Путник

Я всегда был плохим человеком,  плохим,  прежде всего к людям,  которые окружали меня по жизни. И хотя меня тянуло к хорошим людям, но радость от общения с ними была не полной, во мне всегда оставалась чувство какой-то собственной незавершенности. Определяя своё отношение к их поступкам,  я  четко осознавал, что в каждом конкретном случае (окажись я на месте этих людей ) мои действия были бы другими.  Да и собственные мои поступки или вернее сказать проступки  характеризовали меня  не с лучшей стороны .Осознание этого жгло меня изнутри и внешне выражалось в совершенных нелепостях творимых мною с практически неосознанной жестокой несправедливостью .

 И всегда, когда совесть жгла меня позором внутри,  я вспоминал его глаза, которые невозможно забыть,  которые сопровождали меня  по жизни,  сверяя  все, что я делал  и не делал (хотя должен был сделать).

  И вот я снова увидел их. Они такие же лучисто-добрые со всепрощающим светом радости жизни, выражающие умиротворяющее спокойствие постигшего, не доступную простому смертному,  истину. Морщинки доброты расходящиеся от глаз солнечными лучиками. И так,  как и  раньше в юности это меня и восхищает и злит.
Прошло много лет,  но не узнать его было невозможно,  даже  не смотря на окладистую мягко вьющуюся бороду. Такая же белая с виднеющимися  голубыми жилками  тонкая кожа, блуждающая полуулыбка по уголкам  рта с  яркими, будто напомаженными губами.
Только слегка подсушенные годами надбровные дуги еще более выделили тонкую кожу глазниц отчего  сами глаза казались слегка на выкате, что придало всему облику  совершенно иконописную законченность.  Вот только руки, мирно покоящиеся одна поверх другой на отполированном ладошкой невзрачном посохе, сделанном из куска засохшей ветки, показывали истинный возраст. Слегка  припухшие полусогнутые суставы на пальцах «говорили» о постоянной физической работе. Черная одежда из плотного материала до самых пят, такая же черная куртка и головной убор в тон всей одежде указывали в нем священнослужителя.
Это конечно он, но как он оказался здесь  на этой маленькой железнодорожной станции, которых тысячи и тысячи на просторах нашей огромнейшей страны. Да ещё в одно и то же время, что и я. Хотя я тоже оказался здесь не совсем преднамеренно.
 Возвращаясь  из командировки,  я не стал дожидаться вечернего московского поезда,  а  решил доехать до столицы на автобусе, благо  автомобильная дорога  была не крюком как железнодорожная,  а прямая, и уже поздним вечером,  выехав утром  на автобусе,  я был бы  в Москве. Вот только действительность расстроила все мои радостные планы. Как только я  увидел подъехавший для поездки автобус «Икарус» с рычащим двигателем на больших оборотах, сразу осознал невозможность своей комфортной поездки. Мои неблагоприятные предположения оправдались на все сто процентов. Мало того, что в салон попадало  небольшое количество отработанных газов,  от запаха которых меня мутило, так ещё и расстояние между сиденьями, в этой старой модели автомобиля было настолько маленьким,  из-за чего мне не удавалось выпрямить при сидении ноги, но и даже мои колени оказались притянутыми почти к моему телу. Через пару часов езды в таком положении, в силу особенности моего долговязого организма,  у меня стало болеть сердце и ныть кости.
 Из разговора  с пассажиром соседнего места, который оказался местным жителем, я узнал, что на следующей остановке можно выйти на трассе и пройти пешком километра полтора, два  до железнодорожной станции, где останавливаются поезда,  идущие на Москву. Дальнейшее путешествие на автобусе показалась мне совершенно необоснованной пыткой. Так и привело меня стечение обстоятельств на эту станцию, затерянную среди лесов и перелесков Средней полосы России.
 И как часто бывает у нас в стране,  железнодорожная станция являлась «центром жизни» для данного населённого пункта. С утра на небольшой площади со стороны посёлка, куда с окрестных деревень и сёл привозили жители раздербаненных колхозов и совхозов излишки со своих подсобных  хозяйств, которые частично скупались местным населением, ну а остальное, ближе к полудню, за бесценок ловкие перекупщики (большей частью не местные). После чего благополучно распродавали всё втридорога на другой стороне станции вдоль перрона у проходящих поездов. Ну и естественно собирались со всех окрест жаждущие, страждущие и невостребованные всех мастей, как говориться «всякой твари по паре».
