Продолжение этюда о снах Сары. Кабинет Айвена Рома

Сара поставила чашку на блюдце так аккуратно, что фарфор даже не звякнул. Пар всё ещё поднимался тонкой струйкой, будто не хотел отпускать её пальцы.
— Это был вальс, — сказала она наконец, почти шёпотом. — Медленный. Очень медленный. Как будто мы танцевали под водой. Зал был огромный, пустой, только мы вдвоём. Пол из тёмного дерева, отражал свет от одного-единственного прожектора сверху. И музыка… я её не слышала ушами. Она была внутри меня. В груди. В животе. В кончиках пальцев.
Она подняла глаза. В них стояла такая ясность, что Айвен на миг забыл про свою трубку; дым из неё поднимался уже сам по себе, забытый.
— Он вёл, — продолжала Сара. — Твёрдо, но не грубо. Ладонь у меня на талии — тёплая, тяжёлая, будто там лежала не рука, а обещание остаться. Я чувствовала, как его большой палец едва-едва двигался по ткани платья. Круговыми движениями. Очень медленно. Как будто рисовал на мне что-то, чего я потом не увижу, но буду помнить кожей.
Айвен молчал. Он умел молчать так, что молчание становало третьим участником разговора.
— И в какой-то момент, — голос Сары стал ещё тише, — я поняла, что хочу, чтобы он меня поцеловал. Не просто хочу, нужно. Как воздух. Я даже чуть приподнялась на носки, чтобы быть ближе. И он… он наклонился. Очень медленно. Шляпа всё так же скрывала глаза, но я видела губы. Они были… — она запнулась, подбирая слово, — …усталые. Добрые. С маленькой трещинкой в уголке, будто он давно не улыбался по-настоящему.
Сара сглотнула.
— И вот тогда он исчез. Просто… растворился. Как дым. Осталась только его ладонь на моей талии — ещё секунду, две. Тёплая. А потом и она пропала. И я осталась одна посреди зала. С музыкой внутри, которая вдруг стала громче. И больно.
Она замолчала. В комнате было слышно, как тихо потрескивает табак в трубке.
Айвен медленно выдохнул дым в сторону, чтобы не задеть её.
— Сара, — сказал он спокойно, но в голосе появилась новая нота, почти нежность, — вы когда-нибудь думали, что этот мужчина — не кто-то чужой?
Она посмотрела на него резко, как будто он ударил.
— То есть?
— Иногда, — Айвен положил трубку в пепельницу, движение было медленным, почти церемониальным, — мы прячем в снах тех, кого боимся увидеть наяву. Тех, кто слишком близко. Слишком важен. И даём им шляпу, чтобы не узнавать. Чтобы можно было танцевать, не называя имени.
Сара отвернулась к окну. Свет через шторы падал на её щёку, и на коже проступил едва заметный румянец.
— Вы хотите сказать, что я… — она не договорила.
— Я ничего не хочу сказать, — мягко ответил Айвен. — Я только спрашиваю: а если снять с него шляпу? Прямо там, во сне. В следующий раз. Что будет?
Сара молчала долго. Потом тихо, почти неслышно:
— Я боюсь, что увижу не совсем то, что хотелось бы...
Айвен не ответил. Он просто взял свою чашку, отпил глоток остывшего кофе и посмотрел на неё поверх края — долго, внимательно, с той самой полуулыбкой, которая умела быть одновременно и защитой, и приглашением.
За окном начинался дождь. Мелкий, тёплый, почти летний. Капли тихо стучали по стеклу, будто кто-то в шляпе стоял под окном и ждал, когда его наконец пригласят войти.