Анеголимики IV английский завтрак на Волге

Анеголимки. Глава IV Английский завтрак на Волге

Ночь опустилась на Волгу густая, бархатная, усыпанная звездами, которых в городе никогда не видно. Теплоход мягко покачивался на воде, его огни отражались в черной глади длинными дрожащими столбами.
Чебоксары проплывали за бортом как светящийся мираж — золотые купола церквей, подсвеченные мосты, огни набережной отражались в черной воде тысячами дрожащих звезд. Воздух был прохладным и чистым, пахло речной свежестью и далекими кострами.

Воздух был прохладным и чистым, пахло речной свежестью, влажным деревом причалов и далекими кострами на берегу. Они стояли на палубе, провожая взглядами огни Чебоксар, которые медленно уплывали за корму, словно россыпь золотых монет, брошенная в воду уходящим днем.

Город на холме был похож на театральную декорацию — освещенные церкви и башни, темные массивы домов, мост, переброшенный через реку, как нить жемчуга. Где-то там текла своя, незнакомая им жизнь, но здесь, на палубе, был их собственный, маленький мирок, отрезанный от всего мира ширмой ночи и мерным гулом двигателя.

— Завтра — Москва, — тихо сказала Лиза, кутаясь в легкий платок. — Возвращение.

— Возвращение — это всегда начало нового круга, — отозвался Мессир Баэль, его неподвижная фигура сливалась с тенями. — Мы привозим с собой не сувениры, а новые вопросы. И это главный трофей любого путешествия.

Они разошлись по каютам. Ночь на реке была необычайно тихой, лишь изредка доносился гудок встречного судна, такой же одинокий, как крик ночной птицы.

Лизе не спалось, она читала книгу: "А если это любовь"
Настроение было лиричное и в голове родилось несколько строк:

"Mon r;ve familier"

Je fais souvent ce r;ve ;trange et p;n;trant
D'une femme inconnue,et que j'aime, et qui m'aime,
Et qui n'est,chaque fois, ni tout ; fait la m;me
Ni tout ; fait une autre,et m'aime et me comprend.

Car elle me comprend, et mon c;ur, transparent
Pour elle seule,h;las! cesse d';tre un probl;me
Pour elle seule,et les moiteurs de mon front bl;me,
Elle seule les sait rafra;chir,en pleurant.

Est-elle brune, blonde ou rousse? — Je l'ignore.
Son nom?Je me souviens qu'il est doux et sonore
Comme ceux des aim;s que la Vie exila.

Son regard est pareil au regard des statues,
Et,pour sa voix, lointaine, et calme, et grave, elle a
L'inflexion des voix ch;res qui se sont tues.

Стихи отзвучали. Теплоход плавно шел по Волге, унося её вперед — к новым городам, новым встречам, новым историям. А она заснула со своими мыслями и иллюзиями...

А на запотевшем иллюминаторе проступили строки, словно выведенные детским пальцем:

"Мой частый сон"

Часто вижу я сон — непонятный, живой:
Незнакомка в нем есть,я люблю, ею любим,
И она не совсем каждый раз та же самой,
Не другая— поймешь, и любит, и поняла нас.

Да, поняла нас, и душа, став светла
Лишь для ней,увы, перестала быть тайной,
Лишь для ней,и власы моего лба усталой
Одна она знает остудить,слезы лив.

Брюнетка, блондинка? Не знаю, поверь.
Имя?Помню, звучит сладко, как звонкая твердь
Имен всех любимых,кем жизнь пренебрег.

Взгляд ее схож со взглядом статуй немых,
А в голосе— ласк тех, чей угасший привет
Нам вечно твердит о былом и о них...

****

Утро пришло ясное, прохладное. Волга под лучами восходящего солнца была похожа на расплавленное серебро. Воздух звенел от свежести, пахло смолой, водой и чем-то бодрящим, предвещающим хороший день. Они собрались в ресторане за одним столом. За окном расстилалась широкая, величавая Волга, окрашенная восходящим солнцем в розовые и золотые тона.

На столе красовался классический английский завтрак: хрустящий бекон, поджаристые сосиски, яичница-глазунья с прожаренными краями, томаты-гриль, печеные бобы, шампиньоны и тосты с мармеладом. От всего блюда веяло сытностью, домашним уютом и незыблемостью традиций.

— Вот это завтрак! — удовлетворенно произнес Ржевский, наливая себе кофе. — Основательный. Мужской. Никаких тебе воздушных круассанов. Чувствуешь, как силы прибывают?

