Абхазец оказался большим профессионалом. Часть 1

Часто я вижу один и тот же сон. В нём я вечно молодой и бегу куда-то. Я до сих пор думаю, что нахожусь на срочной службе. Это замкнутый круг под городом Тбилиси, из которого нет выхода. Я будто снова на учебном полигоне и, как всегда, бегу первым по длинной тропе через холмы, повторяя три слова:
«Раз, раз, раз, два, три, раз, раз, раз, два, три, левой! Левой! Раз, два, три!»
Бегу вместе с солдатами, которых уже давно нет в живых. А они всё шутят, дерутся, пародируют, передразнивают, повторяют каждое слово командира.
Нас 300 человек, и мы бежим длинной извивающейся вереницей, зигзагами по полигону.
— Рома, не беги так быстро! — крикнул Ермаков. — Я в строю не бегаю так быстро! У меня рация как болванка, полное обмундирование. Ты налегке! Вся часть вместе с Тучинским уже собирается тебя прибить раньше, чем Шнайдер расстреляет!
Все захохотали.
— Я уже умер, — сказал я.
Тучинский, поправляя каску и вытирая пот с глаз, говорит:
— Сейчас Ромка начнёт нести байки, как он умер, прыгая с десантной вышки без парашюта. Мечта стать советским супердесантником! Выпрыгнул с учебной вышки летом 85-го, а в августе 95-го тут у нас — как фантом.
Саралидзе снял каску и вытирал лицо платком.
— Ромка безбашенный, как ты. Рома… он правда умер. Только метафорически. На бывшем советском полигоне в Лагодехи есть его мемориал. Только без фотографии. Вон, спроси у Метревели.
Метревели бежал краем, хрипя, глаза в землю, под ботинки, обходя острые скалы.
— Метревели, это правда? — спросил Ермаков.
— Я точно не знаю, — ответил Метревели, — но там и правда есть мемориал: на камне точное совпадение имени, точный тёзка, а фотографии нет. Мёртвые не бегают — вот что я знаю.
Вдруг кричит командир Шнайдер:
— В темпе! В темпе! Габашвили, ведущий, не рви строй! Не спеши, пристрелю, зараза! Сколько раз повторять?
И все хором, смеясь, пародируют:
— Габашвили, не спеши, пристрелю, зараза!
А потом резкий возглас:
— Тревога! Воздух! Противник слева!
Мы все падаем на землю, закрывая головы руками. Я лежу на пустынном возвышении и вижу всех ребят на склоне вдоль дороги — скрывают головы. Лежал я на земле очень долго, разглядывая кузнечиков и улиток. Вдруг Тучинский вскочил и побежал за бабочкой. Саралидзе тоже вскочил, поймал его и потащил обратно.
— Дурак, это гауптвахта! Побег от учений! — объяснил Саралидзе.
— Ловца кузнечика поймали как кузнечика! — выкрикнул кто-то, и ребята засмеялись.
Я даже вижу там, вдали, за поворотом, трёхсотого солдата. Он последний. Из конца — первый. Последнего солдата называют замыкающим строя. И вот он втихую, который уже раз, идёт по обочине, украдкой собирает полевые цветы, прячет их в карман. И вон втихую опять сорвал широкую травинку, сложил её между двумя ладонями, поднёс к губам и начал играть свою вечную мелодию.
Который раз к нему подходит командир, подбирает каску, надевает ему на голову и говорит одни и те же слова, будто заранее знает, от чего тот погибнет:
— Голову береги, сынок, голову…
Это Мевлуд Сабашвили, мой однокурсник из художественного училища. Его портрет высечен в граните на Стене Героев. Он погиб в 1993-м в болотах родной Абхазии. А сейчас в моём сне — август 1995-го.
Солнце светит ярко, негде укрыться. Я, художник, слышу зов гусей: «га-га-га», будто они смеются, что мы ещё живы. Иногда слышу и уток. Позже я узнал, что неподалёку — маленькое озеро.
Шнайдер и Кеша — наши командиры, винтики-шестерёнки в механизме десантно-штурмового отряда. Ветераны афганского проекта «Шелест», специалисты по выводу из окружения ключевых фигур бывшей афганской власти. Они подходят к каждому и говорят:
— Вот твоё место, переходи туда, — и расставляют нас по ямам, чтобы виртуальный взрыв не задел.
— Головы на землю! А лучше — под землю! Если не хотите остаться в земле навсегда! — кричит командир. — Надо было разбегаться и ложиться подальше друг от друга! Один самолёт одной очередью всех вас перережет!
Потом крик:
— Встать! Равняйся! Смирно! Воздух! Противник справа!
Кто-то нервно стреляет в поле. Издали, от бегущей колонны, доносится:
— Тучинский! Тучинский! Джи-семь!
Все смеются. Я переспрашиваю:
— Саралидзе проснулся?
— Тебе устное письмо от Саралидзе: передай ему «джи-семь»!
