Блошиный рынок

Холодное воскресное утро…
Туман, густой и неподвижный, как старое ватное одеяло, накрывал спальные районы города, заползая в каждую щель, цепляясь за ржавые гаражи, облупленные фасады пятиэтажек и покосившиеся остановочные павильоны.
Воздух был влажным и тяжелым, пропитанным запахом гари — где-то уже топили печи, сжигая в них всё, что могло гореть: старые газеты, обломки мебели, прошлогодние листья.
Я шёл по пустынной улице, под ногами хрустело битое стекло и обледеневший снег, перемешанный с грязью.
Где-то вдалеке лаяла собака — резко, отрывисто, словно предупреждая об опасности.
Над головой провода гудели на ветру, а в подворотнях, как тени, мелькали фигуры тех, кому некуда было спешить в это воскресное утро.
Блошиный рынок раскинулся на пустыре за старым заводом — когда-то здесь гремели станки, гудели гудки, а теперь лишь ветер гулял среди покосившихся кирпичных стен, облезлых от времени и непогоды.
Территория рынка напоминала кладбище вещей.
Не было ни аккуратных рядов, ни прилавков — только хаотично расставленные столы, разложенные на земле картонные коробки, а то и просто куски клеёнки, на которых лежало то, что когда-то было чьей-то жизнью.
Я приходил на этот блошиный рынок в поисках пополнения своей коллекции оловянных солдатиков.
Да… да… мы все мужчины… всегда всю жизнь «дети» и те, кто не наигрался в солдатиков или в машинки в детстве, становятся коллекционерами! :)))

Продавцы на каждом блошином рынке разные, но и все чем-то похожие. Здесь торговали те, кому больше некуда было деть своё прошлое.
Бомжи — их было больше всего. Они сидели на корточках, разложив перед собой добычу из мусорных баков: потрёпанные кроссовки с отклеенными подошвами, пустые бутылки из-под спирта «Рояль» и ликера «Амаретто», сломанные чайники с облупившейся эмалью. Их лица были землистыми, глаза — мутными, а пальцы, перебирающие товар, дрожали от холода или похмелья.
— Бери за сотню, — хрипел один из них пропитым голосом, протягивая мне ржавый перочинный нож. — Острый!

Бывшие интеллигенты — их можно было узнать сразу.
Они стояли перед картонными коробками, покрытыми пожелтевшими газетами, и раскладывали книги с той бережностью, с какой когда-то держали их в своих домашних библиотеках.
— За Дюма — сто, — бубнил мужчина в грязной рубашке и узком селедочном галстуке с трясущимися руками.
Бывший учитель литературы, а теперь — вечный клиент соседней «Пятерочки» с дешёвым вином из пакета Тетрапак.
— За «Тихий Дон» — двести. Без торга. — Кричал стоявший рядом бывший инженер в видавшей виды потрёпанной фетровой шляпе.
Проходя по рядам, я брал в руки старые книги и перелистывал пожелтевшие страницы — на полях были карандашные пометки, а кое-где — детские рисунки, оставленные когда-то чьим-то ребёнком.

Еще на рынке среди продавцов были пожилые женщины, я их называл про себя Бабушки — их было немного, но они выделялись. Они не кричали, не зазывали покупателей, а сидели тихо, словно стыдясь того, что им приходится продавать последнее. Одна из них разложила перед собой старые фотографии — все чёрно-белые
На одной — молодой мужчина в военной форме, на другой — свадьба, на третьей — дети на даче.
— Это ваш муж? — спросил я, указывая на фото.
Она кивнула, не поднимая глаз.
— Пропал в Афгане… тихо ответила она.

Блошиный рынок жил своей особой жизнью.Здесь пахло старыми книгами — сладковатым запахом пыли и пожелтевшей бумаги, ржавчиной — от разложенных инструментов и деталей, дешевым обувным кремом — им пахли старые сапоги, выставленные на продажу, а еще влажной шерстью — от потрёпанных пальто, которые кто-то пытался продать.

