Главы 2, 3, 4

Глава 2. Царьградский пасьянс

Пароход «Святой Пантелеймон» вошёл в Золотой Рог в тот самый момент, когда солнце, упёршись в купол Святой Софии, разом превратило его в раскалённый щит. Казалось, сам Господь устроил эту эффектную иллюминацию специально к моему прибытию. Я, граф Аполлон Викентьевич Оболдуев, камер-юнкер и младший секретарь миссии, стоял на палубе и пытался придать своему лицу выражение невозмутимости, подобающее русскому дипломату впервые ступающему на землю древней столицы Вселенского Православия, которая, по счастливому стечению обстоятельств, вот уже пять лет как является губернским городом Российской империи.

Мысли мои текли возвышенно, пока я не споткнулся о ящик с лимонами, принесенными на пристань каким-то юрким греком. Возвышенность мгновенно улетучилась, уступив место сугубо практическому соображению: как бы не запачкать вице-мундир в этом восточном хаосе, где русские фуражки мешались с фесками, поповскими камилавками и даже, чёрт побери, чадрой каких-то местных дам.

— Граф! Аполлон Викентьевич! — услышал я голос нашего поверенного в делах, Степана Платоновича Персимфансова, пробивавшийся сквозь толпу. — Наконец-то! А мы уж думали, вас норвежские пираты утянули, ха-ха!

Персимфансов, полный, задыхающийся от жары и собственной значимости, схватил меня под локоть и поволок по пристани.

— Никаких пиратов, Степан Платонович, — учтиво ответил я. — Просто шторм в Босфоре.

— Шторм? Милый мой, это не шторм, это бабье лето по-царьградски! Вот увидите, завтра будет ясно и жарко, как на сковородке. И запах… чувствуете? Жареный барашек, кипарис и порох. Букет Востока, а? Три ноты: вечность, война и обед.

Он говорил, а я оглядывался. Город был похож на старую актрису, которую наспех переодели в новый, чужой костюм. Над византийской крепостной стеной реял огромный имперский штандарт. С древнего ипподрома на меня смотрел русский двуглавый орёл, водружённый на египетский обелиск. А из-за угла, где торговали пахлавой, доносились звуки гармошки — где-то тут располагался стан уральских казаков.

— Как обстановка? — спросил я, втискиваясь в коляску.

— Обстановка? — Персимфансов вытер платком лысину. — Обстановочка, дорогой мой, как устрица после шторма: снаружи вроде цела, а внутри — шевелится что-то неясное и может брызнуть в глаз. Турки сидят по кофейням и стихи какие-то пишут, англичане строят из себя оскорблённых джентльменов, французы нам завидуют, а наши… наши, милейший, делят византийское наследство. Одни Софию хотят в православный храм обратить, другие — музей устроить, дабы европейцев не серчать. А генерал-губернатор между ними, как между Сциллой и Харибдой, если те, конечно, были дамами из высшего света.

Меня определили на постой в старом османском особняке на берегу Босфора. Комнаты были огромные, с решётчатыми окнами, сквозь которые струился воздух, пропахший морем и жасмином. Слуга-армянин, представившийся Акопом, бесшумно расставил вещи. Оставшись один, я лёг на диван и погрузился в странный полудрём.

Мне привиделся огромный зал, полный теней. Византийские василевсы в пурпурных хламидах сидели за одним столом с русскими царями в золотых мундирах. Они ели ложками икру из павлиньих яиц и запивали рециной, а потом вдруг начали спорить, кому достанется последний кусок халвы. Спор перешёл в ссору, и вот уже Пётр Великий ломится в Царьград, а Константин Багрянородный ставит ему подножку. Всё завертелось, и сквозь этот вихрь я услышал тихий, насмешливый голос: «Играйте, играйте в свои империи. А мы посмотрим».

Я проснулся от стука в дверь. На пороге стоял невысокий господин в безупречном европейском костюме, с тростью и моноклем. Он улыбался самой беззаботной улыбкой.

— Месье Оболдуев? Простите за беспокойство. Доктор Фаустуло, к вашим услугам. Я слышал, вы интересуетесь стариной.

— Я только что прибыл, — удивился я.

— О, в Царьграде всё известно заранее, — таинственно произнёс он. — Позвольте предложить вам экскурсию. Не по тем местам, что показывают всем, а по настоящему городу. Тому, что помнит всё. Византию, знаете ли, не завоёвывают. Её… наследуют. Или становятся её очередным сном.

