Смерть Ивана Кузьмича

                Памяти
                Виктора Павловича Макаренко

               Не быль и не сказка, а эпиграф такой:

                Колхозный сторож Иван Кузьмич
                В защиту мира купил Москвич.

     Этот эпиграф – из детских частушек, там много куплетов, и мы их распевали в детстве, так что этот персонаж сопровождал нас на прогулках, в походах, в мурлыканье под нос и просто в уме. И не поймешь, он только в стишках, или уже в головах, или уже на самом деле был такой сторож.

     Как он мог купить Москвич, будучи колхозным сторожем? А так, из песни слова не выкинешь. Значит мог! Или это просто как о песенном персонаже была байка: вот у нас даже простой колхозный сторож может запросто купить себе Москвич, все это знают, на ВДНХ этот сторож сидит в своем Москвиче, приходите и полюбуйтесь! И спроси его – правда, что ли, сам купил? Он только улыбнется застенчиво, да затылок поскребет. - А то, конечно сам, а кто мне еще купит? Сам.
А на какие шиши? – А это, дорогой, коммерческая тайна. Не суй нос. Но секрет у меня есть. Секрет не тайна. Я сколько себя помню, всегда жил правильно: как скажут, так и жил. Мои предки из государственных крестьян, барина у нас не было, а был управляющий да староста. И свой круг, ну то есть по-нынешнему община. Порядки строгие, но справедливые, хорошо нам жилось. Как вспомнишь, аж слеза прошибает - куда все делось? Кавардак начался, когда царь указ издал, тут все и лопнуло. Порядка не стало – делай что хочешь, и никто тебе не указ. Многие вообще разорились, подались в города. А там сам знаешь, один как сыч, никто тебе не брат и не сват. Я ведь и солдатом побывал, и турка воевал, и немца, и ранен был, а бывало что и убит. Всяко бывало. Вот в революцию сначала забрили в белую гвардию, а потом, как в плен попал – в красную армию. После революции рабфак кончил, учителем работал у нас в селе. Дом поднял, деток ростил. А тут опять 25, немец попер. Я опять в солдаты, в разведку, я же охотник. И в окружении был, и в партизанах, и в плену – полный набор для лагерей, 8 лет отсидел ни за что. Отпустили, говорят – ошибочка вышла, катись на все четыре стороны, казенных харчей сэкономим. Ну я и подался в деревню, а там уже колхоз, трудодни, живи без паспорта как зверь в лесу, и ни ногой в сторону. Я в сторожа – казенный тулуп, валенки и берданка, сиди, крути самокрутки, и вся твоя работа. Я и жил в амбаре, и собака моя, и лошаденка, все рядом, никто не беспокоит. Дети выросли, разлетелись кто куда, шлют открытки. Спасибо им, да вот помочь им нечем, такой вот уж бестолковый родитель, простите меня, грешного.
     Когда Хрущев объявил про Сталина, стало посвободнее, правда не сразу, но начали деньги начислять, паспорта выдали. Колхоз стал подниматься, у председателя были маленькие хитрости: он распахивал луга на отшибе, зерно продавал налево, деньжата появились. Он был справный мужик, не все себе, помнил еще общинные дела. Технику купил, завел МТС, телефон провел, больничку поставил. А школу, где я учительствовал, отремонтировал, туалеты, водопровод, столовую – все как в городе. Сад разбил, яблони, вишня, - консервный цех открыл. Вот тут мне и Москвич вышел – я почту возил, и врача с району, и председателя по делам. Но пронюхал кто-то, а может стукнули – повязали его за нарушение социалистической законности. И все опять кувырком, сад вырубили, технику разворовали, только школа от него осталась. Так и не вернулся, куда пропал – никто не ведает.
     А тут опять начались реформы – на участках больше одной яблони нельзя, корову держать только одну, сено косить нельзя, выть от злости и немочи – можно. Но только молча, в тряпочку, за словечко опять может прилететь. Село стало стареть, опускаться на глазах, домишки просели, крыши чинить некому, колодцы – и те заилились и протухли. Зато над каждой крышей – антенны, телевизоры орут с утра до ночи, и песни теперь не под гармонь, а под Зыкину. Тоска, мне и сторожить стало нечего.