Звуки блошиного рынка сливались в странную симфонию:Скрип колёс тележки, на которой старик вез свой товар, громкий спор двух перекупщиков, деливших какую-то старый подстаканник и тихий плач женщины, продававшей детские вещи.

И вот, среди этого хаоса, я увидел её.Она сидела на складном стуле, прямая, как аршин, в тёмно-синем пальто, от которого пахло нафталином.
На шее — шаль с выцветшим узором, на руках — белые лайковые перчатки, уже потертые на сгибах.
Её лицо было покрыто морщинами, седые волосы аккуратно собраны в пучок…но меня удивили ее глаза.
Ее удивительные голубые глаза были ясные и чистые как небо , губы были слегка подкрашены, словно она всё ещё ждала выхода на сцену.
Перед ней лежала картонная коробка, а на ней — несколько предметов, которые не вписывались в этот блошиный базар:Пишущая машинка «Ундервуд» — чёрная, с потёртыми золотыми буквами.
Театральные программки — пожелтевшие, с загнутыми уголками.;Две брошки — одна в виде ветки сирени, другая — абстрактная, будто из 60-х, и фотоальбом в кожаном переплёте.
Я остановился, взял в руки одну из программок.«Московский театр драмы. "Три сестры". 1965 год. Роль Маши — Нина Николаевна Томашевская»
— Вы актриса? — спросил я.
Она подняла глаза. Взгляд — острый, будто скальпель.
— Была.
В этом слове была целая жизнь.
Я перевернул пожелтевший листок программки в руках.Бумага была хрупкой, почти прозрачной на свету, будто вот-вот рассыплется в пальцах. Штамп типографии слегка расплылся от времени, но дата читалась четко: 12 ноября 1965 года.
— Это был мой бенефис, — сказала женщина. Её голос звучал неожиданно звонко для её возраста, с той особой дикцией, которая выдаёт человека сценического. — Чехов. "Три сестры". Я играла Машу.
Я представил её молодой — с высоко собранными волосами, в чёрном платье до пят, читающей у окна: "Надо жить... Надо жить..."
— Почему вы все это продаёте? — не удержался я от вопроса.
Её пальцы в потертых перчатках нервно перебирали уголки других программок, разложенных перед ней.
— У меня пенсия совсем не большая, а мне надо на что то жить, — ответила она просто.
За её спиной раздался хохот. Перекупщик в кожаном пальто с вытертыми локтями торговался с другой бабушкой за стопку советских журналов "Огонёк".
— Да кому эта макулатура нужна! Пятьдесят рублей и точка!
— Там же весь 68-й год! — вздыхала старушка. — Тут и Терешкова, и Гагарин...
— Ну и что? Все равно это сейчас никому не нужно, будете таскать это все сюда еще год …или два!
Я снова посмотрел на Нину Николаевну. Она сидела, выпрямив спину, будто на сцене, а не на складном стульчике среди блошиного рынка.
— А что у вас в этом альбоме? — кивнул я на кожаную папку.
Она развязала шнурок дрожащими руками. Первая фотография — молодая актриса в гримёрке. Зеркало в деревянной раме, лампочка вокруг него, на столе — тюбики с гримом и коробка "Красной Москвы".
— Это я на гастролях в Таллине, — сказала она, осторожно проводя пальцем по снимку. — 1967 год.
Перевернул страницу — мужчина в очках, обнимающий её за плечи.
— Мой муж. Александр. Режиссёр.
— Суровый и статный мужчина, — заметил я.
— Да… уж. Он у меня такой и был!
Но через год после этого снимка, он умер от инсульта.

