Анеголимики III Невинные шалости

Анеголимки. III Невинные шалости.

Чебоксары встретили их тихим вечером, пахнущим свежевыпавшим дождем и цветущими липами. Город раскинулся на берегу Волги, и в сумерках его огни отражались в воде, словно россыпь золотых монет, брошенных в реку времени. Воздух был мягким, почти бархатным, после дневной жары.

Кафе «Невинные шалости» оказалось в старом, отреставрированном особняке с коваными решетками на окнах и витражными стеклами. Внутри пахло воском для мебели, старыми книгами и чем-то сладковатым, возможно, ванилью от свежей выпечки. Стены были обиты темным дубом, на полках стояли фолианты в потрепанных переплетах, а свет исходил от бронзовых бра с абажурами из цветного стекла, отбрасывающими на стены причудливые тени. Было ощущение, что они попали в гостиную какого-то эксцентричного коллекционера конца XIX века.

— Неплохо, — оценивающе огляделся Ржевский, устраиваясь в кожаное кресло у камина, в котором, несмотря на лето, тлели декоративные поленья. — Место с характером. Как раз для историй с привкусом абсента и тайны.

Они изучали меню, отпечатанное на состаренной бумаге с виньетками. Ржевский, посовещавшись с официантом, заказал на всех чебоксарское пиво, сваренное по старинному рецепту с добавлением местных трав. Когда принесли высокие бокалы с янтарной жидкостью, увенчанной пенной шапкой, он поднял свой.

— За встречи в неожиданных местах, — провозгласил он. — И за истории, которые ждут своего часа.

Пиво оказалось терпким, с сложным букетом — в нем угадывались нотки полыни, мяты и чего-то цветочного, возможно, иван-чая. Оно было живым, немного диким, совсем не похожим на стандартные лагеры.

Затем подали закуски. Ржевский, верный своему стилю, выбрал сет испанских канапе — на деревянной доске красовались миниатюрные произведения искусства: хрустящие ломтики багета с хамоном и вялеными томатами, тарталетки с паштетом из утки и айвовым соусом, крутоны с козьим сыром и медом. Рядом с этим изяществом возвышался его «винный бургер» — солидная булка с кунжутом, внутри которой таилась говяжья котлета, томленая в красном вине, с луковым мармеладом и рукколой. Подавали его на грифельной доске, с картофелем фри, посыпанным трюфельной солью.

Ренье, человек с изысканным вкусом, выбрал телячьи щечки — они прибыли в небольшом керамическом горшочке, покрытые хрустящей корочкой, а внутри были такими нежными, что распадались на волокна от прикосновения вилки. Рядом лежал воздушный картофель-пюре, в который, казалось, взбиты облака, и яркий зеленый горошек.

Лиза, следуя своей любви к морю, заказала равиоли с креветками — идеальные кружочки теста с начинкой из рубленых креветок и рикотты, плавающие в легком сливочном соусе с каплей лимонного сока. А также мидии в раковинах, утопленные в ароматном сливочно-чесночном соусе, с которым так и просился кусочек хрустящего багета.

Мессир Баэль, окинув меню взглядом знатока, вежливо отказался от пива.
—Мой организм, как старый пергамент, требует более утонченных чернил, — заметил он и заказал шампанское, а на десерт — «взрывной недесерт», который в меню значился как сфера из белого шоколада, заполненная ягодным муссом и жидким азотом. Когда его подали и Баэль легонько ткнул в сферу ложкой, она рассыпалась с легким шипением, выпуская клубы холодного пара, обнажая ярко-малиновую начинку.

— Театр, — усмехнулся Ржевский, наблюдая за этим. — Даже в еде.

— Вся жизнь — театр, — парировал Баэль, с наслаждением пробуя десерт. — И мы в ней лишь актеры поневоле.

За обедом разговор тек неспешно. Они пили пиво и шампанское, делились впечатлениями от города, от Волги, от всего путешествия. Но в воздухе висел невысказанный вопрос — вопрос о продолжении истории Ржевского. И когда основное блюдо было окончено, а на столе оставались лишь крошки и доливы напитков, Лиза не выдержала.

