сны в ноябре

1

Когда конкретно начинают сниться сны, оставляющие ледяные, стынущие под сквозняком разводы пота на смятой подушке, не вспомнить. Когда – это в смысле, в каком возрасте. Ситуация очень похожа на первый приступ остеохондроза. Живешь себе лет этак до двадцати пяти, а потом вдруг прострелит шею, или спину. Сначала смешно перекошенному и немного больно, потом пройдет на время, но уже никогда не будет по-прежнему, станет возвращаться, напоминать о себе, говорить – да, уж ты не слишком юн, это теперь с тобою до конца.

Я часто и подолгу размышлял, - а что, собственно, случилось такого, что стали окружать меня ночами сотворенные мной самим, спящим, химеры? Одно ведь дело, когда человек боится заброшенных мест, темноты, собак, скрюченных старух и болезней. И совсем другое, когда засыпает мирно, и вдруг, к полуночи, наплывают из ниоткуда образы, каких бы никогда не знать. Чаще всего, увидеть ясно их не удается. Они живут в узком, тесном месте, между сном и явью, там не совсем темно, но и свету неоткуда взяться, сумерки, влажно и душно. Там у тебя нет сил, ты не можешь бежать, драться за свою жизнь, и даже кричать толком не получается – в твоих легких нет воздуха.

Не знаю, известно ли вам это? Случалось ли? Скорее всего, бывало, но пролетало незаметно, без следа таяло с утренним светом. И уже, засунув в рот зубную щетку, не восстановить, - что такое приснилось, отчего отчаянно бухало сердце? И одно дело – редкие эпизоды. Совсем другое, когда темный, остановившийся мирок, всегда находящийся рядом, начинает разворачиваться к тебе фасом, главной сценой, движется, демонстрирует уже не нитку своего открыточного, невидимого торца, а сперва полосу, короткую тусклую щель, потом приоткрытое, меж тяжелыми бархатными портьерами сознания, давно немытое арочное окно в заросшую кладбищенскую аллею, а дальше – ты уже незаметно ступаешь по столетним опавшим листьям, скрипишь гнилыми половицами старых домов, вытянутыми руками отгоняешь сырую, затхлую темень. Ты уже там. Незаметно играешь с другими тенями, а твоя дневная быль – только промежуток, короткая пауза, подготовка к новой ночи.

Нормальному человеку свойственно максимальным образом избегать боли. Любой здравый индивид стремится к комфорту, покою и удовольствию. Вероятно, я не слишком здоров. Проигрываю в голове собственную уникальность, конструирую вариативные макеты событий, замираю иногда, наполняясь тоской и жалостью к окружающим. Кстати, достаточно интересным образом за жизнь лиловый шар, каким мне представляется слово «эгоист», трансформировался в моем характере в созерцательного, все понимающего, унылого полуальтруиста. Полу – потому, что сознание где-то на фоне вереницы добрых дел бормочет – это все ненужное, лишнее, недостойным субъектам адресованное, сделанное, чтоб тебя самого ты же и простил за гадости.

Много сказано об особых людях. Мол, есть они, меняющие реальность, существуют. Гумилевские пассионарии, или еще как. Ну, таких надо поискать. Чтоб стремительно гнули вокруг себя мир и судьбы множества людей, а то и целых народов. На ум, в основном, приходят, к сожалению, военные преступники, прости Господи. Это я сейчас говорю о реальных особенных Homo – гениях времени, талантах, даровитых сверх меры. Однако, каждый посредственный и даже серый думает – ну, уж я-то точно достоин особенной доли, мне-то судьба улыбнется благосклонно, предательство, бедность, одиночество, рак и тюрьма – это кому-то другому, не мне. Увы, увы, напрасные, нелепые и даже вредные надежды.

Не лучше ли, в таком случае, принять наихудший возможный сценарий, держать его в уме, не расставаясь с благой верой?  Это была бы хорошая идея, но свойственный нашим белковым телам оптимизм отгоняет вероятные мрачные картины, отбрасывает их прочь, что, впрочем, весьма оправдано, иначе что же – сидя в кресле с бутылкою водки ожидать неизбежного конца? Мне, например, думается, что ворох грустных мысленных матриц, которые мы откидываем солнечными днями, никуда не исчезает. Они просто ждут ночи. Да и вообще, это никакие не вероятностные реальности, а самые настоящие, только показываются они редко, чаще всего во тьме.

Не вспомнить, что толкнуло меня к одиночеству. Зачем я, сознательно и расчетливо, стремился к созерцательному диалогу с самим  собой, сбегая от своих детей и женщин, оставляя открытую дверь лишь товарищам и случайным подругам. Кажется, ничего в этом нет уникального – погружаясь в основательную зрелость, костенея суставами, сопротивляясь еще разрушению с помощью изнурительной умственной и физической гимнастики – становится жалко кончающегося времени на завершенные проекты, высказанные и выплаканные миллионами слов и слез отношения, рутинную работу и ненужные дела.

Удивительно, но почему-то хочется старых фильмов, книг, размышлений и, порою, коньяку с сигаретой. Еще иногда манят пожилые авто в идеальном лубочном лаке, дачные домики на уединенных озерах, и молодые музыкальные девушки. Увы, все три последних желания совершенно бессмысленны и непрактичны, но хочется их с болезненной настойчивостью, свербят, как кариозный зуб.

Опытным путем я установил, что лучше совершать грустные дела под осень. Например, уйти от очередной жены, засыпать, ворочаясь, в пустой постели, прислушиваться к скрипам старой квартиры, пить воду в темноте, читать в три ночи тягомотных «Бесов» или в сотый раз изобилующего повторяющимися эпитетами Лавкрафта, просыпаться одному под дождевую дробь по подоконникам, брести на работу сырыми аллеями, замирать, разглядывая меж гнущимися под ветром ивами на берегу, мелкую рябую реку.

Ну, иногда в осеннем мире попадаются веселые лица людей, полагающих, что они счастливы. Всякий раз тянет покачать, с большим опытом головой, поцокать языком – мол, э-э-ээээ, ребята, ничего-то вы и не поняли. Это вам только кажется. На самом деле вы, счастливые, существовали давно, в детстве. А сейчас бежите по инерции, и улыбки ваши просто не успел стереть ветер. Ну, Бог вам в помощь. Будьте беззаботны, коли можете.