Я хотел что-то сказать, но в этот момент к столу подошла девушка лет 20-ти в коротенькой куртке и с голым проколотым пупком.
— О, какая милая брошка! — воскликнула она, хватая в руки брошку, сделанную как сиреневая веточка. — Это настоящее серебро?
— Чешская бижутерия, кристалл, — поправила Нина Николаевна.
— Сколько стоит? — спросила девушка.
Нина Николаевна задумалась на секунду и сказала:
— Триста рублей.
— Сто рублей беру! — воскликнула девушка.
Нина Николаевна молча кивнула.
Когда девушка ушла, бросив мятую бумажку в 50 рублей и монеты на стол, я заметил, как дрогнули губы старушки.
— Вам не жалко?
Она долго смотрела вслед покупательнице, сжимавшей в руке её брошь.
— В 72-м году я играла в "Чайке". Аркадину. Эту брошь мне подарили после премьеры, — она показала на фото, где стояла с цветами. — Те же сирени. Саша всегда говорил, что они мне к лицу...
Где-то за спиной упала стеклянная банка, раздался звон. Старик-алкоголик ругался, подбирая осколки своего товара.
На следующей странице — два мальчика в школьной форме.
— А почему вам дети не помогают? — спросил я, листая альбом дальше.
Она закрыла альбом.
— Старший сын сейчас в Америке — он у меня всегда был «оппозиционер» и в 2012 году после событий на Болотной площади, испугавшись, что его арестуют, он уехал в Польшу, а уже потом в Америку.
 А младший — в 2022 году, как только объявили мобилизацию, уехал в Дубай. Он там в торговле устроился, «БИРКОИНТЫ» какие-то продает… — сказала она, вздохнув.
— Ну а почему же они вам не помогают? — с отчаянием в голосе я повторил свой вопрос, глядя на эту не сломленную жизнью женщину.
— Им сейчас, тоже не легко там на чужбине… — сказала тихо бабушка.
В её голосе не было упрёка. Только усталость.
— Но они хотя бы пишут вам, звонят? — спросил я.
— Младший звонил два года назад, один раз. Рассказал, как в Дубае все дорого.
Просил прислать ему деньги. Но у меня их нету, этих денег… — сказала она и опустила в отчаянии голову вниз.
— Я не смогла я помочь сыну…
— А старший, тот что в Америке? — спросил я. — Он то пишет, звонит?
— Писал несколько раз, — ответила бабушка. — Он у меня умница отличником в школе был , закончил МГУ, работал корреспондентом в газете… а там в Америке он так и не смог устроиться на хорошую работу… устроился только водителем грузовика, возит грузы… Господи, какой же он талантливый и умный мальчик был в детстве… и вот как жизнь обернулась, — сказала бабушка.
А потом- вот …она запнулась и молча достала из сумки пачку писем. Все конверты — с пометкой на английском языке  "Адресат выбыл".
— Каждое воскресенье я прихожу сюда, — вдруг сказала она.
 — Сначала продала сервиз. Потом продавала свои платья и книги. Теперь вот... — она провела рукой над своими скромными вещами.
— А что будет, когда всё продадите?
Она посмотрела на меня своими ясными глазами.
— Тогда, наверное, перестану приходить.
В этот момент к нам подошёл мужчина в кепке.
— Эта машинка работает? — ткнул он пальцем в "Ундервуд".
— Да, — ответила Нина Николаевна.
— Пятьсот рублей.
Она глубоко вздохнула и кивнула соглашаясь.
Когда покупатель унёс машинку, её руки лежали на коленях совершенно неподвижно.
— На этой пишущей машинке я писала свою пьесу, писала тридцать лет, — сказала она в пустоту…
Я хотел спросить, о чём была пьеса, но она уже собирала оставшиеся вещи.
— До воскресенья, — сказала она, как будто мы договорились встретиться.
Я смотрел, как она уходит — прямая как струна , в своём выцветшем пальто, с пустой картонной коробкой под мышкой.;На столе осталась одна театральная программка. Я поднял её.
На обороте чьей-то рукой было написано: "Нина, ты была великолепна! Твой Сашка".
Я сунул потрёпанную программку в карман и, взволнованный пронзительным разговором с Ниной Николаевной, решил, что впечатлений с блошиного рынка мне на сегодня хватит.
Медленно поплёлся домой, будто неся на плечах невидимый груз её воспоминаний.
Весь этот разговор не выходил у меня из головы, как навязчивая мелодия.
 Пока мы беседовали, в моей душе не просто горел…пылал огонь сострадания, выжигающий всё равнодушие.
Я с ненавистью думал о сыновьях этой женщины, которые бросили свою мать из-за своих нелепых амбиций… из-за каких-то своих ложных убеждений и трусости…
Бросили и обрекли свою мать на нищенское существование…
Бросили ее… одну — умирать в нищете!

