Shalfey северный роман Глава 1

    Shalfey (северный роман)


    Глава 1


  «Он был. Удивительный. Этот Новый Мир. Мир без земли и облаков, без шелеста листьев и пения птиц, без восходов и закатов багрового Солнца, без таинственной россыпи сверкающих звезд — без всего того, что так дорого нашему сердцу и заставляет его учащенно биться или замирать в восхищении. Да, Он был. Изумляющий и пугающий, великолепный и ужасающий в безграничном и невыразимом величии своего совершенного бытия. Взгляду не за что было зацепиться и не на чем сфокусироваться — и, если быть совершенно точным, не было и самого взгляда, как не может быть луча без его источника или не может быть следствия, без породившей его причины. "Я был ничем, и я был нигде", — так можно было бы сказать, пытаясь обозначить произошедшее, используя самые простые, но и самые подходящие слова для лаконичного описания происходящего. Но в то же время я был всем — и я был во всем, — и этот факт мне пришлось осознавать еще долгие годы затем. Это было начало. Начало моей настоящей жизни. Я проснулся… Нет, это было мое второе рождение. Я вышел наконец из этой изнуряющей комы повседневности, вырвался из этой странной, но банальной замкнутой реальности, в которую меня вытащили почти тридцать лет назад в небольшом советском городке, выстроенном на болотах, на берегу холодного северного моря, с его пронизывающими ледяными ветрами и вечными низкими и тяжелыми темно-серыми облаками, давящими на тебя всею мощью породившего их океана, — в городе с широкими и прямыми улицами и такими же широкими и прямыми людьми. Мне было больно, досадно и обидно — и было совершенно неинтересно смотреть в этот тусклый и плоский трехмерный мир, пахнущий хлоркой, лекарствами и кровью. Я равнодушно взирал на склонившиеся надо мной лица, голова моя беспомощно лежала на чьей-то резиновой руке — и я не понимал, зачем очутился вдруг в этом пространстве серых стен и прямых линий. Наконец, меня перевернули в противоположную сторону от ослепляющего холодного света, я получил неожиданный, ошеломляющий удар между лопаток, все внутри меня сжалось, боль пьянящей волной подкатила к горлу, грудь вздрогнула, легкие расправились, я судорожно схватил непроизвольно открывшимся ртом обжигающий, терпкий воздух операционной, ворвавшийся в меня дурманящим вихрем, — и я закричал! Я кричал от хлынувшего в меня невыразимого ужаса! Я кричал от боли и страха! Я кричал от внезапного и совершенного одиночества. Я кричал от разлуки со всем тем, что целую вечность было моим миром и моей вселенной, что было моей абсолютной защитой и всецело любящей меня непостижимой силой, которая успокаивающе гладила меня и разговаривала со мной, которая тихим, нежным и каким-то волшебным потусторонним голосом пела мои любимые песни… Эта сила была для меня всем. И теперь я остался один. И я кричал. Но ловкие и сильные руки знают свое дело. А усталость и голод — хорошие лекари. Меня помыли, накормили, связали, заткнули рот, унесли длинными коридорами куда-то далеко и положили напротив бесконечной белой стены, нависшей надо мной новой непонятной реальностью. Устав, я успокоился, уснул — и все забыл. Я стал человеком».

  Да… Это было почти тридцать лет назад. Это было так давно. 20-ый век, 77-ой, 4 утра. Целую жизнь тому. Долгие, бесконечные годы детства и взросления успели превратиться в череду коротких, обрывочных полузабвений с едва уловимыми в неверной памяти образами, которые продолжали жить в нем и останутся с ним до конца его дней ностальгическим шлейфом туманных и хаотичных воспоминаний прошлого. Но сегодня… Сегодня все изменилось. Сегодня он стал другим. Но вместе с тем сегодня он стал прежним, возродившись, воскреснув из небытия этой абсолютной физической реальности. И он вспомнил. Сегодня он вспомнил себя.

