Анеголимки. I Волжский вечер на Веселом прянике

Анеголимки. Глава I. Волжский вечер на «Веселом прянике»

(Автор идеи Ночеврюзека)

Теплоход «Веселый пряник» плавно скользил по вечерней Волге, оставляя за собой расходящийся след, в котором тонули последние лучи заходящего солнца. Судно, построенное по образцу «Чайки» представляло собой изящное трехпалубное сооружение с застекленными панорамными салонами и просторными балконами в каютах первого класса. Белоснежный корпус с ярко-красной ватерлинией отражался в темной воде, а изящные обводы носовой части рассекали волну с почти невесомой грацией.

В каюте №7 на верхней палубе компания расположилась на балконе. Ржевский, развалившись в плетеном кресле, смотрел на приближающиеся огни Чебоксар. Лиза, завернувшись в легкий плед, вдыхала прохладный речной воздух. Мессир Баэль стоял у перил, его неподвижная фигура напоминала древний монолит. Ренье лениво следил за проплывающими мимо буйками.

— Чай бы, — произнес Ржевский, нарушая созерцательную тишину. — С чем-нибудь этаким. Чтобы душа развернулась.

— Сырники! — оживилась Лиза. — С вишневым вареньем. Только чтобы сырники были с хрустящей корочкой, а внутри — воздушные.

— Блины, — возразил поручик. — Тонкие, с дырочками. И мед, густой, липовый. Чтобы ложка стояла.

Ренье покачал головой:
—Слишком сладко. Нужен баланс. Сыр, какой-нибудь острый. И варенье из крыжовника — оно с кислинкой.

Все взгляды обратились к Баэлю. Тот, не поворачиваясь, произнес:
—Грецкие орехи. Очищенные. Чтобы хрустели на зубах, напоминая о бренности бытия.

Вскоре официант в белоснежном кителе внес поднос. На нем дымился большой фарфоровый чайник с «таежным сбором» — смесью иван-чая, зверобоя, мяты и каких-то горных трав. Воздух наполнился терпким, смолистым ароматом. Рядом стояли тарелочки с угощениями.

Сырники действительно были идеальными — золотистыми, с хрустящей корочкой, посыпанные сахарной пудрой. Вишневое варенье, темно-рубиновое, пахло спелыми ягодами и легкой миндальной ноткой. Блины, тонкие как паутинка, истончали аромат свежего теста и топленого масла. Рядом в маленьком горшочке стоял мед — янтарный, прозрачный, с нежным цветочным запахом. На отдельной дощечке лежали ломтики острого сыра с голубой плесенью, а в хрустальном розетке поблескивало изумрудное варенье из крыжошника. И, конечно, пиала с очищенными грецкими орехами.

— Мой дед, — начала Лиза, наливая чай в тонкие фарфоровые чашки, — всегда говорил, что настоящий чай должен пахнуть лесом после дождя. Он собирал травы в сибирской тайге и составлял свои смеси. Вот и этот «таежный сбор»... он напоминает мне те походы с ним.

Ржевский, по-мужицки отхлебнув чай из блюдца, весело подмигнул:
—А не хотите ли еще истории про Контрибучева? Ту, про каблуки и революцию? Под такой чай и закуски — самое то.

Мессир Баэль медленно повернулся, его глаза блеснули в сумерках:
—Всякая история, даже самая абсурдная, есть лишь часть великой мозаики человеческого бытия. Расскажите, поручик. На фоне этой величавой реки даже безумие обретает особую перспективу.

Ржевский отложил блюдце, взял сырник, обмакнул его в варенье и, с наслаждением прожевав, начал свой рассказ. Его голос приобрел ту особую, повествовательную интонацию, которая заставляла слушать, затаив дыхание:

О гротеске, каблуках и всеобщем равнодушии. Анеголимки.

Он сделал паузу,
 — В тот день, когда история России, с хрустом ломая позвоночник, совершала свой самый головокружительный кульбит, в кабинете бывшего Жандармского управления, ныне приютившего контору с выцветшей вывеской и ампутированными полномочиями, царила атмосфера тления. Воздух был сладковато-тяжелым, густым от аромата вчерашнего белья, архивной плесени и дешевого плиточного чая, завариваемого в треснувшем фаянсовом чайнике, похожем на череп давно забытого преступника. на огни Чебоксар, которые теперь были уже совсем близко.

— Воздух, густой от пыли архивных дел и вчерашнего белья, был сладковат от запаха дешевого плиточного чая, завариваемого в треснутом фаянсовом чайнике.

