Флибустьер

Рубки подводных лодок торчат над Невой как консервные банки. Зима в декабре сорок первого года наступила лютая, морозы за тридцать, река промерзла почти до самого дня, захватив лодки в ледяные клещи.
Войну встретили в Таллине, в августе "М-96" под моим командованием вышла в первый боевой поход. Уходили под грохот канонады, город держал оборону, будто прощались под рев сирен, знали,  обратного пути на базу нам нет.
Поход был бесславный. На подходе к Лулео* нарвались на шведский патрульный вельбот. Чухонцы пидорюги, нейтралитет они соблюдают,  закидали лодку "бочками"*, в какой-то момент казалось,  каюк нам настал. Двигатель в хлам, еле пыхтит, отсек с кислородными свечами рвануло, кое-как пластырь  поставили на пробоину, половина аккумуляторов вдребезги.
Поползли на Ханко, через каждую  тысячу кабельтовых* аварийное всплытие, воздуха глотнуть. Хорошо, патрульных самолетов в небе не было, фрицы на Балтике себя королями считают, кого им бояться.
На Ханко подлатались, двинулись в Кронштадт, все прибалтийские базы уже под противником. Из Кронштадта дивизион перебросили в район Тучковой набережной в октябре, когда стало окончательно понятно, что немцы законопатили Финский залив намертво - сетями и минными посадками, не то что подлодка, пикша не проскочит.
Странно, что немцы нас не бомбят. Верно, думают, что это палатки для населения воду черпать из Невы, водопровод к зиме в городе практически не работает.
От безделья глушим "шило"* и пульку расписываем с утра до позднего вечера. На деньги, конечно, в блокадном городе пиастры нафиг не нужны, только если печку ими топить. На самом деле в преф редко играем, мы же не буржуи, а краснознаменные советские подводники, обычно в очко или пьяницу.
С чуфаном*голяк. В сутки на человека 200 грамм птюхи*, банка тушни на пятерых и мороженая луковица. Лодочный маркони* Санька Митрохин до войны всё жалился, что девушки на танцах его стороной обходят, мол, тучный больно. Теперь худой как глист, на ветру качает.
Зато спирта хоть по уши залейся. Лодочный  "дракон"* Харадзе, старый волчара, на дизелюхах с девятнадцатого года, на всех типах и моделях успел походить, где  достает в умирающем от голода и холода городе, ума не приложу.
Крикнешь ему: "Отарыч, кашалот ты ебибетский, есть чего на шканцах*?"
А он в ответ: "Так точно, товарищ командир!"
И вот тебе полная фляга на столе в капитанской каюте. Вмазали, луком закусили и понеслась картежная жизнь. Говорят, на других лодках драки случались, но у нас спокойно, экипаж слаженный, попусту не задираемся.
А что еще делать? В море не выйдешь, на передовую не отпускают, сколько раз всем экипажем рапорт подавали. Отвечают - ждите боевого приказа. Вот и квасим как черти.
В город выходим редко. Мрачно в Ленинграде, сердце кровью обливается. Сколько раз видели, сидит на снегу ребенок лет шести рядом с  умершей матерью. Покормим, чем удастся, дождемся патруля, чтобы ребенка пристроил куда-нибудь. Лучше этого и не видеть вовсе.
В январе сорок второго как коршуны нагрянули лаперузы с Москвы-реки* - расследовать морально-политическую обстановку, сложившуюся в 26-м дивизионе подводных лодок. Восемь командиров под трибунал отдали, меня за яйцы мяли, исключили из кандидатов в члены ВКП(б), но в целом пронесло. В рапорте по результатам проверки указано: экипаж подводной лодки М-96 под командованием капитан-лейтенанта Маринеско А.И. находится на высидуре, то есть высоком идейном уровне, материально-техническая и боевая части в исправном состоянии.
Намекнули, когда Нева подтает, будут нас железной дорогой на Каспий перебрасывать. Да нам хоть Каспий, хоть Камчатка, нет уже мочи среди льдов прозябать.
На Дальний Восток я попал  после войны, в сорок девятом году,  срок мотал в Ванинском лагере недалеко от Находки.
