27 ноября - день морской пехоты

Слушать :
“ In the Army Now”
Status Quo “

Сегодня день морской пехоты . В 1972- 1974 я служил в Севастополе в отдельном полку МП В 1БМП старшим стрелком . Был дважды за морем на боевой службе , парады , учения - впрочем , всё это обычная служба . Гордость и лёгкое высокомерие( черная форма , тельняшка , берет , укороченные сапожки , АКМС со складывающимся прикладом , утренний каждодневный кросс , высадки на африканский песок , парад на Красной площади ) сочетались с какой - то грустью….И всё это недаром …


Моя черная форма морского пехотинца была чернее ночной смородины, которая ложилась на плечи не просто тканью, а какой-то выученной гордостью.В те годы в Севастополе я ходил  по казарме так, будто носили на плечах не погоны, а крылья, сложенные и стянутые ремнями. В 1-ом БМП
я был  по существу  хранителем собственного отражения: юного, задиристого, усталого, блестящего под южным солнцем Крыма .

В утренних кроссах, когда казалось, что воздух обострён до звона,  я бежал не по земле, а сквозь приоткрытую страницу собственной юности. И где-то там, на последней строке, уже трепетал будущий ветер, который когда-нибудь будет листать эти страницы, как пожилой профессор — давно забытые конспекты.
Африканский песок, на который мы высаживались, был таким же хрупким и горячим, как первые серьёзные догадки о собственной смертности. Он просыпался в сапоги,  оседал на ресницах — и оставался там навсегда, даже спустя десятилетия, когда вокруг меня уже не плац и палуба, а кухня, лампа, тишина.

Парады… Парад на Красной площади — это всегда театр :всё строго, чеканно, ритмично, но между шагами — невидимые связки, тихие ремарки, мелкие человеческие паузы.Там, среди многозвучного гулкого шага, я  вдруг ощущал лёгкое высокомерие — не наглость, нет, а тонкую уверенность актёра, который знает: его роль мала, но написана твердым пером.

И всё же — грусть.Она приходила вечерами, пряталась в складках берета, в холодном металле АКМС с его складным прикладом, похожим на полусложенное крыло. Грусть тихо постукивала по ребрам тельняшки, словно говаривала:«Не забывай: ты здесь — временно. А всё настоящее — потом».
Жизнь тогда была похожа на рыбу, которую старый рыбак держит в мокрых руках. Скользит, бьётся, сверкает боком, а ты ещё не понимаешь, поймал ли её или она поймала тебя. Морская служба была именно такой: красивая, опасная, трудная, пропитанная солью и чем-то таким, что пахнет далёкой родиной и далёкой судьбой.

И всё это, конечно, было недаром.Ни выстрелы, ни океанская качка, ни парады, ни песок в сапогах, ни гордость, ни тихая вечерняя тоска.
Потому что когда-то, много лет спустя, я открыл внутренний ящик стола — а там лежала целая страна, которую я  вынес на себе:страна кителей, шагов, солёных ветров, молодых лиц, ночных тревог и очень осторожной, почти стыдливой мужественности.
Страна, где я  был юным — и, возможно, самым настоящим.



Чёрная форма — как ночь, которая научилась стоять по стойке «смирно».Тельняшка звенит полосами, словно кто-то режет море на белые и синие строки и надевает их на плечи . В Севастополе ветер учил меня ходить так , как ходят те, кто знает: плечи носят не погоны, а сложенные крылья.
Утренний кросс — это бег по собственной юности, где каждый шаг — буква, каждое дыхание — новая запятая, а пот липнет к вискам, как чернила к полям школьной тетради.

Высадки на африканский песок были словно попытки поговорить с чужой, горячей планетой. Песок просыпался в сапоги , не спрашивая, оседал между рёбер — как первое знание того, что жизнь одна и обжигает. АКМС со складным  прикладом отзывается в руках ,как тонкий насмешник судьбы: крыло полускладное — будто ещё взлетите, но уже не сегодня.

А парад на Красной площади грохочет, как сердце в излишне тесной груди. Шаги — чеканка, а между ними — тишина, где слышно, как взрослеет человек. Гордость тогда была легка, как чёрный парус, который надувает южный ветер. И грусть была постоянной, как якорь на дне, что держит корабль и не пускает его слишком далеко от самого себя.

Два выхода  на боевую службу были , как две строчки письма, которые пишут ночью и перечитывают всю жизнь. А потом — годы. Они проходят, как корабли в тумане. И вдруг открываешь внутренний ящик памяти — а там лежит целая страна: страна юных голосов, солёных ветров , взведённых курков, ночных караулов, африканских песков, и очень тихой почти стыдливой мужественности, острой , как лезвие, грустной , как вечерний порт, и настоящей  — как море, которое никогда не врёт.



Ночь в Севастополе падала на казарму так тихо, будто знала по именам каждого, кто спал под её крылом. И чёрная форма висела на гвозде , как второе тело, в котором жила другая, немолчная душа.

Палец на спусковом крючке  чувствовал холод стали — но этот холод иногда был похож на руку, которая ведёт сквозь темноту.
Африканский песок встречал  меня как древний дух: он тёк меж пальцев,как время, которое никак не удержать. И в каждом его зерне мерцал микроскопический свет — отпечаток солнца, которого вы никогда не видели полностью.
На Красной площади ритм парада сбивал пыль веков, и казалось ,что к моим шагам прислушиваются не только стены, но и те,
кто когда-то шагал рядом и давно исчез в глубокой тени  времени.
Две боевых служб были двумя переходами через границу сна: я  входил юным, а  возвращался другим, и никто не объяснял, почему на корабельных переборках всегда видны тени тех, кто  стоял рядом.
Гордость тогда сияла ,  как чёрный свет, а грусть шла по пятам, словно маленькое животное, которое знает все мои тропы лучше  меня

А годы спустя, когда  я открыл внутренний ящик памяти, из него вышел запах моря и лёгкий шум шагов. И я понял : та страна, которую я ношу в себе, не исчезла. Она просто стала духом, который не уходит. И стоит только закрыть глаза — как чёрная форма слегка шелестнёт, тельняшка вспыхнет полосами, а море, которое никогда не врёт, едва заметно коснется  сердца солёным крылом.