Он подмигнул, и его монокль блеснул в луче заходящего солнца. Я почувствовал, что моя дипломатическая миссия в этом городе обещает быть куда более странной, чем я предполагал. И, чёрт побери, интересной.

***
Утро после прибытия встретило Аполлона оглушительным криком муэдзина, слившимся с перебранкой уличных торговцев. Его новый мир оказался вавилонским столпотворением: русские городовые вразвалку общались с турецкими водоносами, греческие коммерсанты нахваливали «самый свежий турецкий рахат-лукум», а с балкона соседнего особняка неслись звуки рояля — кто-то упорно разучивал «Камаринскую».

Первым делом Оболдуев явился с визитом к генерал-губернатору, графу Иллариону Ивановичу Можайскому — важному сановнику с лицом уставшего льва и манерами заправского базарного торгаша.

— Ваша задача, милейший, — говорил Можайский, попивая кофе из крохотной фарфоровой чашки, — создать Музей примирения культур. Чтобы и турок не бунтовал, и Европа видела — мы не варвары. Но! — он вдруг понизил голос. — Есть одна деликатная миссия. Найти кое-что… из византийского наследия. Нечто, что укрепит наши права здесь. Без шума, понимаете?

— Что именно мы ищем, ваше сиятельство? — почтительно осведомился Аполлон.

— А вот это, голубчик, и есть главный вопрос! — Можайский развёл руками. — То ли золотой свиток с печатью Палеологов, то ли карту подземных ходов, то ли… — он таинственно понизил голос, — акт о духовном наследии Византии, который даровал бы Москве права на все православные святыни Востока. Ходят слухи, что османы спрятали его в библиотеке, которую затопили. Ваш предшественник, бедняга, слишком увлёкся поисками и… исчез. Словно испарился в константинопольском воздухе.

После аудиенции Аполлон решил прогуляться по городу. На Гранд-Рю — главной улице, переименованной в Николаевский проспект, — он стал свидетелем абсурдной сцены: турецкий мулла и русский священник горячо спорили о чём-то, стоя у витрины магазина граммофонов. Внезапно они прервались, дружески похлопали друг друга по плечу и зашли выпить кофе по-гречески.

— Здесь так принято, — раздался знакомый голос. Рядом возник доктор Фаустуло, щурясь на солнце. — Днём — ритуальная вражда для зрителей, вечером — общее осуждение глупости начальства. Царьград научил своих обитателей тысяче способов выживания. Не хотите ли зайти в кофейню? Я покажу вам одно из любопытных мест.

Он привёл Аполлона в заведение «У трёх пророков», где за столиком сидели три почтенных старца — грек, турок и армянин. Они с азартом играли в нарды.

— Обратите внимание, — шепнул Фаустуло, пока они наслаждались напитком. — Грек играет за турка, турок — за армянина, а армянин — за грека. Так веселее. И так безопаснее — невозможно проиграть.

Выйдя из кофейни, он неожиданно схватил Аполлона за локоть:

— Будьте осторожны, граф. Ваш Музей — это лишь ширма. Игру начали задолго до вас. Помните: здесь у каждого двойное дно. Даже у колодцев. Особенно у колодцев.

— Вы говорите загадками, доктор.

— Потому что Царьград — это и есть загадка, обёрнутая в тайну и залитая соусом из интриг! — воскликнул Фаустуло. — Вам предстоит бал у генерал-губернатора? Прекрасно! Там вы встретите… но нет, не буду портить сюрприз. Только запомните: самая красивая роза в этом саду имеет самые острые шипы. И пахнет… английским мылом.

С этими словами он растворился в толпе, оставив Аполлона в полном недоумении. Возвращаясь в свою резиденцию, граф заметил, что за ним следует тщедушный мальчишка-турок. Обернувшись, Аполлон хотел его окликнуть, но тот лишь сунул ему в руку свёрток и пулей умчался в переулок.

В свёртке оказалась старинная монета с изображением Юстиниана и записка на ломаном русском: «Не ходы завтра на бал. Ищы библиотеку в воде. Берегися розы с шипами».