     Так как-то само собой попал я в город, неплохо устроился, - на то мы и Иваны Кузьмичи, в огне не горим, в воде не тонем, а боимся только начальство и Америку. Да и то, когда начальство велит. Сам-то я помню, как братались на Эльбе. Городская жизнь сытнее и даже спокойнее, если брать в целом. Но тут свои заморочки. Зарплату платят, спасибо большое, но вот купить себе ботинки, жене кофточку, детям одежки – это целая эпопея, а в стареньком ходить неприлично. Зато есть чем заняться на досуге: только и разговоров, где что достал, где что обломилось. Это у горожан темы - вместо урожая, охоты да сплетен про соседей.
Живем. Хлеб жуем – спасибо партии за это, опять сплошной подъем, личная заслуга Леонида Ильича. Он случаем не из тех Ильичей? А кто скажет? – тайна, лучше не знать – кто он и откуда.
     Выборы. Я хорошо помню выборы при социализме – выборные участки в школах, музыка надрывается, менты дежурят, флаги вьются. В буфете бутерброды с колбасой и сыром. Где они раньше прятались? Язычки с повидлой. Рядом книжки которые на макулатуру, подходи бери. Блок партии и беспартийных. Граждане в очередь стоят, исполняют гражданский долг. А долг ведь платежом красен – но никто об этом не заботится. Проголосовали и пошли в скверик отмечать, дружинники ничего не замечают – праздник ведь! Выбрали кого надо, - кому надо, нам-то что. Им там виднее. Ум, честь и совесть ведь не у нас, а у них, мы люди маленькие. Нам много и не надо, раз такое дело. Ума не надо, честь нам тоже, знаете, ни к чему, а совесть – нам дороговато. Мы уж так как-нибудь. Иван Кузьмич свое дело знает, живет как все, и даже лучше, вкалывает, но и отдохнуть культурно не дурак, вот от деда ему Москвич достался, - старенький, но хороший. У других и такого нет!  Опять же дети в музыкальную школу, в бассейн, глядишь и в институт пойдут, разве это плохо? Все довольны, у всех понемногу, но вроде как поровну и никто особо шапки не ломает. Летом – в деревню, на речку, в лес, зимой – на озера, на мормышку и на живца. Если где случай подвернется – с бабой свеженькой погулять, оторваться на денек – другой. А нет – ну и не надо, мы и не хотели… В партию можно поступить, в передовой отряд. Коммунизм приближать. Ну хотя бы не в мировом масштабе, а в семейном. Зарплата, путевочки, заказы продовольственные всяко такое. Но можно и без нее обойтись, невелика корысть.
     Вот с коммунизмом вышло не очень удобно. Ведь помню, как в войну шли в атаку за Сталина, за коммунизм и за Родину! Да что там шли! – бегом бежали. И ведь знали уже, почти все знали, что Сталин – это выдумка, на самом-то деле… и коммунизм тоже выдумка. А уж о Родине – только подумай всерьез, только вспомни, своих же односельчан, своих сверстников, своих отцов…- страшно становится. За что воевали? А просто как все, вот за это и воевали. Ну и немец, конечно, гад был, враг, тут и сомневаться нечего. Вот выходит против и воевали. Против, а не за. А как одолели, так выяснилось, что не за что было. Считай, всех почти пропустили через органы, кто домой пошел, а кто и в лагеря. А лет через двадцать опять вспомнили про коммунизм, про светлое будущее, американцы опять врагами стали, а у нас воцарился развитой социализм. Господи, кому все эти басни нужны? Да вот выходит, кому-то нужны.
