Метаморфозы

Все рухнуло. Безнадежно, окончательно и с оглушительным треском. Он получил свой подарок на день рождения — собственную девушку, самую красивую и любимую, в обнимку с лучшим другом. Она изменяла ему. Прямо в его день, в его баре, в том самом углу, где он всего месяц назад делал ей предложение. Она тогда захихикала, сказала, что «подумает». Подумала.

Он стоял и смотрел, как рука его друга, того, с кем он делил все с пяти лет, ползет под шелк ее юбки. Как она, прижатая к стене, радостно льнет к нему, запрокинув голову со смехом, который когда-то предназначался только ему. А внутри у него все превращалось в пепел. Сначала — пекло ярости, выжигающее душу. Потом — ледяное безразличие выжженной пустыни. Он ненавидел их. Но больше всего — себя, и это тошнотворное оцепенение, не позволявшее ему ни закричать, ни двинуться с места. Он стоял и смотрел, и его собственное отражение в темном зеркале стены за их спинами казалось ему единственным живым существом в этом баре — существом, с которым уже все кончено.

Ему хотелось — правда хотелось — подойти к ним и ударить. Сначала ей, влепить пощечину так, чтобы голова ее дернулась. Потом ему, кулаком прямо в нос, чтобы во все стороны брызнула кровь. И начать орать в лицо: «Как ты мог, предатель? Ладно она! Но ты… ты же мне как брат!». Но он так и не смог сдвинуться с места. Стоял, замороженный, пригвожденный к полу, и смотрел на них.

На работе — та же история. Как он ни вгрызался в проекты, его обходили улыбчивые и жадные. А та красивая жизнь, которую он пытался ей подарить, требовала бешеных денег. Ему пришлось набрать кредитов. И вот его друг, в ту злополучную ночь, лез ей под юбку, купленную на его деньги. И белье на ней было итальянское, ручной работы. И даже идеальная бразильская эпиляция — все на его, проклятые, деньги. Каждый рубль кричал о его глупости, о его слепоте. Он вкладывался в пустую девицу, которой было на него плевать. Она даже не потрудилась выбрать другой день и другое место. Измена в день рождения была клише из сраной мелодрамы. Мелодрамы, в которую превратилась его жизнь.

Он решил поставить точку. Ярмо предательства, которое вдвое тяжелее, когда тебя предают двое самых близких, стало невыносимым. Уйти. Тихо. Без пафоса. Без прощальных записок. Пусть живут дальше, покупают кружева и делают эпиляцию без него. Пусть наслаждаются друг другом. Без него.

Он выпил. В одиночку осушил бутылку дорогого вина — на прощание. А потом пошел к мосту. Его здесь больше ничего не держало.

Ветер свистел в ушах, вырывая последние мысли. Городские огни поплыли вверх, превращаясь в насмешку звезд. Тишина. Наконец-то.

Рывок. Адская боль, выворачивающая суставы. Он не летел, а болтался, как пьяная марионетка, над черной гладью воды. Его держали жалкие шнурки от дешевых кроссовок — на себе вечно приходилось экономить.

Весь мир хохотал над ним напоследок. После того как он жалобно скулил тем двоим в баре: «Как вы могли?» — унижение стало его вторым именем. А теперь — уйти с достоинством и то не вышло.

И тут он увидел их. Лодку. Прямо под собой. Парень в ней что-то декламировал с пафосным видом, а девушка слушала с вежливой, стеклянной улыбкой. Хруст. Шнурки сдались.

Он не упал в лодку. Он врезался в воду рядом, как торпеда. Ледяной удар парализовал тело, но инстинкт оказался сильнее. Руки сами взметнулись, цепляясь за скользкий борт. Воздух, который ворвался в его легкие после ледяной воды, горел не болью, а странной, почти химической свежестью, как будто его не просто вытащили из реки, а вынули из старой, ржавой оболочки.

И он увидел ее лицо. Мокрое, с прядями волос, липшими к щекам. Но не испуганное. Нет. В ее широко раскрытых глазах горел азарт охотника за чудесами. Она смотрела на него, как на упавший с неба алмаз.

— Я… прыгал… — прохрипел он, захлебываясь водой и стыдом.

— Дай весло! — отрезала она парню, выхватывая его. — Хватайся! — Ее команда была острой и безоговорочной.

Они втащили его в лодку, похожую на промокшую скорлупку. Он сидел на дне, отряхиваясь от тины, как большой несчастный пес. Ее парень мрачно смотрел на неожиданного гостя, словно размышляя, не скинуть ли его снова за борт, как наказание за рухнувшую романтику.
А она сияла.

— Мама, папа, знакомьтесь! — объявила она, вводя его в квартиру, с которой, казалось, пахло корицей и безоговорочным принятием. — Это наш новый друг! Он с неба упал!

Его отправили в душ, закутали в пахнущий солнцем халат, накормили так, как не кормили с детства. Они сидели за кухонным столом, и он рассказывал. Все. Про предательство, про кредит, про ту самую эпиляцию. Рассказывая про то самое итальянское белье, он машинально потянулся к краю стола, где лежала скрепка, и начал вертеть ее в пальцах. Не замечая этого. А она — заметила. И улыбнулась не ему, а этому его жесту — жесту человека, который наконец-то имеет дело с простыми, настоящими вещами. Они не жалели его. Они слушали, качали головами, подливали чай и подсовывали плюшки. И впервые за долгие годы он чувствовал себя не неудачником, а человеком, которого просто услышали.

Потом ему пришлось учиться жить заново. Рядом с ней. По-настоящему. Доверяя и доверяясь. Открывая и открываясь. Принимая и становясь тем, кого принимают. Он узнал, что такое любовь, и что она не имеет никакого отношения к итальянскому кружеву и бразильской эпиляции. Скорее — к керамической чашке с котами и кислому крыжовнику на даче.

Два года спустя, подавая заявление в загс, женщина за столом спросила:

— Молодые люди, как вы познакомились?

Они переглянулись. В ее глазах он по-прежнему видел тот самый азарт охотника за чудесами. И тот самый мост. И те дурацкие шнурки.

— В реке! — выдохнули они хором и расхохотались, как сумасшедшие.

Они смеялись над парнем с моста, который так неудачно прыгнул, что обрел все: дом, семью и себя настоящего.

И в этом смехе, прозрачном и звонком, как льдинка о борт лодки, он наконец обрел не просто тишину, а новый язык. Язык, на котором его настоящее имя звучало как «счастливый».