В этот раз вышло так, что я с толикой сожаления завершил длинные, совершенно уже пережеванные отношения, по-хорошему попрощался с когда-то любимой девушкой и понемногу отчалил от привычного берега в свое созерцательное одиночество. Надо отметить, что довольно давно уже, все еще волоча остывшую любовь на своем косом артрозном плече, проводя рассеянные вечера у телевизора в присутствии погруженной в телефон подруги, я был в действительности одинок. Винить в этом можно только себя, больше некого. Вот, я что думаю – женщины часто мечтают именно так и досидеть до старости рядом с вами, чередуя телефон, шопинг, отдых на море, а дальше – пилатес, любовника в 45, дачу, внуков, - что-то забыл, возможно…

Повезет – вы умрете на бегу, около 65 лет. А если нет – полежите еще в квартире, не очень важно с чем – с раком, или после инсульта. Если супруга ваша милосердна – будет закрывать дверь на кухне, рассказывая подругам, что перестелила только что вам постель, а дома пахнет, проветривает, вот простыла, дочка с внуком не ходят, дел полно, устала… Если же вы обижали жену раньше, или вам просто досталась суровая – будет пихать ваше ослабевшее туловище, материть сквозь зубы, вытаскивая судно, не церемонясь, хлопать дверями, забывать подогреть вам обрыдлую кашу.

Сносит мой ум, утомленный обломками прежних эмоций и памятью, на отвлеченные темы. Впрочем – бог с ним, пусть так. Тем более, что спешить мне теперь некуда. Догорает свечной огарок – в прямом и переносном смысле. До рассвета, наверное, пару часов, но мне его не дождаться. Интересно, какое оно будет, это позднее ноябрьское стылое утро? Снега еще нет, хотя накануне выяснило порядочно и сильно зябко. Похожим на вчерашний, таким же неподвижным вечером, умерла однажды моя мать – последняя крепкая связь с миром бушующих страстей, амбиций, чувств, понятий, условностей. Остались только ошметки – размочаленные нити бледных правил, законов Божьих, приличий, жалости. Они и держат меня тут, еще кое-как скрепляют мою болтающуюся птичью клетку.

Странно я встретил эту девушку. Кажется, мелькнуло сначала в толпе ее лицо с внимательными насмешливыми глазами, потом привиделось снова, почудилось, будто она сопровождает меня, смотрит в затылок. В городе, в его определенной, например, деловой, части, среди пробитых стадами людей  троп, ведущих в офисы, кафе, тряпичные магазины, к туристическим кованым  скамейкам, на мощеные набережные – спустя какое-то время встречаются одни и те же люди. Поэтому можно не ходить вечерами по ресторанам – девушка обязательно попадется еще раз, если, конечно, принадлежит к твоему собственному – как это говорят теперь – микросоциуму.

Со мной же как раз в ту самую пору происходили желаемые долгое время вещи – я наконец мучительно оторвал мою накрепко приросшую шкуру от цепких ладоней последней по счету подруги и убежал в свою маленькую квартиру старого двухэтажного дома в тупиковом дворе, дома, пахнущего сыростью и лесными грибами. Там у меня меж большими облупленными рамами пожелтевшая вата, бумажные снежинки, пластилин, держащий треснутые стекла с незапамятных времен, окна высокие, до кряхтящего деревянного чердака, а за окнами – бурые листья октября и слезы холодного неторопливого дождика.

Дом стоит в центре, неподалеку от шумящих машинами улиц, но будто спрятан, повернут боком, и его никто не замечает. Во дворе глядит двумя парами глаз в землю оранжевая «шестерка» с грустно повисшими на гнилых лонжеронах крыльями, на косой сушилке, как на виселице, обреченно доживает избитый непогодой халат с синими цветами. Эта нора со мной с давних времен. Тут засыпали заполночь разные, непохожие друг на друга, тем и замечательные, женщины. Замужние, свободные, молодые и не слишком, мудрые и простые, влиятельные, бестолковые, чувственные, грубые и прочее, прочее…

Прилипнув лбом к приятно стылому стеклу в дождевых каплях с обратной стороны, я подолгу гляжу вечерами вниз, на странный фонарь ледяного голубого света. Говорят – мертвенный, но мне думается, что цвет мертвецов все ж зеленоватый, как органический тлеющий фосфор, как болотная гнилушка, как поганый огонек распада, биологической нечистой угрозы. Мой фонарь, прикрученный коммунальщиками вместо старой натриевой лампы на деревянный мшистый столб, светящий бело-синим, - он просто не отсюда. Он не из нашего измерения. Другой.

Я не люблю темноту. Мне не нравится, когда приходится доверять только своему обостренному слуху, а он у меня действительно острый, как и мое обоняние, несмотря не вечно сопливый нос, не люблю шарить в кисельной тьме вытянутыми руками, чтоб не налететь на мебель, или не коснуться чего-нибудь холодного, дрожащего омерзительной судорогой. Поэтому пыльные бархатные черные портьеры-блэкауты я на ночь всегда раздергиваю максимально.

Когда утихает сосед-поэт на первом этаже, когда заканчивает копошиться одинокая любительница котов за стенкой, когда я выпускаю с легким сожалением из рук волосы своей очередной гостьи, отталкиваю аккуратно разогретое чужое женское тело, иду в урчащий старыми стояками туалет, - обязательно открываю шторы и смотрю на залитый диодным светом пустой двор. Там некому появиться, наш дом стоит на окраине Вселенной. Хотя, всегда думаю – а вдруг заглянет кто-то с приоткрытой дверки меж мирами, проскользнет к нам, и никто не увидит, не встревожится, не предупредит людей?.. Пусть уж это буду я, рискующий своим здравым пока еще сознанием,  нелепый пограничный страж, ночующий на фронтире со случайной девушкой.

Вообще, честно говоря, мне нехорошо одному. Завести кота или пса – не вариант, слишком уж часто живу в разных местах. Сбежав от очередного семейного очага, я подумывал, было, поселить у себя молчаливую, скромную и мечтательную девушку. Среди моих пожеланий не было хозяйственности, таланта или особенного ума, желательными оставалась приятная внешность и сиротское происхождение. В ответ я щедрым образом даровал свое расположение, защиту от житейских невзгод и в целом добродушный мой нрав. Казалось бы, такие несложные условия, однако, не позволяли мне найти спутницу для совместного быта уже пару месяцев и я, грешным образом отринув прагматизм, начал думать – а вдруг, вдруг, все-таки нужна любовь?!.

Эта случайная девушка, пусть ее зовут Алена, была нескладно худая, с немного комичными коленками на тонких ногах, зеленоглазая, русая, обладательница белых беспокойных пальцев, чересчур хрупкая и похожая на подростка. Такие женщины совсем не в моем вкусе, пожалуй, мало, кто предпочел бы этакое недоразвитое женское существо, ведь самые лучшие подруги – веселые брюнетки с густой шевелюрой и весомой грудью, но на тонкой талии. Все верно, но, когда жизнь уже успела обрадовать длинной историей свиданий, голова выдумывает новые образы, среди прочего, Аленушку – собственно, почему нет?! Могу себе позволить и чахоточную воздушную натуру. Стану для нее опорою, может, сотворю новый образ?..