— Мушмат Контрибучев, — продолжал поручик, и на его лице появилась характерная ухмылка, — откинувшись на стуле, смотрел в запыленное окно, за которым простирался Петроград, охваченный предгрозовым ожиданием.

Ржевский жестом показал, как по мостовой пробегали патрули, как слышались отдаленные выстрелы.

— Но здесь, в кабинете, время текло медленно и вязко, как патока.

Он передразнил Контрибучева, и его голос приобрел усталые, слегка апатичные нотки:

— «Слышишь, Капа? — произнес Контрибучев, не отрывая взгляда от окна. — История стучит в дверь. А мы сидим и пьем чай. Как последние обыватели на тонущем корабле».

Лиза тихо рассмеялась:
—Как это похоже на нашу ситуацию. Сидим тут, чай пьем, в то время как мир за окном стремительно меняется.

— Капа, его вечный компаньон, — продолжал Ржевский, меняя интонацию на более простонародную, — сидел на табурете у печки-буржуйки и шевелил ушами, прислушиваясь не к истории, а к подозрительному шипению кипятка.

— «Ваша зыбкость, — пробормотал он. — А на тонущем корабле всегда есть спрос на спасательные круги. Мы, в некотором роде, и есть такие круги. Только дырявые».

Ренье покачал головой:
—Гениально. Абсурд, возведенный в абсолют.

— В этот момент, — драматически понизив голос, продолжал Ржевский, — дверь в кабинет с треком распахнулась, впустив не столько человека, сколько некое тревожное, комичное и одновременно жалкое существо.

Он встал и изобразил пухлого человека с испуганным лицом пингвина, сжимающего в руках воображаемую туфельку.

— Это был мужчина лет пятидесяти, низкорослый, пухлый, с лицом, напоминающим испуганного пингвина. Одет он был в потертый, но чрезмерно щегольской пиджачок, а в руках сжимал дамскую туфельку на каблуке, которую он держал с таким благоговением, словно это была священная реликвия.

— «Спасите! — выдохнул он, задыхаясь. — Погибаю! Совсем погибаю!»

Ржевский снова сел, принял невозмутимый вид Контрибучева:

— Контрибучев медленно перевел на него взгляд. Правый глаз его перестал дергаться, левый наполнился влажной грустью.

— «Если вы принесли эту туфлю в качестве доказательства политического заговора, то ошиблись дверью. Мы здесь… — он запнулся, подбирая слово, — …занимаемся частными недоразумениями».

— «Это не недоразумение! Это катастрофа! — воскликнул пухлый человек, прижимая туфлю к груди. — Я, Семён Семёнович Дымоходов, владелец обувного магазина «Элеганс» на Садовой! Меня разоряют! Терроризируют!»

Баэль, до сих пор молча слушавший, тихо произнес:
—Вечный конфликт частного и исторического. Человек пытается спасти свой маленький мир, в то время как рушится большой.

— Капа насторожился, — продолжил Ржевский, снова меняя голос. — «Эсеры? Большевики? Анархисты?»

— «Хуже! — слезы брызнули из глаз Дымоходова. — Спортсмены! Качки! Целая банда! Они называют себя… «Каблучки»!»

В каюте повисла немая сцена. Даже серьезная Лиза не смогла сдержать улыбки.

— В кабинете повисла немая сцена, — ухмыльнулся Ржевский. — Даже Контрибучев, видавший всякое, не смог сдержать легкой судорги у рта.

— ««Каблучки»? — переспросил он с вежливым интересом. — И что же эти… атлеты, делают?»

— «Они воруют! — завопил Дымоходов. — Воруют женскую обувь! Самые изящные модели! Лаковые ботильоны, бархатные туфельки на шпильке, шелковые тапочки! Совершают налеты, отвлекают меня, выхватывают из-под самого носа! Безобразие! В городе революция, а они… они охотятся за моим товаром!»

Ржевский встал, изобразив Контрибучева, расхаживающего по кабинету:

— Контрибучев поднялся, сделал несколько шагов по кабинету, заваленному папками с грифом «Не подлежит разбору».

— «Понятно. Революция бушует на улицах, Керенский скрывается, Ленин готовится взять власть, а вы озабочены пропажей партии лаковых ботильонов. Понимаете, господин Дымоходов, в контексте глобальных исторических процессов ваша проблема выглядит несколько… маргинально».

