Аптека грёз

В старой части города, там, где каменные мостовые помнят стук колес давно проехавших почтовых карет, стоял дом, похожий на высохший череп. Его окна, лишенные стекол, смотрели на мир пустыми глазницами, а скрипучая вывеска над входом изображала кувшин, из которого выливалась струя дыма. «Аптека грёз» — гласила потрескавшаяся надпись.

Хозяина ее, аптекаря Люциуса Ворма, знали все и не знал никто. Он был тенью, скользящей по стеллажам, заставленным колбами, где переливали друг в друга сны, испаряли и настаивали воспоминания при лунном свете. Он не торговал зельями от кашля или снадобьями для сердца. Его товаром была субстанция мысли.

Ко мне он попал случайно, как осенний лист, подхваченный ветром и влетевший в открытую форточку. В руках я сжимал комок смятых страниц — рукопись своего последнего романа, который упорно отказывался жить. Слова были мертвы, образы — плоски. Я пришел к Люциусу в отчаянии, движимый слухом, что он может извлечь суть из любого хаоса.

Аптекарь выслушал меня молча. Он взял мою рукопись, не глядя, и бросил ее в тигель, стоявший на жаровне.

«Бумага — это прах, — сказал он. — Но след, оставленный на ней мыслью, не исчезает. Он лишь переходит в иное состояние. Я предлагаю тебе не вдохновение, писатель. Я предлагаю тебе увидеть саму материю твоего творчества».

Он наклонился над тиглем, и я увидел, как от смятой бумаги стал подниматься легчайший, едва уловимый дымок. Он был не серым, а переливался всеми оттенками умолкнувших слов и недосказанных идей. Люциус поймал этот дым в длинную стеклянную трубку, конец которой был увенчан хрустальным колпаком, похожим на купол планетария.

«Это твой роман, — сказал аптекарь, протягивая мне трубку. — Испаряющийся мозг твоего творения. Вдохни. Но помни — ты войдешь не в сон, а в реальность, которая могла бы быть, если бы твои слова обладали достаточной силой».

Я, не раздумывая, приложил колпак ко лбу.

Мир мгновенно рассыпался на молекулы и собрался заново. Я не падал и не летел — я был размазан по поверхности иного бытия. Я оказался в городе, который пытался описать. Улицы были извилисты, как запутанные мысли, фасады домов меняли очертания, подстраиваясь под мое настроение. С неба, вместо солнца, светил гигантский, пульсирующий мозг, пронизанный молниями синапсов. Это был мой собственный ум, ставший пейзажем.

Здесь обитали мои персонажи. Но они не были марионетками. Они смотрели на меня с укором и жалостью. Один старый моряк подошел ко мне и сказал:
«Ты дал нам имена, но не дал судьбы. Ты скроил нас из обрезков твоих и чужих снов. Мы — призраки твоей лени».

Я пытался возражать, но мой голос затерялся среди ветра, который ворвался в распахнувшееся окно из моих невычитанных черновиков. Я увидел сцены, которые вычеркнул, — они висели в воздухе, как гниющие плоды. Я увидел концовки, которые не решился написать, — они сияли вдали недостижимыми кристальными замками. Я был богом этого мира, но богом-неудачником, чье творение взбунтовалось из-за несовершенства.

Потом я увидел Их. Тварей. Они были сделаны из клякс, из помарок, из грамматических ошибок и стилистического брака. Бесформенные, липкие, они ползали по улицам моего города, пожирая краски, поглощая звуки, оставляя за собой полосы серой, липкой пустоты. Это были чудовища, порожденные слабостью моего замысла, паразиты, пожирающие смысл.

Я бежал от них по лабиринтам собственного сознания, чувствуя, как моя собственная идентичность начинает расползаться. Вдруг я наткнулся на маленькую, ярко освещенную витрину. За стеклом сидел я сам — тот, каким был в реальности, — и с остервенением строчил что-то на листах бумаги. Я смотрел на творца со стороны, и это зрелище было ужаснее, чем любое чудовище. Я видел напряжение на его лице, скупость движений, страх перед пустым листом. Я был жалок.

Одной из тварей удалось настигнуть меня. Она обволокла меня своей студенистой массой, и я почувствовал, как воспоминания начинают вытекать из меня, как вода из треснутого кувшина. Детские страхи, первая любовь, боль потери — все это превращалось в питательную слизь для этого порождения творческого бессилия.

В тот миг, когда от меня должно было остаться лишь пятно небытия, я услышал голос Люциуса. Он звучал не извне, а из самого центра этого адского мира.

«Они сильны, лишь пока ты веришь в собственную слабость. Ты думаешь, что творишь из ничего? Нет. Ты — дирижер хаоса. Ты призван не умиротворять стихии, а направлять их ярость. Возьми это».

Передо мной вспыхнул ослепительный свет. Это был не меч и не щит. Это была простая, совершенная запятая. Она висела в воздухе, излучая тишину и мощь незаконченной мысли. Я инстинктивно схватил ее.

И все изменилось. Я больше не бежал. Я стал расставлять знаки препинания в этом хаосе. Точка останавливала наступающую тварь, превращая ее в безобидную статую из соли. Многоточие рвало ткань реальности, открывая порталы в иные нарративные потоки. Восклицательный знак, как молот, вбивал в землю столбы чистого смысла, от которого чудовища с визгом отступали.

Я не уничтожал их. Я редактировал, переписывал реальность заново, делая ее сильнее, жестче, правдивее. Серые улицы наполнялись цветом, призрачные персонажи обретали плоть и кровь, а пульсирующий мозг на небе засиял ровным светом.

Я очнулся на жестком деревянном стуле в «Аптеке грёз». Колпак больше не касался моего лба. Люциус Ворм стоял рядом, наблюдая за мной с легкой улыбкой.

«Ну как? Нашел то, что искал?»

Я не ответил. Я не мог говорить. Я встал и вышел на улицу, в реальный мир, который вдруг показался мне черновиком, ждущим правки.

Я не пошел домой. Я вернулся в свою комнату лишь через неделю. На столе лежала та самая, безнадежная рукопись. Я разжег камин, взял перо и, не глядя на исписанные листы, начал писать заново. С первого слова. Я больше не боялся пустоты. Я знал, что пустота — это лишь нерасставленная пунктуация в великом тексте бытия. И где-то в подсознании всегда шевелятся твари, жаждущие пожирать слабые мысли. Но теперь у меня было оружие против них. Не вдохновение, нет. Жестокий, безжалостный навык алхимика, умеющего дистиллировать испаряющийся мозг в чистое, неумолимое слово.