В кольце огня. Письмо из Швейцарии

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

………………………………………………………………………………………
               

                ВЕСТНИК ЕВРОПЫ

                Журнал науки – политики– литературы
 
                Основанный М. М. Стасюлевичем в 1866 году

                Д Е К А Б Р Ь

                Петербург

                1914

Страниц всего: 436

                               А. Дивильковский

                               В КОЛЬЦЕ ОГНЯ

                               (Письмо из Швейцарии)


   263


   Довольно своеобразны ощущения русского, волею судеб пребывающего во время мировой войны в Швейцарии — и крайне близко от центра тяжести войны, и в то же время в наименьшем с нею соприкосновении.
 
   Похоже, будто вы отделены здесь от кровавой трагедии только стеклянною стенкой, и крепкою, и в то же время совершенно прозрачной.
 
   Не берусь судить, принадлежит ли подобная позиция к числу наиболее удобных для наблюдения, но во всяком случае огромная печаль и величие момента ощущаются здесь захватывающе живо.

   Как это ни странно, в эти дни я полюбил прогуливаться в безлюдном теперь большею частью загородном парке Женевы — парк «Живых Вод».
 
   Известно, что душа человеческая любит контрасты, и по контрасту, быть может, от вихрей человеческой ненависти и свирепости тянет в пустынность и тишь просторного парка.

   Пустынен он — тоже в связи войной.
 
   В обычное — я чуть не сказал в будничное время — парк этот, наоборот, бывает очень густо населён.
 
   Он и выкуплен недавно общиною из частных рук в целях общего пользования за один миллион с лишним франков, отчасти собранных по грошу с самого же населения.
   Но сейчас швейцарцам, как видно, не до прогулок.

   Всё почти мужское население, способное носить оружие, ушло в армию — защищать границы от нечаянного вторжения той или другой из сражающихся сторон.
 
    Семейства же, оставшиеся дома, погрузились без своих кормильцев в род какой-то тревожной летаргии, в которой всё, мало-мальски отзывающееся развлечением, почитается чуть не грехом.
 
   Оттого и пустует прекрасный парк.

   Конечно — пережиток пуританства, наследство Кальвина.

   Мы, люди здесь, так сказать, посторонние, не считаем себя подлежащими этому закону общей летаргии и по крайней мере разрешаем себе прогуливаться.

   Парк «Живых Вод», впрочем, вообще говоря, стоит внимания.
 
   Больше всего люблю я в нём хвойную тень его веллингтоний — тех самых калифорнийских сосен, которые живут до 6000 лет и достигают такой толщины у корня, что на пне веллингтонии можно устраивать вестивалы.
 
   У подножия их могучего,


   264


конического ствола как-то сразу успокаиваются отголоски нашей быстротечной жизни, замирают раскаты войны, блекнут кровавые отблески франко-германских гекатомб на Марне и Эне.
 
   Вы садитесь на зелёную скамью и, как по команде, возникают перед вами на фоне светлых солнечных полян стройные рои мыслей, закипает спокойная, привычная работа ума над ежедневными впечатлениями.
 
   Легко думается в тени великанов-велингтоний, которые могли бы видеть события, начиная от эпохи постройки невольничьими руками первых египетских пирамид и до расстрела реймской Notre-Dame.

   Тут же рядом я нахожу источник «Живых Вод», берущий начало в задумчивом известняковым гроте.
 
   Ни грот, ни источник не представляли бы сами по себе ничего особого, но так замечательно прозрачна вода в бассейне, что кажется нет совсем воды; только изредка едва приметная рябь смущает чистоту её, да держатся на поверхности, словно чудесною силой, былинки и листочки.
 
   И за стеною грота где-то мерно-звонко каплет из каменной жилы вода.
 
   Гляжу в небывало прозрачную воду бассейна и — странное чувство —  всё сдается мне, что заглядываю я в самое зеркало истории.

   Мне весь этот парк сильно напоминает самоё Швейцарию среди круговорота событий.
 
   Со всех почти сторон Швейцарии идёт пальба и сумятица, и скрежет зубовный, а старая республика, оградившись от буйных соседей твердым, как закаленная сталь, забором нейтралитета, соблюдает такой мир и тишину, какие лишь возможны в подобный жестокий момент.

   Нет сомнения, мир и тишина между живыми людьми невозможны и приблизительно в такой степени, как между темно-зелёными великанами загородного парка, которые природою прикреплены навеки к данной точке земли и, следовательно, — как бы ни желали, вступить в рукопашную не могут.
 
   Мир и тишина в Швейцарии сравнительные, по сравнению с воспламенёнными воинственным пылом её соседями.
 
   Этот мир и тишину, пожалуй, лучше было бы сравнить со спокойствием лавы, продолжающей своё вулканическое кипение под охлажденной корою шлаков.

   Кора единодушия, которым отгородилась сейчас Швейцария от мировой войны, тверда и крепка.
 
   Впрочем, национальное единодушие по-видимому вообще — лозунг нашего момента повсюду, не только в Швейцарии.

   Центростремительные силы почти всюду в годину опасности взяли верх над центробежными — как бы ни были последние велики с давних пор.

    А в Швейцарии тоже ведь есть центробежные силы, и немалые.


   265


   Вопреки многовековому сожительству, население французских кантонов: Женевы, Во, Невшателя, Нижнего Валлиса и бернской Юры до сих пор духовно тянет в сторону Франции, население немецких кантонов — в сторону Германии.
 
   То же относится и к Тессину, тяготеющему сердцем к  Италии.
 
   Сейчас все это стало еще более заметно.
 