— Ну что, поручик, — сказала она, — вы обещали продолжить. Про логово «Каблучков».

Ржевский отхлебнул пива, поставил бокал, и его взгляд стал отрешенным, устремленным в прошлое.

— Да, — произнес он. — Логово «Каблучков». Или о природе эстетического извращения.

Он начал свой рассказ, и компания замерла, слушая:

- Полуподвал был окутан густым паром и запахом дешевого мыла и мускульного поста. И в этом аду, среди облупившихся кафельных стен, собралось человек десять. Это были и впрямь могучие парни, с бычьими шеями и накачанными торсами. Но картина, которую они представляли, была сюрреалистичной.

— Боже правый, — прошептала Лиза, представляя себе эту диковинную сцену.

— Эти геркулесы, эти гладиаторы улиц, сидели на деревянных лавках и с почти религиозным благоговением разглядывали, примеряли и начищали до блеска… дамские туфельки. На огромных, грубых ногах атлетов нелепо и трогательно сидели изящные лодочки на каблучках-шпильках. Один, с лицом запорожского казака, нежно гладил бархатный берег ботильона, и его губы беззвучно шептали: «Анеголимки...» Другой, чьи бицепсы были размером с окорок, пытался аккуратно натереть до зеркального блеска лаковый носок, завороженно глядя на него и бормоча под нос то же самое слово: «Анеголимки...»

Ренье фыркнул, но в его смехе слышалось недоумение.
—Сюрреализм чистой воды. Дали отдыхает.

Оказалось, «Каблучки» не просто воровали обувь. Они похищали сам источник вдохновения. Они охотились за живыми ногами.

Это не было насилием в грубом его понимании. Это был ритуал, тщательно выверенный театр абсурда, где смешались фетишизм, эстетический террор и тоска по утраченной утонченности.

Они выслеживали своих жертв — молодых барышень из бывших дворянских семей, горничных с аристократическими ступнями, студенток, чьи ножки еще хранили память о балетных па. Они действовали с гипнотической точностью. Девушку, шедшую по пустынной улице, вдруг мягко, но неотвратимо, окружали двое-трое мускулистых теней.

— Сударыня, простите за беспокойство, — говорил самый интеллигентный из них, его голос низкий, бархатный, как внутренность старого портсигара. — Мы — Общество Спасения Прекрасного. Ваши… анеголимки… они в опасности. Грубый мир может их растоптать. Позвольте нам обеспечить им достойную сохранность.

Их не слушали, им пытались сопротивляться. Но в их руках не было оружия — только шелковые платочки, пропитанные легким ароматическим составом (смесь хлороформа и жасмина), и гипнотическая мощь их обряда.

Жертву доставляли в тот же полуподвал, но не в общий зал, а в специальную «комнату созерцания». Это было помещение, обитое темно-бордовым бархатом, с единственным источником света — тусклой лампой под абажуром из розового шелка. Воздух был густым, сладким и тяжелым, пахнущим кожей, воском для обуви и дорогими духами, смешанными с запахом мужского пота.

Девушку, испуганную, дрожащую, усаживали в кресло, похожее на трон. Ее не связывали. Физическое насилие было табу. Напротив, с ней обращались как с богиней, чей культ давно забыт. Самый сильный из «Каблучков», тот, чьи бицепсы были размером с окорок, становился на колени. Его огромные, покрытые шрамами и мозолями руки с невероятной, почти священной нежностью брали ее изящную ножку.

Он снимал ее уличную обувь, и в полумраке комнаты загорались его глаза. Он изучал линию стопы, изгиб подъема, форму пальчиков. Он шептал заклинания: «Анеголимки... Совершенство... Анеголимки...»

Затем наступала кульминация. Из специального ларца, обитого изнутри атласом, извлекалась одна из похищенных туфелек — новая, сияющая, подобранная специально под размер и тип ноги жертвы. Процесс надевания был медленным, ритуальным. Гигант, затаив дыхание, с молитвенной концентрацией облачал стопу в лаковый или бархатный саркофаг. Его пальцы, способные ломать кирпичи, сейчас дрожали, едва касаясь кожи.

