Проклятье писаря

Белый лист. Чистый лист. Это неплохо. Это всегда хорошо. Любую пустоту можно заполнить. Конечно, нужно с чего-то начать, а начать бывает непросто. Что же делать? Пойти попить чай или помыть посуду? Может прибраться? Давно уже, надо сказать, не помешает.
Всегда, когда я привожу в порядок свои вещи или занимаюсь простой механической работой, я думаю, много думаю. Иногда даже жалею, что не могу вставить кляп своему рассудку. Я придумываю стихи, размышляю над текущим текстом, иногда прописываю в голове диалоги между персонажами. Вот и сейчас, сталкиваясь с неведомой сущностью, герой задаётся вопросом, как создают человека. Где и кем задаются его параметры? Ведь, если души рождаются на небесах, то и тела, и судьбы наверняка продумываются там же. Черты лица наверняка создают вручную. Делают это мастера на небесах.
– Мы не работаем на Бога. – говорят мастера – Когда-то мы создали и его.
Значит они могут контролировать мир? Решать его судьбу, создавая кого угодно?
– Мы не пишем сценарий, мы лишь создаём декорации.
Хорошо получается, надо только успеть!
Хотел записать мысль, такую гениальную, складную, сочную, но руки были заняты, а как закончил, бежал со всех ног, и только взял карандаш, как она исчезла из головы, пропала, будто снег растаял, оставив мокрое пятно. На языке чесалось, я будто даже помнил её смутно, отдалённо, не саму мысль, а скорее её образ, её атмосферу, настроение. Пожалуй это было самое страшное в моей деятельности, вот так, без малейшего шанса на спасение, потерять нечто ценное. Я всегда носил карандаш с собой и стопку листочков небольших размеров, всегда был готов поймать изворотливую, часто неприветливую, мысль, но она так или иначе найдёт способ улизнуть. Это меня убивало.
Нельзя спокойно сходить даже в душ, хоть человека нанимай специально, чтобы записывал за тобой, когда сам не можешь. А ведь если сесть перед листком бумаги, так ничего. И так уже очень давно.
Руки тряслись. От чего же? Я старел? Нервничал? Может они пытаются мне что-то сказать, вразумить взбалмошную голову от вечных танцев.
Но вот уже год, как я живу в опустошённой тишине. Бывают идеи, бывает даже что-то записываю, но толком ничего не выходит. Будто я истратил лимит, сотворил всё, на что был способен, исписался. Исписался... Самое страшное слово для писателя, да и для любого творца. Ты дышишь словами, что написал, живёшь жизнь в буквах на бумаге, и, когда подходит твой час, ты погибаешь раньше своего тела, которое ещё двигается по инерции какое-то время. Потому я много спал, вернее сказать, старался.
Стук, ещё стук даже скорее щелчок, как затвор или может глухой удар пальца о палец. Так жизни сменяются друг друга, так начинаются сны, каждый раз разные, но где я – всегда я, хоть и в разных амплуа.
После пробуждения я всегда берусь за карандаш, он не пачкает спросонья неряшливые пальцы, да и писать проще, когда можно стереть и снова изуродовать страницу. Впрочем, я никогда не стирал карандаш, почему-то, но возможность мне нравилась.
Я обожал просыпаться. Пара минут сонного опьянения с воспоминаниями об образах, пришедших из глубин ночного сознания. Там была кладезь задумок, и только эти короткие мгновения поутру могли позволить тебе в них окунуться, ибо после ты уже беспросветно терял из памяти свои сны.
А вот засыпать я не любил. Пока не пришёл сон, ты стараешься размышлять о чём-то приятном, о чём-то сладком и теплом, или вовсе не думать ни о чём, чтобы скорее заснуть, но только у меня так никогда не выходит. Я вспоминаю вещи, о которых мечтал забыть, думаю о людях, которые не думают обо мне, переживаю худшие моменты своей жизни снова и снова, совершая всё те же ошибки. В такие моменты моё тело наполнено желчью, а моя жизнь кажется напрасной. Чтобы как можно быстрее пережить эти моменты, я стараюсь не ложиться спать, пока не буду усталым настолько, что вырублюсь сразу, как тело достигнет мягкой поверхности. Но так выходит не всегда.
Я верил, что умирал каждую ночь. Что прежняя жизнь и бесполезные потуги оставляют меня, подобно душе, что покидает тело покойника. А по утру я воскресал, веря в свои силы, и вновь брался за дело.
У меня не было друзей и близких. Они мешали мне думать, мешали жить, я будто переставал слышать самого себя. Иногда мне казалось, что я безнадёжно глупел, словно проклятие покрывало пеленой невежества.
Я жил в своих снах, мои иллюзии казались мне жизнью, а сама реальность простой и никчёмной, будто побочным продуктом истинного существования. Вполне возможно, что в этом я зашёл слишком далеко, но таков был мой собственный смысл.
