Глава 1

Глава 1. Московский диалог в миноре

Дым в «Национале» был густой, сладковатый и безнадежный. Он висел под потолком, как призрак былого благополучия, и цеплялся за потертый бархат кресел. Матвей Арзамасов сидел у окна, за которым медленно гасла московская мгла, и чувствовал себя абсолютно прозрачным. Призраком в призрачном зале.
Он ждал Булгакова. Это была одна из тех встреч, на которые соглашаешься из любопытства к собственной боли. Михаил Афанасьевич был частью той России, которую Матвей бросил, а теперь вернулся в ее новом, странном и угрюмом обличье.
Булгаков вошел легко, по-хозяйски, словно не замечая давящей атмосферы. Его глаза, немного усталые и насмешливые, сразу нашли Арзамасова.
— Матвей Васильевич, — произнес он, пожимая холодную руку. — Заграничный гость. Ищете на родине вдохновения или… раскаяния?
— И то, и другое, пожалуй, Михаил Афанасьевич, — тихо ответил Арзамасов. — Но нахожу лишь смятение.
Они заказали коньяк. Свет от лампы с абажуром выхватывал из полумрака их руки — нервные, живые, писательские.
— Ну, рассказывайте, — Булгаков откинулся на спинку стула, сложив пальцы домиком. — Что творится в головах у тех, кто смотрит на нас из далека? Мы здесь — как муравейник, разворошенный сапогом. А вы? Вы — наблюдатели?
— Наблюдатели чувствуют себя ничуть не лучше, — Матвей сделал глоток, и коньяк ненадолго разогнал внутренний холод. — Мы как отражение в разбитом зеркале. Целы, но искажены и не принадлежим ни этому миру, ни иному. Эмиграция — это не жизнь, Михаил Афанасьевич. Это долгая, изнурительная репетиция собственных похорон. Ты все время говоришь на чужом языке, даже учишься думать на нем, а сны видишь на родном. И просыпаешься от чувства вины.
— Вины? — брови Булгакова поползли вверх. — Перед кем?
— Перед страной, которую покинул, хотя всё ещё любишь. Перед друзьями, которые остались. Перед самим собой, в конце концов. Кажется, что сбежал с тонущего корабля, а потом годами смотришь на него в бинокль и видишь, что он… не утонул. Он просто плывет другим курсом. И ты уже не часть команды, и даже не пассажир. Ты — просто пятнышко на горизонте для тех, с кем ты себя ассоциируешь.
Он помолчал, глядя на золотистую жидкость в бокале.
— А потом появляется мысль… а что, если вернуться? Вклиниться в этот новый курс. Влиться, так сказать, и попросить прощения. И вот ты здесь…
— И что же вы здесь нашли? Прощение?
— Я нашел свой родной город, — голос Арзамасова стал беззвучным, почти шепотом. — И там я встретил Германа. Помните, я вам как-то рассказывал о нем? Одноклассник, тихий такой, незаметный, служит где-то по линии статистики.
Булгаков кивнул, прищурившись.
— Так вот, этот тихий статистик… он говорит о вещах, которых ещё не было или даже не может быть. Нет, он не предсказывает будущее. Он  в с п о м и н а е т. С апокалиптической ясностью и детальностью. Он рассказывает о том, как Троцкий разгромил Сталина на каком-то пленуме… Не поверите! О том, как в Германии набирают силу коммунисты… Он говорит об этом так, будто читает мне старые, пожелтевшие газеты. Будто это уже случилось, чёрт возьми.
Булгаков замер. Его насмешливость куда-то испарилась, уступив место острому, почти клиническому интересу.
— Бред? Галлюцинация?
— Слишком системно для бреда, на мой взгляд. Слишком логично. Он не пророк, он… свидетель. Свидетель из будущего. И самое ужасное, Михаил Афанасьевич, что в его словах есть чудовищная, вывернутая наизнанку правда. Он заставляет меня думать! О времени. О выборе. О том, как одно недальновидное решение, даже случайность может изменить всё.
Матвей отпил еще коньяка, рука его дрожала.
— И знаете, о чём я думаю теперь, Михаил Афанасьевич? После этих разговоров со своим однокашником? О той развилке истории, что была у нас. О войне… и мире. Я хочу написать роман об этом.
— О чем? — тихо спросил Булгаков.
— О том, что было бы, если бы Россия не вышла из Великой войны. Если бы не было Брестского мира. Если бы мы довели ее до победного конца. Представьте… Россия-победительница в одной коалиции с Антантой. Никакой международной изоляции. Никакого сломанного хребта. Строй, быть может, иной, конституционный, но империя — жива. И все эти исторические призраки, все эти «если бы»… они обретают плоть. Каким был бы Петроград? Какими были бы мы? Не сбежавшими, не кающимися, а победителями! Я хочу написать об этом мире. Не как утопию, нет… Как еще один вариант нашей истории, который кто-то, где-то, возможно, тоже… вспоминает.
Булгаков долго молчал, его лицо было непроницаемо. В зале позади них кто-то громко смеялся, и этот смех звучал как кощунство.
— Опасная игра, Матвей Васильевич, — наконец произнес он. — Копаться в ранах, которые не зажили, и строить мир на костях, которые не истлели. Ваш Герман… берегитесь его. Призраки истории мстительны. Они не любят, когда в их владения вторгаются с карандашом и бумагой.
— А как еще искупить вину? — с горькой улыбкой спросил Арзамасов. — Если не попытаться понять, что же именно ты совершил? Или… что тебе только предстоит совершить?
Он взглянул в окно. Ночь за стеклом была густой и непроглядной, полной теней неслучившегося. И ему почудилось, что в одной из этих теней стоит знакомый силуэт в скромном пиджаке, и смотрит на него с бездонным знанием в глазах, и тихо шепчет: «Mea culpa».
Но это был лишь ветер. Пока всего лишь ветер.