В Ванинлаге я с этим чудиком, очкариком-интеллигентом и стакнулся. Поначалу вроде нормальным человеком казался. Я-то срок мотал за хищения в ленинградском институте переливания крови, меня туда жена завхозом пристроила, когда из балтийского пароходства за систематическую пьянку турнули.
А очкарик чин-чинарем - "враг народа", статья 58-бис. Он всю войну в тылу просидел, на фронт не призвали по состоянию здоровья, редакторствовал в заводской многотиражке в Магнитогорске. Невоздержанный на язык был человек, за что и поплатился: вместо теплого кабинета с пишущей машинкой и пышногрудой лебедью на подхвате, напару со мной лес валит.
Я ему первым делом рассказал, что лично знаком с одним знаменитым писателем. Крон фамилия, он к нам на подлодку зимой сорок первого приходил как редактор газеты "Дозор" соединения подводных кораблей. Тощий, в тулупе на три размера больше, чем надо, красные от мороза уши торчат из-под ушанки. "Шило" с нами пил, в карты, правда, не резался, говорил, нет в нем нужного для игры азарта. Книжку про подводников обещал написать. Может, и написал. А не написал, так напишет еще. Крон - человек слова,  в шестьдесят первом  году он был одним их тех, кто настоял на возврате мне боевых наград, после двух судимостей отнятых, и на восстановлении воинского звания - капитан третьего ранга.
Чудик сказал, что читал, разумеется, Александра Крона и даже пьесу его одну видел, когда в Свердловске был в командировке. Неплохой писатель Крон, но слишком у него коммунисты безгрешные, рассуждают много и велеречиво и все не по делу.
Ох и костерил он Советскую власть, когда  понял, что я не стукач. Говорил, если живым из лагеря выйду, остаток жизни посвящу борьбе с коммунистами, все зло от них, от этих сволочей.
Помню, говорил, вот Вам, Александр Иванович, что хорошего Советская власть сделала? Вы же герой войны, про Вас нарком флота Кузнецов* в торжественной речи после парада Победы так и сказал: "Подводник №1 советского флота". Вас же Гитлер после потопления лайнера "Вильгельм Густлофф" личным врагом назвал. И что в итоге, четыре года после войны прошло, теперь лес валите во славу Родины?
Он много про меня знал, этот чудик очкастый, вырезки из газет собирал, когда в Магнитогорске жил. Видно, скучная  там жизнь была, тоскливая, героев искал, чтобы убогое существование скрасить.
Я ему так отвечал: "У меня к Советской власти претензий нет. Кто я был, босяк босяком из Одессы, отец покойный полжизни на румынских пароходах батрачил. Я свое призвание на Красном Флоте нашел. А посадили меня за кражу на гражданке и с военного флота прогнали за пьянство беспробудное. Грешен я по этой части,врать не буду. Вот мне и аукнулось".
- А  пили почему? - спросил очкарик.
- Да как тебе сказать. Мариман тверёзым не бывает. Я к капитану-трезвеннику (если такой вдруг объявится), последним обмороком* на борт не поднимусь. У моря свой ритм, выпьешь и на одной волне с ним. Война была, на войне страшно, как ни хорохорься, у нас с сорок третьего года из пяти лодок только одна на базу возвращалась: кто на минах подорвался, кого "бочками" закидали.
В сорок пятом году, осенью, когда представление на Героя Союза отозвали и меня собрались увольнять с флота, я к наркому Кузнецову* на прием напросился. Все знали, нарком мужик суровый, но справедливый.
Принял он меня спокойно, без адмиральского зазнайства.
Выслушал, велел сесть.
- Я бы тебе рюмочку предложил, - сказал нарком, - за Победу, за товарища Сталина, за друзей наших, в морской пучине сгинувших, но не стану. Сдается мне, ты свою цистерну спирта уже выпил. Или я ошибаюсь, товарищ капитан третьего ранга?
- Не ошибаетесь, товарищ адмирал. Так точно, выпил.
А сам подумал, когда отвечал, может и правда выпил, может, завязывать пора.
- Война закончилась, Александр Иванович, - сказал нарком. - Я очень надеюсь, что больше такой страшной войны не повторится. Надо к мирной жизни привыкать. Главное на флоте что: порядок и воинская дисциплина. А у тебя  пьянство беспробудное комсостава, у экипажа одни дисциплинарные взыскания, пирс застелить можно. Я твое дело посмотрел, стыд и позор для советского подводника.
