Леденец на палочке

Почти у каждого человека есть «тот самый» образ из детства — мальчик или девочка, которых он любил, не зная слова «любовь».
Эта первая, чистая привязанность часто становится внутренней меркой, с которой потом сравниваются все чувства.

Аграфена Марковна отложила телефон и долго сидела неподвижно, глядя куда-то сквозь абстрактную картину на стене.
Разговор с сыном не задался.

Он говорил спокойно, уверенно, будто объяснял очевидное:

— Мам, институт брака давно изжил себя. Мы с Энжи разные люди, зачем мучиться?

— А работа?

— Не вдохновляет. Надо искать себя. Пока есть время и накопления.

Аграфена слушала, и где-то в глубине возникало странное чувство — будто они разговаривают на разных языках.
Он говорил про «самореализацию» и «внутренний комфорт», а она думала о тепле, о близости, о том, что когда любишь — остаёшься.

— Когда же жизнь так изменилась, что мы перестали понимать своих детей? — пробормотала она, глядя на неподвижное пятно краски на холсте.
Картина не ответила.

«Надо что-то предпринять. Например — выпить», — решила она и направилась к бару.

В фильмах алкоголь помогает решать большинство проблем.
Особенно те, которые и без него решались.
Там красивая героиня, чем-то расстроенная, наливает вино, зажигает свечи, наполняет ванну пеной — и всё налаживается.

«Вином тут не обойдёшься», — заключила Аграфена и решительно потянулась к бутылке французского коньяка, подаренного мужу на юбилей.

С коньяком в тяжёлом снифтере и бутылкой под мышкой (чтобы не бегать) она устроилась на диване, накрыла ноги пледом и задумалась.
Под плед сразу забрался Гавнюшка — два килограмма любви, террора и полного взаимопонимания.

Пёс благодарно фыркнул, и Аграфена шепнула:

— Из всех сыновей один ты меня понимаешь…

Порыв ветра донёс из окна запах весны, и вместе с ним нахлынули воспоминания.

Первая любовь случилась в старшей группе детского сада.
Его звали Вадик Глынин.

Смуглый, темноволосый, с голубыми глазами — редкое сочетание, от которого у Грунечки тогда внутри всё переворачивалось.
А ещё он рисовал лучше всех: у него солнце было круглое, а люди — с руками и шеями. Остальные смотрели с уважительным восхищением.

За внимание Вадика боролись почти все девочки. Особенно настырная Машка Сафонова — вечно сопливая, но решительная.
Но Вадик выбрал её, Груню. Даже поцеловал однажды в щёку на прогулке.

Это был вечер ранней весны — пахнущей тающим снегом и дымом от костров.
Воспитательницы стояли в стороне, болтали о своём. Дети жили своей жизнью — как будто взрослых не существовало вовсе.
Их мир помещался между вербой и бетонным забором, где небольшие лужи отражали небо и набухающие ветки.

Груня была принцессой, а Вадик — рыцарем.
Он приносил ей «сокровища» — прозрачные льдинки, сверкавшие в лучах заходящего солнца.
Иногда они падали ей прямо в пимы, где тут же таяли, и она не по-принцессиному взвизгивала и топала ногами.

Он прыгал, размахивал большим суком, сражался с невидимыми чудовищами и, наконец, решился на подвиг — лизнул ржавую железную скобу, торчащую из забора.

Язык, конечно, намертво прилип. Вадик застыл, с глазами героя, сражённого судьбой.
Груня кинулась к нему, испугавшись до дрожи.

С трудом отодрали — язык покраснел, слёзы выступили, но он держался мужественно.
Тогда она достала из кармана единственное своё сокровище — леденец на палочке, липкий, с обёрткой, прилипшей к боку, — и протянула ему.

Вадик смущённо взял подношение, а потом вдруг чмокнул её куда-то около носа.
И всё — мир перевернулся.

Как там у Шекспира:

Она меня за муки полюбила,
А я её — за состраданье к ним.

С тех пор Груня жила, как во сне.
Прогуливаясь с коляской младшего братика, она представляла, что это их общий ребёнок и уже прикидывала, куда поставить кроватку Вадика в своей маленькой спальне.

Мама с бабушкой умилялись: «играет в маму», — а она ведь любила по-настоящему.
Без ожиданий, без слов и без права на взаимность.

Всё закончилось на занятии по рисованию, когда она не отдала Вадику оранжевый карандаш.
Он рисовал лису, а ей нужно было раскрасить платье.
Он обиделся, Машка Сафонова захихикала — и всё.

В сердце образовалась дырка размером с Вселенную.

Позже, в подростковом возрасте, она узнала, что Глынин учится в одной школе с её будущим мужем.
Тот сказал, что Вадик — «противный тип».
Аграфена не поверила. Просто ревнует.

Она даже однажды приняла приглашение на школьную дискотеку — посмотреть, какой Вадик теперь.
Но то ли не узнала, то ли он не пришёл.

«Наверное, выгнали после восьмого и отправили в ПТУ», — решила она, пытаясь утешить себя.

С тех пор многое случилось: замужества, эмиграция, болезни, радости, потери.
А всё равно — где-то в глубине жила та девочка с леденцом.

Тошнота и лёгкое покалывание в боку вернули Аграфену в реальность.
Печень напомнила о себе.

— Ох, мне же анализы послезавтра! — спохватилась она, ставя бутылку на место.

Она усмехнулась:

— Стареем, Гавнюшка. Всё чаще вспоминается детство.

Пёс зевнул и свернулся калачиком.
Аграфена накрыла его пледом и подумала:
всё, что случилось потом — браки, страсти, случайные встречи — было лишь продолжением той самой истории, начавшейся в шесть лет.

Тогда, когда она впервые узнала,
что любовь — это больно, но без неё никак.

Она улыбнулась, глядя на спящего пса.
Всё на своих местах: тёплое дыхание рядом, вечер, покой.

Первая любовь уходит, как апрельский лёд: сойдёт — а земля ещё долго холодна.
Чувство проходит, а вот способность любить — остаётся.
Без неё жизнь не та.

Та первая растаяла, как леденец в тёплой ладошке.
Но вкус остался — лёгкий, чуть терпкий,
как память о том, что сердце живое.