флоп» обрушился на Лужу.
Лужа скрылась под слоями длинной терминологии.
Подъезд на мгновение перестал существовать: ни вони, ни звуков, только ощущение, что где;то очень далеко идёт дождь из выгоревших чувств.
Вежливый осторожно вдохнул.
— Кажется, — начал он, — оно…
В этот момент внутри слова;лавины что;то обиженно хрюкнуло.
Один из особенно хитрых суффиксов, напоминающий «я вроде согласен, но потом», дёрнулся не туда. Лавина пошла волной, проломилась и рассыпалась, как плохо замороженный лёд. Из;под неё вылезла Лужа — уже с лёгким скандинавским оттенком меланхолии.
— Не сработало, — мрачно констатировал Тапио, в голосе явственно звучало: «ну конечно».
— Что было написано? — спросил Владимир.
— Примерно: «сгусток ответственности за то, что никто ничего не объяснил, хотя мог», — сухо перевёл он. — Но у меня… гм… немного фонит немецкий. Я его через трубы слышал, когда сюда переехал. Структура иногда… глючит.
— Ты хочешь сказать, — прищурился Ганс, — ты учил МОЙ язык по ЭХУ В УНИТАЗЕ?
— Ну да, — честно ответил Тапио. — Подробно и с выражением.
На секунду казалось, что сейчас начнётся первая в истории рукопашная битва грамматик прямо на плитке.
И тут из полутёмного проёма между этажами тихо, без единого скрипа, вышел Такэши.
Он вообще редко говорил. Даже когда говорил, казалось, что большая часть смысла осталась где;то между паузами. Сейчас он не заговорил — просто вежливо прокашлялся. Это звучало как: «извините, что существую, но вы тут все сейчас умрёте, если продолжите».
Он остался стоять в тени, облокотившись о перила. Смотрел на Лужу вежливо, но пристально, как HR на кандидата с сомнительным резюме.
— Может, вы… — начал было вежливый, с надеждой. — Ваш стиль, говорят, режет пространство…
Такэши медленно покачал головой. Прошептал три слова — мягко, почти не двигая губами. 
Смысл читался без перевода: «Вы уже всё порезали без меня».
Воздух вокруг него напрягся, как лист бумаги перед надрезом, но он так и не двинулся. Лужа чуть;чуть съёжилась от его взгляда… и продолжила расползаться.
Вонь стала такой, что позвоночник Владимира захотел эвакуироваться отдельно.
Подъезд гудел. Языки, подходы, стили речи бились об Нечто: вежливый стелил коврики, громкий бил по лицу громкостью, Ганс пытался всё растащить на детали и оформить, Тапио заваливал контекстами, Такэши молча разрезал атмосферу паузами. Всё это сливалось в шум, в котором Нечто только жирнело.
Владимир стоял, прислонившись к стене, и очень русским способом всё это терпел.
Терпел кислый запах чужих «да ладно, забей», терпел цирк из попыток не назвать проблему прямо. Терпел, как терпят в очереди в поликлинике: с ощущением, что именно на нём сейчас наверняка отыграются.
В какой;то момент он понял, что больше не различает речи. Всё превратилось в один фон из «ну, понимаешь», «я не хотел», «ты неправильно понял», «давай без конфликтов». А Лужа при этом звучала чётко, внятно, как одно огромное: «ВЫ МЕНЯ ЗАСЛУЖИЛИ».
В голове что;то щёлкнуло. 
Не громко, но окончательно.
— Так, — сказал Владимир.
Слово было обычным. Но прозвучало так, что даже лифт на первом этаже подсознательно решил не ехать.
Все обернулись.
Владимир оттолкнулся от стены и шагнул вперёд, к Лужe. Вонь обняла его, как токсичный родственник. Он поморщился, но не отступил.
— Значит, — сказал он, глядя на Нечто, а потом по очереди на всех, — ситуация следующая.
Он не повышал голос. Но интонация «я сейчас всё объясню, и вам не понравится» уже сама по себе была ядерным зарядом.