 Неадекватно помпезное по сравнению с другими постройками здание станции, сделанное в стиле сталинской архитектуры пятидесятых годов двадцатого века (в расчёте на резкое увеличение населения, которого не случилось) без достаточного хозяйского досмотра и необходимой каждодневной уборки смотрелось печально. А исковерканные, наверное, необходимой, но сделанной без должной творческой смекалки, оградительные решётки на кассе и не большом буфете. Только подчеркивали неряшливость, запустение и грязь во всём здании.
Поездов к моему неудовольствию, тоже оказалось всего два. Один в одиннадцать часов вечера, но на который взять билет (по выражению кассирши) практически нереально и второй завтра рано утром, но на который, опять,  же по заверению работника кассы, -  дают много больше мест. Так, что вы периодически подходите и спрашивайте.
Вот так всегда, хочется сделать как лучше, а получается ещё  хуже.
Но, да делать нечего. Сиди теперь на округлой деревянной фанерной лавке вонючего зала ожидания и наблюдай монотонную неспешную жизнь не то города, не то села своего родного отечества.
В один из подходов, за известиями про билеты к кассе, случилось необычайное пришествие.
В углу у окна, недалеко от кассы, на полу сидела странная женщина лет сорока. Вида человека без определенного места жительства, которому негде жить и даже ночевать. Таких людей в девяностые годы  двадцатого века не только по всей России, но и по всему бывшему Союзу стало предостаточно.
 Всё своё имущество,  распиханное по грязным сумкам и по пакетам, как правило, они носили с собой,  не расставаясь.
   Необычность именно этой женщины было в том, что вся её поклажа была относительно чистой и аккуратно уложенной, как может чистой  и уложенный у человека ведущего подобный образ жизни. Умытое лицо с совершенно правильными, красивыми чертами. Причёсанная   русая коса с большим количеством рано посидевших волос.  Необычно, по театральному смешно,  нанесённая косметика. Толсто подведённые брови чернющей краской, которые сходились на переносице. Ярко накрашенные губы гораздо больше своей естественной величины и скорее всего этой же помадой подкраснённые щёки. И огромные голубовато-серые, совершенно безумные счастливые глаза. Она сидела на полу среди своих сумок и пакетов. Держала в руках небольшую пластмассовую куклу с косичками, что-то нежно говорила ей, поминутно целуя её и хихикая. Не знаю, зачем я остановился перед ней,  невольно наблюдая эту занятную сценку.   Она несколько раз посмотрела на меня,  улыбаясь.
 И вдруг лицо её вытянулось,  становясь необычно серьёзным. Она встала,  внимательно всматриваясь в мои глаза. Грудь стала ритмично вздыматься, наполняясь рыданиями,  идущими из глубины. Горько заплакала. Схватила мою руку и по звериному воя,  цепко глядя мне в глаза запричитала,  истерично всхлипывая и нервно дергаясь сначала совсем тихо а потом,  почти крича,  - почему тебя не было когда они убивали нашего сына, знаешь как ему было больно когда ему порезали горло, было так много крови и он не мог говорить! Я же им всё  отдала! Всё! Только просила не трогать моего сына…..только просила не трогать моего сына ….  а они смеялись… разве можно смеяться,  когда убиваешь людей?!
Я понимал, что это была истерика душевнобольного человека. Но страх и холод овладели мной полностью,  парализовав способность к действиям. И ещё мне было стыдно. Стыдно как будто на самом деле я был участником этих событий и не попытался что-либо сделать.
Тут подошла какая-то пожилая женщина, как потом оказалась техничка вокзала. Обняла,  плача навзрыд вместе с ней, – пойдем моя хорошая …, пойдем мой касатик…. пойдем моя лебёдушка…. сейчас,  я тебе успокоительного накапаю…. пойдем моя хорошая…. пойдем.
Я долго стоял,  бессмысленно глядя на её пожитки. Внутри была полная бездонная пустота, от которой не хотелось даже шевелиться.
Потом опять уселся на лавку, не о чем не думая, практически не осознавая своего тела.
