Светотени надежд

Город Преберг спал под серым покрывалом тумана. Его улицы, вымощенные камнями, будто застывшими в бегстве, извивались между домами с треснувшими фасадами. Я приехал сюда за книгой — артефактом, о котором мечтали в подпольных кружках любителей оккультизма. Но нашел нечто большее.

На краю города, за воротами, где скрипели ржавые петли, начиналось кладбище. Могилы здесь были не просто ямами для праха. Памятники, изъеденные временем, несли на себе следы чьих-то рук, царапавших имена, которые уже никто не помнил. И среди них — гранитный обелиск без дат. Только надпись, вырезанная так глубоко, будто ее вколотили в камень зубилом:
;;; ;;;;; ;;;;; ;;;;; ;;;;;
(Tehei nishmato tzrura betzror hachaim)

«Да будет душа его завязана в узле жизни».

Я провел пальцем по холодной борозде. Внезапно за спиной хрустнула гравийная дорожка.

— Это не вопрос жизни или смерти, — сказал голос. — Это вопрос аппетита.

Старик в пальто стоял в двух шагах.

— Аппетита? — переспросил я, не отрывая взгляда от надписи.

— Время, — усмехнулся он, — пожирает. Есть существа, которые оно порождает, невидимые для нас, пока мы не научимся видеть их зубы.

Он представился Альбрехтом. Имя, которое впоследствии застряло у меня в горле, как рыбья кость.

Дом его стоял на краю обрыва, где река Преберг обрывалась вниз, разбиваясь о камни, будто пыталась смыть что-то невидимое. Внутри чуть пахло машинным маслом, особенно возле старых часов. Десятки механизмов тикали на стенах, но ни один не показывал одно и то же время.

— Это не декор, — заметил Альбрехт, следуя моему взору. — Это клетки. Мой дед изобрел способ заключать время в шестеренки. Но ошибка в том, что мы думаем: время — это река. Нет. Оно — паразит.

Он подвел меня к шкафу, за стеклом которого мерцали странные существа. Прозрачные, с телами, сотканными из света и тени, они ползали по полкам, обвиваясь вокруг книг. Их не было на картинах Гойи и в кошмарах эзотериков. Это были желания, материализованные до последней капли.

— Называйте их как хотите: надежды, мечты, страхи. Они растут в темноте между тогда и потом. Вы даете им пищу — ожидание. И они высасывают ваши дни, чтобы стать плотью.

Я рассмеялся. Слишком громко, чтобы скрыть дрожь в голосе.

— Вы говорите, как тот, кто верит в драконов.

— Драконы? — Альбрехт коснулся шкафа, и твари внутри застыли. — Это хуже. Драконы хотя бы честны. А эти твари маскируются под смыслы. Вы плачете над могилой, думая, что скорбите о человеке. На самом деле вы плачете, что ваша надежда увидеть его снова — ложь. И чем сильнее боль, тем жирнее становится ваш паразит.

Он достал из кармана медальон. Внутри вместо портрета — крошечный механизм, где стрелки двигались против часовой стрелки.

— Мой дед отказался от надежд. Не подавил их. Не заглушил. Он вырезал их, как гниль из дерева. И тогда время перестало быть его тюрьмой.

— И что? Он бессмертен?

— Бессмертие — еще одна ловушка. Он просто перестал существовать для времени, которое  пожирает. Его нет в памяти города. Нет в записях. Но он ходит по тем же улицам, что и вы, и видит, как ваши тени становятся толще с каждым вашим «а вдруг».

Ночью, когда часы на стенах замолкли, Альбрехт повел меня в подвал. Там, в круге света от керосиновой лампы, стоял стол. На нем лежал предмет, от которого застыла кровь: человеческое сердце, пронзенное шестеренками. Оно не билось. Но шестеренки вращались, издавая звук, похожий на плач ребенка.

— Это не магия, — прошептал Альбрехт. — Это математика желаний. Они живут в нас. И пока мы ждем, они крадут наше сейчас.

— Зачем вы показываете мне это?

— Потому что вы ищете книгу. Но в ней нет ответов. Только метод удаления надежд — как ампутация гангренозной конечности.

Я не спал до утра. Сидел у окна, глядя, как туман клубится над пропастью. В голове крутилась фраза деда Альбрехта: «Ты не умираешь от времени. Ты умираешь от того, что отдал времени».

К рассвету я понял: он прав. Вспомнил, как в детстве верил, что если долго смотреть на циферблат, стрелки замедлятся. Помнил, как ждал звонка от нее, перестав замечать, как падают листья за окном. Каждое ожидание было ниткой, которую я сам протягивал в пасть невидимому зверю.

— Покажите, как это сделать, — сказал я Альбрехту, когда солнце окрасило облака в медно-розовый цвет.

Он повел меня в лес за городом. Там, где деревья росли так близко, что их корни сплелись, будто пальцы, он остановился.

— Ляг.

Земля была холодной. Над головой ветки тянулись к небу, как когти. Альбрехт положил руку мне на грудь.

— Теперь представь: каждая твоя надежда — нить. Они опутывают тебя от макушки до пят. Ты дышишь ими. Но сейчас ты возьмешь нож и начнешь резать. Не все сразу. Сначала самые тонкие. Те, что шепчут: «авось повезет», «может быть, она вернется», «когда-нибудь все наладится».

Я закрыл глаза. И увидел их — нити, сотканные из света и тени. Первая, которую я коснулся, вела к образу матери. Я перерезал ее. Сердце сжалось, как в первый день ее похорон. Но потом стало легче.

— Не останавливайся, — шептал Альбрехт. — Иначе они вырастут снова. Станут толще и  голоднее.

К полудню я лежал в луже пота и слез. Рядом валялся нож — обычный кухонный, его лезвие было в багровых подтеках. Нити исчезли. И впервые за двадцать лет я почувствовал: время течет не сквозь меня, а вокруг.

— Это только начало, — сказал Альбрехт, поднимая меня. — Теперь ты свободен от паразитов. Но мир все равно будет пытаться накормить их. Ты должен стать камнем в реке. Пусть вода времени разбивается о тебя, но не уносит.

Я вернулся в Преберг через три дня. Альбрехта не было. Его дом пустовал, часы замолкли. Лишь на столе лежала записка: «Tehei  nishmato  tzrura  betzror  hachaim  не на могиле. Tehei  nishmato  tzrura  betzror  hachaim — в том, кто перестал ждать».

Теперь, спустя годы, я хожу по кладбищам других городов. Иногда вижу надписи Tehei  nishmato  tzrura  betzror  hachaim. Знаю: за каждой — человек, который стремился быть. Но я так и не смог вырвать все нити. Некоторые сплелись с плотью. Иногда, в тишине, я слышу их.