Сурохново

Попались мне на глаза работы питерской художницы Екатерины Калиновской. И всколыхнулись глубины памяти, всплыли на поверхность картинки жаркого, грозового лета 1966 года. Тогда родители по совету профессора Тура, осмотревшего моего двухлетнего брата, переболевшего пневмонией, вывезли нас на лето в Псковскую область, в деревню Сурохново, к бабе Нюре, вдове погибшего в войну маминого дяди Степана.
Помню, как мы добирались на перекладных - сперва поездом, потом автобусом до Монино, где переночевали у родни, а потом на телеге - баба Нюра взяла в колхозе лошадку, чтобы нас встретить.
К слову, монинская родня - мамин двоюродный брат с семьёй - очень хорошая иллюстрация того, как жилось колхозникам в 60-е годы прошлого века при советской власти. Дядя Володя работал комбайнёром, в детской моей памяти сохранился просторный дом, мебель, как в городской квартире, техника, ковры... Но в этом доме мы провели лишь одну ночь.
А потом была дорога по полям, покачивание телеги, совершенно непривычный опьяняющий аромат полевых трав, пение птиц...
Домик нашей хозяйки, переживший войну и оккупацию, был намного скромнее монинского. Сени и комната. Родители спали в сенях под марлевым пологом от комаров на матрасе, набитом свежим сеном. Мы с братом и растившая нас родная тётя мамы - тётя Нюра - расположились в горнице.
Помню, как от всей души потчевала нас баба Нюра свежими щами со свининой, приготовленными и томлёными в русской печке, и как я не могла проглотить и ложки, такими жирными они мне показались...
Дальше-то готовила мама, они с отцом взяли отпуск в июне, а потом с нами оставалась тётя Нюра.
Это лето на моей памяти было самым грозовым из тех, что я видела. Утро обычно было ясным, но уже к полудню на горизонте сгущались тучи, начинало громыхать, и часам к двум дня начиналась гроза. Нет, не гроза, грозища. Как-то бабушка Нюра пошла за водой и не успела до дождя вернуться. Помню, я стояла на пороге в сенях и видела лишь сплошную стену воды, льющейся с небес. И вдруг прямо передо мной из этой стены вынырнула фигура бабы Нюры с коромыслом.
Конечно, были пожары. Горел телятник. У соседей напротив шаровая молния походила по дому, влетев в окно.
Нас с братиком, когда начиналась гроза, обували в резиновые сапожки и выводили в сени, где электричество не было проведено. Как выяснилось, предосторожность была не напрасной. Как-то раз во время грозы лампочка в горнице взорвалась, несколько её осколков обнаружили, собираясь перед отъездом, в самом дальнем углу лежанки русской печи.
Но все эти страсти в памяти перекрывает чистая радость солнечного жаркого лета. Дом наш стоял на горе, дорога с одной стороны спускалась в деревню, с другой - в лес. Километрах в шести-восьми по этой лесной дороге было Зуевское озеро с остатками нашего родового хутора на берегу. Один раз родители нас туда сводили.
И почти каждым утром, пока в лесу плодоносила земляника, папа и мама просыпались пораньше и набирали для нас полные лукошки ягоды. Ни до, ни после не ела я такой вкуснятины в таких количествах.
 

Тогда же я впервые попробовала и раков. В одном из домов жил мальчик Женя из Риги, вот они с отцом как-то и наловили это чудо чудное нам в подарок.
А деревенская "гулянка"? Родители уже уехали в город, и как-то, августовским уже, кажется, вечером, туман лежал на поле, бабушки наши отвели нас посмотреть, как веселится молодёжь. На поляне играла музыка, парни приглашали девушек, было весело, прохладно и сладко от предчувствия того, что и со мной когда-нибудь что-нибудь подобное произойдёт...
А когда мама уезжала, в поезде компания, ехавшая с юга, восхитилась её загаром. Не могли поверить, что загорала мама в яме на задворках деревенского дома. Забавный случай тогда вышел. К бабе Нюре хотел зайти сосед, да что-то замялся, застеснялся... Та не понимает, в чём дело, а мужичок и говорит, не пойду, мол, " у тебя там дачница голая". Это при том, что мамин купальник был весьма и весьма закрытым.
Когда родители уехали, две бабушки хлопотали с нами, восьмилетней мной и двухлетним братом, как наседки. Но усмотреть удавалось не всегда. Внизу под горой было гороховое поле. И хотя председатель колхоза грозно ругался, ребятня с этого поля не вылезала. Не вылезала и я. Со всеми вытекающими последствиями)).
Ещё одно воспоминание - как другая сторона медали - про жизнь колхозников. Как-то поздно вечером, братик уже спал, бабушки засобирались куда-то с косами. Мне велено было никому об этом не говорить. Потом я узнала, что ходили они косить траву на обочинах для овец, которые у нас были. Но легально это делать было нельзя...
И в качестве вишенки на торте, эпизод в поезде, увозившем нас в город в конце августа. Ехали в купе, с соседями. Братик увидел в окошко какую-то птицу. И во весь голос, на хорошо усвоенном псковском диалекте повторил слова, которыми баба Нюра крыла коршуна, охотившегося на цыплят. Приехавший за нами папа готов был провалиться сквозь пол вагона.
Но диалект у брата быстро выветрился, загар к Новому году сошёл. А память осталась. Как выясняется, навсегда.

ИЮЛЬ. ЭТЮД

Загорелому лету – осанна!
Под присмотром морщинистых ив
на груди земляничной поляны
дремлет полдень – горячий, румяный,
голубиные веки прикрыв.
Запах ягод и свежего сена
глушит запах цветов полевых,
и вплетает в небес гобелены
золотые лучи вдохновенно
ткач-июль на уток синевы.
Так лениво, так томно и странно,
разметавшись на тёплой траве,
ощущать отпускную нирвану.
Крикну лету – осанна, осанна!
И услышу лишь эхо в ответ…

2012