     Что интересно – в них никто не верит, но и не надо! А надо делать вид, что веришь, что ты как все, что в голове у тебя не жизнь, а пародия. Я ведь не сразу понял, зачем такая игра придумана – для взрослых. Тёть и дядь. Да вот зачем – чтобы знал сверчок свой шесток, и дальше не рыпался. Чтобы тебя как взрослого, ответственного, мыслящего человека как бы и не было. Функционируй на конвейере человеческих отношений, и следи, чтобы не оступиться. Дали тебе кусочек, налили стакан – скажи спасибо и отходи в сторону. Хватит с меня. Мне больше не надо. Как ты ни упирайся, как ни гнись – иного не дадут. И появляются звонкие фразы о стабильности, о ясном будущем, о смысле коллективизма, - короче, над жизнью свилось облако идеологии, которую легче принять, чем объяснить, почему не хочется – это из анекдота слова. А под ним, под облаком, совсем другие мысли, другие ценности, другие упования. По ним люди и жили, потихоньку реальные отношения стали обволакиваться реальным, реалистическим сознанием. Авторские песни, самиздат, Спидола на коротких волнах, кухонные посиделки – люди стали приходить в себя, читать, находить книги, открывать для себя запретные зоны – имена, писателей, поэтов. Вдруг стали модными поэты, молодые, с небезукоризненными стихами, с фанаберией, с позерством – но смелые! Но говорят и пишут о правде, о трагедии, о лжи, об абсурде, о жертве. О том, что жертвой игры в коммунизм стала вся страна. О том, что есть еще где-то и правда, и совесть, и непрощение. Иван Кузьмич мимо не прошел, искупался основательно в стихии просыпающегося самосознания.
     И почувствовал наш герой, что под ногами опять твердь земная, что он ступает по родимой землице, и что шаг его что-то уже значит, и что он обрел наконец чувство собственного достоинства, и что голос его окреп, и что люди к нему прислушиваются. И что больно, стыдно, тяжко видеть родину свою без косметики, во всей ее неприглядной – но равнодушной даже к своим трагедиям и потерям – наготе. Но изжить язвы можно только болезненной терапией, а то и хирургией. Ну и не он один, конечно. Многие прозрели и прозревали, это было своего рода братство-сестринство, опять стало наполняться смыслом слово «наши». И я очень внимательно наблюдал, как словам, речи, поступкам возвращались здоровые, чистые и адекватные смыслы. Слова переставали постепенно быть красивыми кубиками, из которых опытный жонглер показывал всем словесные фокусы. Строил красивые фальшивые замки, уверял в их подлинности, - звал в них разместить наши души… Наоборот, появилась честная журналистика, даже телик стал вполне приличным зрелищем, - и главное, слова приблизились к жизни, между ними уже не было огромной пропасти, они стали дружить дружка с дружкой. Горькая правда о нас стала избавлением от сладких миражей, фальшивых, ложных и таких манящих своей пошловатой очевидностью. Говорят, что горькое лекарство лечит, а сладкое – калечит. Так и есть.
     Илья Кузьмич чувствовал, что изменения в общественных настроениях благотворно сказались и на его самочувствии, - душевном. А отчасти – и телесном. Понимаете, когда человек дышит глубоко, когда спит спокойно, когда не оглядывается назад, а смотрит вперед – ему всё веселее. И работа, и общение, и даже безделье. Оно не так угнетает, не так беспокоит – вот, мол, опять время теряешь, бездарно и бесплодно. Нет, сама жизнь, чуткое ощущение природного, телесного и душевного покоя и счастья – стали наградой за обретение целостного чувства ничем не стесненного бытия. К нему опять вернулось ощущение гармонии – испытанное давным-давно, в мальчишеские годы в родном селе, при царе батюшке на государевых землях. И не он один такой.  Люди выпрямились, перестали хмуриться и заулыбались. Даже провинциальные городки и веси, где живет Иван Кузьмич, приоделись, принарядились и почистились, магазины стали побогаче, жители замодничали, а по улицам побежали прекрасные автомобили. Вот и думал про себя Иван Кузьмич: там, где у людей мысли правильные, там и лекарства лучше, и пирожные вкуснее, и одежка поинтереснее.