— У нас тут, — медленно проговорил он, — материализовалось то, что называется «да я ничего такого не имел в виду». Концентрированное. С прорехами. С ароматом. Вы, — кивок вежливому, — пытаетесь его деликатно попросить уйти. Вы, — взгляд на громкого, — орёте на него, как на телевизор. Вы, — в сторону Ганса, — хотите оформить в акт приёма;передачи. Вы, — в сторону Тапио, — записать всю эту хрень в одно очень длинное слово, чтобы никто не заметил. Вы, — краткий взгляд на Такэши, — просто молча осуждаете всех.
Он вдохнул, посмотрел на Лужу.
— А я, — сказал он, — устал дышать этим.
В воздухе что;то поменялось. Русский в голосе Владимира стал плотнее. Не громче — тяжелее.
— Давай так, — обратился он к Лужe. — Без вот этого всего. Ты — не «недоразумение». Ты — коллективное «мы обгадились, но сначала обидимся, потом, может быть, признаем». Ты лежишь тут, воняешь, а все вокруг делают вид, что ты — загадка бытия.
Лужа дрогнула. На её поверхности проступили буквы и знаки: вежливые «извините, если что», агрессивные заглавные, строгие корни, хвостатые суффиксы, иероглифы, похожие на аккуратные ножи. Они всплывали, лопались, снова тонули.
— Сейчас, — продолжил Владимир, — будет неприятно.
Слова, которые обычно летели бы вперёд с трёхэтажным сопровождением, уже стояли в голове в стройном ряду, но он им, на удивление, сказал: «Подождёте за дверью». Ругаться он собирался, но… без полного арсенала. Легко не будет никому.
— Ты, — он показал пальцем на воображаемого первого соседа, который когда;то в прошлой жизни оставил тут очень реальную кучу, — мог хотя бы один раз признать: «да, это я». Но ты придумал историю про «собаку», «маленького ребёнка» и «само как;то». 
— Ты, — он глянул как бы сквозь стены на коллективного жильца с вежливыми письмами, — написал три жалобы, шесть служебных записок, десять «прошу принять меры», но ни разу не произнёс в лицо: «меня это бесит». 
— Ты, — короткий взгляд куда;то вверх, — всё вывел в общий чат: наклепал пассивно;агрессивный роман про «некоторых людей», а «некоторые люди» сделали вид, что это не про них. 
— Вы все, — обвёл он площадку рукой, — вместо того, чтобы один раз конкретно поругаться, сто лет вот это устраивали.
Он говорил всё тем же сухим, без прикрас. Слова были без мата, но интонация — та самая, кухонная, когда сдержанный человек наконец решил: «так, слушайте сюда».
Каждое «ты» будто вытаскивало из Лужи куски. Всплывали сценки: кто;то проходит мимо грязи, отворачиваясь; кто;то пишет жалобу вместо разговора; кто;то улыбается и говорит «ничего страшного», а сам месяцами закрывает нос.
Лужа скукоживалась. Пахнуть стало… примитивнее. Меньше философии, больше простой, честной вони.
— ЭТО, — продолжал Владимир, уже почти спокойно, — не «культурный конфликт». Это не «особенности менталитета». Это — мы все тут вели себя, как… — он запнулся, скосил взгляд в сторону воображаемого мата, махнул рукой, — мягко говоря, безответственные люди.
Слово «безответственные» в его исполнении прозвучало так, что мат за дверью обиделся за конкуренцию.
— И да, — добавил он, — я тоже. Потому что видел, чувствовал, вонял вместе с вами… и молчал. И думал: «ну, это же не моё». А оказалось — общее.
Подъезд притих. Даже громкий перестал ерзать, вежливый распрямился, Ганс перестал пытаться совместить две половинки несостыковавшегося слова, Тапио чуть раскрыл глаза, Такэши моргнул один раз.
Лужа дрожала, как студень, который понял, что его сейчас точно будут есть, и это ему не понравится.
— Новости такие, — сказал Владимир. — Мы тебя сейчас уберём. Не потому что ты ужасная и непонятная. А потому что тебе вообще не место здесь. Ты продукт всех наших «не сейчас», «мне неудобно сказать», «да ладно, как;нибудь». И пока ты тут лежишь, мы все продолжаем делать вид, что проблема — в тебе.