Наша история началась исподволь, незаметно, с касания взглядов. Против своего обыкновения, я не искал с ней следующих, за случайными, встреч, о чем говорил выше. Ходили мы одними маршрутами, и однажды в первых числах сентября в обеденный перерыв я увидел ее острые лопатки под трикотажной кофтой в ряду художников, густо усыпавших набережную, спешащих погожей осенью набросать манифест увядания прямо в городском пленэре. Она задумчиво наблюдала за неторопливыми движениями мастера без возраста, человека в вязаной шапке и пегой бороде, из которой только и торчал шмыгающий нос. Художник опытными пассами кисти переносил на холст застывший слепок багровой осени, воровал у божьего мира свой личный кусочек на память.

- Вам нравится? – спросил я ее затылок в завитках волос на тонкой шее. Сегодня она подняла прическу вверх под заколку с кровавыми стеклянными ягодами.

Она повернула немного рассеянное лицо ко мне, не удивилась, улыбнулась розовыми губами, похоже, искренне:

- Да! Ведь это чудо – человек через свое восприятие заставляет замереть навсегда действительность. Он забрал отпечаток в сердце и велел рукам восстановить…

Я, будто зачарованный, застрял в ее зеленых глазах, левый, чуть косящий на тонкое ухо, наполнялся под ветром слезами, кукольные ресницы блестели прозрачной водой.

Художник выразительно кашлянул, выудил из кармана вязаной долгополой кофты плоскую бутылочку бальзама, отхлебнул мохнатым отверстием под сизым носом, лукавым прищуренным выцветшим взглядом оглядел девушку и меня – черного, с ненормальными рыжими глазами, заросшего щетиной – неожиданно фамильярно прогудел простуженным басом вполголоса:

- Эк завернула, стрекоза осенняя… Стихи сочиняешь? Учительница, похоже. Заходи на третий день, девушка. Подарю…

Она улыбнулась, смутившись, опустила голову и медленно пошла вдоль берега, удаляясь к бульвару делового центра.

На противоположном берегу замершей реки под блестящим на сентябрьском полуденном солнце куполом стукнул колокол. Гул  потек над руслом, цепляясь за золотые кроны берез, и тут уже звонница вся запела, наполняя небо благодатью. 

Потом мы обедали с ней в крошечных кафе, она ела половинку какой-нибудь булки и пила раф, а я, по обыкновению, и не стесняясь случайных знакомых, проглатывал пятьдесят водки под невкусную солянку, доедал за ней десерт, водил по облетевшим аллеям и пространно беседовал о книгах, экономике, международных проблемах и Боге. Удивительное дело, никакого желания форсировать с ней отношения у меня не появлялось. Напротив, впервые, пожалуй, с интересом слушал несложные, но наполненные ее личными эмоциями истории юности, студенчества, работы. Правильнее сказать, я не копил смысловую часть ее рассказов, лишь смотрел сбоку на улыбающееся лицо, запоминал зачем-то тембр голоса. Одним словом – сам позволял очарованью накрыть меня с головой.

В конце сентября, что-нибудь в двадцатых числах, в этот год было тепло и сухо. Приближалась слякоть в канун строгого предзимья, но пока еще осень обманывала теплом, перемешивая солнце, прозрачное небо и деревья всех оттенков золота. Я вел Алену за холодные пальцы по пустеющим улицам, мимо магазинов, вдоль сплошной змеи автомобилей. Наверное, сейчас в спальных районах уже горят окна, взрослые на кухнях беседуют после ужина, дети заняты уроками или своими телефонами, а центр не угомонится часов до десяти вечера, даже в рабочие дни.

Мой домик спрятан в центре. Как раз на перекрестке, где можно к нему свернуть, я уже соображал местечко – куда вызвать такси и отправить Аленушку к ней домой отдыхать, а самому заскочить за яйцами и сосисками на утро и идти валяться с книжкой в свою берлогу. Она остановилась, придержала меня, сказала, вроде бы стесняясь, но, без выдуманного целомудрия:

- Покажи, где ты живешь…

Удивительно, конечно, что я не испытал обычной для такого случая ликующей дрожи победителя. Мало того, мне почему-то казалось, что она насмешливо уступает моим обыденным стремлениям, мягко и с внутренним вздохом обреченности. Все это совершенно подкосило мою решимость и физическую возможность, близость была откровенно плохая, и это чувствовали мы оба. Я злился на себя, вынужден был прихлебывать виски, вести пространные бодрые беседы, читать стихи, пока не взвинтил себя сам до крайней степени. Наконец, в накрывшем сознание тумане взялся за дело мой продолговатый мозг и подкорковые ядра полушарий, я, рассыпаясь в мысленной благодарности своей лимбической системе, ощутил все же запах ее тела, и мое желание превратилось в пламя.

Вроде бы, в начале третьего утра Алена бесшумно собралась и ушла, но я этого не заметил. Казалось, только мгновенье назад она, стыдливо завернувшись в куцую, плохо прополосканную, с порошковым духом, простынь, смотрела в упор на меня и в ее глазах плавал осколок луны из не занавешанных окон, и вот – я уже в другом месте. Я вижу первый сон.

 

Сон #1

Незаметно теплый ласковый сентябрьский вечер в один миг превратился в бушующую пронзительно холодным ливнем ночь. Дом скрипит адским образом, потемневшие деревянные стены ходят ходуном. Мне кажется даже, что где-то над нашей замшелой, местами насквозь дырявой кровлей, в ночном небе вспыхнула и, повисев мгновенье, погасла бесшумная молния. Я вздрогнул и ущипнул себя за покрытую ледяным потом руку – на дворе осень, гроза невозможна. Надо подойти к окну. Оттуда льется свет, я ведь не занавешиваю, мне страшно во тьме.

Мой фонарь заливает бледным рассеянным лучом вросшую в землю «шестерку», грязь на дорожке, но ярче лампы на ночном небе полыхают невероятные осенние зарницы. Далеко на западе свирепеет буря. Там в землю, крепко разгневавшую Бога, хлещут острые молнии, Создатель сражается с демонами. Но до меня, окруженного жуткой дождливой ночью, его свет, его оружие, его справедливый гнев, не достают. Слишком далеко. Вижу только, как разряды бесшумного электричества освещают облака, здесь же, над моим зависшим над бездной домом, царствует ночь.

