Хлеб и соль

Был август.
Каникулы закачивались. Мне скоро десять.
Через несколько дней я еду домой, один, через Москву, где меня встретит двоюродный дед с женой, тётей Настей, старший брат погибшего дедушки, отвезут к себе, а вечером  посадят на поезд до Ленинграда – две ночи в поездах. Я уже так ехал в начале лета и мне понравилось.
*
Почему я в тот день сидел дома, а не слонялся по улицам, не помню,
но бабашка пришла с работы рано, днём, собранная, сосредоточенная.
И сразу, с порога:
- Идём.
- Куда?
Вынула из сумки буханку и две пачки соли:
- В магазин.
- Зачем?
- За хлебом. И солью.
- Так вот же! – удивился я.
- Война, - деловито и спокойно объяснила она, без суеты и паники, сняла с вешалки безвольно-сетчатую плетёную авоську и мы пошли.
Тревожно как-то стало, какая война? Но помню, не испугался, даже стало интересно.
*
Тёплый солнечный день. Продмаг возле дома, большая очередь у дверей.
Народ в хвосте волнуется, хватит ли?
Стояли тихо, почти молча.
- Немца побили, а уж чеха… - негромко недоговорил позади дяденька с папиросой во рту, под жёлтыми прокуренными усами и не по погоде в ватнике без воротника и рукавов.
Помню, подумал: «В хоккей мы сильнее всех: хвалёных канадцев,  шведов, финнов, всех обыгрываем. А вот с чехами всегда играем тяжело и  часто не в нашу пользу», - я уже два года играл в хоккей и кое-что об этом знал.
- Побить-то побьём. А мужиков сколько положим? - тяжко вздохнула толстая тётенька рядом, видно его жена.
Взвинченный женский голос спереди из-за спин:
- Партия и правительство знают, что делают!... Или вы сомневаетесь?
- Да уж будьте любезны, - вяло огрызнулись прокуренные усы и выплюнули окурок.
- Будьте любезны - что? – провокаторски бросил тот же голос.
- Стой себе там и помалкивай, вот что! - ответила за мужа тётенька.
Очередь немного погудела и затихла.
И часа три мы протоптались. Я ныл и несколько раз пытался смыться, но бабушка была начеку.
И только в давке у прилавка понял: она взяла меня с собой, чтобы купить ещё хлеба и соли - в одни руки давали по буханке и две пачки.
*
Дед у меня был не родной, но со мной был, как с родным, затаскал меня на рыбалку по всем окрестным прудам так, что я с тех пор ни разу не рыбак. Фронтовик, прошёл всю войну с июля 41-го и до Берлина, призван рядовым в пехоту, закончил в армейской разведке капитаном, забрасывался в тыл к партизанам и только дважды ранен. А в мае 45-го сел. На десять лет. Отмотал от звонка до звонка. Когда вышел и встретил мою бабушку, уже двенадцать лет, как вдову. Но добился реабилитации и орден Красного знамени, и медали ему вернули. С выбритыми под полубокс висками и затылком, крепкий, сухой и жилистый, как бамбуковая лыжная палка, с волевым подбородком и ртом, и впалыми щёками под седой короткой чёлкой, он был похож на какого-то американского актёра из старых фильмов, а какого, не вспомню.
Когда вернулись, он был уже дома. 
На кухне лежала вторая буханка и ещё две пачки соли.
А на полу гора лопоухой капусты.
- Это ты молодец сообразил, - похвалила его бабушка.
*
Вечером мы у телевизора смотрели сообщение ТАСС.
- Как бы Америка за них не встала, - озабоченно покачал головой дед.
Бабушка тревожно промолчала, страдальчески глядя на наших солдат на танках.
- А что. Я б добровольцем пошёл, - вдруг расхорохорился дед, хотя ему было уже шестьдесят.
- Ага, - согласилась бабушка, - Без тебя там не разберутся.
- Мы там нужнее, - начал он объяснять, имея в виду фронтовиков, - Мальчишек жалко. Им ещё жить, да жить, рыбку удить. А мы свою рыбу уже всю поймали, нам уже терять нечего.
- Ну, так одевай свои медали и иди в военкомат, раз нечего, - ответила ему бабушка.
- Так не возьмут же.
- Тогда сиди и не геройствуй. А вот Мишеньку – могут, - это она про моего отца, - А завтра Владьку возьми, (это меня) да по магазинам пробегитесь. Возьмите соли, сахара, гороха и гречки, сколько дадут. И перловки. Макароны. Или что будет. Ну, сам знаешь. А к концу дня ко мне подойдёте, может работе чего будет, - дед был уже на пенсии, а бабушка ещё работала, бухгалтером в ОРСе, отделе рабочего снабжения елецкой железной дороги.
*
Весь вечер бабушка сушила сухари в духовке, а я крутился рядом и хрустел ими.
И солила капусту. Много капусты - она была воробьиха стрелянная, как и всё её поколение: в Революцию, ей было семь, когда отняли их родовой дом и они стали нищими. В Гражданскую, когда погиб её отец, мой прадед - восемь и она стала безотцовщиной, а я так и не узнал, за красных он был, или за белых. В 43-ем, когда под Смоленском лёг в братскую могилу её муж, мой дед, старшина Владислав Дудников – ей было тридцать три.
И через девять дней деду будет годовщина - двадцать пять лет.
Был август 68-го, 21 число, среда. Наши войска вошли в Чехословакию.
*
На фото тот самый магазин в Ельце, где мы стояли за хлебом и солью.
Теперь это «Красное и Белое».
*