Осколки радуги. Часть 1 - Глава 3

Глава 3

Есть своя радость в безумии,
только безумцам ведомая.
(Джон Драйден)

      И вот этот момент, где тумбочка дневального, подобно тотемному столбу, стала неким символом и той самой отправной точкой… Какова же ирония?
Он уже не чувствовал своего тощего тела — лишь позвоночник, который, казалось, весил целую тонну. Всё, что осталось, — эта невыносимая тяжесть в спине и мысли, роящиеся и грызущие его изнутри. Анаэль ощущал, как проваливается куда-то в пустоту — тошнота, головокружение… Кажется, ещё мгновение — и глаза сомкнутся, а он исчезнет из бытия. Но тут краем зрения он уловил движение — тёмная, бесформенная масса шевельнулась на полу. В мгновение его пробил ледяной пот, в висках застучало, будто крошечные молоточки выбивали нервное тремоло. Он вспомнил, что уже видел эту сущность — там, в лазарете, когда во сне стал задыхаться и внезапно открыл глаза, — она спрыгнула с его груди и растворилась в темноте.
      Зажмурившись, Анаэль ущипнул себя за запястье.
      — Не помогло? — раздался тихий голос рядом.
      Он вздрогнул и, открыв глаза, повернул голову. Рядом, лениво прислонившись к стене, стоял высокий юноша и, запрокинув голову, равнодушно разглядывал потолок.
      Анаэль уже дёрнулся, чтобы заорать, как положено: «Дежурный по роте, на выход!», но внезапно понял, что этого делать не стоит. Он понял, что его визави, облачённый в чёрную тунику, с тёмными взъерошенными волосами, — мягко говоря, не вписывается в окружение. Он понял, что тот не входил через двери в казарму, а появился словно из пустоты, он понял…
      — Ага…
      — Ну, чудесно, — прошептал Анаэль, ощущая, как реальность расползается по швам. — Теперь у меня психическое помешательство.
      — По-твоему, если ты видишь то, чего не видят другие, — это помешательство? — Юноша наконец опустил взгляд, и в его глазах мелькнуло что-то вроде насмешки. — Может, как раз наоборот — это с остальными что-то не так?
      — Как-то… не очень убедительно, — Анаэль почувствовал, как голос дрожит, и слова, приглушённые, звучали словно эхо в пустой голове.
      — Я и не пытался тебя в чём-то убеждать. Но, как по мне, всё это самокопание излишне, а ты, вижу, в этом преуспел.
      — Что это значит?
      — Серьёзно? Тебе нужно объяснять? Вся эта жалость к себе и нескончаемая меланхолия… аж тошнит. Одни двери закрываются, другие открываются. К чему разливаться в ламентациях из-за каждой закрытой двери? Был бы от этого прок — это было бы уместно.
      Никогда ещё Анаэль не слышал, чтобы нравоучительная речь звучала так спокойно — его бархатистый, умиротворяющий голос был подобен мелодии, источаемой серебряными струнами арфы, и невольно располагал к себе.
      — К тому же, — продолжил он, — это не твой мир, ты бы сюда не вписался. Все эти начальники со своими тупыми правилами будут тебе отдавать приказы… Нет, нет — это не твоё. Ты терзаешься, потому что ещё не знаешь себя, не знаешь, кто ты есть.
      — И кто же?
      — Помнишь свой сон?
      — Сон? Да, совсем недавно помнил, но теперь не уверен. А при чём здесь это?
      — А то, что это и есть ключ.
      — Старик, вроде как он был моим наставником, и будто я его уже видел раньше... Какая-то чушь про миссию.
      — Да. Именно. — Он подошёл ближе и как-то задумчиво посмотрел на Анаэля. — Почему, думаешь, ты не отдал концы в лазарете?
      — Не очень понимаю, как это всё связано, более того…
      — Поймёшь позже, — перебил он, — но пока тебе стоит избавиться от лишних мыслей и принять действительность, даже если она тебе кажется абсурдной.
      — Полагаю, выхода у меня особо и нет. То есть ты… — он на секунду задумался, — а имя-то у тебя есть? Хотя, наверное, это странный вопрос.
      — Ну… можешь звать меня Эшу.
      — Эшу… Что ж, будем знакомы, Эшу.
      За дверью послышались шаги, и через секунду в казарму вошёл офицер. Анаэль слышал и видел его, но никак не реагировал, даже когда тот читал нотации о несоблюдении воинского устава. Его мысли были заняты другим, и лишь этот ручеёк сознания для него был важен, ибо впервые стал более ясным, чистым — хоть ещё и неуверенным. Всё же остальное, что было за его пределами, теперь казалось бутафорным, менее настоящим, чем его новый воображаемый друг.