  Зима. Тоскливый вечер в съемной квартире на последнем этаже типовой панельной пятиэтажки небольшого провинциального городка слева от Москвы. Этот маленький скворечник с душными коврами и старой мебелью, за право жить в котором он ежемесячно платит треть своего заработка — сейчас его дом и его убежище. У него есть сын, жена, машина, работа — все в порядке своей значимости. И есть постоянное, непонятное беспокойство, которое всегда тревожит его где-то очень глубоко, под наслоениями житейских забот и семейных обязанностей. Оно тревожит его под плотным покровом его желаний — и желаний тех, кто волею судеб появляется или постоянно присутствует в его мире, чьи желания со временем становятся его желаниями и его заботами — и поток этот бесконечен и утоляет жажду лишь на очень короткое время. Это беспокойство тревожит его в противоречиях его мыслей, тревожит разочарованиями, сомнениями в своих возможностях, в неспособности реализовать себя ни в одной из известных ему сфер человеческой деятельности. Это беспокойство исчезает только после третьей, — но и тогда не остается ничего, кроме бессмысленного умиротворения и мелькающего «окна в мир» диагональю двадцать дюймов, а затем тяжелого, всегда неожиданно наваливающегося, темного беспросветного забытья в чужом, старом, продавленном кресле. И только тогда покой и оглушающая тишина обволакивают его сознание своей зыбкой, тягучей истомой, позволяя расслабиться и обрести наконец то неуловимое, вечно ускользающее равновесие — равновесие слепца, стоящего у края бездны, но позабывшего вдруг, что он совершенно ничего не видит и понятия не имеет, куда ему двигаться дальше. Но такое существование известно, чем заканчивается. И это не его вариант. Надо искать.

  «…Глаза мои закрылись, и я увидел. Да-а… Карлос рассказывал когда-то, что видеть можно не только глазами. Но, сказки сказками, — пусть даже это "Сказки о силе", а личный опыт — это другое. Я увидел почти сразу. Ощущение было подобно тому, какое испытываешь, впервые оказавшись на американских горках! (Или на "русских" — смотря, с какой стороны океана взглянуть.) Когда, замерев на миг на вершине подъема, начинаешь вдруг стремительно падать, уходя по спирали куда-то в сторону, вниз, совершенно теряя контроль над собой, над происходящим — и все, что тебе остается, это всепоглощающее чувство страха, отчаянья и безграничного ужаса, охватившего тебя и заполнившего все твое, ускользающее от тебя существо. Но сейчас вокруг не было ничего — и не за что уцепиться бесполезными побелевшими пальцами, обретя хотя бы какую-то иллюзию контроля! И есть лишь одно желание — вырваться наконец из этого бесконечного падения! Выжить любой ценой! Остаться собой — и во чтобы то ни стало вернуться назад, в свой маленький привычный мир, в знакомую, контролируемую реальность! Вернуться в себя. Это было абсолютное крушение всех моих жизненных концепций, наивных фантазий и представлений об окружающем меня изведанном мире. Обнуление ценностей, чужих философских доктрин, религиозных догм; полная капитуляция обыденной определенности перед внезапно открывшемся передо мной Непостижимым и Непознаваемым. Это было прозрение, начало всех начал, открытие всех открытий, возрождение моего истинного "я", как бы затаскано это ни звучало впоследствии! Непознаваемое явилось передо мной — но, в то же время, оно всегда было внутри меня! Всегда было рядом! Всегда со мной, всегда вокруг и везде! Оно просто БЫЛО».

  Он продолжал стремительно падать, уходя в пике в сторону, вниз, в бесконечное и очень далекое, но в то же время точно зная, что в обычном, физическом мире он никуда не перемещается — и тело его по-прежнему остается на месте. Он сознавал, что пространство внутри него разворачивается, словно старый, забытый, но все же Новый мир, явившийся ему и вновь открывшийся его разуму за маленькой дверцей темного чуланчика его рассудка. Он продолжал пикировать в параллельную реальность, которая всегда была рядом, на расстоянии вытянутой руки, — и хорошо, что рука эта была правая. «…Карлос рассказывал, что слева у нас находится смерть. Смерть… Да, быть может… И пусть. Смерть, так смерть. Но как же мама? Жена? Сын? Жалко их… Не надо бы пока умирать, рано еще. Но все равно ничего уже не изменишь. Будь что будет…» Мысли пронеслись в голове в доли секунды — и, смирившись с неизбежным, он отдался этой новой реальности, этой непостижимой, непреодолимой силе, этому бесконечному падению — падению в Небеса.

  «…И все же это конец», — мелькнуло в сознании последний раз. И не было больше надежды. Но это его перестало тревожить, страх отпустил и — внезапно все прекратилось! Пришел покой, тишина и не было больше ничего — ничего, кроме осознания: не было ни чувств, ни мыслей… не было привычных сомнений… не было больше грусти; не было даже самого времени! Он не ощущал ничего, растворяясь во Вселенной, сливаясь с ней, преодолевая звездные системы, сияющие млечные пути, бриллиантовые спирали рукавов галактик и неизмеримые океаны темной пустоты, проносясь сквозь них быстрее скорости света! быстрее зарождения мысли! Осознавая, вместе с тем, что все еще находится в собственном теле, которое мог видеть теперь со стороны: «…Я видел себя, лежащего на кровати, и видел себя другого, бестелесного… Это было странно. Я видел белого всадника на белом коне, обладавшего беспредельной силой и знанием абсолютной истины — и не было у меня в этом сомнений. Я существовал вне времени и пространства, в то же время устремляясь вперед верхом на своем верном друге! Куда лежал мой путь? Я стремился к Земле!»

