Однажды в... СССР Книга 2 Глава 21

Кремень соскучился по Яну с Мишкой. Соскучился до того, что аж заплакал, их увидев. Заплакал проливным дождём ноябрьским, струившимся из хмурых туч.                И было от чего заплакать, глядя на их угрюмые задумчивые лица и трезвый вид — в противовес другим солдатам-землякам, счастливым, набравшимся уже по самое «некуда» и горланящим под гитару в который раз одну и ту же песню с ухарским припевом:                «Дембель-дембель! Дембель навсегда!», от которой дрожал весь автобус.                Да и от чего друзьям-то было радоваться?                Разрубленная топором, вернее лёгким пером Оксанки, Мишкина душа всё ещё не срослась, не зажила, саднила болью в воспоминаниях о лучших днях, проведенных с любимой.                Не лучше было настроение и у Яна. Он ехал в родной город, где его никто не ждал. Никто. Ни один живой человек! Одни могилы: дедушки, папы, мамы.                «Да, первым делом надо маме памятник поставить…» — думал Ян.                И то, что у него там было дело — такое нужное ему и тёте Тусе — немного согревало.                Автобус остановился у автовокзала, и Мишка с Яном первыми вышли на мокрый асфальт, за ними сослуживцы-земляки.                — Айда ко мне! — приедложил Мишка. — Мои там наготовили, небось, на встречу долгожданную. И мама, и сеструха тебе обрадуются тоже. Пошли?                Ян размышлял недолго:                «Идти в свою пустую хату, смотреть на фотографии родных людей и скорбеть в одиночестве — нет! Первый день дембеля таким уж точно быть не должен. Пойду к Мишане… Всё-таки, хоть и не в своей, но в семье». — Ян согласно кивнул.                И вот они у Мишкиного дома. Звонят, дверь открывается и оттуда пулей с криком вылетает заметно подросшая сестрёнка, бросается на шею Мишке и, поджав ноги, виснет на нём. А следом мама со слезами- бусинками в уголках глаз.                Наобнимавшись с Мишкой, они тепло приветствовали Яна, и Оксанка, взяв его за руку, повела в комнату к большому обеденному столу, уставленному закусками: винегретом, солёными грибками и холодцом. А в центре — графин домашнего вина.                И то ли потому, что грусть, печаль, уныние — сменилось счастьем встречи, иль оттого, что осознали, наконец, что дембель — это полная свобода, открытый мир, без казармы, муштры и караулов — но птичками-воробышками вдруг полетели в их горло стаканчики гранёные с винцом один за другим, один за другим…                — Ребята, вы хоть закусите! — Пыталась сдержать их темп Мишкина мама, — да куда там!                — Свобода, мам! Прикинь, свобода! — Кричал Мишка, вновь наполняя их стаканы. — Поесть ещё успеем! — А алкоголь уже играл в пустых желудках и затуманивал мозги да так, что начисто стирал все тёмные странницы.                После таких ненастных долгих дней отчаянья и горя в душе у Мишки вдруг поселился праздник: свобода и родные люди! Всё остальное — трын-трава.                Ян тоже захмелел не в меру, и удаль Мишкина передалась ему, заставив позабыть, что он один остался в городе родном.                — Мишаня! Давай за твоих маму и сестрёнку! Нет ничего дороже, чем родные! За их здоровье я — до дна! И ты — до дна! Давай!                — Ян, а теперь, не чокаясь, за твою маму, пусть земля ей будет пухом! До дна!                — За нашу дружбу, Миш! Мы вместе — сила! И армию прошли, как по канату, ни разу не упав. Всё потому, что вместе! По одиночке, заклевали бы нас «деды».                — Давай! За нас! За Глеба! Мы его найдём! Втроём мы горы сдвинем! Да, Ян?! Наливай!                Наскоро закусив и чувствуя, что нынче им и море по колено, вывалились во двор. Дождь кончился, и они не сговариваясь шлёпнулись на мокрую лавку.                — Мишань! — Облезлые сараи во дворе кружились русским хороводом перед глазами Яна. — Давай махнём в ДэКа! Отметим дембель так, чтоб на всю жизнь запомнить! Раз не везёт в любви, так снимем тёлок и ко мне на хату. По полной оторвёмся! Ты со мной?!                — Я ч-что, бросал тебя когда-то? — Заплетающимся языком, икая, в тон Яну ответил Мишка, который раньше крепче пива, ничего не пил. А тут почти графин винища на двоих. — Погнали! Гулять, так гулять! Все бабы — суки! Загуляем, брат!                Они тяжело поднялись с лавки, не обращая внимания на промокшие насквозь сзади брюки, и как были в парадных мундирах без шинелей, так и потопали, качаясь, к автобусной остановке.               
Во Дворце культуры в тот вечер народу — не протолкнуться. Как будто молодёжь со всего города — и парни, и девчонки — все сговорились в этот день прийти. Всё потому, что сегодня играл приглашённый из области ВИА «Червона рута». И ребята действительно играли классно, а пели ещё лучше.                Ян с Мишкой не заметили, что половина пацанов, если не больше, пришли заряженные не меньше их, и тяга к «подвигам» у них в глазах светилась. Друзья удивлялись, что ни одного знакомого лица они не видят. Уже забыли, как в десятом классе их троица держала танцы так, что ни одна душа живая не решалась не то, что задирать, а даже косо посмотреть на них.                Заметив симпатичную блондинку, которую отвёл на место после медляка высокий, как баскетболист, широкоплечий парень, Ян, приложив все силы, чтобы идти ровно, направился к ней.                — Могу тебя пригласить? — протянул он руку.                Девушка сразу почувствовала идущий от него тяжёлый запах алкоголя. Но поскольку трезвых кавалеров особо не наблюдалось, и парадный мундир с блестящими значками резко отличался от привычного прикида местных школьников, она протянула свою тонкую руку и закачалась с Яном под песню «Миллион алых роз».                Они не протанцевали ещё и пару тактов, как сзади Яна послышался насмешливый и громкий голос, перекрывавший звуки песни:                — Салага! Ты что обоср…ся?! — И громкий хохот с десятка пацанов.                Музыка, как по чьей-то команде внезапно прекратилась. Ян повернулся к оскорбителю, тому самому дылде, который перед ним танцевал с блондинкой. С наглой усмешкой он, казалось, показывал на Яна пальцем всей танцплощадке.                Ян и забыл, да, если уж по правде, то и не чувствовал, что сзади после сидения на мокрой лавке на зелёных брюках расползлось большое мокрое и чёрное пятно.                — Это ты мне?! — Ещё не веря в дерзость малолетки, вымолвил Ян.                — Тебе-тебе! Хотя твой кореш тоже обоср…ся! — Палец длинного переместился на Мишку, приблизившегося к ним.                И в тот же миг, как рёв сирены, крик разрезал тишину ДэКа.                Неуловимым движением Мишка рванул палец дылды к тыльной стороне ладони, сломав у основания. И этот жуткий хруст, совпавший с криком, сработал, как сигнал.                С десяток пацанов рванулись к Мишке с Яном, и это их спасло. Толпа только мешала друг другу, а Мишка с Яном, став спина к спине, хоть и не чётко так, как по трезвянке, но всё же первые минуты и отбивали неумелые удары, и отвечали, работая руками и ногами. Уже два-три напавших отвалили, не в силах драку продолжать, но появились новые.                Опасность выветрила хмель, и Мишка, успев непостижимым образом сбросить свой мундир, локтями, кулаками и ногами и отражал, и наносил удары, спиной подталкивая Яна к выходу.               