- Исправлюсь, товарищ адмирал. Богом клянусь!
- Ты богом-то не клянись, - усмехнулся нарком. - Мы с тобой советские моряки, а не контры старорежимные. Приказ о твоем разжаловании и увольнении в запас отменять не буду, виновный должен быть наказан, чтобы другим была наука. Поживи на гражданке, потрудись как все. Года через два-три, если образумишься, обратись повторно. Чем смогу, помогу. Понял меня, кэп-три?
- Так точно, понял, товарищ адмирал. Спасибо Вам большое!
- Война закончилась, Александр Иванович, - повторил на прощание нарком. - Пора и за ум браться...
Я от наркома вышел как окрыленный. Дома первым дело всю водку, что жена по укромным уголкам прятала, в гальюн вылил. Мне главное - держаться, думал. И ведь держался, до января сорок восьмого года ни капли в рот, ни на праздники, ни на Новый год.
А в январе сорок восьмого наркома Кузнецова предали Суду чести (якобы, он англичанам во время войны какие-то секретные чертежи передал), в звании понизили, отправили  Тихоокеанским флотом командовать. Хорошо, что не посадили.
Я тогда и подумал: "Уж если адмирала, всю войну флотом командовавшего, так легко растоптали, то со мной, простым мариманом, никто церемониться не станет".
Ну, и понеслась душа в рай, на суде, когда приговор зачитывали, только и думал, как бы опохмелиться. Вертухай в суде отзывчивым человеком оказался, после оглашения приговора плеснул на дно кружки самогона: "Держи, тащ*, выпей за Победу, мать её раскудакину! И за Сибирь бескрайнюю, много туда народу из этих стен уехало".
Сидим с очкариком в тайге. Обед у нас, "кирзы"* с салом пожевали, чайком таежным запили, перекуриваем. Вокруг ели вековые, в шесть обхватов, макушки в самое небо упираются. Смотрю я на эту красоту и вспоминаю море, родное, балтийское.
Я люблю Балтику, хоть  сам с юга, в Одессе вырос, в Одессе трудовую биографию начинал, на грузовых пароходах штурманом. На дух не переношу жемчужину у моря, летом жара, духота, из окон вонь протухшей рыбы и перезревших баклажан, в каждом дворике вавилонское столпотворение - евреи, армяне, румыны, греки, болгары, хохлы и молдаване из дальних сел, шумные, крикливые, будто всю шваль мира здесь собрали, и все как на подбор жадные, хитрые, ушлые, а на самом деле просто тупые людишки. Все эти знаменитые одесские писатели, они же в Москву сбежали при первой же возможности.
То ли дело Балтийское море, серое, свинцовое, недружелюбное, в любую погоду холодное, но если дурака валять не будешь, оно к тебе вместо жопы лицом повернется. Для людей море - твердых характером, выдержанных, спокойных, а не для  хапуг-гопников и контрабасников черноморских.
И города такие же балтийские, строгие, неприступные, без соплей ненужных. Ленинград, конечно, первый среди равных. Когда белые ночи, станешь пораньше утром на Троицком мосту напротив стрелки Васильевского острова, купола музеев на солнце медью отливают, дух захватывает.
- А что, Александр Иванович, - вдруг говорит очкарик. - Детишки убиенные по ночам во снах не приходят?
Я даже не понял в первый момент, о чем это он.
- Я, - говорит, - о потоплении транспорта "Вильгельм Густлофф" 31 января сорок пятого года. И о торпедировании лайнера"Штойбен" 10 февраля того же года подводной лодкой С-13 под вашим командованием. На обоих судах в основном раненые были, беженцы: женщины, дети и старики, по пять тысяч душ на каждом. Оба шли под "Красным Крестом", на борту "Штойбена" специально для таких как Вы было по-русски написано большими буквами: "Везем женщин и детей". Вы разве в перископ не видели? После этой атаки Гитлер Вас и назвал личным врагом. Я об этом в восторженной статье Вашего любимчика Крона читал, в номере за март сорок пятого года. Большинство пассажиров захлебнулись в ледяной воде. Вот я и спрашиваю, утопленные дети по ночам в кошмарах не являются?