     Вокруг все заговорили о почве, об исходных ценностях, об опорах жизни, опять завели разговоры о собственности как краеугольном камне, о свободе как экономической независимости. Но Иван-то Кузьмич помнил, очень хорошо помнил, что свобода всегда была состоянием души, а не тела или хозяйства. Так всегда было, хоть ты тресни от обжорства, хоть сыпь золото в амбары, хоть поместье получи в тысячу душ – нет, брат, свободным ты с этого не станешь. Вон цыгане – свободны и нищи. Дай им гитару, дай коня – и они уже наверху блаженства. Но чувствовалось, что за разговорами о почве стало возникать давно потерянное чувство укорененности отдельных людей-человечков в общее историческое бытие. Опять стали небезразличными посторонние люди, с которыми ты живешь рядом, говоришь на одном языке, встречаешься на улице, работаешь. И ведь вот правда – почва! И вот ведь правда – корни! И растет из этой почвы, из этих корней общее дерево – моя страна, мое общество, мои соотечественники, у нас много общего, погоди, дай время, и зазеленеют листочки, и зацветут цветочки, и даст дерево могучий урожай плодов – разных, как мы с вами, но связанных общей судьбой.
Любознательный читатель может поинтересоваться – а как же у Ивана-то Кузьмича складываются отношения с женщинами? Что, совсем что ли никак? Отвечаю: достоверных сведений на этот счет у меня нет. Но если покопаться в источниках, то явный эротический мотив мы найдем в тех же частушках:

                В колхозе том доярка есть
                Тяжелей коровы пудов на шесть
     Это конечно преувеличение, эдакий гипертрофированный образ Ewich Weibliche (вечной женственности), да еще в детском восприятии. Но сам факт появления колхозной доярки в жизни нашего персонажа – очень красноречивый. Впрочем, любовную линию этой повести я без зазрения совести оставлю в стороне, пусть читатель сам пофантазирует.
     Долго ли, коротко ли, как-то потихоньку, исподволь, начал замечать Иван Кузьмич, что жизнь стала опять перелицовываться. То ли выгорать на солнышке стали новые знамена, то ли слишком обильный полив благими намерениями заилил почву, заболотил местами, то ли оптика восприятия у него изменилась. Сразу не поймешь, что с тобой происходит. Оглянись, прислушайся, отринь самообманы, не верь сладким голосам. Подумай. Может и вправду жизнь циклична? Вслед за цветением наступает увядание? А как же плодоношение, как самовоспроизводство? Как возрождение из пепла, разве мы этого в природе не видим каждый год? Почему герои вчерашних дней не просто полиняли, не просто поблекли, а превратились в свои противоположности? Как это вообще возможно? Красивый образ садовника, который ухаживает за садом, плодов которого ему вкусить не дано неумолимым течением времени, - где он? Рвут с кустов, тащат с грядок совсем неспелые плоды – потому что, если я сейчас их не сорву, придет другой и все заберет себе. Значит подозревать в Другом злоумышленника – это значит самому стать таковым. Как и когда этот поворот произошел – никто толком и не понял.
 
                Увяли розы, умчались грёзы
                И над землёю день угрюмый встает.

     Вот такую песенку теперь часто стал вспоминать наш персонаж, и оказалось, что неспроста. Что-то произошло – и происходит – с самой почвой, с твердью земной – а стало быть и с социальной. Нет в ней больше уверенности, нет веры, нет ощущения покоя и свободы. Какие-то вибрации, непонятные шумы, ровная площадка вдруг вздуется пузырём, - на ней уже не устоять. Полный штиль, а если ветер налетит, так с ног собьет. Горизонты будущего затянуло туманами. На картинке прошлого кто-то стал подмалёвывать яркими красками фальшивые образы. Господи, неужели всё опять как сначала? И где наши общие силы, где вообще наша общность, наши способности сказать свое решительное «нет»? И обрести наконец своё выстраданное и безошибочное «да»?
     Стал Иван Кузьмич искать людей, на которых можно было бы положиться. И - о ужас! – никого не нашел ни вблизи себя, ни подальше. То ли попрятались, то ли повывелись. Так в чем же точка опоры, чтобы перевернуть землю, разве не в самих людях, не в нас с вами? Мы ж ведь и цари природы, и хозяева свой судьбы? Мы же самое важное, самое главное? А?