Девственно чистая мысль не терпит посторонних рядом.
Я был убеждён, насколько силён и могуч, а главное безграничен наш мозг, вернее даже сказать, наше сознание, которое может забросить нас в любую точку вселенной вне зависимости от законов физики, ты можешь стать кем угодно и оказаться где угодно и тебе для этого даже не обязательно открывать глаза.
Живёшь в осознанных снах – зашёл слишком далеко. Пугающее зрелище.
Я должен писать что-то… Каждый день. Понемногу. Чтобы хотя бы не забыть, как это делается. Но порой так трудно разобрать дикую клоаку, что живёт отдельной жизнью у меня в голове. Я писатель, творец, создатель слов на девственном листе, тот, кто, подобно Богу, рождает судьбы, и видимо тот, кто вынужден расплачиваться за подобное могущество. Забавно, я даже не имею и малейшего представления, хороший ли я автор. Вполне возможно, моё детище не стоит и внимания, но я чётко убеждён, что это моё дело, моя жизнь, мой смысл и моё проклятие.
Сознание полнится мыслями, а на бумаге ничего. Я выдохся, а значит почти погиб. Ведь если я не буду писать, то жизнь моя потеряет краски. Я ничего не знаю наверняка и ничего не понимаю, я не умею жить иначе, да и, если честно, не особо хочу. Могу лишь писать и проживать историю за историей на листе. А когда рука не бежит, описывая путь чернилами – сердце не бьётся, и я вовсе не живу.
Год назад я написал большую работу, пожалуй, лучшую в своей жизни. Апогей мысленного танца. Но после, видно, я умер. Потому как больше с тех пор ничего из себя не выдавил. Такова участь создателя чего бы то ни было – пасть от рук своего же творения. Понимаю писателей, художников, музыкантов, что, исписавшись, уходили в небытие, не способные пережить боль от творческой пустоты. Но я не хотел умирать… Я жаждал жить. Я любил жизнь. Вдыхать свежий запах прохладной ночной улицы, просыпаться от тёплых лучей ласкового солнца, чувствовать радость, грусть, сознавать утрату и быстротечность дней. Но без работы жизни не существовало.
Почему я её потеря? Неужели это неизбежно? Я же чувствовал, как мог ещё что-то сказать. Даже дневники не помогали прервать эту оглушающую тишину. В них я писал бездарно, будто пара предложений должны были сами собраться в текст. Как убого… А вот когда перечитывал старые рукописи таял от красоты. Какая тонкая душа их изрекла.
Бывало, благодать возвращалась, и тогда я снова переставал дышать, я не хотел ни есть, ни пить, дрожал от возбуждающего прилива свежести и лёгкости. Писал я много, днями и ночами. Что происходило вокруг, было неважно. Это была не моя жизнь, я жил на бумаге.
Строка.
Строка.
Ещё одно слово. Символ. Знак.
Рука уже становиться тяжелее, голова немного кружиться, но не важно.
Ещё строка и буква.
Лёгкость постепенно исчезает.
И вот снова пустота.
Ни мыслинки, ни словца…
Не знаю, как такое происходило, я строил планы из грандиозных идей, что возводил в голове, а как только дело доходило до реализации, я терялся, исчезали силы, появлялось дурное самочувствие, идеи мутнели, рука становилась тяжелее, а мысли, что казались в зачатке глубокими, на бумаге теряли краски.
В один момент я даже начал работать исключительно маленькими предложениями. Пришла мысль сразу записал, пошла рука – поддался, а нет, бросил до следующего прозрения. Дело конечно не дурное, но вот плодотворности не хватало, да и душа всё же требует большего вовлечения. Вот и приходиться бороться с собой, каждый день по чуть-чуть, иногда и проигрывая.
Но почему-то я всё же не решался уйти. Что-то заставляло меня из раза в раз, изо дня в день пытаться снова и снова.
Я перестал что-либо понимать. Даже не знаю, ничтожество ли я, или просто не сумел побороть собственных демонов? Впрочем, может это одно и тоже? Я хотел создавать нечто прекрасное, но был ли сам я прекрасен? Может ли скупая душа наполнить пустоту? И всё же я любил своё дело. Ничто не заставляло меня так страдать, но я был счастлив. Я себя ощущал. А теперь… а что теперь? Теперь меня нет.