Так завершился второй день графа Оболдуева в Царьграде — город уже начинал плести вокруг него свою паутину, а до рокового бала оставалось всего несколько часов…


Глава 3. Досье в ридикюле


Бал в генерал-губернаторском дворце, что расположился в бывшем летнем серале султана, напоминал винегрет из эпох и мундиров. Русские гвардейцы в белых кителях кружили в вальсе с дамами, чьи декольте смело спорили с вырезами на хитонах античных статуй. Чиновники в вицмундирах с важным видом обсуждали «водопроводный вопрос» и «тлетворное влияние восточных ветров». А в тени гигантского камина, где когда-то, по слухам, султан поджаривал своих врагов на вертеле, гремел оркестр, игравший «Под небом Испании» с явным призвуком балалайки.

Аполлон Оболдуев, стоя у колонны, чувствовал себя чужим на этом пиру. Он мысленно составлял донесение: «…а атмосфера напоминает одновременно маскарад, аукцион и военную ставку. Все улыбаются, но в глазах — расчет».

— Граф Оболдуев, позвольте вам представить… — Степан Платонович Персимфансов, вспотевший и сияющий, взял его под локоть. — Леди Амалия Стерлинг, племянница британского консула.

Она возникла перед ним словно из тумана — в платье цвета бледного шампанского, с ниткой жемчуга на изящной шее. Волосы цвета спелой пшеницы были убраны простой, но изысканной гребёнкой. А глаза… Аполлон, воспитанный на классической литературе, мысленно назвал бы их «васильковыми». Но они были скорее цвета английского неба после дождя — ясные, холодные и бесконечно далёкие.

— Леди Амалия недавно в нашем городе и, подобно вам, пленена его древностями.

— Мистер Оболдуев, — её голос был тихим, но отчётливым, будто капли, падающие в серебряную чашу. — Я слышала, вы прибыли из Петербурга. Неужели там действительно так холодно, что слова замерзают в воздухе и их приходится разогревать дыханием?

— Это преувеличение, мадемуазель, — улыбнулся Аполлон. — Только сплетни и официальные бумаги обладают столь низкой температурой плавления.

Она рассмеялась, и это был звук, идеально подходящий для этого зала — лёгкий, музыкальный и ни к чему не обязывающий.

— А вы, я слышала, занимаетесь византийскими древностями? — спросила она, наивно склонив голову. — Как это романтично! Раскапывать пыль веков в поисках истины.

— Иногда истина прячется не в пыли, а в документах, — парировал Аполлон, чувствуя, как в его жилах закипает дух здорового соперничества. — А вы, леди Амалия, надолго в Царьграде?

— О, я всего лишь скромная путница, — она опустила ресницы, и они легли на щёки двумя золотистыми полумесяцами. — Мечтаю написать книгу об иконографии Святой Софии. Знаете, есть такая теория, что в мозаиках зашифрован путь к величайшей реликвии…

Она говорила умно, подмечая детали, которые могли ускользнуть от иного дипломата. Цитировала русских поэтов с лёгким акцентом, что придавало словам особую пикантность. Аполлон ловил себя на том, что забыл о бале, о политике, о всём на свете. Он видел только эти глаза, слышал этот голос и чувствовал лёгкий аромат лаванды, исходивший от неё.

— Не хотите ли пройти в зимний сад? — предложил он вдруг. — Говорят, там фонтаны, привезённые из самого Багдада.

Она взяла его поданную руку, и её пальцы легли на его рукав с лёгкостью бабочки. В зимнем саду, среди пальм и благоухающих магнолий, они говорили о всём на свете — о Данте, о полёте аэропланов, о судьбах империй. Аполлон чувствовал, как его охватывает странное ощущение — будто он играет в шахматы с гроссмейстером, который делает вид, что не знает правил.

Вдруг её взгляд упал на его запонку — маленький сапфир в серебре, фамильную реликвию.

— Камень удивительной чистоты, — заметила она. — Почти как тот, что хранится в сокровищнице Виндзоров. Только наш, английский, имеет едва заметную трещинку. Говорят, он треснул в тот день, когда мы потеряли Америку.

— Наши предки говорили, что сапфир помогает распознавать ложь, — сказал Аполлон, глядя ей прямо в глаза.

Она не отвела взгляда. Её губы тронула едва заметная улыбка.

— Тогда вам стоит носить его постоянно, граф. В Царьграде правда — самая редкая из древностей.

В этот момент к ним подошёл суровый мужчина с усами, похожими на щётки, и что-то шепнул Амалии на ухо.