- Не являются, - буркнул я. - Сплю как агнец.
Феноменальная, конечно, память у очкарика, все прочитанное помнит, будто сфотографировал. С другой стороны, что ему еще в Магнитогорске делать было, только память и тренировать.
Очкарик сидит на таежном пеньке как прокурор:
- А как же  морские обычаи - суда под "Красным Крестом" неприкосновенны. Правила ведения боевых действий на море? Или насрать: мы пираты, творим, чего хотим.
Хотел я тогда этому баклану очкастому ****ьник начистить, но остановился. Мне срок добавят, а он все равно ничего не поймет, крыса тыловая.
Не было на той войне ни обычаев, ни правил. Может, на какой другой войне и бывают, не знаю, я только на одной был.
Драка у нас была с немчурой, насмерть, пленных, как говорится, не брали. Если бы немецкий "шакал"* советский транспорт увидел под "Красным Крестом", он что, размышлял бы. Ха-ха, дал бы команду атаковать и пошел в каюту кофе пить без всяких угрызений совести.
Мы и немцы были не хуже и не лучше друг дружки, уходя под воду, мы шли в ад и это было добровольное решение, осознанное. И когда возвращались, те, кому повезло вернуться, тоже на самом деле в ад возвращались, отсюда и водка, отсюда и женщины толпами, чухонки в Турку и Хельсинки в конце войны как с цепи сорвались, надоели им финны-отморозки, на русских  моряков бросались.  Может, мне это казалось тогда, в пьяном угаре, может, просто хотелось, чтобы на берегу понимали: каждый раз возвращаясь на базу, ты просто заново родился. Прав был нарком Кузнецов, думать на войне было некогда, надо было победить.
В шестидесятом первом году меня положили в военно-морской госпиталь в Ленинграде. Второе уголовное дело уже было заведено, попался на липовых справках для увеличения военной пенсии (с финансами швах был, на алименты семьдесят пять процентов уходило, ни выпить, ни закусить). Поддельщик из меня непутевый оказался, при первой же ревизии всё вскрылось.
Следователь зверюга на пять лет "строгача" дело подводил. Чистенький, здоровенький, не пьет, не курит, примерный семьянин,  такие паскуды розовощекие в блокадном Ленинграде жратвой спекулировали.
Бывший командир дивизиона подлодок адмирал Исаков за меня хлопотал, добился места в госпитале, смутные дни переждать.
В госпитале мне  диагностировали  рак пищевода.
- Нехороший диагноз, - сказал доктор. - Врать не буду. На дурацкий вопрос "Сколько мне осталось?" отвечу прямо как военному моряку: не знаю. Думаю, что никто точнее сказать не сможет.
- Понятно,  - ответил я. - Спиртику плесни, эскулап. Я аккуратно, никто и не заметит.
- Плесну, в порядке исключения, - сказал доктор. - Одно радует, с таким диагнозом Вам "зона" не грозит. Отделаетесь условным сроком.
Лежу на шконке в больничной палате, в голове словно кинопроектор работает.
В босяцкой моей жизни - до войны и после войны - ничего примечательного не случилось. Пьянство, чертополох с женами, срок за кражу, напрягаешь память, пытаешься вспомнить что-нибудь конкретное, а перед глазами туман. Зато войну помню отчетливо, каждый день, даже такой, когда мертвецким пьяным сном спал в заледеневшей под Невой лодке.
Помню, когда за "Штойбеном" неделю гонялись, первым его в перископ увидел помполит. Хороший мужик был, надежный, помер сразу после войны от инфаркта.
- Взгляни, командир! - сказал мне помполит.
Немцы, конечно, постарались, надпись про женщин и детей на обеих бортах аршинными буквами, слепец разглядит.
Помполит молча смотрел на меня.
- Торпедные аппараты к бою! - скомандовал я.
Помполит без запинки передал приказ. И в этом безмолвии, в тех нескольких минутах, что прошли от залпа до взрыва на лайнере, расколовшем его почти пополам, и был тот самый момент истины на войне, о котором любят по****оболить за рюмкой, но мало кто испытывал его на самом деле.