Я маленький. Безусловно маленький человек в необъятном мире идей и мыслей. Я истощён своим недугом, который ранее считал даром, и смертен душой, хоть и не предполагал, что такое возможно. А жаль. Тихое, почти до одури невозмутимое, принятие неизбежного оказалось куда страшнее криков и бунта. Я ждал конца, а он всё не наступал, но и сочинить я больше ничего не мог. Будто просто уже не умел. Стал ребёнком на закате лет, что воображал невесть что, но не знал, как сделать. Множество замыслов копилось в сундуке неокрепшего разума, превращая кладезь в сумбурное месиво, где не найти ничего кроме сожаления. Я пал от рук своего же я. Но, как ни странно, готов уже был расстаться со своим внутренним миром, ведь пусть и недолго, но я всё же был счастлив по-настоящему. А это уже жизнь, прожитая не зря.
С каждым днём уверенность, что я смогу преодолеть самого себя и вернуться к письму, всё больше сходила на нет и сменялась страхом перед забвением. Может я ничуть не смелее тех, кто вовремя понял, что сделал всё, на что был способен, и ушёл. Что, если мне тоже стоит уйти? Насовсем. Один раз, одним движением. Мне грустно. Мне больно. Есть ли у меня шанс? Стоит ли идти по дороге, которую не видишь? Нужен ли я теперь?
Нерешительность, беспокойство, и всё это преследует меня каждый божий день, словно проклятье какое-то. Я теряю её, теряю связь с собой, способность мыслить, говорить. Мои глаза обманывают меня. Я теряюсь память, начинаю забывать то, о чём думал мгновение назад. Руки не слушались.
Постоянная борьба с самим собой, самосовершенствование, сменяющееся самоуничтожением, сомнения, сомнения, и всё это под неумолимый смех внутреннего голоса, который, казалось, как демон на плече, знал истину, но не делился ею и только издевательски гоготал над людской слепотой. И всё что остаётся порой – это угрызения. Неподъёмное и разрушающее.
Творец может быть счастлив от того, что ему удаётся выразить себя в полной мере, и глубоко несчастен, будучи непонятым порой и самим собой. Эта деятельность наполняла мою жизнь смыслом, но истощала тело и дух. Я упускал способность мыслить, утрачивал поэтический взгляд. Я мог наблюдать красоту и восхищаться ей, как музыкой души, но всё реже удавалось запечатлеть образы. Я безнадёжно тупел. Думаю, в старости я буду буквален, как трусы, даже в носках можно разглядеть столько возможностей для творчества, но трусы всегда трусы, как на них ты не взгляни. Ну вот… даже образ банален и скучен. А ничего в голову больше не пришло.
И вот ты глотаешь излишки чувства вины.
Когда я работал я не мог в полной мере доверять себе, только своему перу, а сейчас и вовсе лишился опоры. А ведь человеку необходимо на что-то опираться.
Я умираю с жаждой жить…
Чем больше я узнавал о мире, тем сильнее убеждался, что ничего не знаю, а главное – ничего не понимаю. Да и внимать становилось всё труднее, голос в голове не унимался, перекрикивая собеседников, я не мог прочесть ни строчки, не отвлекаясь и не обдумывая все бытия жизни.
Желание познать и стать умнее, чем ты был – прекрасное чувство, но оно сопряжено с эгоцентризмом. Я был пленником жадности своего маленького эго и мнил, будто способен познать всё. Теперь я понимаю, что, постигая истину такой, какой я её видел и ощущал, я становился лишь глупее и был заперт в собственном восприятии, которое, к моему великому сожалению, было ограничено, как угол зрения.
Получается, что познание ведёт к глупости? Тогда какой во всём этом смысл? Может быть в том, чтобы получать удовольствие, питая неразумное дитя, жаждущее ощущать свою важность? Или в мельчайшем шансе заглянуть за завесу своей бестолковости и незначительности, дабы прикоснуться к чему-то большему, чем ты, к дикой, но чистой мысли?
В итоге мой скупой разум предал меня, или же я его, не знаю. Не понимаю. И не смогу понять. Предубеждения относительно категорий, да и сам принцип разделения одного и другого – всё это порождение ненависти. И я ненавидел, себя, других, свою жизнь и своё проклятие. Я любил жизнь, любил любить, но злоба пожирала меня, как мир поглощает невинное, неокрепшее дитя. Но если мир, хоть тот и жесток, трепетно желает взрастить каждого своего птенца, то мой гнев только безжалостно разлагал, убивал во мне всё то, что могло бы воспитать.
Наступит день, и я расскажу кому-нибудь о том, что гложило меня, о своём истинном я, каким был только на бумаге и в мыслях, и может быть кто-то даже поймёт меня. Но сейчас я – лишь призрак своей собственной жизни, кривое отражение мечт.
Каждую ночь я видел нечто, что рвалось наружу из глубин подсознания. Образы когда-то видимого или желаемого, но так и оставшегося в мечтах. Иногда меня посещали призраки, пытающиеся что-то сказать, но говорили они загадками, а порой и вовсе таращились, как на прокажённого, или убегали.
А я всегда задавал вопросы. Я жаждал понять их послания, и бывало они отвечали.
