Дуэль

«Спаситель и палач среди безликих тел.»

Калёная сталь пела в ночи.

Шаг за шагом.
Удар за ударом.

Выпад. Парирование. Выдох.
Выпад. Парирование. Вдох.

Дэймонд оттеснил Данте к стене. Под неумолимым напором — удары сыпались без устали — спина больно и хрустко впечаталась в твердь старого камня.

Они — близко-близко. Нос к носу.
Ближе, чем любовники; дальше, чем враги.
Каждый — по Ту сторону.

И здесь, когда её тяжелый, запыхавшийся выдох обжег ему губы, юный Дэймонд решил, что хочет заполучить это дыхание себе. Украсть, обменять, купить — неважно.

А взрослый догадался, что поцелуй — лучшая из всех краж, когда-либо совершенных Фаустом.

Одна шпага жалобно отозвалась металлическом шелестом, не соскальзывая, а вгрызаясь памятью о прошлых битвах в металл другой. Дэймонд подался вперёд, наваливаясь, но и Данте не отступалась, продолжала держать руки перед собой, несмотря на то, что одна, на эфесе, подрагивала, а другая сжалась на лезвии до крови.

Не опускать. Не сдаваться.
Реванш — проигрыш.
Проигрыш — позор.

Воздух был пропитан отчаянным сопротивлением. Данте продолжала загнанно дышать, пригвожденная дуэлью к камню, но с каждым последующим вздохом ритм выравнивался. Промедление давало ей фору. Огонь битвы угасал. Саркастичные юношеские губы раскрылись, готовые отпустить, казалось, очередной остроумный комментарий, но не произнесли ни слова, ни выдоха. Данте выдохнула почти облегченно — Дэймонд шумно, полной грудью, втянул воздух между ними, захватил ртом этот угасающий жар азарта.

Позор... от него не откупиться, от него не отмыться.
Разве что... кровью.

Любопытство, плохо обернутое в негодование и злость, расчертило девичье лицо. Данте не заметила, как прекратила дышать на чёртовы пять секунд, — он считал каждую, — словно эта функция отключилась в ней, словно он придавил её своим весом чересчур сильно. А после — тоже резко, тоже всеми лёгкими, — вдохнула, едва ли не давясь кислородом. И вместе с ним…

Чужое дыхание словно родилось во рту: Данте почувствовала не его, но вторжение горячего языка, раздвигающего пухлые губы, Дэймонд же слизал новый, долгожданный, вздох, — тот отдался приятным стуком в затылке, — остатки подхватил губами.

Мягкие, бархатистые от помады, гладкие, с непонятным привкусом. То ли шок, то ли возмущение, то ли… Дэймонд склонил голову, в сосредоточенном старании определить повёл кончиком языка вдоль податливого абриса.

Недопустимо мягкие и слишком по-живому чувственные, горячие до того, что лёд собственной кожи пощипывало. Почему-то не сухие… Во имя Смерти, она представляла их раньше?! Данте нахмурилась, но не отпрянула — под влажной чертой, повинуясь замыслу ее траектории, разомкнула уста шире. И почти сразу сомкнула, чувствуя, как Дэймонд грубо их сминает своими.

Ни один не опустил шпаги. Они тянулись друг к другу через крестную ограду из шпаг, будто через забор невысказанных обид, которые теперь пробовали на вкус.

Толчок. В грудь.
Резкий — через кровь и боль в ладони.

Импульс Силы швырнул тонкокостное женское тело вперёд, на амбразуру чужого эго, чужой алчной воли, облаченной в латы Силы. Превозмогая боль, Данте отбилась. Вдохнула жадно. Дэймонд сделал шаг назад, но не отступил. Вздохнул поверхностно, с налётом скуки.

Шпаги схлестнулись повторно.

Поворот за поворотом, выпад за выпадом — и теперь уже Росс прибит к стенке, с его вздернутым в вызове уголком чернильной брови и шпагой, что могла сравниться с холодом кожи Салазар. Лезвие Дэймонда ласкало нежный изгиб угрозой.
Или поцелуй и губы на шее — или глубокий прокол и кусок металла промеж артерий.
Или… Он снесет ей голову с филигранной точностью, чтобы продемонстрировать идеальный, как у торта, разрез из кости, сухожилия и плоти.
Сам.

Раухтопазовый свет не отбросил ни единого блика на металл. Весь он — на его алебастровой коже отблеском, вместо луны — холодным солнцем.

«Слабо?»

Матовый нефрит слился бы с мраком, провалился бы в него, но колдовские искры ядовитой, как плющ, зелени отмечали тот огонь, каким пылали его губы. И её… тоже.

«А тебе?»

Ни один из них не произнёс ни слова, потому что общались взгляды. Говорили Силы.

Трупная, но очищенная от потного, душного гниения сладость тянулась вдоль широких плеч к кистям рук, к кончикам пальцев; пресыщенная демоном корица забивала легкие и душила без рук, расстилаясь меж грудей, вдоль солнечного сплетения вверх, к горлу. И тоненькими, алыми нитями врезался в пространство аромат металла — не оружия, а крови.

Ответ давно известен.

Доселе сжимавшая лезвие ладонь Салазар была вся багровая и влажная от нее, сочившейся из пореза, — немного не до кости, — а на безукоризненно выбеленной щеке Росса зиял один-единственный изъян в виде красной царапины. Кровь скоро бежала по запястью через предплечье к локтю, скатывалась на смуглое бедро; лениво ползла порывистым росчерком вдоль щеки к подбородку, забиралась за белоснежный воротник-стойку.

Язык припал к метке. Данте лизала ее по-звериному, с алчущей грацией дикости, Дэймонд же отвернулся. Шпаги вновь звякнули друг об друга. Губы соскользнули — и уже её дыхание, её язык очутились в его рту.

Глаза закрывались сами собой.

Данте снова дышала, снова боролась во всю мощь, прокладывая разбуженный им жар по его же губам. Тянула, прикусывала, мяла — Дэймонд отвечал тем же, ведь Фаусты никогда не остаются в долгу.

Не война, не кощунство, не грех…
На вкус Данте Салазар — как его собственная кровь, как чёртова Жизнь, которую он целовал всё крепче, всё дольше, всё глубже…
Чтобы наконец обратить в Смерть?

[28.11.2025; 3:32]