Затем подошла и тихо села рядом та самая техничка. Даже не спросив меня хочу ли я это слушать,  рассказала, - уже дня три четыре здесь мыкается горемышная. Откуда взялась, не знаем. Толи с поезда ночью какого сошла, толи пешком пришла ни кто не знает. Да и сколько их сейчас таких. Горе на горе, да горем погоняет. Но до сего дня тихой была. Испужался наверное? Ну да ладно. Даст Бог всё наладиться.
Так я и  сидел,  почти не двигаясь.
 Мутными ведениями всплывали воспоминая Афганской службы. Вкус  калённого солнцем песка из-за вечной пыли, который к вечеру превращался в песочную изморозь. Пугающий с непривычки,  запах чужой страны. Всё было чужое, всё.
Даже свои товарищи сослуживцы  казались в другой обстановке немного другими. Как будто не теми с кем провел последние пол года в «учебке»  перед отправкой из Азербайджана далеким декабрем. Горячий, противный воли человеческого сознания, кровавый запах разорванной плоти  вперемежку со сладковато-приторным угаром умирающих,  в медсанбатовкой палатке. Взрывы и трескотня разных калибров, когда мниться, что каждый твой. Время, в первые дни,  смешалось в один нескончаемый страшный сон, который казалось ни когда не закончится. И бесконечное сознание порочности  мироустройства,  при котором тебе приходиться без объяснённой самому себе причины лишать жизни подобному тебе человеку, или ему лишать жизни тебя.
 Потом устаешь от всего.
 Высыпаешься.
Опять устаешь.
Высыпаешься.
Перестаешь задавать себе вопросы.
И война становится твоей работой.
Жёсткой.
Циничной.
Без сантиментов.
Уже стемнело, когда в наполненном к вечеру зале ожидания появился Он. Хотя и говорят, что человек не может воздействовать на предметы, но то, что тусклые лампочки под потолком стали светить ярче – факт. Первым делом подошёл, недалеко от меня.  к молодухе у которой младенец надрывался болезненным воплем
- Давно плачет? – бархатным распевным голосом спросил у матери.
- Да, почти с обеда, - раздражённо ответила мамаша.
- Могу посмотреть? – улыбнулся и матери и ребёнку.
Мать утвердительно мотнула головой.
Внимательно осмотрел младенца. Потрогал головку, живот. Что-то пошептал ему у виска. Малышка угомонилась.
- Хороший малыш. Здоровый. Грудью, то кормишь?
Женщина опять мотнула головой.
- Живот у него тугой. Дай водички побольше и сразу покорми. Сходит по большому и всё пройдет. Да и сама больше ешь свеклички да репки. Люби его крепче.  И даст Бог все будет хорошо, - тихо, нежно, почти шёпотом сказал матери и отошёл. Сел на свободное место.

-  Отец Владимир, - пояснила пожилая женщина из местных своей соседке по лавке. – Он километров пятнадцать, двадцать от селе в разрушенном  монастыре обитается. Года четыре уж как. Туды и дороги та нет. Всё пешочком. Наверность,  ездил куда. Счасть,  ночь пересидит, а утром пойдет к себе. Да говорят, там счасть народу  прорва. Все оглашенные, да убогие к нему липнут. Уж огород там и коровы со скотиной есть. Грибы, ягоды в лесу собирают. Что-то продают. Недавность,  один бывший председатель яму электричество подвел. Говорят, дочку его от болезни страшной отмолил. Народ к нему тянется. Кому хворь отмолить, кому душу облегчить, все к иму. Говорят и службу в церквушке иханей служат. Сама, то я не была. А соседка моя ходила. Сказывала, как тока от дажа крышу в церквушки наладили, так и службу читать стал. Тапереча она часто туды ходит. Можа и я схожу. Вот, – удовлетворённо закончила старушка.
К нему стали подходить люди, которых он благословлял. Некоторые,  прикасались к  большому деревянному кресту на веревочке.  Который он достал  от своей груди,  из под верхней одежды. Сначала образовалось небольшая очередь, так много было желающих. Затем поток иссяк.