Я шарю рукой по стенам, еще вчера оклеенным светлыми обоями – я ведь делал кой-какой ремонт в прошлый год – но под пальцами плохо стесанное, старое дерево, оно влажное, будто дождь напитал его, ибо не прекращается много дней, я ищу клавиши, пусть зажжется свет в моей квартире. Выключатель щелкает в холостую, лампы не горят. Наверное, где-то коротнуло из-за дождя и автоматы обреченно упали язычками вниз, пока я спал. Щиток у входной двери, в темном коридоре, мимо кухни и журчащего водой туалета.

Первые шаги по холодному полу говорят мне – дом наклонился, как палуба тонущего корабля, поэтому и стены скрипят тоскливо и обреченно. Я держусь рукой за косяки, пробираюсь мимо приоткрытой ванной, жмурюсь изо всех сил, минуя кухню, потому что там, под распахнутой форточкой, под летающей на свирепом сквозняке тюлью, кто-то копается в моем холодильнике, сопя и чавкая, роняет с влажным «чмок» на пол недоеденные позавчера скользкие пельмени.

Электрический щиток недалеко. Когда я ремонтировал квартиру, расстался безжалостно со старой, изнутри обитой толстым черным дерматином над ватным нутром, дверью. Она помнила  послевоенные годы, но поддавалась тогда рабочим с большой неохотой, и вот теперь – дверь снова на месте, распахнута внутрь. И следа нет от новой железной преемницы с внутренним зеркалом, только старые, надежные врата, жаль, что опрометчиво открыты. Я забыл, наверное, запереть с вечера, ах, да – выходила же Алена... Дальше, за моей квартирой, на площадке нашего дома заканчивается мир – виден обломок уходящей на чердак лестницы, а потом – обрыв вниз, далеко, на высоту десятиэтажки. Там, под беспрерывно хлещущим с начала времен ливнем, стоят, воздев на меня слепые мокрые лица, в почти полной тьме, освещаемые зарницами, миллионы людей.

Чтобы включить свет, нужно приблизиться к лестничной клетке, за которой преисподняя. Я ползу вдоль стены, дом кряхтит и стонет, как живое существо. Пол коридора залит дождем, скользко, наверное, я не удержусь и упаду вниз, на безмолвные головы, но назад мне нельзя – на моей кухне роется кто-то. Жмурюсь, встаю на ноги, цепляя до боли ногтями влажные стены, и вдруг слышу строго и недовольно:

- А ну, ты куда это, Егорка? Стой, кому говорю!

Я оборачиваюсь, потому что голос знаком. В том конце коридора, откуда я с таким трудом добрался до входной двери, у спальни, под освещенными фонарем окнами стоит мой отец. Лицо снисходительное, глаза чуть прищурены, шутливо и по-доброму. Так было, когда я в детстве хулиганил, но не слишком сердил его. Слезы одиночества, боли и тоски замирают во мне, не могут пролиться, я лишь беззвучно кричу, насколько мне плохо и падаю лицом вниз, так и не включив в доме свет.

 

2

Из чего состоит жизнь немолодого человека, который кое-чего добился в своей ровной, абсолютно не выдающейся, но правильной и безошибочной, жизни? Я вам отвечу – из сожалений. Из горьких мыслей – а зачем ты все делал настолько, как думалось, правильно, что сейчас вспоминаешь с досадой об  упущенных, скорее всего и не существовавших никогда, возможностях, промелькнувших на обочинах девушках, поворотах не туда, утраченных вещах, потерянных смыслах и умерших людях, с которыми больше не поговорить?..

Не лучше ли было в восемнадцать лет уйти по призыву на срочную службу и оказаться в Грозном в январе 1995 года, да там и сгинуть на вокзальной площади вместе с Майкопской бригадой? Или бросить институт и продолжать ларечный бизнес, обрастать рыночными точками, мошенничать и наполняться предпринимательской барской независимостью? А может, нужно было по зову юношеского сердца подписать после ВУЗа контракт и умчаться, как сделали некоторые, в африканские жаркие страны, потом на Дальний Восток, потом в Заполярье, носить панамы, свитера с горлом, штормовки, курить сотни сигарет без оглядки на рак легких, глотать сивуху, спать в палатках, крутить любовь с подозрительными туземками, драться в каждом баре, умереть в Сингапуре в тридцать пять, покурив незнакомой травы?..

Ответа нет, не существует в природе. Фактически получилось, как получилось. Остаешься на целом свете один, и бредешь, все прямо и прямо. Тут бы и сигануть на обочину, ломиться кустами вбок, бездорожно, орать, прокладывая новый трек, да где уж там! И бояться вроде нечего, а все примеряешься – не стало бы хуже, не надо Бога гневить, судьбу провоцировать, проживу и так. Навалятся комом страхи, сомненья, думаешь, - полежу-ка лучше дома, жену безразличную обижать не стану, детей- трутней воспитывать поздно, хватит нам всего, и на них тоже, все у нас есть, дача, квартира, проживем, сто процентов. В пятницу будет пиво, в субботу к друзьям, воскресенье просто телевизор. Там, глядишь, внуки, да и подыхать пора.

Не совсем здоровое, беспокойное сознание не давало мне следовать линейной траекторией, а для пассионарного подвига не хватало безумия, вот я и жил, пугая и мучая окружающих, временами отвлекаясь на романтические приключения, выдумывая недостающих муз, проводя время в основном на работе, часы отдыха наполнял книгами, размышлениями, прогулками и самокопанием.

Просыпался я всегда затемно, а летом, когда на Севере вообще светло ночами, и вовсе открывал глаза в четвертом часу утра, ворочался еще часок-полтора, завидуя людям, которые могут сопеть до полудня, если их не трогают. Осенью мне стало полегче – тоска и темень уличная укладывали меня в койку в одиннадцать вечера и до пяти я отлеживал бока, с утра тяжко разминая затекший позвоночник. Обычно на завтрак я съедал вареное яйцо, например, с остатками вчерашней колбасы, делал пару глотков чаю и шел на работу. Явившись еще до начала рабочего дня и понимая свое авторитетное положение, я начинал ревизию документов, коррекцию планов на предстоящий день и еще до восьми утра успевал замучить подчиненный коллектив телефонными звонками, вопросами и поручениями.