   Со страстной симпатией следят Женева и Лозанна, Невшатель и Делемон за успехами французского оружия.

   Когда в Женеве 5-часовые экстренные прибавления к газетам сообщают о победе генерала Жоффра, послушайте, как зажужжит тогда на высоких нотах уличный говор по всем нижним улицам, главным торговым улицам Женевы, и это — в городе, дисциплинированном веками постного кальвинизма, в городе, где люди позволяют себе на улицах вообще только самый сдержанный разговор.

   Или почитайте бернские, цюрихские, базельские газеты, даже социалистического направления: некоторые положительно невыносимы по слепой приверженности к Deutschland uber alles и даже к кайзеру Вильгельму.

   Берлинское телеграфное агентство Вольфа здесь царствует и вместе с ним — невозможный аромат германской непобедимости и непогрешимости.
 
   Характерным примером может служить случай с литературным королем немецкой Швейцарии, романистом Э. Цаном.
 
   Ещё в начале войны он поместил в одном из иллюстрированных журналов Германии «гуннское» стихотворение с восхвалением войны против Франции и с  выражением веры в громовое действие всенемецкого меча.

     Потом в Frankfurter Zeitung сообщено было о пожертвовании Цаном 1.000 фр. на германский Красный Крест — пожертвование, само по себе даже очень почтенное, но в данных условиях, несомненно, тенденциозное.
 
   Затем, Цану же приписывается ряд анонимных корреспонденций в германские газеты о настроениях немецкой Швейцарии, только-мол и ждущей момента полного слияния с победоносной германской империей!

   История кончилась довольно неприятно для поклонника германской силы, романиста-буфетчика* литераторы романской Швейцарии возмутились против вопиющего нарушения Цаном нейтралитета симпатий и побудили его к оставлению занимаемого им поста президента в Швейцарском литературном обществе.
 
   Он протестовал в газетах, защищал свою «свободу мнений», но

                ______________

                *Характерно для ультра-делового духа современной Швейцарии:
гражданин примитивного" кантона Ури, Э. Цан до сих пор не бросил своего первоначального занятия, благополучно состоя станционным буфетчиком в Гешенене, у входа в Сен-Готаргский туннель.


   266


надо признаться — слабо.
 
   История эта показывает, однако, и реальную, сдерживающую силу общественного мнения в Швейцарии, для которого высшим всеопределяющим принципом в международных отношениях остаётся всё же — стародавний принцип нейтралитета.
 
   И только под его ненарушимой поверхностью швейцарский гражданин получает право невозбранно питать какие угодно симпатии.

   И удивительным образом умеют швейцарцы соблюдать надлежащее равновесие между требованиями холодного, разумного принципа и биением своего сердца.
 
   На третий же день мобилизации перед экстренно собранным Национальным собранием был поставлен вопрос о «генерале», то есть главнокомандующем (в мирное время ни один из швейцарских командиров не пользуется титулом выше полковника).
 
   Имелось налицо два кандидата: начальник генерального штаба полковник Шпрехер и начальник одного из корпусов полковник Вилле.
 
   Симпатии почти всей Швейцарии были, без сомнения, на стороне первого, известного своим демократизмом и своим человечным характером; полковник же Вилле успел нажить себе немало врагов истинно прусским культом дисциплины, в смысле Kadaver-Gehorsamkeit — мертвого послушания.
 
   Еще не далее, как в прошлом году немало шума было в стране из-за случая на горных манёврах в Граубюндене, когда Вилле без всякой видимой надобности оставил целый отряд пехоты стоять в продолжение 7 часов во время вьюги, по колени в снегу на каком-то горном перевале, без пищи и огня.

   Это он закаливал чересчур «изнеженных», по его мнению, горцев!
 
   Едва-едва успел защитить его тогда от негодования всего парламента, да и всего народа, военный министр Гофман — и то с выражением всё же порицания «крайностям» полковника.
 
   И что же?
 
   Вилле оказался выбран в генералы большинством 120 голосов из 189, причём — едва ли не самое замечательное — за него единогласно голосовали 19 социалистов, из немецкой и французской Швейцарии безразлично, всегда бывших наиболее резкими противниками его «пруссачества».
 
   Перевес за ним остался, как объяснялось потом в газетах всех направлений, в силу чисто военных его талантов.
 
   Не вредило ему в глазах республиканцев даже всем известное дружеское к нему отношение самого Вильгельма II и родство его с бывшим канцлером Бюловым, на дочери которого Вилле женат.
 
   Не имела влияния и пущенная в те дни его личными врагами сплетня, будто он продал немцам планы швейцарской мобилизации.


   267


   Повторяю, в выборе генерала не сыграли определяющей роли те или иные личные или племенные симпатии.

   Единственным определяющим моментом было — возможно лучшее обеспечение нейтралитета.
 
   Можно быть также вполне уверенным, что и сам Вилле, при всех его несомненных германских симпатиях, не поколебался бы в случае нужды, по примеру несчастной Бельгии, всею силою оборонять Швейцарию от «железной руки» друзей-немцев, то есть фактически — а то и формально — оказаться в союзе с несимпатичными ему французами.
 
   Швейцарец — прежде всего швейцарец, а тогда уже — итальянец, немец или француз.
 
   И если после манёвров осени 1912 г. присутствовавший на них в качестве гостя Вильгельм покровительственно отозвался о швейцарской армии: «ничего-мол, она, пожалуй, заменит мне пару моих корпусов», то не без основания тогда же швейцарские газеты прибавляли к его словам ядовитую оговорку: «да, пару корпусов для императора Вильгельма или — для его врагов».