Ближе к ночи зал успокоился, затих. Я задремал. Теперь вспомнилось детство и юность,  проведённая вместе с ним в одном южнорусском городке. Беззаботное детство с бесконечными мальчишескими приключениями. Подростковая юность, когда и произошла гнусная история моего неприличного поступка.  Было нам лет по пятнадцать шестнадцать. Образовалась небольшая компания подростков из девочек и мальчиков, проводившая вместе время досуга. Ну и на фоне гормонального взросления организма завязывались ростки межполовых отношений. Мне и ему нравилась одна и та же девочка. Сама,  причина нашего не ровного дыхания, выбрала не меня. Не «вооружённым» взглядом была видна их взаимная симпатия. Злился я невероятно, до истерик. И по паскудности своего характера,  наговорил  друзьям всяких небылиц про якобы свои отношения с этой девицей. Совершенно естественно мерзкая неправда стала известна и им. Сцена выяснения, при которой мы присутствовали втроём,  запомнилась мне на всю жизнь. Взволнованная возмущённым негодованием девочка со слезами на глазах выпалила, - повтори нам, всё, что ты наговорил, негодяй! Я безмолвно стоял, распираемый необычайной злостью, хотя прекрасно осознавал свою неправоту. Девочка со всей силы хлестанула меня по щеке, горько заплакала и убежала.  Вот тогда меня и поразили его глаза. В них было столько разочарования, боли и стыда. Я наглый, бессовестный стоял,  ухмыляясь, а стыдно за меня было ему!
После этого мы почти не общались.
Потом армия.
После службы, я не вернулся в свой родной город. Добрался до Москвы. Стал работать на заводе. Женился. Как «афганцу» быстро дали квартиру. Закончил вечернее отделение института. Последнее время мыкался по разным коммерческим организациям.




 Очнулся от его присутствия рядом, которое почувствовал сквозь сон. Он увидел, что я проснулся и произнёс, - здравствуй Алексей.
-  Здравствуй Владимир.
-  Как живешь? Семья, детки имеются?
-  Да, всё в наличии.
- Ну и,  слава Богу. Только душа вижу, мечется. Не найдет покоя.
-  И это есть.
-  Прейди к Господу, успокоишься.
-  Куда я к нему прейду?
-  В конкретное место приходить не надо. Бог везде. Прейди внутри себя. Господь заметит и укажет, что делать.
Долго сидели молча.
- Хотел тебе сказать, чтобы ты знал. Нина сестра моя, всю жизнь тебя любила. Всю  твою службу за тебя молилась. Десять лет тому, забрал Господь её к себе, горемычную. Не познала она счастья не семейного, ни материнского.
 Я вспомнил его сестру. Симпатичную, крупную девушку Она была старше меня на один год. Всегда при встречах, так радостно смотрела на меня, что я смущался.  Ходили слухи, что у неё было больное сердце.
 Я подумал, - надо же,  как устроена причудливо жизнь. Даже меня,  в сущности,  ничтожество, кто-то  просто так потому, что я есть любил. Не материнской, не любовью родных детей или супруги,  а просто как человека, хотя я это явно не заслуживал. Любила  тихо, ненавязчиво. В тайне надеясь  на  счастливую взаимность. Наверно ждала меня с армии и открылась бы. А я недалёкий погнался за длинным рублём. Может счастье,  там и было.
 Вроде и моя жена не плоха, вот только смущает её постоянная ненасытная потребность денег, прикрываемая вроде как заботой о благополучии детей. Все разговоры только о деньгах и шмотках.
С этими мыслями и задремал.
 Проснулся рано утром. Сходил к кассе. Купил билет. Достался,  как и обещала кассирша.  Вышел на перрон.
 Вдалеке утренней туманности между деревьев осторожным, но объёмным светом поднималось солнышко, озаряя благодатным светом округу. И в первых лучах этой благодати напротив вокзала после железнодорожных путей, где почти не было домов, по тропинке,  уходящей в лес,  двигался человек в чёрном одеянии с рюкзаком на спине. На посохе, закинутым  через  плечо, который он держал одной рукой,  были нанизаны многочисленные сумки и пакеты. В другой руке тоже какие-то вещи.
Сзади него двигалась женщина.  С накрест привязанной к груди большим платком, куклой. Она беспечно наклонялась  при этом улыбаясь и хихикая. Собирала и складывала в небольшой букетик, немногочисленные осенние цветочки, которые открывали свои лица в улыбке, навстречу утреннему солнцу….

                А.Башкирцев