Иногда я пытался остановить себя, чтоб не портить коллегам нервы, но, опираясь на опыт, понимал – вот сейчас они явятся на службу, разлепят глаза, соберутся выпить кофе, около одиннадцати утра займутся немного делами, а в двенадцать тридцать свалят на обед. Мне ж, тем временем, нужно в десять уже доложить начальству положение дел и в одиннадцать бежать по объектам и встречам, решать вопросы, генерировать самому или ловить от старших новые задачи. Так мы и работали, не совпадая по биоритмам – я и мой порядочного размера коллектив. Конечно, людей я старался жалеть, поэтому в выходные и праздники трудился исключительно один, принимая на себя тумаки небожителей-шефов.

Вечером, когда город понемногу, с большим трудом выгонял из своего сердца светящиеся тромбы автомобильных пробок, я задерживался на работе возможно дольше, если в планах не было похода с товарищами на культурное мероприятие. Сидеть дома одному – то еще удовольствие. Я возвращался в свою нору около девяти вечера, по мещански включал новости на Первом канале, готовил ужин, часто состоящий из пельменей или готовых замороженных котлет, кромсал огурцы и помидоры, иногда, правда, баловал себя куском рыбы или мяса, которые жарил наскоро меньше положенного. Признаться, в одиночестве я почти никогда не выпивал, но по случаю познакомился с поэтом, алкоголиком, интеллигентом и сердцеедом с первого этажа – Николаем.

Тут я немного расскажу о моих соседях. Дом наш двухподъездный деревянный, середины двадцатого века, выстроенный кое-как, но капитально отремонтированный в начале девяностых и получивший - таки новую на тот момент кровлю вместо разбитой, центральную канализацию взамен выгребных ям и водопровод, впрочем, облезлый столбик колонки на проезде все еще торчал на месте и из него можно было по-прежнему получить тугую ледяную струю. Когда я волею судеб приобрел свою запущенную до состояния сырого грибного леса двушку в этом домике, тут уже проживало всего двое соседей в моем четырехквартирном крыле, да в первом подъезде действовало наркоманское подполье.

Испугавшись возможного пожара, я быстро натравил на кодлу торчков полицию, и токсичный притон ликвидировался в сжатые сроки. Единственный оставшийся хозяин ямы потосковал пару недель на лавке во дворе, шевеля черными треснутыми губами в беззвучных разговорах с вечным, да и сгинул, неведомо куда. Кстати, дело было прошлой осенью. В последний раз я видел Костика-наркошу как раз в конце октября, он мечтательно отдыхал в красном облеванном пуховике и шортах под пасмурным небом, окликнул меня, по-соседски между делом:

- Ээ-э, челик, хай!! Фига ты раскачался, как омоновец… Кароч, «шестерку» вон продаю. От бати осталась. Покупай за пять тыщ. Доки потом отдам. На ходу, сел-поехал…

Он без надежды ткнул кривым паучьим пальцем в погибший чужой «Жигуль» во дворе, заплакал красными мышиными глазами, и я дал ему оранжевую пятерку на счастье.  Может, зря. Может, Костян долбанулся именно этой дозой насмерть где-то в подворотне, поскольку больше его никто не видел. Дверь в первый подъезд заколотили коммунальщики, а мы зажили во втором тихо и размеренно – я, набегами до недавнего лета, поэт Николай, одинокая Люба и ее коты.

Николай работал в протезном предприятии. Там он изготавливал обтянутые кожей поверх деревянных чурбачков ноги и руки. По всей видимости, перманентный запой Николая никогда не прекращался со времен его юности. Причем, назвать запоем состояние его было нельзя в полной мере. Он никогда не прогуливал работу, умывался, чистил щеткой свои единственные светские кримпленовые брюки и даже стирал вельветовые  желтые джинсы, в которых посещал – внимание – все постановки всех театров нашего города, филармонию, концерты самодеятельных коллективов в различных ДК, летние музыкальные и творческие вечера на верандах и в скверах, словом, вел полноценную богемную жизнь.  Он часто и подолгу, с выражением, повествовал мне о многом, читал свои стихи, лишенные рифмы совсем, или обладающие слогом дошкольника, посвященные различным злободневным событиям, как правило, международного масштаба.

Удивительный факт, но Николая любили женщины. Конечно, понимая катастрофический дефицит мужчин, нарастающий прогрессивно в человеческой популяции после 30 летнего возраста и сводящий женщин в отчаянии к лихорадочному поиску редких сохранившихся индивидов, я ожидал, что поэт Коля с седыми и влажными, прореженными временем, кудрями до плеч будет иметь некоторый успех, но такой невероятной популярности, честно говоря, не предполагал. Николаю было далеко за шестьдесят, а подруги его навещали значительно моложе меня по возрасту, то есть явно не старше тридцати - тридцати пяти, причем недурной внешности и прилично одетые. Продукты нимфы несли с собой, алкоголь тоже, ибо у Николая из полезных вещей была только двадцатилитровая бутыль рафинированного масла, початый мешок проросшей бледными щупальцами картошки в подполе и древние пакетики растворимых супов.

- Блестят все древы золотищем

 Хотят отринуть свой наряд

 Но не поймут того умищем -

 Восстановить его навряд…

- Ммм-м-м, ну как?! – Николай бережно опрокидывает в желтозубый рот зеленую, по легенде, еще дедовскую помещичью, рюмку. Исходя из параметров личности поэта, его предок, конечно, не мог быть купцом, только помещиком, дворянином, бывшим офицером, да-с.  – Сдается мне, остро, а?.. Этак, по-Тютчевски, не кажется тебе?

Я пожимаю плечами, курю, помешивая булькающую картошку в подкопченной соседской кастрюльке. Моя доля к ужину – банка шпрот, маринованные корнишоны и половина черного.

- Неплохо, - соглашаюсь, - Скорее даже, отдает Александром Сергеевичем. Вот это – «навряд»…

В половине десятого к Николаю приходит знакомая дама. Я встречаюсь с ней глазами и по сценарию «Собачьего сердца» узнаю в сердечной подруге моего соседа девушку с областного управления образования, которая мне очень давно уже нравится. Ей неловко, вероятно, за своего возрастного и выпившего кавалера передо мной, она хочет немедленно уйти, но ухожу я. Николай в спину мне сетует, что рано, и не мешаю вовсе, и замечает на прощанье:

- Егор, ты бы окна закрывал ночью. Продует, гляди. Второго дня так выло у тебя в спальне, я уж было подумал – плохо кому. Ливень был с ураганом, помнишь…

Я все помню. Позавчера – второго дня по Колиному – наш домик, после исчезновения Алены, валился в ад.