Сосед по палате человек известный, кинооператор Борис Волчек.
- Коньяка выпьете? - предложил Волчек, когда очухался после операции на брюхе. - Жена нелегально протащила, а я целую бутылку не осилю.
- Не откажусь, - сказал я.
- Фамилия у Вас замечательная - Маринеско, - сказал Волчек, прочитав табличку над моей кроватью. - Вы герою-подводнику не родственник часом?
- На счет героя не знаю, а в войну командовал подводными лодками - сначала эмкой, потом эской.
- Александр Иванович? - уточнил оператор.
- Так точно, он.
- Вот судьба-проказница, - развеселился Волчек. - Я ведь собирался Вас в Ленинграде разыскать, знал, что здесь живете. Очень мне консультация авторитетного на флоте человека нужна.
- Да меня в сорок пятом на берег списали, - сказал я. - Но чем могу, помогу.
- Вот какое дело, - сказал Волчек. - Я решил в режиссуре себя попробовать. Михаил Ильич Ромм благословил, я у него оператором на шести картинах работал. Есть у меня такая задумка: я в сорок третьем на Северном флоте в творческой командировке был. С подводниками подружился, в частности, с капитаном-лейтенантом Видяевым не раз разговаривал.
- Видяев? - переспросил я. - Он, кажется, погиб в сорок третьем во время боевого похода.
- Да, через два месяца после нашего знакомства. Хочу снять фильм о моряках-подводниках военной поры, как жили, как воевали. И название уже придумал - "Командир счастливой "щуки".
- Название хорошее, - сказал я. - Но я с "полярными"* мало общался, всю жизнь на Балтфлоте.
- Подводники везде особые люди, вне зависимости от того, на каком флоте служат.  - сказал Волчек. - Можно сказать, военная каста. Что-то флибустьерское в характере каждого из них есть. Давайте я Вам сюжет расскажу, а Вы поправите, где ляп, где неточность.
Волчек человек, конечно, увлеченный, за милю видно, творческая натура. Хорошо у него получилось жизнь экипажа показать, будни боевые, будто с натуры срисовано.
- Ну как Вам, Александр Иванович? - спросил Волчек, когда закончил излагать. - Похоже на правду?
- Похоже, Борис Израилевич, - сказал я. - Жаль только, что моряки в вашем будущем фильме "шила" не пьют и матом не ругаются, прямо уставные ангелы. Но я понимаю - цензура иначе не пропустит.
- Правильно понимаете. Сейчас, конечно, не сталинские времена, искусство свободнее стало, но есть пределы, которые мы обязаны соблюдать. Да и молодому поколению надо героев войны показывать, а не удаль разухабистую.
- Не знаю, что надо показывать молодому поколению, - сказал я, - но если уж снимать фильм о войне, то снимать надо о другом.
- Любопытно, о чем же?
- О страхе, о том, как с этим страхом боролись.  Как этот страх беспощадный в себе изничтожали, "шилом" и без него.  О том, что подвиги нередко от полной безысходности совершали, как загнанные в угол звери. О гибели часто по дурости собственной или командования. Об увечных, которые после войны подаяние просили на ленинградских улицах и милиционеры их палкой гоняли, чтобы не мозолили глаза благополучным гражданам. Я ведь срок в сорок девятом году получил за то, что на работе несколько торфяных брикетов украл и таким обездоленным передал, иначе замерзли бы зимой, за отопление в квартире у них заплатить было нечем. Вот мне, кажется, о чем надо снимать кино, а это всё пиф-паф из торпедного аппарата - напускное, забываешь с годами, будто и не было.
- Но это ведь и Ваша жизнь была, Александр Иванович, - сказал Волчек. - Не думаю, что Вы про нее забыли. Обида в Вас говорит, по-человечески хорошо Вас понимаю.
- Может, и обида, - согласился я. - Я же человек, а не робот бездушный. В одном Вы точно правы - военные годы были лучшими в моей жизни.
- Есть такой писатель Эрих-Мария Ремарк... - сказал Волчек.
Я перебил:
- Немец? За Гитлера воевал?
- Антифашист. Эмигрировал из Германии в тридцать третьем. В одном из его романов есть такие слова: "Герои должны погибать на войне. Если они выживают, то становятся скучнейшими людьми на свете".