      Перед отбоем, когда казарма уже клонилась ко сну, старшина вызвал Анаэля и перед всем составом, с видом заговорщика, раздувающего костёр солдатских сплетен, потребовал:
      — Так, рассказывай, герой, как ты там старослужащего под монастырь подвёл!
      Дело в том, что слух — это не просто птица. Это целая стая попугаев, которые, пролетая над строем, теряют перья правды и обрастают перьями вымысла. И по части уже ползла версия, что Анаэль — это нечто среднее между Иудой Искариотом и хамелеоном, освоившим камуфляж.
      Но правда, как это часто и бывает, была куда прозаичнее и пахла жареной картошкой с грибами. А также сигаретным дымом и мазью для растяжений.
Соседом Анаэля по палате был субъект, который, судя по его манере повелевать, состоял в кровном родстве если не с самим генералом, то уж точно с его личным поваром. Этот лазаретный Бонапарт, не слезая с койки, правил своим маленьким Ватерлоо. Бычки от его самокруток разлетались, как шрапнель, а убирали их, разумеется, низшие чины, чьё происхождение не тянуло даже на подмастерья при дворе того самого гипотетического повара. Ночью же ему приносили такие яства, что у обычных смертных слюнные железы начинали работать с перегрузкой, словно крошечные неприлично активные паровые машины.
      Но когда Анаэль осмелился не подчиниться его «царской воле», тот устроил ему в уборной «курс молодого бойца» — без инструкторов, но с особым, прямо-таки душевным рвением.
      Синяки, расцветшие на теле Анаэля с той пышностью, с какой на хорошем навозе расцветают маки, не могли остаться незамеченными. Армия — она как та самая бабушка, которая заметит всё, особенно если это происходит на ежедневном досмотре.
      Офицеры, словно следователи из старого детектива, долго ломали парня, но он стоял на своём: «Поскользнулся. Упал…». Тогда майор, человек с хитрецой, сделал гениальный «ход конём» — раздал всем в палатах бумажки и велел написать анонимно о случившемся. Правда вылезла наружу быстро. Не менее быстро, под смешанные чувства облегчения и злорадства, вылетел из лазарета тот самый старослужащий. А Анаэль, неожиданно для себя, стал местной знаменитостью и даже начал получать в столовой двойную порцию — видимо, в качестве премии «за вклад в борьбу с хулиганством».
      Вот такую историю и выложил Анаэль перед сослуживцами, надеясь, что теперь-то все успокоятся. Но рано он радовался — может, рассказ был не столь убедительный, а может, упоминание о двойном пайке затронуло нежные струны души, а точнее — желудков голодающих бойцов, но вскоре стали происходить довольно странные вещи. С его шинели начали пропадать пуговицы и погоны, сапоги стали играть в прятки, а шапка и вовсе отправилась в «самоволку». Так что геройство, как выяснилось, — штука не столько почётная, сколько очень неудобная.
      Наряду с кроватью, что дарила полузабытьё, был ещё один рекреационный островок, что также являлся временным убежищем от «сказочной» действительности. Эта комната с партами и стульями использовалась для занятий, которые проводил замполит (самая бесполезная должность в армии, как и сами занятия), но также она была местом, где бойцы писали письма своим родным. Солдата можно унижать массой различных способов, глумиться над ним, но что касается родственных уз и семьи, то это считалось неприкасаемым, и никто — даже самый отъявленный злодей — не посмел бы посягнуть на сей священный институт.  Святотатство ex officio(8) было дозволительно лишь офицерам, которые читали входящую и исходящую корреспонденцию. Потому, упаси Бог, если кому-то придёт конверт с письмом и сердечным пожеланием в виде банкноты, номинал которой будет расценен как неприемлемая цензура и немедленно будет изъят.
      Анаэль каждый день использовал эту возможность, создавая вид человека, увлечённого важными делами, дабы побыть в одиночестве и тишине, ну а если кто-то очень внимательный и любопытный задавался вопросом, почему он не отправляет письмо, то отвечал, что ещё не закончил сочинение.
      В этот момент он был не один. На противоположном конце комнаты, грызя ручку в моменты раздумий над очередной строкой, сидел Леонид — другой новобранец. Анаэль молча смотрел на него, размышляя о его «необыкновенной» заурядности, благодаря которой тот часто получал увольнительные, ведь подающих надежды, офицеры не жаловали подобными подарками — такие экземпляры нужно оберегать особо тщательно, а посему за пределы части им проход заказан. Мало ли что может случиться.
      — Я бы назвал это реверсивной справедливостью. И допускаю, что это один из китов, на котором зиждется этот странный мир.
      Внезапное появление Эшу не было сюрпризом, и Анаэль солгал бы себе, если бы сказал, что не ожидал его появления. Впрочем, кому бы он мог сказать, не рискуя получить путёвку в увеселительное заведение для душевнобольных?
      — Ах, сдаётся, я пресыщен этой наукой, и держу пари — это далеко не конец, — ответил шёпотом Анаэль.
      — Ты всё о своей униформе? Да не бери в голову.
      — Хорошо тебе говорить.
      Эшу обошёл стол и сел рядом. — Знаешь… выбора может не быть, но всегда есть выход! «Кто убьёт себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас Бог станет.(9)»
      — Будешь глумиться надо мной?
      — Ты что-то сказал? — повернувшись в его сторону, спросил Леонид.
      — Нет, нет… перечитываю своё, — и он указал на почти чистый лист.
      Леонид как-то тяжело вздохнул, перечитал своё письмо, затем запечатал конверт и направился к выходу.
      — Ещё одна несчастная душа, — заключил Эшу, провожая его взглядом.
      — Почему несчастная?
      — Ему девушка перестала писать. А что это значит? «О женщина! когда тебя пустой, капризной, лживой случай мне являет - без доброты, что взоры потупляет…»(10) Так на чём мы… ах, да. Я не злорадствую, но чтобы найти выход из какой-то ситуации, в первую очередь нужно видеть всю картину в целом. А что мы видим? Трусливых шакалов, что исподтишка пакостят. Сильные — даже не телом, но духом — не опустятся до такой мелочности. Сильные люди всё делают открыто и говорят, что думают, смотря в глаза. На твоём бы месте я им преподал урок.
      — Каким образом? — спросил Анаэль, но этот вопрос остался без ответа, потому что его друг исчез так же, как появился.