На моей площадке, напротив, под железной лесенкой на чердак, располагается трехкомнатная квартира Любови. Поначалу я в замешательстве совершенно не мог определить ее возраст. Сперва, когда в момент моего переезда в эту хату из-за клеенчатой соседской двери в золотых пупырках гвоздевых шляпок показался острый вздернутый бледный нос между скуластых щек, я принял Любу за бабку с седыми пушистыми волосами. Спустя некоторое время мое любопытство победило, и под надуманным предлогом я позвонил в квартиру соседки. Внутри слегка погремели неведомыми эмалированными железными предметами, бесшумно подошли к двери и после недолгого изучения меня в глазок, дверь отворилась, дохнув изнутри кошачьим раем и цветочным мылом.

- Здравствуйте! – я немного замешкался. Соседка едва ли была старше меня, вообще оказалась завитой подкрашенной блондинкой, носила под пуховым платком на узких плечах опрятный современный халат, имела выцветшие грустные глаза и приоткрытый обиженный рот. – М-мм, у вас нет, случайно, сахарку немного?.. Спохватился, знаете ли, в кофе…

Она молчала уже долго, разглядывая снизу мой бородатый кадык, и не собиралась сомкнуть свои детские губы. Спустя время перламутровые бусинки ее медленных мыслей, убаюканные одиночеством, выстроились в нитку и, вздохнув, она отступила в свою темную прихожую. Большой пепельный породистый мутоновый кот боднул меня в голень. Из дальней комнаты выглядывали две кошачьи морды поменьше и попугливее.

- Извините, - жалобно вздохнула Люба, подавая мне задубевший желтым инеем сахар в стеклянной вазочке, - Вот, осталось немножко. Мне-то нельзя, диабет…

Люба работала на дому, рисовала в своем ноуте какие-то бирки товаров для маркетплейсов, втихаря лопала булки, ходила иногда на прогулки в длинном пуховике девять месяцев в году, а летом в вязаном кардигане необъятного размера, стесняясь, видимо, своей полноты. В оставшееся время она разговаривала с котами и смотрела по каналу «ТНТ» различные программы, в основном тупейшие стендапы. У меня с ней сначала установились хорошие интеллигентные соседские отношения, я даже пивал у нее чай, гладил серого огромного кота, слушал про родственников в Белоруссии и снискал не слишком мне нужное, просто от нечего делать, доверие.

Изменил мое реноме единственный визит этим летом, когда я явился с какого-то культурного мероприятия немного навеселе и один. Николая дома не было, спать не хотелось, и я забрел к соседке поболтать перед сном. Любовь наливала чай, по обыкновению незаметно скупо разбавляя старую заварку в чайничке кипятком, а я трепал кота и смотрел, как у нее в разрезе халата качаются розовые груди. В профиль ее вздернутый бледный носик дерзко торчал над верхней обиженной губой, и мне мгновенно шибануло в хмельную голову багровым тестостероновым духом.

- Люба, я давно хотел тебе вот что сказать. Не знаю, почему ждал… Вероятно, стеснялся, это ведь так трудно… Слышишь? Замри на миг! Соловей поет, кто бы мог подумать! Боже ж мой, какой июнь, какой воздух…

Любовь поставила брякнувшую чашку на раковину и замерла вполоборота ко мне. Ее короткопалые ручки мучительно сжались на животе в молчаливой молитве. Я скинул с колен возмущенно вякнувшего кота, встал и поднял ее лицо за подбородок кверху, негрубо целовал сырой рот, не настаивал, но и не отпускал. Видимо, сознание ее помутилось чуть, она обмякла с безвольно повисшими плечами в моих руках, и я мягко посадил ее на кухонный табурет, а сам тихонько удалился к себе. Мне резко расхотелось ставить с ней очередной, несомненно успешный, эксперимент и я самоотверженно завалился дома дрыхнуть прямо в одежде.

После этого случая Люба глядела на меня пронзительными ждущими глазами, часто встречалась у подъезда, в «Магните» на ближайшей автобусной остановке, возилась у почтовых ящиков, когда я возвращался домой, и даже предложила в грядущий Новый год собраться по-соседски, после, или в сам праздник. Сначала меня слегка это забавляло, потом я начал прятаться, но обидеть ее прямым своим безразличием не мог и понемногу тянул ненужную игру.

С той самой ночи, когда я увидел на месте Любиной квартиры бездну преисподней, соседка мне не попадалась на глаза. Странно и нетипично. Уехала? А коты? Будь неладен Коля со своим рассказом про стенания в моей квартире второго дня…

Я поднялся на свой этаж, остановился у дверей Любы, ловил тишину обостренным слухом, глядел на розовый сосочек звонка. Потревожить? Может, случилось что? Диабет ведь у нее. Несложно нажать кнопку у двери. Несложно и набрать ее по мобильнику.

Ну, это ведь значит многое. Это буквально будет так – ты болен, Егор. У тебя никого не было в гостях позавчера, потому что телефон Алены вне сети, ты набирал уже. И тебе не снился сон, это была сложная галлюцинация. Поддайся,  признай себя сумасшедшим и тогда стучи к соседке, проверяй структурированный бред. Или?.. Или просто иди и ложись спать. Завтра тебе на службу, ты еще жив, и ты пока в мире, где у женщин теплая кожа.

 

Сон #2

Я прожил всю жизнь далеко от моря. Собственно, от моего города самое близкое море – чуть ли не Баренцево, соответственно, все смысловые образы связаны у меня только с атрибутами холодной полярной воды – порывистый соленый ветер, серое небо, чайки, орущие за упокой матросских душ, далекий гул волн, рассыпающихся пеной об острые равнодушные скалы.

Я бреду по пляжу, усыпанному мелким песком, похожим на вулканический кварц. В этом месте берег пологий, убегающий в серое беспокойное море через воняющую йодом грязную от водорослей отмель. Из-за горного хребта, дугой окружающего бухту, надвигается буря. На редколесных макушках скал волнуются под ветром скрипучие сосны. По пляжу я тащусь, похоже, давненько, но пора подумать о том, как сбежать – ураган грозит штормом, и меня определенно смоет с этой узкой полосы в пучину. Мне нужно направо, вверх по извилистой тропинке, заросшей можжевельником, бурым вереском и чахлыми кривыми березками. Здесь – Север, это видно. И море свинцовое, тяжелое, холодное. Я бегу от берега, задыхаясь, по тропе вверх, холодный мокрый воздух рвет легкие. Я совсем немолод, и смерть в любой миг станет мне избавленьем.

Страх гонит меня сквозь кустарник на одинокий утес, к маяку. Это не полосато-красный приветливый маяк в красной шапочке полукруглой  крыши, испускающий путеводный свет прожектора для заблудившихся корабликов, какой рисуют в детских книжках. Это белая башня в осыпающейся штукатурке, сквозь которую проступают черные потеки плесени, из ее тела там и сям торчат кривые когти проросших древесных побегов. Эти побеги – будто порча. Башне больно. Она молча глядит в небо разбитыми слепыми окнами, откуда давным-давно не падает свет.