— Делайте ставки, господа! — Малум сидел на крышке пианино, довольно улыбался и потирал руки. — Ох уж эти драки! Всегда есть неплохая перспектива кого-нибудь грохнуть. Нет, конечно, не намеренно, случайно! — Он засмеялся. — Только случайно! Когда двадцать против двоих — это всегда случайно. Увидев в руке одного из нападавших кастет, он даже захлопал в ладони:                — Ах ты ж симпатяга! Хорошо начинаешь! Давай! Врежь этим зарвавшимся дембелям, чтоб не лезли к нашим девочкам!..

— Ян, надо дёргать! Их слишком много…  — Мишка не успел закончить фразу, как в это время Ян, отбившись от одного, провёл свой коронный удар ногой в солдатском сапоге прямо в голову летевшему на него дылде со сломанным пальцем и кастетом в здоровой руке.                Но, видно, не рассчитал: тот сокрушительный его удар пришёлся прямо… в горло. Там что-то квакнуло, и парень замертво упал на пол.

— Ну, ты молодец, Янчик! Не подвёл! — Малум удовлетворённо щёлкнул пальцами.               

И тут же свет померк в глазах у Яна — удар кастетом сзади вырубил его.  Ещё один дуушераздирающий крик — а это Мишка, весь в крови, ударом пальца в глаз лишил кого-то зрения.                Толпа отхлынула, и в это время в зал вбежал наряд милиции с дубинками и пистолетами в кобурах. За ним ещё один.                Народ, как песок сквозь пальцы, стал проскальзывать сквозь синие шинели и вырываться на улицу. Милиционеры бросились на Мишку, пытавшегося тащить вырубленного с окровавленной головой Яна. Ударами дубинок по рукам они обездвижили его, а потом скрутили и одели наручники.
\
Увидев это, Малум тут же спрыгнул с пианино и быстрым твёрдым шагом направился в их сторону:                — Погодите! Дайте своё забрать! — Он протянул руки к лежавшему на полу дылде и, вроде как, даже напряг их... И вдруг из самой ... из спины убитого белёсая и совсем незаметная струйка дыма или... света устремилась к рукам Малума. Он принял её в ладони, полюбовался и сжал в кулак, навсегда приняв ещё одного бедолагу в своё бесчисленное тёмное войско...
                _____________________               

Яна, бездыханного дылду, парня с выбитым Мишкой глазом и ещё троих изувеченных друзьями пацанов увезла в больницу «Скорая помощь».                А Мишку и ещё пятерых пойманных свидетелей, с двумя девчонками среди них, не церемонясь, грубо запихнули в два Уазика и повезли в отделение милиции.                Им предстояла ночь — врагу не пожелаешь.                Ещё в трясущемся Уазике уже довольно протрезвевший Мишка осознал: если уже два раза рука судьбы в лице Ивана Захаровича Теплова в последнюю минуту вырывала его из  раскрывавшихся объятий тюрьмы — на сей раз не получится, всё будет по-другому.                Он вспомнил рассказы Сани Волкова и его корешей про блатную романтику жизни в тюрьме и на зоне. Про «подвиги» «правильных» пацанов, живущих по понятиям. Вспомнил, с каким восторгом он слушал и внимал улётные байки братвы, и вдруг такое пронзительное отчаяние скрутило его душу:                «Неужто из армии и прямо в тюрьму?! За что? Мы — вдвоём, а их толпа! Чёрт! А Ян? Он живой или труп? Бедный Ян. Это я, я один виноват! Не уберёг побратима. Привёл к себе, напоил… И не отговорил идти в ДэКа. Какого чёрта мы туда попёрлись?! Зачем? За смертью?! За тюрьмой?!» — в душе, как борона пропахала, вырывая с корнем всё то хорошее, что всколыхнула встреча с мамой и сестрой.                И, как и прежде, удушливая чёрная волна накрыла ум и сердце. Теперь надолго.

                Продолжение в Главе 22