      Было далеко за полночь, когда его разбудил голос Эшу.
      — Просыпайся, Эли, время веселиться.
      С трудом приоткрыв глаза, он различил тёмный силуэт на фоне освещённого коридора, но тут же снова зарылся головой в подушку.
      — Ты меня расстраиваешь. Я жажду веселья, — раздался голос уже ближе.
      — Отстань! Дай поспать.
      — Если не встанешь, упустишь идеальную возможность.
      — Какую ещё возможность?
      — Возможность сладкой мести.
      Он не смотрел на Эшу, но ясно представил выражение его лица с хитрой улыбкой.
      — Что ты задумал?
      — Для того чтобы узнать, тебе для начала нужно слезть с кровати.
      Неохотно Анаэль всё же перевёл тело в вертикальное положение, надеясь поскорее удовлетворить его прихоть и отделаться от него.
      — Вот, умница. А теперь подойди к окну.
      Анаэль подошёл и равнодушно уставился на привычную картину за стеклом, где при свете тусклых фонарей туман густым ровным слоем застилал плац, почти скрывая его разметку.
      — И что я должен здесь увидеть?
      — Не там. На подоконнике справа лежит лезвие, возьми его.
      — Что ты задумал?
      — Они спят, но будет лучше, если ты не станешь много болтать. Просто доверься мне.
      Неожиданно для себя Анаэль не стал противиться и поддался его влиянию, быть может, потому что его резистентная способность не желала пробуждаться, а может, потому что он сам хотел скорее избавиться от компании Эшу, зная, что тот просто так не отвяжется.