   Пусть даже отдельные, конечно, весьма немногие, швейцарцы жаждут цепей Вильгельмова подданства — в общем и целом республика хочет остаться при своей свободе и своеобразной, мозаичной франко-немецко-итальянской культуре.

   Швейцарское единодушие, — согласен, — довольно холодное, мало, конечно, похоже на бурное и безрассчётное единодушие сердца, увлекающее подчас людей далеко за пределы того, что они сами бы почитали благоразумным в минуты спокойного умонастроения.
 
   Зато у швейцарского единодушия нет и той небезопасной перспективы, какую всегда несёт с собою беззаветное движение сердца.
 
   Ведь сердце неизбежно бьётся в две фазы: «систолы» и  «диастолы», сердечной полноты и упадка, прилива — и отлива.
 
   И когда вашим руководителем является сердечный прилив, всегда рождается ядовитое опасение: поглядим, что-то будет в момент отлива!

   Такие холодные, но, быть может, не вовсе праздные мысли приходят мне сами собою в голову, когда я брожу под густою, прохладною тенью развесистых каштанов парка «Живых Вод» и рассеянно вступаю по иглистой шелухе плодов, осыпавшихся с дерева.
 
   Как их много — словно растерзанных трупов на полях битвы!
 
   А выскользнувшие из колючей шелухи каштанчики, свеженькие, глянцевитые, против воли приводят мне на ум свеже-мобилизованных солдатиков, ещё в полном блеске и красоте новенькой амуниции, сейчас из цейхгауза.
 
   Вот, как по приказу, расположились они длинными цепями по две стороны широкой аллеи, и прячутся друг от друга


   268


за её выпуклой грудью, словно пехота за прикрытием.
 
   Э, да не заразились ли и швейцарские каштаны носящимися в воздухе бациллами сражений?
 
   Но — ни ружейной трескотни, ни грохота орудий не слышно здесь.
 
   Тихо и одиноко под лапчатолистыми каштанами, и успокоенная мысль снова течёт ровной струей, как ручеёк из соседнего бассейна.
 
   Теперь думается о том, как дорого всё же обходится маленькой стране удовольствие оставаться нейтральной.
 
   В ту самую минуту, когда туча опасности сплотила весь швейцарский народ в единодушный, согласный, как никогда, организм, — паника неслыханная, слепая, неудержимая,  овладела населением и так потрясла экономически весь этот организм, что, казалось, вот-вот подорвёт все основы общества.

   Так как одновременная мобилизация трёх окрестных стран сразу на 3/4 закрыла границу и, следовательно, торговлю Швейцарии, живущей преимущественно ввозом и вывозом продуктов, то представилась внезапная угроза истощения запасов, утраты самих источников существования страны.
 
   Горожане, как безумные, бросились закупать запасы жизненных продуктов для своих семей; цены на всё небывало повысились: сахар, например, до 1 франк 70 сантимов за 1 кило (на русский масштаб — 26 копейки за фунт), масло — 5 франков за фунт, да и то запас его вскоре окончательно исчез, картофель — 70 сантимов за килограмм.
 
   С другой стороны, паника биржевая толкнула публику в сберегательные кассы, в банки — вынимать вклады.
 
   В несколько дней во всей стране было вынуто вкладов на 100 миллионов франков, и золотая, а затем и серебряная монета скрылась из обращения.
 
   Стало невозможно ничего купить вообще, ибо кредиток нигде не меняли — ни на почте, ни в банках.
 
   Скорей согласны были давать товар в кредит, чем менять 50-ти или 100-франковые бумажки.
 
   Дыханье социальной смерти, казалось, нависло в воздухе…

   Союзный Совет, которому тем временем вручены были парламентом единогласно чрезвычайные полномочия —  фактическое самодержавие — поспешил выпустить мелкие банкноты Национального банка по 20, 10 и 5 франков.
 
   Но — в этой стране беспримерного доверия граждан к своему правительству — в первое время не хотели принимать новых денежных знаков.
 
   Доверие, неизбежная психологическая аксиома общественной жизни, тоже лежало в параличе.
 
   Пришлось Союзному Совету, кантональным правительствам и муниципалитетам увещевать особыми воззваниями обезумевших сограждан.
 
   Указывалось на то, что нет еще никаких оснований для подобного перепуга, что, если Германия и растоптала нейтралитет Бельгии, торжественно гарантированный ранее


   269


императорским «словом», то Швейцарии, наоборот, в самый момент объявления войны даны категорические подтверждения всех трёх воюющих соседей о ненарушении её территории.
 
   Что последнее и на деле гарантируется сильною швейцарской армией (отмечу, что она оказалась целиком на границах, в полной боевой готовности уже на 4-ый день мобилизации!).
 
   Наконец, что единственная реальная опасность момента состоит как раз в той самой панике, которая грозит привести всю нацию к хозяйственной катастрофе.

   Все это подействовало и паника улеглась.
 
   Нет никакого сомнения, что виновниками этой паники были, главным образом, буржуазные, состоятельные круги населения, страшно перепугавшиеся за своё имущество.

   Имущество, — смешная несообразность, — оказывается социально-небезопасной вещью в моменты современных хозяйственно-политических потрясений.
 
   С другой стороны, тяжесть паники всею силою легла на плечи прежде всего пролетариата и вообще малоимущего городского слоя.
 
   И без того ему приходилось нести на себе главную тяготу мобилизации, оставляя семьи на попечении властей, на иждивении казны с её более чем скудным пайком: по закону 2 франка жене и по 50 сантимов на каждого ребёнка — в день, размер, подлежащий, однако, более или менее произвольному сокращению со стороны местных властей.
 