Когда туфелька занимала свое место, раздавался общий вздох. Все члены банды, стоявшие по периметру в почтительной позе, замирали. Они созерцали. Они вдыхали воздух, в котором теперь витал новый, доселе неведомый аромат — смесь страха, невинности, дорогих духов и сияющей кожи новой обуви.

Они могли часами смотреть на эту картину: испуганная, но уже завороженная странностью происходящего девушка, и ее нога, преображенная туфелькой, ставшая объектом культа. Они просили ее пройтись, повернуть ступню, чтобы луч света скользнул по лаковой поверхности. Они наслаждались не ею, а ее частью, доведенной до абсолюта с помощью их фетиша.

После ритуала, длящегося иногда всю ночь, девушке возвращали ее уличную обувь, вежливо извинялись за беспокойство и провожали до дома, осыпая комплиментами ее «божественные анеголимки». Они не причиняли ей физического вреда. Они оставляли ей психологическую травму, смутное, стыдливое воспоминание о ночи, когда она была не человеком, а живой скульптурой, объектом для поклонения мускулистых жрецов абсурда.

— Путилкин, стоя в дверях, наблюдал за этим безмолвно. Его появление вызвало переполох. Мускулы напряглись, но в глазах «Каблучков» читался не столько гнев, сколько испуг и стыд.

— Кто вы? — хрипло спросил самый крупный из них, снимая с ноги розовую туфельку, на которую он до этого смотрел с немым восторгом.

— Арбитр, — холодно ответил Путилкин. — Меня прислал господин Дымоходов. Владелец магазина «Элеганс».

В полуподвале воцарилась тишина.

— Мы… мы не воровали! — вдруг выкрикнул молодой парень с наивным лицом, прижимая к своей массивной груди изящную шелковую туфельку. — Мы… коллекционировали! Это же красота! А ее сейчас топчут, жгут! Мы спасали! Анеголимки...

— Спасали? — переспросила Лиза, и в ее голосе прозвучала жалость. — Бедные, запутавшиеся души.

— Путилкин медленно прошелся между лавками, его взгляд скользнул по рядам сияющей, украденной красоты.
—Объясните.

И они объяснили. Сбивчиво, путано, но искренне. Они были грузчиками, рабочими с завода, бывшими солдатами. Мир, который они знали — мир силы, труда и простых понятий — рушился. А в этом хаосе их, невесть почему, потянуло к чему-то хрупкому, изящному, абсолютно бесполезному. К красоте, которую олицетворяла изящная женская обувь. Они не знали, как назвать это чувство. Они просто воровали туфли, тайком собирались здесь, любовались ими и шептали свое загадочное, никем не понятное слово, ставшее для них заклинанием: «Анеголимки». Это был их протест против грубости мира, их бессознательный побег из реальности, пахнущей порохом и потом.

— Мы заплатим! — вдруг сказал их лидер, тот самый геркулес. — Мы накопили. Мы не хотели вредить. Мы просто… не могли остановиться.

Ржевский замолчал, его рассказ был окончен. В кафе стояла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием «поленьев» в камине.

— Странная история, — произнесла Лиза. — Грустная и в то же время... светлая. Они искали красоту в уродливом мире.

— Каждый ищет ее по-своему, — заметил Баэль, до сих пор молчавший. — Одни — в искусстве, другие — в вине, третьи — в женщинах. А эти несчастные — в туфельках. Это лишь доказывает, что потребность в прекрасном неистребима, даже в самых суровых условиях.

Он отпил последний глоток шампанского, поставил бокал и поднял на них свой проницательный взгляд.

— Ваша история, поручик, напомнила мне одну старую поэму. О рыцарях, но не о тех, что сражаются с драконами, а о тех, что сражаются с собственными демонами. Перескажу ее на современный лад. С вашего позволения.

Он откашлялся и начал декламировать на безупречном английском, его голос обрел торжественность и мощь, наполнив тихое кафе отзвуками давно ушедших эпох.