Лежу я. Тишина. Вдыхаю сырой воздух от далёкого озера, слышу голоса уток.
В окопе лейтенант крикнул:
— Меняем позиции, перебежками по высоте! Где радисты? Почему не на одном канале?
Тучинский, Ермаков, Саралидзе и я спрыгнули в один давно вырытый окоп и стали ждать приказа.
— Рома! Рома! Что дальше? Почему Кеша стреляет? — спросил Тучинский.
По разговорам стало ясно: все «салаги» любили и мечтали об одной моей знакомой женщине по фамилии Кукарека. Мне было 25, но я тоже мечтал о Кукареке.
— У тебя рация была поцарапана? — спросил я радиста Ермакова.
— Нет, это новая. Первый раз выдали. А почему так мало каналов?
— Трёх хватает, — сказал Ермаков.
— Почему три, а не сорок? — спросил Саралидзе.
Ермаков пожал плечами:
— Я не знаю. Это новые российские рации. Легче и надёжнее старых неподъёмных громадин. На старых было больше девяти каналов.
— Если каналов только три — мы в Абхазии все умрём. Это ловушка, — внезапно выдал Саралидзе.
— А в чём секрет? — спросил я.
— Секрет в том, — сказал Саралидзе, — что секрета нет. Нас готовят на пушечное мясо.
— Это бред! Я не могу так глупо погибнуть! — воскликнул я. — Они могут выйти на наш канал, нашими же позывными передать ложные координаты, не меняя позиции, и наши же нас накроют! По закону скрытой операции противник постарается вырубить нашу рацию одним выстрелом, этим же выстрелом завалит нашего радиста. Одной пулей. Радиста и рацию. Наверно, это будет простая винтовка.
Я повернулся к Ермакову:
— Ты же проходил тактику передвижения, позиции по азимуту? Вас учили этому парадоксу?
Ермаков сначала улыбнулся и махнул рукой. Раньше я много раз видел этот сон, но раньше во сне смерть так близко не видел, так реально. Я переспросил его во второй раз. Ермаков вытянулся, застыл, лицо на миг изменилось, будто он снова торговался со смертью, потом быстро очнулся и улыбнулся.
— Это невозможно, — сказал он. — Очень маленький процент. Только в теории.
В этот момент в голове у меня снова возникла шахматная доска. Я и сейчас, в старости, прокручиваю ту партию, ищу спасение, которого не было.
— Джи-три! Беру твоего коня! — с усталостью, но уверенно произнёс Тучинский.
Саралидзе, не моргнув, ответил:
— Ферзь бьёт b8. Qxb8.
В окопе наступила гробовая тишина.
— Слон c7, — произнёс Саралидзе. Это был не ход, а приговор.
— Чёрт возьми! Понял! — Тучинский схватился за голову. — Ты пожертвовал фигуру, чтобы открыть линию. Мой король абсолютно голый!
— Ладья d8. Мат. Партия окончена, Тучинский. Мы в ловушке. Я только что показал вам, как она сработает: жертва ради неизбежного финала.
— Я-то знаю, — добавил Саралидзе, — та сторона сразу прочитает нашу позицию и передаст нашему же командованию, что в этом квадрате противник. И наши же нас накроют.
Ермаков смотрел на нас и медленно пожал плечами:
— Теоретически возможно. Только если с той стороны сидит не такой же хитрый тактик первого разряда, как Саралидзе.
Вдруг послышалась знакомая мелодия моего однокурсника — парня из грузинского села Арцеви, что недалеко от дома самого Сталина. Он снова поднёс травинку к губам и заиграл свою личную симфонию жизни. Даже Кеша остыл и встал, даже Шнайдер опустил автомат и присел. Мы все, оглушённые, знали: Сабашвили по кличке Сабба — он всегда с ветром и всегда с музыкой.
Подъехал автобус. Мы с интересом наблюдали за прибывшими новыми призывниками. Они сразу же за что-то поцапались.
— Ромка, не хочешь туда, как в первый раз? — спросил Саралидзе.
Я тихо, почти шёпотом, ответил:
— Нет.
А потом я увидел его.
Тот, кто вышел первым из автобуса и стал впереди новой колонны — это был я. Молодой. Те же глаза, те же движения, та же безбашенная улыбка. Даже фамилия та же — Габашвили.
Он выкрикнул ещё не окрепшим голосом:
«Раз, раз, раз, два, три!»
Я замер.
Сердце остановилось.
Я понял: это я сам пришёл на своё же место.
Сабба, улыбаясь, помахал мне рукой, рвал травинку, играл и тихо примыкал сзади — становился замыкающим, как и был всегда.
Командир подбирал забытую каску, догонял его, надевал на забинтованную голову и кричал уже новому «мне» впереди:
— Голову береги, сынок! Лево! Лево! Лево!
И отряд побежал дальше.
Я остался стоять.
Круг замкнулся.
Я — это он.
И он — это снова я.
Конец первой части.