   Но сверх того дороговизна продуктов, исчезновение мелкой монеты превратились в проклятие для необеспеченных граждан.
 
   Совершенно неотложной оказалась мера принудительного урегулирования цен на продукты.

   И она была проведена со строгостью и неуклонностью, какую мы вовсе не привыкли видеть и в бюрократически управляемых странах.
 
   Теперь цены на предметы первой необходимости по всей Швейцарии сносны; на иные же предметы (молоко, масло, мясо) ниже обычных.

   Мы присутствуем как бы при явном политико-экономическом парадоксе — видимом бездействии закона спроса и предложения.

   Надо впрочем оговориться, что тут — одна видимость.
 
   В действительности, регулятором цен сейчас является не одна самодержавная воля Союзного Совета, но и:
 
   1) падение обычного вывоза, особенно сельскохозяйственных, более всего молочных, продуктов за границу,

   2) «воздержание» потребителя, точнее сказать, всеобщее падение покупательной силы у трудовых масс, оставшихся без заработка.
 
   Часовая, шёлковая, хлопчатобумажная, машиностроительная промышленность — главные отрасли производства и источники заработка Швейцарии, где 2/3 населения живут промышленностью и торговлей, — эти отрасли лежат во прахе, почти без признаков жизни.

   Война их убила даже через железную ограду

   270

швейцарского вооружённого нейтралитета.
 
   Как тесно спаяны общей судьбой даже народы-хищники с народами-миролюбцами: будто два чужих друг другу, случайно брошенных в одну темницу колодника!…

   Но как раз эта-то самая связанность Швейцарии с судьбой соседей, эти-то незаслуженные удары, выпадающие на её долю без тени вины с её стороны и заставляют её относиться к европейской войне, лишь как к стихийному бедствию, как к своего рода Мессинскому землетрясению в чудовищных размерах — но не как к войне за чье бы то ни было освобождение, за право, за культуру, против чьего бы то ни было варварства и так далее, как это сейчас говорят в каждой из стран, принимающих прямое участие в войне.
 
   Здесь, в Швейцарии мы испытываем слишком остро чисто-отрицательное действие фурий войны, фурий, истребляющих культуру, губящих без счёту производительные силы страны — и никаких положительных действий войны, как таковой, никаких прямых перспектив и надежд в смысле роста человеческого прогресса, в смысле более разумного устройства существования здесь в связи с войной не усматривается.
 
   Симпатии и антипатии к той или другой воюющей стороне, конечно, здесь существуют.
 
   Но швейцарцы вполне отдают себе отчёт, что всё это — только вполне, естественные и законные движения человеческой природы; повинуясь неизбежным движениям чувства, они всё же отнюдь не награждают ни одной стороны какою-либо исключительной миссией спасителей культуры.

   Как бы там ни было, бедствия Швейцарии неисчислимы.

   Обнажается вся застарелая язва социального вопроса, общего, правда, Швейцарии со всем цивилизованным миром, но в ней сейчас особенно вопиюще наглядного, при наличности широких демократических форм гражданского равенства.
 
   Начать хотя бы с того, что объявленный с начала мобилизации мораториум, оказалось, относится почти исключительно к миру коммерческих сделок, векселей и тому подобных обязательств и вовсе не применим de jure к долгам «обыкновенным», т. e. к житейским отношениям огромного большинства народа, большинства необеспеченного: например, к долгам лавочным.
 
   Не подлежит мораториуму*, самое главное, и квартирная плата — а это, конечно, самый больной вопрос для обездоленных войною городских масс.

                __________________


                *Впрочем, форма мораториума, объявленного в Швейцарии, и не есть собственно мораториум в строгом смысле слова: объявлена лишь отсрочка протестов по векселям и прочим, но не перерыв в течении самих сроков. Разница, в своём роде подобная разнице, например, между амнистией и помилованием.


   271


   Разумеется, жизнь своими недремлющими лапами немедля исправила пробел, допущенный Союзным Советом: раз массы оказались в фактической невозможности уплачивать квартирную плату, то не могли же судьи покуситься на выселение всех неимущих на городские площади и улицы!
 
   Молчаливо остановился порядок, по которому жильцы продолжали жить в своих квартирах, не внося платы, а домохозяева молчаливо несли крест неплатежа, лишь платонически протестуя в газетах против «несправедливости».
 
   Впрочем, они и сами — уже в силу мораториума — не платили процентов ипотечным банкам по закладным.
 
   Тем не менее случаи подачи исков в суд на предмет выселения из квартиры неплательщиков сообщались и сообщаются газетами всей Швейцарии, равно и случаи судебных выселений в иных углах страны, где заседают наиболее непокладистые судьи-буржуа.

   И перед всеми грозным признаком стоял срок 1 октября по новому стилю, обычный срок годового контракта, в особенности по немецкой Швейцарии.
 
   Возникал вопрос: будут ли в самом деле выталкивать швейцарский народ на улицу? С другой стороны, и для хозяев тревожный вопрос: можно ли рассчитывать на квартирную плату и по всем новым контрактам?
 
   За домохозяевами подобный же вопрос ставили себе их кредиторы — ипотечные банки, расплачивающиеся того же 1 октября по своим обязательствам; за ними — вкладчики этих банков, рассчитывающие на свою ренту.

   Словом, под угрозу становилась, в конце концов, вся цепь финансово-экономических отношений страны, уже и без того тяжко пострадавших в первый момент всеобщей, более или менее основательной паники.
 