— Простите, меня зовут, — сказала она, и в её глазах мелькнуло что-то неуловимое — словно тень от пролетевшей за окном птицы. — Надеюсь, мы ещё увидимся, граф. Было невероятно познавательно беседовать с вами.

Она ушла, оставив за собой шлейф из аромата лаванды и недосказанности. Аполлон стоял, глядя ей вслед, и вдруг почувствовал, как из кармана его сюртука что-то выпало. Он наклонился и поднял маленькую, тонкую шпильку для волос — ту самую, что ещё минуту назад украшала причёску леди Амалии.

«Неужели случайность?» — подумал он. И тут же вспомнил слова доктора Фаустуло: «В Царьграде ничего не происходит случайно, граф. Здесь даже мухи падают с высоты ровно на три вершка — по законам византийского этикета».

Он сжал шпильку в ладони. Игра начиналась.

***
Идея родилась за завтраком у генерал-губернатора, когда Аполлону доложили: в кабинете британского консула сэра Чарльза обнаружили редкий витраж XIII века — якобы подарок от «анонимного благодетеля».

— Подозрительно, — сказал Можайский, заедая черную икру блином. — Англичане внезапно заинтересовались византийским стеклом? Бред! Там либо шифр в свинце, либо карта в краске.

Тут-то Аполлон и вспомнил об Иване Фокине — том самом химике-анархисте, которого он когда-то вытащил из петли, предложив взамен службу империи. Иван согласился не из любви к царю, а из ненависти ко всем режимам сразу.

Они встретились в подвале армянина-аптекаря, где пахло серой и разочарованием.

— Опять спасать твою империю, Оболдуев? — хрипло спросил Фокин, разглядывая колбу с мутной жидкостью. — Надоело уже. Социал-демократы — болтуны, анархисты — глупцы, а ваша священная монархия воняет ладаном и кровью.

— Не империю, Иван Глебович. Меня лично. И, возможно, одну неглупую англичанку, которую подозревают в шпионаже.

Фокин мрачно усмехнулся:
— А, та самая роза с шипами? Ну что ж, хоть какая-то поэзия в этом бардаке.

На следующий день к зданию британского консульства подкатила телега с надписью «Реставрация витражей. Академик фон Бок». Из неё вылез Фокин в очках и заляпанном кислотой халате, с ящиком инструментов.

— Меня прислал венский антикварий, — буркнул он английскому приставу. — Ваш витраж может рассыпаться от первого же грома. Свинец прогнил, стекло помутнело. Без моей работы через неделю вместо него будет груда пыли.

Его впустили. Пока Фокин возился с витражом, изображая реставрацию, он подменил чернильницу на идентичную, но с чернилами, исчезающими через двенадцать часов, и подложил под ковёр «слушающее ухо» — медную пластинку, резонирующую с определённой частотой голоса.

Внезапно дверь открылась, и вошла леди Амалия. Фокин, не отрываясь от витража, пробормотал:

— Мадемуазель, передайте вашему дядюшке — тот, кто подарил этот витраж, либо невежда, либо враг. Здесь использованы свинцовые краски, которые со временем превращаются в яд. Как и некоторые политические союзы.

Амалия замерла. Она смотрела не на витраж, а на инструменты Фокина — точнее, на слабый блеск медных пластин, торчащих из ящика с инструментами.

— Вы очень осведомлены, господин... реставратор, — произнесла она задумчиво.

— Химик, мадемуазель. Я знаю, как распадаются соединения. И даже империи.

Когда Фокин уходил, Амалия тихо сказала ему вслед:
— Скажите графу Оболдуеву... что роза помнит о сапфире. Но у розы есть шипы не только для красоты.

Вечером в лаборатории он сказал Аполлону:
— Твой предшественник был близок к разгадке. Он писал, что библиотеку искал не там. Что ключ — в «пении мёртвых рыб». Бред сумасшедшего, но...

— Что?

— Но в том же дневнике есть фраза: «Английская роза знает больше, чем показывает». Думаю, твоя прелестная шпионка не совсем на той стороне, на которой должна быть.

В этот момент в окно лаборатории влетел камень с запиской: «Фаустуло знает, что вы были в консульстве. Бегите. Они идут».


Глава 4. Альтернативная записка


Камень, влетевший в окно подвальной лаборатории, оказался увесистым куском антрацита, завернутым вместе с запиской в газету «Царьградский вестник». Записка, исполненная на роскошной гербовой бумаге, контрастировала с этим плебейским метательным снарядом.