- Хорошие слова, - сказал я. - Верные. Мне в послевоенной жизни безалаберной тоже иногда казалось, что лучше было бы для меня да и для всех других успокоиться на дне морском после взрыва очередной "бочки". Но жив пока, сигнальщик с того света прощальный флаг не поднимал. А Ремарка этого не читал. Мне Хемингуэй нравится, особенно роман "Фиеста". Вот люди жили - пьянствовали, куролесили, без пошлых забот и задних мыслей. За границей не был никогда, не считая военной Финляндии. Но если доведется, то в Испанию поеду, пройдусь по тем местам, что у Хемингуэя описаны.
- У них тоже было не так все просто, у героев Хэма, - сказал Волчек. - Да и у Хемингуэя тоже. Он застрелился в июле, читали, наверное, в газетах.
- Читал. Была короткая заметка в   "Смене".
- На флоте не пробовали восстановиться? После смерти Сталина на многое стали иначе смотреть, демократичнее, что ли.
- Пытался, - сказал я. - И не раз. Отказывают под любым благовидным предлогом. Верно  для молодого поколения, как Вы выражаетесь, я такой пример, в страшном сне министерским лаперузам не привидится.
- Давайте сделаем так, Александр Иванович, - сказал Волчек. - Я когда начну снимать "Щуку", правда, не знаю - когда, оформлю Вас официальным консультантом фильма. "Мосфильм" - организация солидная, вдруг поможет для восстановления на службе.
- Давайте. Я хоть и крещеный, но в сознательном возрасте в церкви никогда  не бывал. Фильм начнете снимать, схожу - поставлю свечку. Вдруг бог поможет. А может морской дьявол. Мне уже все равно - к кому за помощью обратиться...
Ленинградская осень шестьдесят третьего года - промозглая, сырая и зябкая. Каждое утро, как только жена умчится на работу, я поднимаюсь со "шконки",  кряхтя и матерясь десятиэтажно,  растираю "шилом" старые вечно ноющие кости, одеваю старенький мундир капитана третьего ранга и пешочком дрейфую на Тучкову набережную, где в сорок первом, зажатая ледяными клещами, стояла родная М-96.
Я расставляю брезентовый рыбацкий стул, отхлебываю из фляжки горячительного и подолгу смотрю на Неву.
Борис Волчек недавно прислал письмо. Пишет, что с "Командиром счастливой "щуки" пока запуститься не удается, но он не оставляет надежду. Добавил: "Вы держитесь, Александр Иванович! Часто не злоупотребляйте! Победа будет за нами! Обязательно!"
Я смотрю на темную и грязную невскую воду и вижу Балтийское море. Я один на капитанском мостике, прямо по курсу в двух кабельтовых немецкий эсминец с расчехленными орудиями. Я закуриваю папиросу, лодка медленно погружается, волна захлестывает меня. Я ухожу в вечность, навстречу собственной судьбе...

*ИМЕНА, НАЗВАНИЯ И ВЫРАЖЕНИЯ, ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ В РАССКАЗЕ
Лулео - шведский порт, откуда во время Второй Мировой войны происходила отгрузка железной руды для нужд гитлеровской Германии
"Бочка" - глубинная бомба
Кабельтовые - 1\10 морской мили
"Шило" - спирт-ректификат
Чуфан - каждодневная еда на судне
Птюха - хлебная пайка
Маркони - судовой радист
Дракон - боцман
Шканцы - помост в кормовой части парусного судна, место для общего построения экипажа
Лаперузы с Москва-реки - представители штаба ВМФ СССР, который во время ВОВ находился на Фрунзенской набережной в Москве
Обморок - негодный к службе матрос
Нарком Кузнецов - адмирал флота Советского Союза Кузнецов Н.Г., в 1939-46 годах народный комиссар военно-морского флота СССР
Тащ - сокращенное  обращение рядового к офицеру на корабле
"Кирза" - перловая каша на воде
"Шакал" - презрительное прозвище немецких подводников
"Полярные" - прозвище моряков Северного Флота во время ВОВ, по местонахождению главной базы флота в г.Полярный Мурманской области