     Нет, не люди - самое важное и главное. Хоть и принято так рассуждать… Нет, конечно, ни за что! Какие там люди! - здесь не может быть обобщений, люди бывают хуже зверей, хуже последних скотов, - и это не только убийцы и насильники. С виду вполне приличные, а на самом деле – исчадия ада. Какая к черту человеческая природа, какие общечеловеческие качества – это глубочайшее заблуждение. Эдак можно простить – на том основании, что «все мы люди все человеки» - чудовищные преступления, беспощадную жестокость, вероломство, клятвопреступность… Достаточно кому-нибудь провозгласить возвышенные ценности, отыскать историческую справедливость, сопоставить святыни, указать общие цели – ну все, жди беды, скоро все полетит в тартарары, и закончится большой кровью. Величие, слава, героизм, историческая справедливость – это все словесные обертки для алчной власти, для агрессии, убийств, войн, деградации человеческого в человеке.  Горько это сознавать, но еще горше этого не ведать.
      А что же тогда – самое важно, самое главное, самое ценное? И как это понять? И для себя Иван Кузьмич рассудил так: самое главное, ценное и важное – это человеческая добродетель. То, что есть в человеке, вне человека не существует, но далеко не в каждом есть. Вот в чем дело. Выходит, что это не нечто существующее само по себе, а то, что проживает в человеке, что в нем взращено, развито, укреплено. Им самим же. Не без помощи – мамы, папы, культуры, книг, друзей… - но это совсем не нечто материальное. Вывод вроде тривиальный, но как нелегко до него дойти! И мудрые речи, и положительные примеры, и книги с фильмами – уже давно об этом твердят. Но все мимо ушей, все мимо сознания. Вот только горький опыт учит, только разочарования включают критические мысли, и только сам для себя можешь сделать вывод – подлинное и настоящее в человеке – достоинство, порядочность, предусмотрительность, доброта – продукт его собственных усилий. И что странно – такие открытия человек тоже должен сделать сам, не без посторонней помощи, но сам. Выходит, думалось Ивану Кузьмичу, человек-то существо не столько социальное, сколько нравственное. А кто такими качествами не обладает, тот и не человек вовсе.
     Самоуглубление, рефлексия, тяжкие думы все прочнее запечатывали нашего героя в скорлупу одиночества и ожидания каких-то близких трагедий. Вокруг всё блистало люрексом, пахло духами, звенело эстрадой, гремело салютами. И чем сильнее, тем зловещее. Такой слой социальной косметики на здоровое тело не наносят. Пир во время чумы – это конечно резковато сказано, согласен. Но ведь это классик сказал! Прислушаться не мешало бы.
И в одно прекрасное утро проснулся Иван Кузьмич в поту, с головной болью и ясным видением своего ближайшего будущего. Он уже знал, что его ждет.
День прошел в полной неподвижности, голова прояснилась, а тело как будто переживало чудовищные перегрузки, налилось тяжестью и оцепенением. Только к вечеру Иван Кузьмич набрался духу и вышел во двор.
     Небо над головой было безразмерное – ни вглубь, ни вдаль. Чернота сплошная, ни облачка, но и ни одной звезды над головой, тихо, ветра нет, а земля гудит и подрагивает, как будто вблизи поезд прошел. А вместо гари и пыли – мертвечиной потянуло, гнилью и серой.
     Вдруг вдали у реки показались неясные фигуры – на черном фоне как негатив – белые полупрозрачные контуры, сначала не поймешь что, а вот они поближе и уже видно – господи, твоя сила, спаси и помоги – четыре всадника в полной тишине надвигаются, растут - и уже в полнеба! Только скрип костей да могильный смрад, а они все больше и больше! Из пустых глазниц – зеленоватые отблески. Ну, раз надо мной, значит пронесло! – мелькнула мысль. И в этот миг из черноты налетела еще более черная рука, подхватила всадников в ладонь, смяла в клубок подняла высоко и швырнула вниз, как раз на место, где, оцепенев от ужаса, стоял Иван Кузьмич. Раздался хохот, от которого у него лопнули уши, почва под ногами уже не вибрировала, а проваливалась в тартарары, Иван Кузьмич только и успел выпрямиться, вздохнуть глубоко и уловить свою последнюю мысль: а ведь частушки я заберу с собой.