  Вырастая из маленькой точки, она быстро приближалась к нему, расширяясь, проявляясь очертаниями материков, стран и городов — и бесчисленных человеческих жизней. И он мог выбрать любое место и время! Любую душу и жизнь — и мог прожить ее за один миг, прочувствовав все горести ее и все ее счастливые минуты! Он мог прожить бесконечные годы бесчисленных жизней за один вдох, который был ему больше не нужен, за одно мгновение, которое становилось длиннее вечности! Он мог стать женщиной или ребенком, богачом или нищим; мог быть правителем — или пленником во власти тирана, чтобы познать, каково это; он был прославляем — и проклинаем всеми, он был святым и величайшим грешником, он был везде — и он был во всем, обладая безграничной мудростью, Знанием и властью над всеми живущими.

  Но вдруг что-то вокруг него начало изменяться… Мир начал сужаться, ограничиваться, блекнуть, становясь вязким, тягучим и неподатливым. Он понял, что необходимо выбрать какую-то одну жизнь, одно конкретное место на этой земле, одну точку во времени… Но выбрать он не успел. Сознание его начало фокусироваться, сжиматься, устремляясь как бы само в себя, коллапсируя внутрь, в какую-то знакомую реальность и несомненную предопределенность, сопротивляться которой он не мог — да и не хотел.

  — Ма-а… Ма-а-арт… Ма-а-а-р-ти-и-и! Ну где этот — м-Марти?! — доносилось откуда-то далеким эхом, повторяясь и нависая над миром, стремительно сжимавшимся, скручивавшимся, сплетавшимся в узел и сраставшимся в жесткую пуповину его жизни. Перед его невидящим взором вновь начала проявляться полупрозрачная испарина, густевшая и превращавшаяся в тягучее матовое бельмо, в безликой пустоте которого он начинал различать оттенки — и некоторые, едва уловимые на периферии цвета. Над ним снова навис белый потолок, непреодолимой силой и тяжестью своего несомненного бытия впечатавший его в кровать, и казалось — он вот-вот его раздавит.

  — Ну! Ты как? В порядке?! — тем временем обращалось к нему озабоченное лицо брата, который с любопытством всматривался в него, сканируя тревожным, но очень заинтересованным взглядом. Голова Хела устремлялась в пространство редеющим ежиком коротко стриженных волос, которые маленькими антенками смешно торчали над высоким, наморщенным от напряжения лбом экспериментатора. Видимо, память о том, что у них общая мать, заставляла Хела немножечко больше беспокоиться о брате, нежели о других своих подопытных человечках.

  Но он вернулся! Он вернулся в этот мир! И он стал другим!!! Марта переполняли мысли, прозрения, чувства… Прошла минута, другая… и остались только чувства. И они захлестнули его! И так много всего надо было рассказать этому миру, так много всего открыть! Но не было у Марта нужных слов. И не то чтобы он не мог подобрать их — нет, в его словаре было достаточно эпитетов в превосходной и сравнительной степени, но все это было не то — и все не о том! Все было мелко, безжизненно, невыразительно — и было совершенно безлико! Не было в его языке понятий и фраз для описания того, что он только что пережил и увидел. И пока Март искал слова, воспоминания начали тускнеть, растворяться, исчезать — как исчез недавно и этот безбрежный мир! Март пытался поймать их, сосредоточиться, сформулировать, ухватить и запомнить! Пытался сохранить, не потерять, хотя бы для себя! Хотя бы что-то! Хотя бы чуть-чуть… Но воспоминания, словно сон, таяли в его непослушной голове — и, казалось, память о пережитом исчезает в нем навсегда, оставляя по себе лишь мимолетные образы о том Безграничном и Великом — в сравнении с которым наш мир казался теперь маленькой, ничтожной песчинкой — чужой, холодной и одинокой, а потому — совершенно бессмысленной.

  Но все же в нем осталось самое главное: осталось несомненное знание о существовании великой Тайны Бытия и Абсолютной Истины, к которым ему посчастливилось сегодня прикоснуться, благодаря случаю, брату — и тому удивительному растению, что через моря, океаны и континенты и бесчисленные человеческие судьбы ворвалось в его жизнь, ворвалось — и наполнило ее смыслом.