Как-то раз я очнулся посреди пустыря, в дикой местности, небывало одинокий и покинутый. Было странно, ведь я никогда не чувствовал себя одиноко, уединение радовало меня и всегда заполнялось внутренними просторами. А теперь мне было грустно и холодно. Вокруг гуляли дикие коты, совершенно не боявшись, они будто не замечали меня. И только один сидел неподалёку и пристально глядел прямо на меня, глазами словно человеческими. Белый кот, с длинной шерстью и гривой как у льва, таращился яркими огнями, пока его хвост мирно гулял из стороны в сторону.
Голоса вокруг звали его: “Рыжий, Рыжий” – но он не отвлекался.
“Рыжий” – подумал я: “как это смешно”.
– Находишь это забавным? – его челюсть двигалась, и я сразу понял, что голос, такой ровный, источающий спокойствие, принадлежал именно ему.
– Почему они зовут тебя Рыжим? – как ни странно, почему-то именно об этом я спросил говорящее животное – Ты же белый.
И кот поведал мне о своём секрете. Что он мёртв уже очень давно, а то, что видел я, был его дух. При жизни его шерсть была рыжей, и тот до сих пор отзывается на эту кличку. Хотя зовут его Бобо. Принюхавшись, я заметил отчётливый запах гниения, исходящий из его рта.
– Ты демон? – я закричал, сам не знаю от чего – Этот голос, что я постоянно слышу, это ты творишь со мной?
– Некогда я был твоим другом.
– Это проклятье! Ты – проклятье! Освободи меня от мучений!
– Ты заперт, но не мной. – он склонил голову на бок.
– Я хочу снова вернуться к себе прежнему. Почему я потерял всего себя?
– Люди находят, теряют, меняются и снова находят. Твой разум болен.
– И где же моё спасение?
– Кто знает. – он по-человечески приподнял и опустил плечи, и стал облизывать переднюю лапу.
– Разве ты не должен знать всё? – моё терпение было уже на грани.
– Должен? Могу? Хочу?
– Что толку тогда от тебя?
– А от тебя?
Я промолчал. Не знал, что ответить. Думал, кинуть в него камень, но задумался.
– Можно я напишу о тебе, твою историю? - но наградив меня пронзительной тишиной, он исчез.
Проснувшись, я чувствовал на языке его имя и странный запах, но больше ничего не вспомнил. И когда по обыкновению взялся за карандаш, тот выскользнул из исхудавшей руки и с грохотом рухнул на пол вместе с солёной каплей. Глаза покрыла тонкая плёнка, искажающая комнату, и я рухнул на холодную и мокрую подушку.
Принято считать, что сначала человек рождается, живёт, а потом умирает, но я думаю, всё немного иначе. Человек действительно появляется, откуда и зачем, уж дело каждого, но потом он засыпает на долгие годы, а кто-то и навсегда. Смерть это или нет – вопрос философский, но живём мы ещё меньше, чем принято считать. Долгие годы сна не позволяют жить, расти и чувствовать.
И вот я понял, что сплю, когда перестал чувствовать, когда всё вокруг перестало дышать.
Дар или проклятие, но оно сокрушает, думы разрушают тело, идеи калечат плоть, как врага души. И бросить нельзя, ведь они стрекочут и чешутся изнутри, вырывая, преграждающие им свободу, кусочки кожи.
Полагаю, за всё нужно платить даже за то, о чём ты не просил и чего не хотел, и порой даже больше, чем за то, в чём нуждался. Ничто не может существовать бесплатно, ничто не может делаться просто так, у всего есть цена и последствие. Я выбрал жизнь и покорился дару, которого не выбирал, и вынужден отдавать за блага, которыми мог наслаждаться. Возможно, будь я падок на деньги, славу или женщин смириться с платой за жизнь было бы легче, но нет. Моя душа требовала творить и создавать. И даже теперь, когда мои руки иссохли, а голова не могла сотворить ничего связного, я мог, перечитывая свои старые работы, ощутить то, ради чего и работал все эти годы. Наслаждение. Я смаковал каждую мысль, написанную будто не мной, а кем-то, кого уже давно нет. Я многое позабыл и мог читать рукописи, словно великие произведения прошлых веков, пронизанные гениальностью и утончённостью, даже иногда поражаясь, что написаны те были ни кем иным, как мной. Вот истинное удовлетворение от жизни, вот то благо, которое не сможет предоставить даже самое хвалебное и льстивое превознесение публики. Я понемногу оттаял от своей горести по истлевшему таланту и погрузился в исследование самого себя. Я говорил с собой, комментировал написанное, отвечал на вопросы сознания. И лишь иногда, вспоминая об утраченном даре и сочувственно поглаживая белые листы бумаги, огорчался, что не всё успел им рассказать.