Да будьте вы прокляты, твари…!!!

Эта фраза яркой молнией вспыхивала в моей голове раз за разом, пока я шёл домой от блошиного рынка.

Я судорожно перебирал варианты: чем могу помочь?;Купить за десять тысяч её письма к детям?
Да разве имеют они цену, эти пожелтевшие листы, пропитанные материнской тоской?
Приобрести за пятнадцать тысяч пишущую машинку, на клавишах которой застыли слёзы и отпечатки её пальцев, когда она выстукивала свою неоконченную пьесу?
Это было бы кощунством. Мои жалкие деньги не могли очернить её священный труд, эти муки творчества, застывшие в металлических буквах.
Может, купить фотоальбом, где застыла вся её жизнь — улыбки на сценах, счастливые моменты?
 Нет, и это не выход.
В отчаянии я подумал — может, просто дать деньги?
Но я знал: она не возьмёт.
Для её гордой души это было бы унизительной милостыней, подаянием, на которое она никогда не согласилась бы.
Скорее всего, она обиделась бы и навсегда захлопнула передо мной дверь, как захлопывается театральная суфлёрская будка после последнего акта.
Тогда я понял: нужно стать ей ближе. Не покупателем её прошлого, а... может быть, другом?
Тогда, возможно, она позволит мне помочь — принести продукты, починить скрипящую дверь, а однажды даже пригласит на чай. И я приду с целым ворохом вкусностей и деликатесов, будто на такой званый ужин...

В следующее воскресенье она не пришла на рынок.;На том месте, где раньше лежали её вещи, теперь торговали китайскими зарядками для телефонов.;Я спросил у соседнего старика:
— А где та бабушка? В пальто?
— Которая актриса? — спросил он.
— Да.
— В больницу её увезли. Вчера.
— Что с ней?
— Она умерла, — сказал он просто и буднично.
— Старость, наверное.

Мое сердце сжалось от резкой боли и жалости к этой женщине, а в голове гулким эхом звучала только одна мысль… «Не успел!»

Где-то через месяц, проходя между рядами перекупщиков, на одном из столов я заметил знакомые вещи.
На его столе среди другого разного товара стояли с ценниками, написанными от руки на кусках картона:
Пишущая машинка "Ундервуд" (цена: 15 000 руб.)
Альбом с театральными фото (цена: 1000 руб.)
Пачка писем с пометкой "Адресат выбыл" (цена: 250 руб. за всё)

Молодая пара купила письма для нового поста в инстаграмме с «винтажным декором».Девушка смеялась, прикладывая конверты к груди:
— Как вайбово! Сделаю рилз с этими олдскульными вещицами!
Её жених щёлкал телефоном, пока продавец отсчитывал сдачу с пятисотенной купюрой.
Я взял в руки альбом с фотографиями и прижал его к груди, достал из кармана 1000-рублевую купюру и, непроизвольно со злостью сжав ее и смяв в руке, бросил перекупщику на стол и ушел с этого места, где каждая вещь — последний свидетель жизни, которая могла бы быть другой.

Каждая из этих вещей — осколок прошлого, которое уже не вернуть. И пока вокруг шумят торги, эти женщины молча прощаются с тем, что когда-то делало их счастливыми.
Каждая вещь здесь — гвоздь в крышку памяти. Но бабушкам уже всё равно — они давно играют свои последние роли перед пустым залом.

Эти вещи — последние зрители их жизни. И когда и их разберут, занавес окончательно упадёт…

28.11.2025