Мне нужно на маяк, потому что я неведомо как попал сюда, в это место. Еще капля, и этот осколок бытия провалится в свое, чужое измерение, его затопят орды чудовищ, ползущих из морских глубин, детей Дагона, вестников немыслимых страданий. Маяк стоит меж мирами, с его верхней площадки я буду кричать имя Спасителя – и, может, он услышит, вытащит отсюда мою душу. Уже близко распахнутая, полусгнившая дверь башни, и вдруг я слышу:

- Его-о-р, постой!.. Помоги мне… Я служила тебе верой, любила тебя…

Обернувшись, вижу на соседнем холме, за лощинкой, которую только что миновал сам, женщину в белом платье. Руки ее раскинуты, рукава широки – настоящие крылья. Ее голос полон тоски и слез. Сердце мое, изношенное, сжимается от жалости, но в глаза ударяют первые дождевые тяжелые капли, и я отворачиваюсь, вбегаю в башню, в полутьме ползу, где наощупь, где рискуя, прыжками, по деревянным ноющим ступеням наверх, к куполу маяка. На полпути страх так крепко скручивает мне кишки, что я уже почти хочу вернуться, потому что высоко, темно, и я боюсь сорваться с этой разваливающейся лестницы.

Что меня заставило обернуться? Звук! Плачущая женщина уже в башне. Нижний пролет за мной осыпался, его нет, сожран тлением, а она ползет за мной, цепляется за стены желтыми кривыми ногтями, продирает штукатурку до кирпича, рыдает грудным голосом в неизбывной печали. Ее лицо, обращенное снизу на меня, костляво, обтянуто белейшей кожей, над высокими славянскими скулами пылают сине-черные глаза, белые космы парят на сквозняке, острые ключицы торчат в широком вороте платья. Она на выдохе протяжно всхлипывает, тянется тонкими когтистыми пальцами, почти уже достает, срывается вниз, лезет за мной по обломкам ступеней снова.

- Мне больно, Егорушка… Не уходи, одной страшно. Пропадаю, пропадааа-ю!..

Я хочу остановиться и подать ей руку, но вдруг замечаю – вместо левого глаза у нее серый треснутый камень, древний морской голыш, будто проклятое бельмо. Плачущая улыбается полным жемчужных зубов ртом, срывается на фальцет в нарастающем визге, поняв, что я разгадал ее, и в последней попытке схватить меня падает вниз, летит, растопырив руки, в разверзшуюся адскую бездну. Я выбираюсь на верхнюю площадку и подставляю благодарно лоб хлещущему ливню. Над горами бушует шторм. Снова вижу внизу миллионы мертвых людей, они выходят из моря и бредут под маяком, задрав на меня серые лица. 

 

3

- Ну, нравится тебе твоя новая жизнь? – спрашивает меня бывшая жена Ирина, случайно встреченная на улице нынешним промозглейшим ноябрьским вечером, - Что-то ты озабоченный какой-то, и грустный… Девушки замучили? Или бросила очередная? Эй, чего молчишь-то?..

Я действительно завис, шевеля губами в навалившемся ступоре. Шел уже пятый день, как пропала Алена. В прошлый понедельник после полуночи она исчезла из моей квартиры, телефон ее пропал из зоны действия. Во вторник днем я набирал ее пару раз, писал сообщения во всех известных мессенджерах, в среду вечером сходил в гости к соседу Коле и на пару часов забыл о ней, в четверг думал про нее весь день на работе, лихорадочно бродил по улицам в обед нашими тропами в надежде на встречу, укоряя себя, что не узнал даже настоящую ее фамилию, в ночь на пятницу мне снились кошмары, сегодня – как раз суббота, когда мой мозг работать отказался, полностью поглощенный зелеными глазами Алены и ее бледно-розовым ртом, наплывающими на меня из недавних воспоминаний, и вот – ближе к вечеру меня схватила за рукав куртки бывшая супруга.

- Чего идиота из себя корчишь? – поморщилась она, - Совершенно  дурацкий вид. Ты здоров?!
Навряд ли я был здоров. Пару дней знобило поганенько, ломало кости и гудела голова. При мысли снова очутиться одному в моей, еще недавно казавшейся мне такой уютной, квартирке в доме на окраине Вселенной, у меня скручивались в тугой узел кишки, и тошнота катилась из черепа к желудку и обратно в рот горькой пустой отрыжкой. Мне вдруг очень захотелось вернуться к своей бывшей жене, в большую чистую квартиру в новом доме, лечь на диван, натянуть до носа плед и чтобы она налила супа-лапши и поставила рядом на столик. Видимо, что-то такое я и сказал ей, но она помотала решительно головой и предложила компромиссное:

- Не нравишься мне совсем. Грязный какой-то. Есть хочешь? Пошли к тебе. Пара часов у меня свободны – приготовлю и приберу?.. Сразу говорю – руки не распускай, дам по роже.

Какие тут руки, когда у меня лихорадка. Мне плохо. Я потерял зеленоглазую, которая поманила, забрала сердце и исчезла. Мы шли с моей бывшей по пустеющим улицам, лицо облеплял сырой снег, машины безразлично швыряли соленую кашу на ботинки, фонари проспекта удлиняли тени на тающих тротуарах, прощаясь с нашими скособоченными спинами.

В моем переулочке опять преломилась реальность. Минуту назад мимо шуршали шипованные колеса бесконечной автомобильной ленты, сияли витрины, играла приглушенная музыка за стеклами кафе, а здесь, около дома – лишь вертикальный танец белых хлопьев в конусе нездешнего синего света от нашего единственного столба.

- Ты один, что ли тут живешь? Бр-р-р, жуткое место, - Ирина выдернула руку из моей окоченевшей в кармане пальто кисти, балансировала на девственном липком снегу в припорошенном дворике. Действительно. Снег валит с утра, и цепочка наших следов – первая и последняя пока тут. Получается, никто не выходил и не возвращался сюда сегодня, кроме меня, ушедшего рано утром на работу. Где ж мои соседи, спрашивается? Окна Николая и Любы – черный непроглядный глянец.

Выгребные ямы, как я уже говорил, в нашем бараке убрали после капитального ремонта еще в середине девяностых, но легкий въевшийся аромат канализации все равно оставался неизгладим, даже в новейшей истории, после моего переезда. Еще бы, сорок лет люди гадили себе в подпол, деревянные стены впитывали эти миазмы, а теперь отдавали прежний дух новым жильцам. Ирина заткнула нос пальцами, гнусила:

- Ду-ду, что ж это такое?! Девозмождая же водь. Что-то гдиет?..