   Между тем последствия этой острой паники требовали немедленного лечения: требовалось как можно скорей поставить снова на ноги по мере возможности хозяйственный организм страны, хотя бы в приблизительных размерах; надо было вернуть назад всё, что ещё лишь мыслимо, из нормального течения жизни в стране.
 
   К этому принуждало хотя бы уже одно то соображение, что тяжкие расходы по мобилизации, достигшие в первые два её месяца почти до ста миллионов франков, должны же быть покрыты.
 
   Не покроешь их с населения, готового лишиться всяких средств существования.

   Союзный Совет после долгого обсуждения в комиссии, куда были приглашены представители всех слоёв населения, вышел из затруднения приблизительно тем способом, какой предлагался в статьях юриста Фарбштейна, в социалистической газете Volksrecht.
 
   Он отнюдь не настаивал на распространении прямого моратория и на нанимателей квартир — как это можно бы


   272


было ожидать, на первый взгляд, от защитника интересов неимущих масс.
 
   Фарбштейн, напротив, в своих статьях отдавал себе полный отчёт в тесной круговой поруке экономических интересов всех разрядов капиталистического общества.

   Поэтому он предлагал скорее противоположное: прямое и открытое исключение квартирной платы из общей меры мораториума, но — с предоставлением суду обязанности разбираться в условиях каждого отдельного квартирного иска.

   В случае, если квартиронаниматель успеет доказать, что вина неуплаты за квартиру лежит так или иначе в связи с войной — а это, очевидно, и окажется в подавляющем большинстве случаев, — то с него плата или вовсе слагается, или же частью.
 
   Потери переносятся, затем, частью на хозяина, частью на банки, на общину, на государство.

   Эта точка зрения, как единственно справедливая и, как кажется, неизбежная, неотвратимая по обстоятельствам времени, восторжествовала в комиссии и в Союзном Совете.
 
   В то же время было решено и вообще не возобновлять мораториума с 30 сентября нов. ст. — ибо он тяжко отзывался на всём положении страны, а между тем доказано было, что в значительном числе случаев им злоупотребляли люди, вполне могущие платить по долгам.

   С другой стороны нейтралитет Швейцарии приводил к тому, что и иностранные капиталы начали усиленно приливать в здешние банки в поисках безопасного от войны помещения; следовательно, положение денежного рынка здесь скорее улучшалось, в то время как в соседних странах оно ухудшалось.

   Словом, мораториум падал сам собою, и оставлена только мера льготы для квартиронанимателей, которым даются судами рассрочки до 6 месяцев и сбавки 1/3 квартирной платы, перелагаемые затем долями на прочие заинтересованные разряды.

   Конечно, меры эти ничуть не устраняют факта обострения социального вопроса, напротив он его лишь подтверждают и подчеркивают.
 
   Городские массы одним ударом безжалостной судьбы повергнуты в яму безысходной нужды.
 
   Глухой стон стоит над рабочими кварталами, где люди, привычные к более или менее сносному человеческому существованию, лишь бы не уставали в работе мускулистые руки, теперь осуждены на в своём роде великопостное прозябание, неизвестно, на какой срок, и без всякой ведомой им вины, за которую наложен на них этот подвиг покаяния.

   Глухой и терпеливый стон, ибо все ясно понимают безапелляционный, стихийный характер мирового бедствия — или разумеют, по крайней мере, что причины последнего лежат за пределами маленького их отечества.
 
   Это не мешает бедствию, однако, становиться все менее и менее выносимым.


   273


   Особенно невыносимым делает его тупое непонимание другими, более взысканными судьбой слоями народа этой самой стихийности бедствия, обрушившегося на неповинные массы.
 
   Кантональные, городские власти, в руки которых перешла теперь забота о семьях мобилизованных и безработных, только весьма и весьма редко умеют человечески понять незаслуженную и тяжкую обиду усердных тружеников, лишенных труда, умеют помогать, не уязвляя законную гордость вечного труженика.
 
   Сколько близорукой чёрствости, сколько бестактной подозрительности и неуместного духа так называемой «моральной строгости» проявилось во множестве городских комиссий о нуждающихся, в заседаниях кантональных парламентов!
 
   Социальный вопрос обнажился здесь не в одном лишь отношении полной материальной необеспеченности масс, но и в другой стороне, не менее человечески болезненной: сердечного огрубения, морального оскудения в имущих и господствующих слоях.

   Вот маленький образчик из жизни двух «военных» месяцев.

   В начале сентября в Цюрихе состоялись заседания местного кантонального парламента как раз по поводу мер помощи нуждающимся.
 
   И оказалось, что буржуазное большинство стоит за сокращение пособий до 1 франка 25 сантимов для матери и по 50 сантимов на ребенка в день, как для семей мобилизованных, так и для безработных.
 
   Особо интересные разговоры возникли по поводу грудных младенцев во многодетных семьях: некоторые ораторы — конечно, люди семейные и состоятельные — находили, что для 5-го, 6-го младенца можно уже и вовсе не выдавать пособия, а лучше из причитающихся такому «лишнему человеку» на молоко 50-ти сантимов (18 копеек) в день выкроить маленькую прибавку в 10-15 сантимов к 50 сантимам, выпадающим на долю больших детей — больше 14 лет.
 
   Словом, торжество мелочно-лавочной благотворительности.

   Но мелочность и лавочничество достигли истинного венца в речах таких представителей крестьянского большинства в кантоне, как депутат Бопп.
 
   Этот не нашел ничего лучшего в грозные времена общей для всех смертельной опасности, как обвинять рабочее население в лености, расточительности и прочем.
 