      День начался как обычно — за криком дневального последовало кряхтение с разных углов, сопровождаемое проклятиями, и казарма, раскачиваясь подобно поршням старого двигателя, постепенно оживилась. Утопая в утренней сутолоке, никто ничего не заметил, да и сам Анаэль уже успел забыть о ночном приключении. Но после физзарядки и водных процедур его внимание привлёк смех и оживлённый диалог солдат у вешалок, на которых висели шинели. Внезапно он вспомнил ночной эпизод, и сердце застучало, как барабан османского янычара перед штурмом, в то время как его собственная шинель, изрезанная в бахрому ровными полосами снизу доверху, пугающе напоминала ацтекский кодекс.
      В ожидании наказания за ночное развлечение — ведь порча казённого имущества дело нешуточное — он чувствовал себя словно заяц в капкане и вздрагивал от каждого резкого звука, проклиная Эшу и себя за свою неспособность противостоять его влиянию.
      Не прошло и получаса, как он сидел перед офицерами. Однако все их гневные реплики, чередующиеся с угрозами, не в состоянии были пробить раковину, в которую он заточил своё сознание в этот момент. Он не произнёс ни слова и лишь с некоторым любопытством обозревал пустоту сквозь мелькающие перед ним фигуры в мундирах. Офицерам ничего не оставалось, как признать своё поражение. Вскоре они вынесли вердикт о его психологическом расстройстве, связанном с этим инцидентом, и оставили его в покое. А сами между тем отправились на поиски виновных.
      Как ни странно, но за исключением небольшого шторма этот день был на редкость спокойным для Анаэля. Он был избавлен от всей армейской рутины и в довершение всего получил новенькую шинель.  Для всех же остальных этот день был подобен прохождению восьмого круга ада(11) с изнурительными физическими упражнениями и марш-бросками. Кроме прочего, нескольких бойцов постигла кара в виде «дисциплинарного взыскания», потому как в их тумбочках были обнаружены части пострадавшей шинели, хотя Анаэль мог поклясться, что не подходил к ним.

      В эту ночь возбуждённый разум не позволял заснуть. И он был рад появлению Эшу, потому что не терпелось о многом поговорить.
      — Сказать, что я впечатлён, значит — ничего не сказать.
      — Ты просто показал им их же лицо. Рано или поздно они всё равно бы его увидели, ведь что есть этот мир, если не зеркало(12).
      — Но я не о том.
      — О чём же?
      — Ты словно знал, как всё будет, словно просчитал всё на несколько ходов вперёд.
      — И убил двух зайцев.
      — Двух зайцев?
      — Обоих… наповал. Я помог разрешить твою проблему и доказал, что мне можно доверять. Можешь быть уверен, теперь никто не станет связываться с тобой.
      — А если бы я сознался?
      — Они бы не поверили, потому что это нелепо.
      — Но ведь кого-то мы подставили.
      — Я бы сказал — отразили подачу.
      — То есть ты знал, кто… — оборвав фразу, он внезапно задумался совершенно о другом, о чём-то, что прежде было вне его понимания, хотя всегда было в поле его видимости. Словно он видел буквы, но не мог прочесть текст. И ключ к этому пониманию был в шаге от него. В его спокойствии и непоколебимой уверенности угадывалась мудрость и знание чего-то вечного и запредельного. Он, будто распахнув врата, позволил сознанию Анаэля вырваться из длительного заточения, и теперь оно где-то за пределами вселенной в своей безмятежности равнодушно обозревает всю природу хаоса, которая уже не имеет власти. Тени суетных тревог растворились, словно дым на ветру. Всё, что некогда тревожило его, довлело над ним, — всё это смолкло, уступив место блаженной тишине и чистому свету.
      — To see a world in a grain of sand and a heaven in a wild flower, hold infinity in the palm of your hand, and eternity in an hour.(13) — словно угадав его мысли, продекламировал Эшу своим ровным, серебряным голосом. Он на секунду о чём-то задумался, после чего продолжил: — Всё пустое… и всё несерьёзно. Мне жаль тех, кто относится к этой жизни иначе. Не проще ли смеяться и нестись босиком по цветущему лугу, залитому светом; не проще ли отпускать в небо шары из ладоней, разбить вдребезги все часы, пить вино из горлышка и писать на песке стихи, зная, что их унесёт волной, а после обнимать первого встречного и верить, что счастье — это просто дышать? Пусть этот мир не такой прекрасный, но он может стать таковым, если не принимать его всерьёз.
      Анаэль был готов разрыдаться от этих слов, что внезапно теплом разлились в его груди, но поймал себя на мысли, что он слышит то, что хочет услышать, когда ему показалось, что в глазах Эшу проскользнул лукавый блеск.


СНОСКИ

8. ex officio - (лат.) по долгу службы.

9. Кто убьёт себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас Бог станет. — фраза из романа Ф. М. Достоевского «Бесы»

10. Строки из стихотворения Джона Китса «О женщина! когда тебя пустой…»

11. Вечный бег по кругу под бичами бесов в «Божественной комедии» Данте Алигьери.

12. Отсылка к цитате У. М. Теккерея: «Мир — это зеркало, которое показывает каждому его собственное лицо»

13. В одно мгновенье видеть вечность,
Огромный мир — в зерне песка,
В единой горсти — бесконечность
И небо — в чашечке цветка. — строки из стихотворения Уильяма Блейка «Предвестия невинности»