"The Ballad of the Iron Knights"

Hark! To the tale of warriors bold,
Whose hearts were forged in winter's cold,
Not in the lists of chivalry,
But in the shadows,dark and free.

They bore the hammer's weight by day,
And marched where grimy rivers play;
Their hands were rough,their brows were stern,
No courtly graces would they learn.

Yet in the silence of the night,
By dim and flickering candlelight,
They gathered in their vaulted hall-
To answer Beauty's silent call.

No shining steel nor pennon bright,
But objects of a strange delight:
The slender heel,the silken lace,
That spoke of some forgotten grace.

"O Angelims!" they'd softly sigh,
With something like a prayerful eye,
And in those syllables,combined,
The longing of a troubled mind.

For they, the strong, the unrefined,
In these frail treasures sought to find
A refuge from the world's rude strife,
A gentler meaning to their life.

Sir Walter, had you seen them there,
Their clumsy hands with reverent care
Caressing what they could not name,
You would not mock,nor truly blame.

For in each soul, however rough,
Lives that which never has enough
Of beauty- be it great or small -
That makes us human,after all.

So let the chronicles proclaim
These knights who bore no herald's name,
Who fought no dragons,but instead
The darkness in their hearts they fed
With stolen beauty,strangely sweet -
And found their quest in dark defeat.

Он закончил, и последние слова повисли в воздухе, наполненном ароматом кофе и старого дерева. Затем он перевел, и его голос стал мягче, но не утратил глубины.

"Баллада о Железных Рыцарях"

Послушайте повесть о воинах лихих,
Чьи сердца закалялись в морозах злых,
Не на ристалищах турнирных побед,
А во мраке подвалов,где тени летят.

Днем тяжесть молота знали они,
Где грязные реки несут свои дни;
Их руки грубы,их взоры суровы,
Не ведали светских речей и основы.

Но в тишине наступающей ночи,
При свете дрожащих свечных лучей,
Собирались они в своем сводчатом зале-
На зов Красоты безмолвно взывали.

Не сталь блестящая, не флаг на ветру,
Но странных вещей они брали лары:
Тонкий каблук,шелковистую вязь,
Что говорили о забытой сейчас.

"О, Ангелимки!" - шептали они,
С молитвенным взором,полным огни,
И в этих слогах,что слиты в одно,
Стремление духа,сраженного в бою.

Ибо они, сильные, не утонченные,
В этих хрупких сокровищах искали спасения
От грубости мира,жестокой борьбы,
Смысл бытия,что так был груб.

Сэр Вальтер, увидь ты их в тот час,
Их неуклюжих рук благоговейный рассказ,
Ласкающих то,что назвать не могли, -
Ты б не смеялся,не осуждал их земли.

Ибо в каждой душе, какой бы грубой ни была,
Живет то,что никогда не имеет добра
От красоты- будь то велика иль мала -
Что делает нас людьми,как всегда.

Так пусть же хроники возвестят
О рыцарях тех,чей герб не горд и не богат,
Кто драконов не бил,но вместо того
Сражался с тьмою в сердце своем,
Красотою украденной,странно-сладкой -
И обрел свой путь в поражении кратком.

Поэма отзвучала. Они сидели в молчании, каждый переваривая услышанное — и историю Ржевского, и поэму Баэля. За окном кафе полностью стемнело, и только огни города боролись с наступающей ночью. Две истории — о грузчиках, воровавших туфельки, и о рыцаре, искавшем хрупкую красоту, — переплелись в единую тему о вечном, часто трагическом, стремлении человека к прекрасному в мире, который редко бывает к этому благосклонен.

Ржевский тяжело вздохнул и допил свое пиво.
—Что ж, — сказал он. — Пора. Нас ждет теплоход. И завершение истории.

Они вышли из кафе  в прохладную чебоксарскую ночь, унося с собой вкус необычного пива, воспоминания о изысканной еде и два призрака — призрак «Каблучков» с их загадочным «Анеголимки» и призрак Рыцаря Хрупкого Поиска, обреченного вечно скакать в поисках недостижимой красоты.