   Конечно, г. Бопп высказывался против такого баловства — каких бы то ни было казённых пособий рабочим.
 
   Увы! Эта нота невероятной социальной близорукости и эгоизма повторяется сейчас в бесчисленных сочетаниях кругом нас, кажется, не менее часто, чем и знаменитый, древний девиз швейцарского союза: «все за одного, один за всех».
 
   Разные классы общества


   274


точно отделились друг от друга непроницаемыми перегородками и потеряли всякую способность входить в положение другого класса.
 
   Война до небывалой ранее степени пропитала атмосферу отравой отчужденности.
 
   Жестко и грустно становится на душе, особенно изолированному уже силою вещей иностранцу.

   Оттого и ищешь по временам отдыха в радушно для всех открытом парке «Живых Вод».

   Там собранные со всех концов мира хвойные и вечнозеленые деревья дружелюбно-равноправно делят между собою простор и с охотой дают пропуск, куда хочешь —
направо, налево — блуждающему русскому, немцу, французу, венгерцу: веллингтонии, лавры, пинии и павловнии знать не хотят ни вашей национальности, ни социального положения.

   Всем без различия подают они свое отрадное, прохладно-зеленое вспомоществование.
 
   И источник… право, удивительно-глубокомысленный этот источник!
 
   Не богат водою, даже просто мелок — рукою достанешь камешки и мох на дне, — а кажется под навесом плоских
известняковых плит-бездонным.
 
   Глаз легко и охотно обманывается и следит в мнимой бездне — мшисто-зелёной — за величаво возникающими глубинными образами.
 
   Кажется, сама Мнемозина — дочь древнего Урана, богиня памяти, мать всех муз, безмолвно излагает вам глубокий исторический смысл и, что бы там ни было, высокую поэзию мелких явлений, занимающих злободневную поверхность.

   И осенняя окраска деревьев там, наверху холма, окраска пёстрых восточных ковров на лазурном фоне неба как бессмертно красива!
 
   Как торжественна и художественна!
 
   А составляется, подумаешь, из жалких, мелких, усохших, полу-гнилых листьев…
 
   Так и удручающие мелочи дня — лишь обрывки, осколки богатого коврового узора современной истории.
 
   Огонь войны из-за трёх рубежей Швейцарии даёт многозначительное освещение пестро-красочной сумятице живого ковра…

   Правда, крестьяне сейчас в Швейцарии, что называется, успели показать себя.
 
   В самом начале войны образовались во всех больших городах комитеты для борьбы с безработицей, на афишных столбах появились соответствующие воззвания, где подавалась полная надежда на заработок безработным по крайней мере значительной их части — в сельском хозяйстве.

   Кстати и время было подходящее: жатва, вторые покосы, сбор картофеля, затем уход за виноградниками, сбор фруктов и винограда — казалось бы, работы действительно непочатый край; крестьянские же рабочие руки, как и другие, взяты на границу.

   Следовательно, остающимся немногим городским рабочим — юношеству до 19 лет, старикам, иностранцам, застрявшим в силу разных

 
   275


причин в Швейцарии, можно бы рассчитывать на достаточное занятие.
 
   Не тут-то было.
 
   Через две недели указанные комитеты принуждены были публично констатировать полное крушение надежд на сельскохозяйственный заработок для городских
безработных.
 
   Крестьянские семьи решили обходиться крайним напряжением своих собственных женских, детских, стариковских сил, лишь бы не брать работников из города.

   «Городской народ балованный, требовательный», — отвечали крестьяне на вопросы комитетов, и правда то, что более нетребовательных, безответных существ, чем обычные крестьянские батраки, ушедшие сейчас на границу, вряд ли выдумаешь.
 
   Незаменимые батраки!
 
   Ни организаций, ни стачек между ними ещё и не слыхивано.
 
   Судите же, как швейцарскому крестьянину согласиться после этого иметь дело с городским рабочим, наверняка членом профессионального союза, потребительского кооператива — этого главного врага крестьян.

   Да-и не к чему!
 
   В то время как для всех других классов, даже для огромного большинства промышленных предпринимателей и торговцев нынешняя война принесла с собою огромное расстройство дел, если не полное разорение, крестьянам — война, как бабушка, ворожит.
 
   Если первым делом вновь избранного генерала Вилле и его штаба было запрещение вывоза жизненных продуктов из страны, то вторым их делом было — заключение контракта с уполномоченным крестьянского союза Швейцарии (куда входит 90% всех крестьян), секретарем его профессором Лауром о поставках жизненных продуктов, мяса, муки, сыра, овощей и прочего для армии.
 
   Крестьянский союз оказался единственным поставщиком всего этого и по ценам отнюдь не низшим, а большею частью высшим обычных «мирных» цен.
 
   И вот, война, враг народа, сулит не малый барыш для крестьян.

   Обнажившийся скелет социального вопроса во всяком случае не крестьянам грозится непосредственно своею костлявой рукой.

   На мысли о неоспоримой неустроенности современного общественного порядка, которая проявляет себя с мало художественной яркостью в эту годину бед, наводит многое.

   Тяжело читать в газетах, например, угрозу цюрихской городской комиссии о нуждающихся по адресу тех многочисленных предпринимателей, которые считают возможным пользоваться всеобщей безработицей для предложения своим рабочим истинно ростовщических условий труда: уменьшения платы до половинного размера — причём доказано, по заявлению той же городской комиссии, что многие из этих «благодетелей» вовсе не пострадали сами от положения дел,


   276


иногда даже — совсем напротив.
 