«Дорогой Глеб Иванович и юный граф! — гласил изящный, бисерный почерк. — Осмелюсь напомнить: искусство реставрации ценится лишь при наличии самого объекта реставрации. А вас, увы, могут вскоре отреставрировать до состояния первозданной материи. Ф знает о вашем визите в консульство. Срочно бегите! Они уже идут. И, поверьте, это не салонные визитеры. Ваш покорный слуга ценитель изящного.
P.S. Кислота, которую вы использовали для анализа ручки, обладает весьма характерным ароматом для тренированного носа».

— Чёрт! — Фокин, одним движением смахнув колбы со стола, схватил ящик с инструментами. – Этот психопат прав. Англичане нанюхались. Или немцы. Или все вместе. Выход через керосиновую лавку!

Аполлон, сердце которого стучало где-то в горле, попытался сохранить остатки достоинства.
— Но доказательства! Плёнка, карта...

— Доказательства вам в гробу пригодятся, Ваше Сиятельство! — проворчал Бокий, запихивая ему в руки увесистый свёрток. — Держите. Это паспорта и деньги. Ваш — под именем негоцианта Сидорова. Мой — его помощника, химика Митрофанова. Княжна Вера уже ждет у парадного. Она отвлекает патруль.

Выскакивая на улицу, они увидели истинно царьградскую картину: карета княжны Веры, запряжённая парой вороных, заблокировала узкий переулок. Сама княжна, облачённая в бальное платье и ослепительную диадему, с высоты своего сиденья читала нотацию двум сконфуженным городовым о недопустимом состоянии мостовой.

— Подумать только! — гремел её голос, способный затмить любого муэдзина. — Императорский город, а тротуарная плитка уложена кривее, чем нравственные устои у некоторых чиновников! Я требую протокол!

Городовые, сбитые с толку этим неожиданным заказом, почтительно застыли, предоставив Фокину и Аполлону возможность юркнуть в соседний проулок.

— Куда? — задыхаясь, спросил Аполлон.

— К единственному человеку, у которого хватит наглости нас спрятать, — мрачно усмехнулся Фокин. — К доктору Фаустуло.

Эта перспектива показалась Аполлону немногим лучше ареста. Но выбора не было. Через полчаса, сделав немыслимый крюк через три рынка и два кладбища, они оказались у невзрачной двери с вывеской «Антиквариат и редкости. Консультации по вопросам наследства».

Дверь отворилась сама собой. Внутри, в клубах ладана, окруженный диковинными механизмами и чучелами экзотических животных, сидел доктор Фаустуло. Он был одет в халат, напоминающий не то рясу, не то театральный костюм волшебника, и с наслаждением пил черный кофе из крошечной чашечки.

— Ах, беглецы! — приветствовал он их, как старых знакомых. — Входите, располагайтесь. Не обращайте внимания на крокодила, он не живой до поры. Поздравляю с успешным дебютом в роли реставраторов. Правда, игра ваша, увы, раскрыта. Сэр Чарльз в ярости. Он уже телеграфировал в Лондон о «неслыханном нарушении дипломатических норм».

— Вы! Это вы нас подставили! — взорвался Аполлон. — Это вы послали того мальчишку с монетой!

— Я, милый граф? — Фаустуло поднял брови с видом оскорблённой невинности. — Я всего лишь стремлюсь к балансу. Если одна сторона становится слишком сильной, игра теряет смысл. А сейчас, — он многозначительно посмотрел на них, — наша общая задача — не дать герру Розенбергу и его друзьям найти библиотеку первыми. Ибо если они найдут то, что ищут... ну, вы читали его статьи о «высшей расе» и «наследии ариев». Представьте, какие последствия будет иметь подобный документ в его руках.

— Почему мы должны вам верить? — угрюмо спросил Фокин.

— А вы и не должны, дорогой химик! — рассмеялся Фаустуло. — Верить в Царьграде — роскошь, сравнимая с верой в честность игрока в напёрстки. Но у вас есть выбор? Леди Амалия под подозрением у своих, за вами охотятся и те, и другие, и третьи... А я, — он склонил голову, — я всего лишь скромный режиссёр этого театра абсурда. И я предлагаю вам главные роли в следующем акте: «Охота на охотников».

И, достав из складок халата пергаментный свиток, он развернул его перед изумлёнными беглецами. Это была карта, но не подземелий, а... крыш Царьграда, с пометками о черных ходах, балконах и верёвочных лестницах.