— Слишком тяжело, — поморщилась Лиза, скептически разглядывая свою тарелку. — И однообразно. Шведский стол — вот где настоящая свобода выбора. Можно взять и рыбу, и фрукты, и мюсли. Это завтрак для взрослых, которые сами решают, что им есть.

— Шведский стол? — фыркнул Ржевский. — Это не завтрак, а продуктовый хаос на тарелке. Никакой эстетики. Английский завтрак — это композиция. Гармония. Как хорошо настроенный оркестр.

Ренье, аккуратно намазывая масло на тост, вмешался:
—А я считаю, континентальный завтрак — верх цивилизованности. Кофе, свежая выпечка, немного сыра... Это пробуждает, а не перегружает организм. Элегантно и практично. Это завтрак цивилизованного человека, который ценит свое время и желудок.

— Элегантно? — Ржевский покачал головой. — Это как прийти на дуэль с зубочисткой вместо шпаги. Завтрак должен быть оружием против дня, а не легким флиртом с голодом.
— Цивилизованного? — возмутился Ржевский. — Это завтрак человека, который боится жизни! Настоящая жизнь требует основательного топлива. Как мой рассказ, кстати. Его тоже нельзя назвать легким и «цивилизованным».

— А что же было дальше? — спросил Ренье, откладывая вилку. — В вашей истории с «Каблучками».

Ржевский отхлебнул кофе, вытер губы салфеткой и откинулся на спинку стула. Его взгляд стал отрешенным, устремленным куда-то в прошлое.

Пока они спорили, Волга медленно проплывала за окном — широкая, спокойная, несущая свои воды с тысячелетним достоинством. Берега сменяли друг друга — то крутые, поросшие лесом, то пологие, с старинными церквями и современными постройками.

Когда завтрак подошел к концу и официант принес свежий кофе, Ржевский отодвинул тарелку и посмотрел на своих спутников.

— Я обещал закончить свой рассказ, — сказал он тихо. — И закончу его здесь, на Волге. Потому что все реки рано или поздно впадают в море, и все истории находят свое завершение.
Он помолчал, глядя на плывущие за окном берега.

А дальше? — Ржевский развел руками. — Они заплатили. Вернули, что могли. Дымоходов, человек не сентиментальный, но прагматичный, предпочел не выносить сор из избы. Дело замяли. А эти парни... Говорят, некоторые из них потом открыли салон красоты. Другие так и остались грузчиками, но по воскресеньям тайком ходили в обувные отделы, чтобы просто посмотреть.

Он помолчал, глядя на солнечные зайчики, плясавшие на скатерти.

— На следующий день, когда на улицах Петрограда уже гремели настоящие, а не игрушечные бои, банда «Каблучков», смущенная и притихшая, явилась в магазин «Элеганс». Они принесли с собой несколько узлов с обувью и мешочек с деньгами.

— Дымоходов, увидев их, чуть не упал в обморок, но, получив деньги, быстро успокоился. Сделка состоялась.

— Контрибучев и Капа наблюдали за этим с противоположной стороны улицы, укрывшись в подворотне.

— «Ну вот, — сказал Контрибучев. — Справедливость восторжествовала. Маленькая, смешная, частная справедливость. Пиррова победа».

— «Ваша мокрота, а что с ними будет?» — спросил Капа.

— «Их поглотит история, — безразлично ответил Контрибучев. — Одни пойдут за красных, другие за белых. Будут стрелять друг в друга. И, возможно, в окопах, перед атакой, кто-то из них будет вспоминать не жену или мать, а бархатный ботильон цвета утренней зари. Странный мир, Капа. Очень странный».

Ржевский замолчал. В ресторане было слышно лишь позвякивание посуды и далекий гул двигателя.

— В этот момент со стороны Невского донесся грохот орудийного выстрела. Стекла в витрине «Элеганса» задрожали.

— «Пойдем, Капа, — вздохнул Контрибучев. — Наше дело сделано. А теперь начнется другое. Более серьезное. И, боюсь, нам в нем уже не найдется места».

Рассказчик тяжело вздохнул, его лицо внезапно показалось очень усталым.

— И они пошли по пустеющей улице, двое частных сыщиков, разрешивших самое нелепое дело на пороге самой страшной эпохи, оставив за спиной гротескного лавочника, раскаявшихся качков и призрачную тень старого сыщика — последних рыцарей частной жизни, обреченных исчезнуть в огне всемирного пожара.

Наступила тишина. Даже спор о завтраках был забыт.

— Боже, — прошептала Лиза. — Какая... горькая история. Эти несчастные «Каблучки» с их смешной страстью к красоте... и этот пожар, который все поглотил.