   И едва-ли не самыми жестокосердными «использователями момента» оказываются именно наименее сами пострадавшие.

   Комиссия грозилась предать их имена гласности.
 
   Еще, может быть, тяжелее читать ответ на эту справедливую угрозу со стороны задетых ею лиц.
 
   Они пишут в цюрихских газетах, что вмешательство комиссии представляется им неслыханным нарушением свободы договора, каковая обеспечена союзной конституцией.

   Мало того, они провозглашают себя благодетелями рабочих, ибо последние, будучи выброшены ураганом всемирной войны на мель, «сами соглашаются» работать за гроши,
лишь бы не погибнуть с голоду.
 
   И возражатели грозят дерзкой комиссии в свою очередь репрессиями: позакрываем вот фабрики, и тогда по вашей вине рабочие останутся вовсе без всего.

   Это далеко не случайные черты господства буржуазии в политически единодушной Швейцарии.
 
   Какова буржуазия у себя по домам, такова она остается и у кормила государственного правления.
 
   Ещё война бушует где-то, только за воротами, а расходы Швейцарии на войну простираются уже, как мы видели, до сотни миллионов франков за 2 месяца.
 
   Возникает вопрос, откуда маленькой стране едва со  стомиллионным годовым бюджетом покрыть этот чудовищный расход?
 
   Выпущен был внутренний заем в 30 миллионов, выпущено новых билетов национального банка и государственного казначейства, в общем на 200 миллионов с лишним (покрытых золотом на 43%) — но их-то и надо затем погасить более реальными финансовыми мерами.
 
   И вот проектируется сейчас союзная табачная монополия и союзный военный налог (единовременный).
 
   Табачную монополию давно уже предлагает швейцарский рабочий класс — но с непременным условием обращения его дохода на государственное страхование старости и прочие социальные меры; союзный же Совет хочет этот налог обратить на издержки по мобилизации.
 
   Единовременный военный налог тоже принимает в проекте Союзного Совета вид, угрожающий интересам широких народных слоёв (так, предполагается взимать этот налог между прочим и с кооперативов), и рамки расходования его ограничиваются: из них заранее исключается поддержка семейств, пострадавших от военного кризиса.
 
   Понятно, что рабочий класс шумит, устраивает многолюдные митинги протеста, где при всей сдержанности, налагаемой моментом необходимого единодушия, всё же предупреждает тех, кому ведать надлежит, что табачная монополия — заповедное дело, и что военный налог


   277


должен быть налогом исключительно на имущих, прогрессивным подоходно-поимущественным налогом.
 
   Так социальная рознь неусыпным червем исподволь продолжает свою подтачивающую работу.
 
   И работа эта, увы, растёт прямо пропорционально растущему времени военных действий между великими державами.
 
   Но всё же немного мест осталось сейчас на земном шаре, где бы имелась возможность, как в Швейцарии, под тенью её нейтралитета составить себе мало-мальски уравновешенное, беспристрастное объективное мнение о происходящих событиях.
 
   Один пример: сейчас в Европе «мнения» вытекают из двух источников: — агентства Гаваса в Париже агентства Вольфа в Берлине.
 
   Первое, Гавас, всё окрашивает в официальный французский, красно-бело-синий цвет, второе, Вольф — в официальный германский, черно-красно-белый.
 
   Швейцария имеет хотя бы то преимущество перед странами, питаемыми исключительно Вольфом или исключительно Гавасом, что она пьёт зараз и «истинную правду» Вольфа, и «истинную правду» Гаваса, то есть нейтрализирует в своём желудке кислоту Вольфа щелочью Гаваса.
 
   Здесь есть возможность получать сведения о действительных фактах, доходящих до нас уже не от Вольфа и Гаваса, а из разных менее тенденциозных источников.
 
   Таковы, например, рассказы швейцарцев, случайно проживавших в месте действия европейской трагедии и вернувшихся затем в отечество; рассказы беглецов из Эльзаса, из Бельгии, из северной Франции, беглецов, во множестве спасающихся в пределы Швейцарии.
 
   Все эти нейтральные либо взаимно нейтрализируемые данные, в конце концов, дают нам довольно удовлетворительную и объективную, общую картину того вулканического извержения варварства, дикости, зверства, каким подарила нас эта война.
 
   Вековой нейтралитет Швейцарии, этого малого острова среди разбушевавшихся волн, естественно делает ее центром человеческой помощи жертвам человеческого одичания.

   Красный Крест Швейцарии развил сейчас широчайшую деятельность.
 
   В частности считаю полезным обратить внимание читателей на факт, как кажется, ещё слишком мало известный в России, открытия в Женеве деятельности «Международного бюро Красного Креста для помощи военнопленным» разных стран*

   Бюро по соглашению

                _________________

                *Женевское бюро заведует только помощью военнопленным в
собственном смысле слова, т. е. входящим в состав воюющих армий.

                Что касается лиц гражданских, задержанных в плену по случаю войны, то для помощи им имеется отдельное подобное же бюро в Берне.
 
                Адрес тoгo и другого Бюpo: Bureau International de la Croix Rouge de secours.


   278


с воюющими сторонами получает списки военнопленных, пересылает им письма, деньги малыми суммами (не более 50 франков =18 рублей), выдаёт справки родным.
 
   Сейчас уже работа бюро приняла такие размеры, что ему предоставлено целое здание бывшего музея Рат на центральной городской площади Женевы, и количество его (бесплатных) сотрудников достигает нескольких сот.

   На днях между прочим приезжала в Женеву для справок в этом бюро жена французского премьер-министра Вивиани, разыскивая своего (без вести пропавшего) меньшего сына-солдата.
 