Я принюхался. Действительно, прибавился какой-то сладковатый прелый дух. Не каналья, и не сырость. Тление?..

Я позвонил в квартиру Николая, прислушался к музыкальным трелям и зачем-то подергал ручку двери. Поэт не отзывался. Возникло мгновенное желание набрать его на мобильник, но я это предательское чувство задушил. Миновав скрипучий, в коричневой половой многослойной краске, лестничный пролет, я на миг, колеблясь, хотел постучаться к Любе, но представил себе ее итак встревоженных котов, пугливо таращащихся на входную дверь изнутри квартиры, и не стал их тревожить.

- А что с тобой такое, в самом деле?.. Боже, какой тут срач! Ну, так же нельзя-я, Егор! Воняет-то, сам неужели не слышишь?..

Ирина скинула пальто, в сапогах прошла по темному коридорчику к туалету, схватила метлу и совок, шваркнула ведро в ванную, наполняла тугой водяной струей. Меня опять тошнило. Пришлось прикурить сигарету, идти в комнату открыть окно, проветрить, пустить в дом уличный слякотный дух. Бывшая жена уже гремела какими-то кастрюлями на кухне, охала и причитала. Я, усталый и замученный полубессонными кошмарными ночами, рухнул в скрипнувшее кожзамом кресло, ткнул окурок в стакан с недопитым чаем на журнальном столике и на него же заворотил свои ноющие ноги прямо в ботинках с уличной грязью.

Должно же наступить облегчение. Скоро, уже скоро. Алена тоже найдется, она не выдумка. Вот же, вот на моем диване лежит кофточка, когда-то комочек, таящий тепло ее тела. Я сжимаю блестящую ткань, и ладони мне немного царапает бурая высохшая корка. Блузку изуродовал большой темный потек, в который вклеилась длинная прядь русых волос. Мне все равно не понять, откуда это здесь. Почему на моем диване одежда зеленоглазой и кусок ее прически?.. Лучше я вздремну, пока есть время. Пусть Ирина приберется и сварит суп с лапшой. Кажется, у меня в холодильнике есть мясо.

Сон #3

Пока мы все тут шли на работу, начинали уже готовиться к Новому году, ждали премию или тринадцатую зарплату, мне приходилось еще и по ночам ремонтировать проводку в доме. Не работают выключатели, не горят лампочки, хоть ты тресни. Вот опять, после очередного снегопада, я проснулся в полночь, впустую пощелкал клавишами и со вздохом побрел к щитку добывать свет. Дурацкий дом кажется ночью больше, сводчатые потолки квартиры убегают в темноту, сопровождают печные трубы под пестрящую потеками кровлю. Видно, шифер все-таки местами отвалился с крыши, давеча натекло внутрь и сейчас застыло ледяной длинной соплей на стене в коридоре.

Полы накренились сильнее. Кое-где они сходятся со стенами вообще под острыми углами. Я проверяю по дороге к щитку все выключатели, с надеждой клацаю ими, ищу хоть проблеск света, натыкаюсь пальцами на стены. Кажется, на кухне теперь никого нет. Мне снова скручивает внутренности в чугунный ком, но у холодильника перед открытой дверцей – только гора белых капроновых мешков на полу, таз с черной водой и ножовка по металлу. Это мне помогает разглядеть голубой свет уличного фонаря, кое-как бьющий сквозь мутное окно. Иду дальше, к выходу.

На этот раз незваный гость в моей туалетной комнате. Голая спина его, согнутая над пожелтевшей, с исколотой эмалью ванной, бугрится мышцами, лопатки хищно ерзают вверх-вниз, круглые литые плечи и руки в канатах мускулов мертвенно-серы, испещрены черными тромбированными венами. Он что-то режет, или рвет, с чмоканьем поддаются ткани. Я замираю, невесомый, хочу проскользнуть мимо открытого туалета, к заветному электрическому щитку, но замечаю у ног жуткого пришельца кучу окровавленного тряпья на полу, на моей старой метлахской плитке. Тут желтые вельветовые штаны Николая, розовый пушистый халат Любы, вероятно, ее же бежевый бюстгальтер, мужская рубашка, комок атласного одеяла, наволочка, в которую туго набито что-то, протекшее бурым.

В наклоненном коридоре под моими шагами предательски скрипит половица. Кажется, сердце сейчас выпрыгнет у меня из груди, мне нужно либо бежать стремглав, либо зажмуриться, чтоб не видеть ничего вовсе. Но я гляжу, широко открыв глаза и остановив дыхание.

Мой гость поворачивается ко мне. За ним я вижу ванную, полную черной воды и еще чего-то, о чем не хочу думать. Не могу оторваться от узловатых рук пришельца – в них сжаты русые волосы. Он извиняющимся жестом протягивает их мне и глухим, жалобным басом говорит:

- Она виновата, ведьма!.. Кричала. Звала. Утащила соседей твоих с собой…

Неизвестный, голый и грязный, кивает на вещи Николая и Любы. Я плачу. У пришельца мое лицо.

 

Сон улетает. Кажется, я сдул его своим беспокойным дыханием, пробуждаясь от краткого кошмарного забытья. Я по-прежнему сижу в кресле. На диване, спиной ко мне, поверх смятого клетчатого пледа с кистями, лежит моя бывшая супруга Ирина. Почему-то она не сняла даже свои сапоги, так и прилегла отдохнуть, странным и неестественным образом склонив кудрявую голову. Кажется, или только приснилось, будто бы она подбежала ко мне, обнаружив в холодильнике что-то необычное, кричала, плакала, спрашивала, не веря своим глазам. Скорее всего, это тоже мне почудилось. Не стану тревожить ее, пусть отдыхает.

Я аккуратно встал, щелкнув затекшими суставами. В доме темно и мне очень страшно, но для этого случая есть средство. На книжной полке, в дальнем верхнем углу, примостился картонный Спас, а рядом с ним – кособокий свечной огарок. Зажигалка в кармане брюк. Бледная свеча, потрескивая, разгорается с копотью, я ставлю ее на подоконник, рядом прислоняю к плачущему стеклу суровую икону, закуриваю, и сажусь в кресло затылком к бездыханно спящей моей доброй и глупой бывшей супруге. До воскресного утра еще пара часов. Неподалеку от дома, там, в потерянном мною мире людей, есть церковь. Последняя моя надежда – услышать колокол.

 

28. 11. 2025

22