— «Но это мой бизнес! Моя жизнь! — всхлипнул Дымоходов. — Им никто не занимается! В участке меня высмеяли! Сказали: «Товарищ, не до каблуков сейчас!» А я что? Я должен разориться из-за того, что у кого-то там революция?!»

Ржевский снова сел, его лицо стало серьезным:

— Капа, наблюдавший за сценой, тихо подошел к Контрибучеву.

— «Ваша туманность, — прошептал он. — Дело, конечно, пахнет безумием. Но… пахнет. А другие дела и не пахнут уже. Совсем».

— Контрибучев посмотрел на плачущего Дымоходова, на его жалкий пиджачок и на ту единственную туфельку, которую тому, видимо, удалось отстоять. Он вздохнул. В этом абсурде была своя, извращенная правда. Пока рушился мир, маленький человек пытался спасти свой маленький мирок, состоящий из лака, бархата и каблуков.

— «Капа, — сказал он тихо. — Это уже перебор. Это уже не преступление против мимики. Это преступление против… хорошего вкуса. И, кажется, против нас лично. Наш последний оплот — чердак. А эти… «Каблучки»… могут добраться и до него. Представь, они украдут твои стоптанные тапки».

— Капа побледнел и инстинктивно поджал ноги.

— «Что же делать? — простонал Дымоходов».

Ржевский встал и подошел к перилам балкона, повторяя жест Контрибучева:

— Контрибучев подошел к окну. На улице слышались уже не отдельные выстрелы, а беспорядочная стрельба.

— «В такое время… нужен специалист старой закалки. Человек, для которого не существует малых и больших дел, а есть только порядок и хаос. Капа, нам снова нужен Иван Фаддеевич Путилкин».

Рассказ окончился. Наступила тишина, нарушаемая лишь мерным гулом двигателей теплохода и плеском волн о борт.

Лиза первая нарушила молчание:
—Боже, какая же это гениальная аллегория! Пока мир рушится, мы все пытаемся спасти свои «каблуки» — кто карьеру, кто отношения, кто какие-то мелкие привычки.

Ренье задумчиво покрутил в пальцах грецкий орех:
—А ведь этот Дымоходов по-своему прав. Почему его бизнес должен страдать из-за чьей-то революции? Каждый живет в своем мире, и крах империи для кого-то менее важен, чем крах собственного дела.

Ржевский тяжело вздохнул:
—Вот именно. Мы все в какой-то момент понимаем, что история — это не что-то абстрактное, а конкретные люди, которые в погоне за своими идеалами или амбициями ломают жизнь другим. И ты стоишь со своим «каблуком» и не знаешь, смеяться или плакать.

Мессир Баэль, до сих пор молчавший, медленно повернулся к компании. Его лицо в сумерках казалось высеченным из темного камня.

— Эта история, — произнес он своим глухим, бархатным голосом, — напоминает мне старые стихи. Они как будто специально написаны для таких моментов, когда абсурд становится единственной формой реальности.

Он посмотрел на огни Чебоксар, которые теперь плыли совсем рядом, и начал читать на безупречном английском, его голос приобрел странную, завораживающую мелодичность:

"The world is breaking down in red and black,
While we discuss the merits of a shoe.
The solid ground is crumbling at our back,
What else, my dear, what else is there to do?

The generals map their battles in the dust,
The poets sing of freedom and of dread.
But I must tend to this, because I must —
This small absurdity inside my head.

For in the end, when all the flags are furled,
And all the great ideas have had their say,
It's not the crashing down of all the world,
But one lost heel that ruins up the day."

Он замолк, и в тишине было слышно, как теплоход дает обратный ход, приближаясь к причалу Чебоксар. Потом он перевел, и слова звучали еще более пронзительно на фоне ночной реки:

«Мир рушится в кроваво-черной мгле,
А мы спорим о туфельке чужой.
И земля уходит из-под ног во мгле,
Что нам еще осталось, дорогой?

Генералы строят планы в пыли,
Поэты воспевают страх и власть.
А я должен за этим все следить —
За этим абсурдом, что в голове моей увяз.

Ведь в конце концов, когда свернуты знамена,
И все великие идеи сказали свое,
Не крушение всего мира,
А один потерянный каблук испортит все.»

Стихи отзвучали. Теплоход мягко пришвартовался к пристани. Где-то внизу засуетились носильщики, зазвучали голоса встречающих. Но они еще некоторое время сидели в тишине на балконе, глядя на огни незнакомого города, каждый со своими мыслями о потерянных и найденных «каблуках», о больших историях и маленьких абсурдах, которые в конечном счете и составляют ткань человеческой жизни.