   Судьба его пока неизвестна.

   И швейцарская пресса, в какую бы сторону ни были направлены полюсы её симпатии, оказалась всё же неизбежным образом на службе нейтральной правды.

   Воюющие державы более всего обращаются именно к Швейцарии в погоне за компетентным мнением, даже за судом по разным жгучим вопросам, связанным с войной.

   Так, в швейцарскую прессу прежде всего (как затем и в прессу других нейтральных государств) посылали, с одной стороны, Франция свои пламенные протесты против бомбардировки Реймского собора и Бельгия — против разрушения Лувена; с другой стороны Германия — свои бессильные, конечно, реплики по тому же поводу и свои обвинения французов и англичан в употреблении пуль дум-дум.
 
   В виде иллюстрации последних обвинений Германия даже устроила при своём Бернском посольстве специальную выставку захваченных во Франции, в частности в цейхгаузах крепости Лонгви, пуль, которые она объявляет настоящими дум-дум, выставку, открытую швейцарской публике по сообщению газет.

   Но не только воюющие правительства дарят своею заискивающей любезностью швейцарские газеты и швейцарскую публику.

   Выяснившееся для новейших Аттил колоссальное значение общественного мнения этой, казалось бы, невесомой величины по сравнению с почтенным весом булатного меча-кладенца, привело к настоящей международной борьбе за влияние на умы «нейтральных».
 
   Нейтральные сейчас — при всей малой их физической силе (не считая впрочем Соединённых Штатов, слишком далёких, и Италии, нейтралитет которой, что называется, висит на волоске) — оказались в почётной роли морального трибунала, и в их газетах — в швейцарских газетах в первую


                ________________

                aux prisoniers militaires (Швейцарія, Suisse, Gen;ve-или Bern,-глядя по разряду военнопльнных).
                Письма из России в Швейцарию ходят теперь около 3 недель; столько же, конечно, идут письма и обратно, из Швейцарии в Россию. Телеграмма идёт 3-4 дня.


   279


голову — самые видные общественные деятели обеих враждующих сторон то и дело подымают ожесточенную полемику.
 
   Полемика, где принимают участие, например, Гергард Гауптман и Ромен Роллан, вообще цвет ученого мира и литературы, отличается, конечно, изысканными достоинствами стиля и истинно «военною» силою аргументации.
 
   Спор вертится, — как вы знаете, — вокруг темы: чья культура выше, и кто оказывается варваром и вандалом?
 
   А нейтральный человек из этих высоких образцов газетно-патриотического красноречия может вынести лишь одно поучение: до какой степени трудно, почти немыслимо и для крупнейших умов XX века противостоять заражающему потоку массового гипноза!

   Воззвание, подписанное такими светилами, как Вундт, Геккель, Виндельбандт, Освальд, Гарнак, Гауптман, Зудерман, и прочими — где без тени, без попытки фактического доказательства, с какой-то олимпийской наивностью просто-напросто декретируется безусловная правота и высокое благородство поступков Германии, прямо поразительно!

   Слепота, безумие — вот, по-видимому, удел философии, литературы, человеческой мысли вообще в пожаре войны…

   …Покамест, однако, горизонт кругом Швейцарии пылает огнём, и зарево не гаснет, нет, всё пуще разгорается.
 
   Кто волею рока «освобождён» от тяжкой повинности войны, кто силой событий заброшен в нейтральные условия Швейцарии, тот от близкого пожарного удушья пусть уйдёт под тёмно-зеленые своды женевского парка.
 
   Мирно там, нейтрально.
 
   Дорога туда — чудною набережной по берегу светлого, как небо, Лемана.

   Набережная тянется на 7 километров от города и образует сплошную аллею густых платанов.
 
   Солнечные дали озера и гор, как будто нарочно, рассказывают вам с улыбкой о возможной красоте человеческой жизни в этом просторе воздуха и солнца.
 
   Но осень идёт войною на платаны, озеро и солнце.
 
   Светло и просторно по сторонам, а вон там, на горизонте заката тучи стискивают простор, скрывают заходящее солнце, дождь грозится, может быть, на завтра загнать человеческую жизнь в те многоэтажные, каменные пещеры нашего всё ещё пещерного века, пещеры, которые сейчас издали кажутся такими приветливыми муравейничками.
 
   Идёт осень.

   Вот уже и сейчас ветер сыплет вдогонку вам горстями
сухих платановых листьев.
 
   Скорченный, желтый труп листа прокатился впереди вас, кувыркаясь через голову.
 
   Вот стая других, ещё тёмно-зеленых, но тоже сухих скользит плашмя по асфальту дороги.
 
   Асфальтом залита дорога для автомобилей, но уже более двух месяцев не видно здесь ни одного автомобиля


   280


не вздымается пыль, не пахнет резко бензином: такой докучливый запах в обычное время, и так жутко без него сейчас.

   Ранняя осень.
 
   Осенний, предзакатный час.
 
   Над далёким городом с силуэтами его башенок и  колокольни св. Петра сгрудились на закате облака.
 
   Облака клубятся в прощальном зареве, всё выше и выше зажигающем небо, все шире и шире расползающемся по гористому горизонту.
 
   Зарево заката охватило половину неба, больше пол-неба…

               
                               А. Дивильковский
………………………………………………………………………………………

        Для цитирования:

                ВЕСТНИК ЕВРОПЫ, журнал науки – политики– литературы,
                1914, кн. 12, декабрь, стр. 263-280, Петроград

        Примечания


      * Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.