— Прагматичный финал, — заметил Ренье. — Они вернули долг. Порядок был восстановлен. Хотя бы на короткий миг. В хаосе это уже достижение.

— Рыцари частной жизни... — задумчиво произнес Ржевский. — Да, именно. Они пытались отстоять свой маленький, частный, смешной мирок. Свой «пирожок», если вспомнить вчерашнее. И проиграли. Но в самой этой попытке было что-то... человеческое.

И тогда Мессир Баэль, молчавший все это время, медленно поднял на них свои мудрые, всепонимающие глаза.

— В самой грубой действительности, в самом нелепом сюжете, в самом простом сердце всегда остается место для прекрасного, — сказал он тихо. — Или, как мог бы сказать мой любимый Верлен...

Он откашлялся, и его голос зазвучал мягко, проникновенно, наполняя пространство вокруг легкой, почти неуловимой грустью и в то же время — странной надеждой:

Le parfum d'un cuir neuf, dans la brume d'un songe,
Effleurait ces grands c;urs brutaux,ivres de soie.
Le d;sir d'un brodequin,un reflet qui rougeoie,
Fut leur douce folie et leur unique mensonge.

Sur le quai, la boutique, un fragile d;cor,
O; l'ombre d'un dandy veillait sur des armures.
Mais le vent se levait,charg; de murmures,
Emportant leur rire et leurs pas dans l'aurore.

Leurs doigts si lourds, tremblants pour une fine boucle,
Leur r;ve de satin,fragile et ridicule,
Comme un lys envol;,dans la boue et le fer.

; Choses de Beaut;, malgr; le gel, l'outrage,
Vous danzez encor,fant;mes d'un autre ;ge,
Dans le c;ur qui se souvient,au bord du noir hiver...

; travers l’ar;me du caf;, la dispute matinale
Sur des croissants baign;s d’or,
Transpara;t le vent des ;tendues de la Neva
De l’an dix-sept, dans les z;nths creus;s.
Et dans le velours des talons, dans la dorure d;chue,
Se devine d;j; une autre allure, immense –
Le pas lib;rateur de la botte du soldat.
Deux aubes se sont rencontr;es : l’une – dans une modeste omelette,
L’autre – dans une lueur au-dessus de l’ab;me de l’Histoire.
Et les ombres des « petits talons », coll;es ; la vitrine,
; travers la vapeur du matin, ; travers le demi-repos,
Se h;tent de vider leurs poches avant la guerre imminente,
De payer leur dette ; la vie priv;e, simple et pass;e,
Un instant avant que le mur des ;clairs tonnants
N’inscrive leurs noms dans l’Histoire.

И вновь зазвучал его голос, тихий и ровный, накладывая на французские строчки русскую реальность:

Аромат новой кожи в туманной мечте
Коснулся сердец,опьянённых парчой.
Ботинка желанье в багряном огне
Их нежною ложью и слабостью былой.

На набережной магазин — хрупкий мир,
Где денди-тень стерёг каблуки-латы.
Но ветер,что поднялся, полный стихий,
Унёс и шаги,и смех в зори заката.

Их пальцы, дрожа у изящной пряжки,
Их грёзы о шёлке,хрупки и смешны,
Слетали,как лилии в грязь и в броски,
В грядущую сталь окопной войны.

О, Вещи Прекрасные! Холод и вред
Преодолев,вы танцуете, как прежде,
В сердцах,что хранят вас у края бед,
На краю беспощадной и чёрной стужи.

А сквозь аромат кофе,утренний спор
О круассанах,в золоте залитых,
Проступает ветер с невских простор
Семнадцатого года,в зенитах нарытых.
И в бархате каблуков,в позолоте ущербной
Слышна уже поступь иная,безмерная —
Солдатского сапога поступь целебная.
Две зари сошлись:одна — в яичнице скромной,
Другая— в зареве над исторической бездной.
И тени«каблучков», припав к витрине,
Сквозь утренний пар,сквозь покой в половине,
Спешат опустошить карманы пред самой войной,
Отдать свой долг частной жизни,простой и былой,
За миг до того,как громовых вспышек стена
В историю впишет имена.

Он замолк, и последние слова растворились в утреннем воздухе, смешавшись с запахом кофе и речной свежести.

И в этом молчании было больше смысла, чем во всех словах мира. Потому что главные истины всегда остаются недосказанными — как отражение огней Чебоксар в ночной Волге, как эхо стихов Верлена в душе, как память о молодости и о герое романа, который, возможно, нашел свою незнакомку не во сне, а наяву.