Он вздохнул напоследок.
— Прекращаем.
Это слово было тихим, но в нём было столько накопленного «ну всё, хватит», что оно само по себе стало действием.
Лужа всхлипнула. Из неё выпрыгнули отдельные фразы — «я ничего такого не говорил», «я просто спросил», «ну ты тоже» — и повисли в воздухе, как неловкие смайлики в переписке, потом хлопнули и исчезли.
Запах резко ослаб. Остался только бетон, пыль и что;то кислое из чьей;то кухни.
Часть Лужи, самая тёмная, рванула было к щели у стены, но Владимир успел:
— Нет, — сказал он. — Никаких «растворюсь сама». Дослушай.
И, уже мягче, почти устало, добавил:
— Спасибо, что показала, до чего мы можем договориться, если не разговариваем. Уходи.
И Нечто… ушло.
Не испарилось красиво. Оно просто просело, как плохой суфле, растаяло в тонкую лужицу обычной воды — той самой, от протекающей трубы. Пахнуть перестало. Вода лениво потекла к стоку. Где;то внизу жалобно булькнуло.
Повисла пауза.
— …ничего себе, — сказал громкий уже вполголоса. В его интонации было честное: «я думал, сейчас будет взрыв, а тут вот это».
— Это было… — начал вежливый, подбирая формулировку, — необычайно… прямолинейно.
— Эффективно, — сухо добавил Ганс, на этот раз без лишних приставок.
Тапио медленно кивнул. Едва слышно сказал короткое слово, которое, вероятно, значило что;то вроде «ну да, вот так тоже можно было».
Такэши посмотрел на Владимира так, как смотрят на коллегу по опасной работе. Тихо, очень вежливо произнёс одну фразу. 
По глазам считывался смысл: «Если бы вы ругались вслух, было бы ещё мощнее».
— Не начинай, — вздохнул Владимир. — Я и так еле сдержался.
Лампа над головой перестала мигать. Подъезд вздохнул. Где;то хлопнула дверь, кто;то крикнул: «Лифту кто кнопку вызова сломал?!», кот на втором этаже с облегчением вернулся к своим кошачьим делам.
— Значит так, — сказал громкий уже бодрее, в голосе снова проступил рекламный энтузиазм. — Предлагаю в чат дома написать, что тут был… э;э… инцидент, но мы его…
— Никто, — перебил его Владимир, — ничего в чат не пишет. Вообще. Сначала каждый лично поговорит с теми, с кем давно надо было. А потом уже, если очень захочется, можно устроить великий диспут про «уровень сервиса» и «моральный облик».
— Это угроза? — уточнил вежливый, но с лёгкой надеждой.
— Это план, — сказал Владимир.
Где;то сверху, очень далеко, в толще дома, шевельнулось что;то другое. Как будто в чьей;то квартире на восемнадцатом этаже слово «развод» впервые за десять лет задумалось, не сказать ли себя вслух. На первом кто;то набрал сообщение «ты меня бесишь», стёр, вздохнул и написал: «нам надо поговорить».
Дом прислушивался.
Война с Лужeй закончилась. Но в воздухе остался привкус начавшегося другого конфликта: не между национальностями, а между привычкой молчать и внезапным, опасным умением говорить прямо.
— Ладно, — сказал Владимир, чувствуя, как накатывает лёгкая послебоевая усталость. — Я домой.
— Подожди, — остановил его вежливый. По;русски, немного коряво, но честно: 
— Если… ещё раз… такое будет… ты… ругаться будешь, да?
— Буду, — честно ответил Владимир. — Но лучше не доводите.
Он поднялся к себе, оставив соседей на площадке осмыслять увиденное. За спиной слышал, как они переговариваются каждый на своём, но с одной и той же интонацией: «нам придётся пересмотреть подход».
А в глубине подъезда, между этажей, очень тихо поскрипывали ещё не оформленные, но уже проснувшиеся конфликты, словно проверяя, выдержит ли местная система новый тип оружия — русскую, без мата, но абсолютно разрушительную фразу: 
«Слушай, это было нехорошо, давай разберёмся».