— Господа, — торжественно провозгласил доктор, — пришло время взглянуть на игру с новой высоты. В прямом смысле этого слова.

***

Пока Фокин с недоверием изучал карту крыш, а Аполлон пытался отыскать в ней логику, похожую на военную топографию, в лавку доктора Фаустуло вошли двое. Вошли без стука, как хозяева.

Первый — молодой человек с холодными глазами и безупречным пробором, одетый с такой строгостью, что его костюм напоминал униформу. Это был Альфред Шелленберг. Второй — сутулый, с горящим взглядом фанатика, в нелепом пальто, купленном, судя по всему, на благотворительном аукционе. Вальтер Розенберг.

— Ах, коллеги! — Фаустуло распахнул руки, будто ждал именно их. — Вы опоздали на скромный симпозиум по византийской геральдике. Но, полагаю, не за этим пожаловали.

Шелленберг, игнорируя Фокина и Аполлона, устремил взгляд на карту, лежавшую на столе. 

— Герр доктор, — произнес он вежливо, но со стальным оттенком. — Мы слышали, вы располагаете сведениями о некоем свитке Палеологов. Герр Розенберг считает, что этот документ может пролить свет на арийские корни византийской государственности.

Розенберг, тем временем, уставился на чучело павиана в углу с таким отвращением, будто видел в нем воплощение всех «низших рас».

— Византия пала из-за расового вырождения! — провозгласил он, не обращаясь ни к кому конкретно. — Смешение кровей с семитами, славянами... Наш долг — очистить историю от этих наслоений!

Аполлон, чувствуя, что дипломатический протокол не покрывает подобных ситуаций, шагнул вперед.

— Господа, — сказал он с ледяной учтивостью, — вы находитесь в русском городе. И вопросы нашего исторического наследия едва ли касаются Берлина.

Шелленберг медленно повернулся к нему. Его улыбка была тоньше лезвия бритвы.

— Граф Оболдуев, не так ли? Мы следим за вашими... археологическими успехами. Но разве наука может быть ограничена границами? Истина принадлежит миру. Особенно та, что спрятана в воде. — Он многозначительно посмотрел на карту крыш. — Хотя, вижу, вы избрали иной путь.

В этот момент Фокин, до сих пор хранивший молчание, мрачно проворчал:

— У меня для вас есть иной путь. Прямо в портовые доки, где пахнет не «арийским духом», а тухлой рыбой и мазутом. Идите и понюхайте. Вам понравится!

Розенберг побледнел от ярости, но Шелленберг лишь слегка поднял руку.

— Мы ценим юмор, герр Фокин. Но уверен, вам будет не до смеха, когда вы узнаете, что ваша милая помощница — та самая леди Амалия — в данный момент обсуждает с нашим общим знакомым, герром Гессом, условия взаимовыгодного сотрудничества. Кажется, Британская империя решила, что русский медведь слишком увлекся медом.

Это известие поразило Аполлона сильнее, чем угроза ареста. Амалия? С немцами?

Фаустуло, наблюдавший за сценой с нескрываемым удовольствием, налил себе еще кофе из турки.

— Коллеги, коллеги! Зачем эта неоправданная грубость? Мы все здесь ученые и дипломаты. Предлагаю пари: кто первый найдет «Пурпурную библиотеку» — тот и определяет, кому принадлежит византийское наследство. А пока... — Он вдруг дернул за шнурок, и с потолка опустилась западня, с грохотом отсекая немцев в угол комнаты стальной решеткой. — ...пока побудьте в роли вдохновленных исследователей. В вашем распоряжении коллекция османских сувениров. Надеюсь, они вдохновят вас на новые теоретические изыски.

Обернувшись к шокированным Аполлону и Фокину, он сказал:

— Ну, а мы, господа, пойдем. Пока наши друзья, немецкие ученые, наслаждаются гостеприимством, нам нужно найти одну старую цистерну. И одну легкомысленную англичанку, которая, уверен, играет куда более сложную партию в бридж, чем кажется.

Оставив непрошеных гостей в ловушке, они вышли через потайной ход, ведущий прямиком в канализацию пятого века. Мысли Аполлона путались: где предательство, где игра, и почему образ леди Амалии с ее насмешливыми глазами не давал ему покоя даже сейчас, в зловонных подземельях Царьграда.